Текст книги "Божиею милостию Мы, Николай Вторый..."

Автор книги: Егор Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 61 страниц)

Император, за которым всегда оставалось последнее слово, ненадолго задумался, а затем показал свои блестящие способности в таком сложном деле, как агентурная разведка.

– Эти эмигранты – Ульянов, Парвус и другие – сейчас более доступны для контактов, чем те наши русские друзья, скрытые пораженцы, которые находятся за линией фронта, – важно изрёк он. – Не следует ограничивать ни тех, ни других в их стремлении произвести беспорядки в Российской империи, которые вызовут её поражение… Сколько денег надо доктору Парвусу, чтобы купить революцию в России?.. – Кайзер повернулся к фон Ягову.

– Он просит на первое время два миллиона золотых марок…

– Пригласите доктора Парвуса в Берлин, обсудите вместе с ним, полковником Николаи и нашим шефом военной пропаганды господином депутатом Эрцбергером весь его план… Статс-секретарю казначейства передайте моё повеление немедленно выдать Парвусу два миллиона золотых марок на стартовый капитал этого предприятия!..

59

В вагоне было жарко, а по мере того, как новый царский поезд стремительно летел на юг от прохладного майского Петрограда, становилось всё жарче. Но тоска, которая томила душу Николая в Царском Селе, когда он оставался вдали от ставшей привычной и любимой ему за семь поездок атмосферы Ставки и от частых встреч с его войсками, уходила с каждым часом пути. Во время предыдущих, апрельской и майской, поездок на фронт Государь обнаружил прелюбопытнейший курьёз: по Варшавской дороге Императорский поезд шёл до Барановичей всего 19 часов, в то время как по Виндаво-Рыбинской тот же самый путь растягивался на 26 часов. Разумеется, через Фредерикса он передал начальнику железнодорожного полка своё пожелание двигаться впредь на Барановичи по Варшавской дороге, но ему доложили, что в эти дни Варшавская дорога забита эшелонами отступающих войск, санитарными поездами и составами, подающими на фронт свежие резервы. Пришлось согласиться на окольный путь, в котором тоже была своя прелесть.

Монотонность и протокольная скука обыденной жизни в Александровском дворце отступали, глаза радовались смене пейзажей и сценок из народной жизни на станциях за окнами вагона, в любое время можно было остановиться и сделать смотр воинским частям, расположенным в полосе железной дороги…

Хотя слово «поезд» было для него синонимом слова «отдых», его царская работа в пути никогда не прекращалась. Николай и в вагоне, в своём тесном, но уютном кабинете, отделанном зелёными шёлковыми обоями и американским орехом, с мебелью, крытой тончайшим зелёным сафьяном, проводил долгие часы в пути и прочитывал доклады министров и глав ведомств, сообщения из Ставки, записки по разным вопросам, письма и телеграммы, газеты… Приятной традицией стало в день отъезда из Царского Села письмо Аликс, которое он обязательно находил в своём купе, а затем – ежедневно фельдъегерь привозил ему новый светло-сиреневый конвертик с монограммой Императрицы, источающий аромат её любимых духов Коти.

Письма Аликс Николай бережно хранил в особом кожаном портфеле, аккуратно нумеруя их и складывая по порядку. Его великолепная память крепко удерживала не только самые важные или интересные мысли любимой жены, но и разные забавные детали из писем, имена тех, о ком она ему хоть что-то сообщала. А писала царица не только о своих деловых или светских встречах, но – подробно и сочувствующе – о раненых, которым она помогала как сестра милосердия, об инвалидах и умерших от ран юношах, которых она горько оплакивала, сетуя на жестокость войны…

Вот и сейчас на столе в его кабинете, поверх больших казённых пакетов с сургучными печатями, в которых были доставлены ему на дорогу деловые бумаги, лежал милый светло-сиреневый конвертик с монограммой дорогой Аликс.

По крыше вагона так уютно застучал крупный летний дождь, колёса ритмично выводили свою ударную партию железнодорожной симфонии из посвистывания ветра, поскрипывания вагона, паровозных гудков, звона рельсов под поездом, солируя в железных коробках мостов, что у Николая от удовольствия поездки стало испаряться тяжёлое настроение, прочно сохранявшееся последние дни в Царском Селе от недавней кончины милого дяди – Константина Константиновича. Государственные похороны великого князя и поэта К.Р. в Петропавловской крепости состоялись всего за четыре дня до отъезда на Ставку, и царь очень печалился от потери родственника, одного из немногих в Доме Романовых, кто всегда ровно и доброжелательно относился к коронованному племяннику и его жене. Николай от души соболезновал тёте Мавре – великой княгине Елизавете Маврикиевне. Ведь меньше чем за год до этого она потеряла любимого сына Олега, добровольно ушедшего воевать в действующую армию. В конце сентября подававший большие надежды талантливый юноша был ранен в перестрелке с германскими разъездами и доставлен в госпиталь в Вильне.

Больной отец и мать, узнав о его ранении, бросились к нему, но не застали в живых. Гибель сына ускорила смерть Константина Константиновича и ужасно подействовала на Царскую Семью. Любимый участник детских игр старших Дочерей царя, Олег, единственный из сыновей великих князей, решил идти в действующую армию, а не устраиваться по протекции отца в какой-нибудь штаб или тыловое подразделение, как это практиковали другие молодые члены Семейства Романовых…

И всё же начало приятного путешествия, весёлый летний дождь, стучащий по крыше и залетающий в приоткрытые вагонные окна, не смогли до конца отвлечь Николая от грустных мыслей. Да и светло-сиреневый конверт наводил на размышления о серьёзных проблемах, которые он собрался решать в этот раз на Ставке. Его всё меньше удовлетворяло то Верховное командование, которое осуществлял Николаша, с чередой отступлений и пораженческими настроениями в генеральской среде, претензии великого князя на нечто большее, чем предводительствование армией в великой войне. А Аликс не только разделяла его сомнения в том, что Николаша плохо справляется со своими обязанностями, но шла даже дальше и ещё два месяца тому назад стала собирать факты злокозненного отношения дяди к ней, а следовательно, и к Ники.

Дома, в Царском Селе, Николай старался не обсуждать с Аликс этот деликатный вопрос. Он всё-таки любил Николашу. Мужская солидарность и офицерская порядочность мешали ему откровенно высказываться в разговорах с женой о дядюшке. Но и у него самого назревал кризис в отношениях с Николашей. Он начинал чувствовать неискренность в разговорах великого князя, жёсткий напор его и «галок» в предоставлении Верховному Главнокомандующему новых прерогатив и прав, прорывающиеся нотки высокомерия в речах. Николай, как порядочный человек, совершенно не терпел двуличия. А многое теперь стало говорить за то, что Николаша, в роли Верховного Главнокомандующего, становится не только плох, но даже опасен.

Вот и предстояло в нынешнюю поездку на Ставку окончательно разрешить многие сомнения и сделать выводы на будущее. Может быть, даже очень решительные.

«Какие сюрпризы на этот раз приготовила мне жёнушка?» – подумал Николай, садясь в удобное кресло подле письменного стола и вспарывая бронзовым ножом для бумаг светло-сиреневый конверт.

«Ц. С.

10 июня 1915 г.

Мой родной, бесценный,

С особенно тяжёлым сердцем отпускаю я тебя в этот раз – положение так серьёзно и так скверно, и я жажду быть с тобою, разделить твои заботы и огорчения. – Ты всё переносишь один с таким мужеством! Позволь мне помочь тебе, моё сокровище. – Наверное, есть дела, в которых женщина может быть полезной. – Мне так хочется облегчить тебя во всём, а министры всё ссорятся между собою в такое время, когда все должны бы работать дружно, забыв личные счёты, и работать лишь на благо Царя и отечества. – Это приводит меня в бешенство, – Другими словами, это измена, потому что народ об этом знает, видит несогласие в правительстве, а левые партии этим пользуются…»

Николай прервал на минуту чтение письма для того, чтобы закурить папиросу. Выпустив первое колечко дыма, он откинулся в кресле и представил себе, как милая Аликс сидит в своём будуаре за письменным столом и твёрдым, уверенным почерком без помарок быстро-быстро пишет ему следующее письмо.

«Мало ей тяжести оставаться одной во время моих, слава Богу, теперь частых поездок в войска, так Солнышко решила взвалить на свои плечи и мои заботы, вникая в государственные дела… И оказывается, она в этом кое-что понимает!.. – подумал Николай, вспоминая строки письма Аликс. – Правильно она подметила, что ссоры и интриги министров друг против друга оборачиваются большим ущербом для реноме всего правительства… Кое-кого давно пора удалить из состава Кабинета, но поди ж ты, где взять новых, честных и порядочных деятелей?.. Ведь всегда в России было плохо с кадрами, а теперь, когда многие умные люди из той среды, откуда и надо черпать государственные умы, вовсю заигрывают с Гучковыми, Родзянками и другими разбойниками из «общественности», и положиться-то не на кого…»

Николай вздохнул, затянулся папиросой и снова взялся за письмо.

«…Если б ты только мог быть строгим, мой родной, это так необходимо, они должны  с л ы ш а т ь  твой голос и видеть неудовольствие в твоих глазах. – Они слишком привыкли к твоей мягкой, снисходительной доброте. – Иногда даже тихо сказанное слово далеко доходит, но в такое время, как теперь, необходимо, чтобы послышался твой голос, звучащий протестом и упрёком, раз они не исполняют твоих приказаний или медлят с их исполнением. – Они должны научиться дрожать перед тобой… Ты должен просто приказать, чтобы то или иное было выполнено, не спрашивая, исполнимо это или нет (ты ведь никогда не попросишь чего-нибудь неразумного или невозможного). Прикажи, например, чтобы, как во Франции (республике), те или другие заводы выделывали бы гранаты, снаряды (если пушки и ружья слишком сложно), пусть большие заводы пошлют инструкторов. Где есть воля, там найдётся и способ её осуществления. Они должны все понять, что ты настаиваешь на том, чтоб твои приказания немедленно исполнялись. – Они должны подыскать людей, заводчиков, чтобы наладить всё, пусть они сами наблюдают за ходом работы. Ты знаешь, как даровит наш народ…

Двинь их на работу, и они всё смогут сделать, – только не проси, а приказывай, будь энергичен на благо твоей родины…»

«И это дельно она предлагает, – мелькнула у царя мысль, – вот только затягивание гаек от моего имени в частной промышленности сейчас, когда так бурно вроде бы взялась за дело «общественность», создавая для помощи армии Военно-промышленные комитеты, пойдёт вразрез с моей политикой смягчения острых углов во время войны, когда всякие громкие раздоры недопустимы…

Может быть, позже, когда я найду достаточно сильную кандидатуру на пост министра промышленности, можно будет вернуться к вопросу о милитаризации военных фабрик и заводов… Но сейчас… Сейчас надо будет выпустить пар из котла общественного недовольства положением со снарядами и винтовками тем, что придётся пойти навстречу просьбе Николаши об отставке Сухомлинова, а там – посмотрим… Для начала создадим комиссию по разбирательству вины министра в недостатке боевых припасов и оружия, взвесим вину других лиц, в том числе самого Николаши и дяди Сергея… Если серьёзно разобраться, то вину Сухомлинова никому не удастся доказать. Говорил же мне Андрей[142]142
  Андрей – великий князь Андрей Владимирович (1879 – 1959), двоюродный брат Николая II; в 1915 г. командир лейб-гвардии конной артиллерии.


[Закрыть], как могло артиллерийское ведомство в ноябре 14-го года ответить, что надобности в снарядах не встречается, в то время как из армии сыпались требования на снаряды?.. Да и Сухомлинов мне докладывал, что был возмущён этим ответом Главного артиллерийского управления и в своём письме Янушкевичу поставил супротив этих строчек три восклицательных знака и сообщил, что заказ на снаряды был дан ГАУ только тогда, когда он пошёл «на них (то есть ведомство великого князя Сергея) войной». Помнится, тогда ещё добрый старик остроумно добавил: «Жаль, что они не работают на германскую армию». Может быть, из-за этой истории Сергей теперь так «тяжело заболел»?.. Но Бог даст – всё образуется… И «общественность» справедливо разберётся?..»

Царь перевернул страничку и продолжил чтение с неослабевающим интересом.

«То же относительно другого вопроса, который наш Друг так принимает к сердцу и который имеет первостепенную важность для сохранения внутреннего спокойствия – относительно призыва 2-го разряда: если приказ об этом дан, то скажи Н., что так как надо  п о в р е м е н и т ь, ты настаиваешь на его отмене. Но это доброе дело должно исходить  о т  т е б я. Не слушай никаких извинений (я уверена, что это было сделано ненамеренно, вследствие незнания страны). – Поэтому наш Друг боится твоего пребывания в Ставке, так как там тебе навязывают свои объяснения и ты невольно уступаешь, хотя бы твоё собственное чувство подсказывало тебе правду, для них неприемлемую. – Помни, что ты долго царствовал и имеешь гораздо больше опыта, чем они. На Н. лежит только забота об армии и победе – ты же несёшь внутреннюю ответственность и за будущее, и если он наделает ошибок, тебе придётся всё исправлять (после войны он будет никто)…»

«И здесь права Аликс! – удивился снова Николай, – Конечно, только человек из народа, трезво и реально мыслящий, то есть Григорий, мог её навести на эту мысль о ненужности мобилизации людей, которые всё равно не пойдут в действующую армию, а будут болтаться по тыловым частям и учреждениям, зря есть хлеб и ничего не делать… Может быть, его устами даёт советы сам Господь Бог? Уж больно они прозорливы… Действительно, если оголить без нужды пашни и фабрики, транспорт и торговлю, то это может вызвать большое напряжение и беспокойство в народе… Наверное, лучше было, бы мобилизовать следующий год призыва!.. Но как моя дорогая Аликс могла так быстро проникнуть в глубинную суть этого вопроса! Откуда она, женщина, может знать, что «ратники 2-го разряда» – это люди, за различными льготами, сверхкомплектом, физической слабостью – так называемые «белобилетники», – в войсках прежде не служившие… Что их направляют в непомерно разросшиеся запасные батальоны, слабые кадры которых совершенно не справляются с их обучением, а после трёх или шести недель маршевыми ротами их везут на фронт малообученными… Что они только раздувают численный состав частей, умножая количество едоков, но не увеличивая количества бойцов. Почему же никто из министров или генералов в Главном штабе не обратил на это внимания?! Выходит, что простой мужик и Императрица больше озабочены и лучше понимают интересы России, чем призванные для этого военные и государственные мужи!.. И Николаша тоже гнёт свою линию… Не только в военных делах, но и в государственных, на что я его не уполномочивал… Что это Аликс мне писала об этом раньше?..»

Прекрасная память Государя хранила почти дословно многие документы, которые он прочитывал. Письма женщины, которую он любил, он без всякого труда запоминал от слова до слова. Но ему доставляло удовольствие лишний раз проверить себя, и он вынул из портфеля наугад стопку писем, в которой были послания Аликс за два последних месяца.

«Ага, – подумал он, открывая листочек с датой «4 апреля 1915 г.», – вот что она писала тогда: «Да благословит Господь твоё путешествие, мой любимый, и да принесёт оно успех и поддержку нашим войскам! – Надеюсь, что ты кое-что ещё повидаешь до возвращения в ставку, и если Николаша вздумает жаловаться на это Воейкову, положи сразу конец этому и докажи, что ты повелитель…» Аликс уже тогда была права – Николаша не хотел меня пускать к войскам, а надеялся удерживать возле себя в Ставке, где он даже со мной разговаривал вообще тоном монарха… и эти намёки на то, что его надо короновать короной Галиции, дабы закрепить наш военный успех… Какое это имеет отношение к войне? И чего он всё время набивается ездить со мной по фронтам? Сначала я думал, что Главнокомандующий должен сопровождать меня в завоёванную провинцию, но Аликс оказалась права… Каким-то образом получилось так, что это я нахожусь в его свите, а не он в моей… А у него действительно слишком большая для великого князя свита, и они все наперебой обращаются только к нему, так что поневоле у моей армии могло возникнуть впечатление, что Николаша Император, а не я!..

А эти бесконечные истории с евреями, которых он ненавидит и поэтому сотнями тысяч беззаконно высылает из прифронтовой полосы как якобы шпионов, а сотни отдаёт под суд и казнит, не имея никаких доказательств их преступлений!.. Но эти несчастные сотни тысяч насильственно высланных евреев – ведь они после войны получат от меня равные права, будут такими же подданными, как и все остальные, но в сердце сохранят зло из-за него ко всей России! Нет! Я ему запрещу эти жестокие высылки и суды, прикажу Горемыкину принять соответствующее предписание правительства… Ведь Глас Народа устами Друга ясно прозвучал: «Все люди одним Богом сделаны – потому почто их обижать…» И вообще, с Николашей нужно будет в этот раз очень серьёзно поговорить, а если это не поможет, то и сместить его с Верховного командования…»

Короткий состав царского поезда из семи синих лакированных вагонов с золотыми орлами между окон мчался на юг, легко влекомый двумя мощными паровозами. Из багажного вагона принесли ленту с аппарата Графтия, записывающего скорость хода. На многих отрезках пути она превышала сотню вёрст в час.

Становилось жарко. Государь с лёгким вздохом отложил в сторону портфель с письмами Аликс и вызвал камердинера Тетерятникова, чтобы тот приготовил ему переодеться из суконной гимнастёрки в холщовую. Между тем тени за окнами вагона заметно удлинялись не только от скорости, но и от солнца, клонившегося к горизонту.

60

Рана на ноге у Петра плохо заживала, но, слава Богу, опасность гангрены миновала. Ему сделали несколько операций, в том числе и на правом коленном суставе. Поручик два месяца лежал в одной из офицерских палат, устроенных в Большом Екатерининском дворце. Когда же его молодой и тренированный организм начал побеждать и слабость от ран, и последствия контузии, Георгиевского кавалера по просьбе царицы – сестры милосердия перевели в более уютный и удобный лазарет для раненых воинов их императорских высочеств великих княжон Марии Николаевны и Анастасии Николаевны, что был оборудован на личные средства двух царских Дочерей в первые дни войны в одном из новёхоньких зданий Фёдоровского городка.

Александра Фёдоровна выхаживала его как сына. Её руки, казалось Петру, снимали боль при перевязках. Императрица – сестра милосердия совершенно не стеснялась прочищать и обрабатывать самые тяжёлые гнойные и гангренозные раны у солдат и офицеров, попадавших в Её госпиталь, принося облегчение страданий и утешение даже тем, кто уже потерял надежду выжить. Она делала это совсем не в поисках популярности, а по велению своей души.

Супруга царя, неузнанная в своём сером наряде и глухом капюшоне сестры милосердия, могла омывать раненых, сбривать перед операциями волосы на солдатских и офицерских головах и телах. Она не обращала внимания на трупный запах, идущий из госпитального морга, удушливые пары хлороформа в операционной, синеву пятен от йода, покрывавших её длинные, когда-то ухоженные кремами и бальзамами музыкальные пальцы… Теперь из-за усталости она не музицировала дома по вечерам, как бывало прежде, но очень любила слушать игру на рояле в четыре руки дочерей или Татьяны с Аней Вырубовой…

Когда сознание поручика стало проясняться, Пётр не уставал поражаться тому, что эта застенчивая, гордая и замкнутая в дни мира женщина здесь, в госпитале, становилась открытой, заботливой и доброй – настоящей сестрой каждому несчастному раненому солдату и офицеру.

Однажды в палату, где лежал уланский поручик, положили юношу, корнета Елисаветградского гусарского полка, шефом которого была великая княжна Ольга. Царская Дочь, придя на своё дежурство, сразу же узнала бедного мальчика, который уже в дни войны закончил ускоренный курс юнкерского училища и получил производство в её полк. Корнет Эдельштрем лежал теперь в её отделении, весь серый от потери крови и от страха.

Как Ольге тут же сообщил дежурный врач, ранение корнета сначала считалось пустяковым – пуля «всего лишь» пробила ему ладонь. Но в рану попала земля – точно так, как и у Петра, – и корнету на позициях сделали перевязку. Когда военно-санитарный поезд доставил юношу в госпиталь Царского Села, врачам почудился трупный запах из-под бинта. Княжна Гедройц и два других хирурга устроили консилиум, определили, что это – начало гангрены, и ампутировали ему ладонь. Ассистировала при операции Александра Фёдоровна.

Наутро, когда он стал приходить в сознание после наркоза, царица пришла в палату, подсела к его кровати, склонилась к несчастному мальчику, обняла и поцеловала его, а затем принялась его утешать и успокаивать, как своего собственного ребёнка.

«Вероятно, болезнь Цесаревича и его страдания настолько укрепили в её душе струны сочувствия и утешения, что её материнское сердце глубоко страдает и за нас, доселе незнакомых ей простых российских воинов!..» – подумал тогда поручик Лисовецкий. С каждым днём, ощущая на себе и на своих товарищах по несчастью искреннюю заботу, сердечную боль и сочувствие этой женщины – матери пятерых детей, Пётр проникался к ней всё большим уважением и сыновьей любовью…

…Через три дня, проснувшись утром, юноша вдруг снова почувствовал из-под повязки трупный запах. Сестра милосердия Ольга Николаевна, дежурившая в тот час, как могла, подбодрила его и немедленно пригласила княжну Гедройц. В тот же день гусару ампутировали руку до локтя. И опять Императрица – сестра милосердия пришла к несчастному юноше, помолилась у его постели, словно расстроенная мать, утешала и подбадривала…

Хотя Петру в этот и другие дни почти не досталось внимания Императрицы – она была поглощена тем, как успокоить юного корнета, он всей душой был рядом с ней, и ему было тем более страшно и жалко соседа по палате и себя, ибо княжна Гедройц пока не утверждала никакого положительного прогноза по поводу его собственных ран.

Он боялся такой же участи и для себя. Его пугало даже то, что, узнав о случае с гусарским корнетом, его дед Ознобишин стал приезжать к нему на побывку почти каждый день и не очень искусно отвлекал его от чёрных мыслей своими стариковскими разговорами. Только Татьяне, когда она появлялась у постели Петра, не надо было ничего говорить, чтобы поручик забывал о своих болях, операциях и контузии. Ему достаточно было просто положить руку на её ладонь, которой она старалась определить по его лбу, нет ли у него жара, – и наступало спокойствие и счастье…

Вся палата, Государыня и Её Дочери – сёстры милосердия, княжна Гедройц, персонал госпиталя – словом, все чуткие и душевные люди, которые окружали несчастного корнета, с мучительной тревогой следили за тем, как юноша звал сестру, чтобы вместе с ней проверить, не слышен ли опять трупный запах из-под бинтов. И ужасное свершилось… Гангрена пошла дальше…

Через четыре дня, вечером, дежурный хирург побледнел, когда ощутил этот тревожный запах. Он пытался сначала уверить корнета, что это мнительность, что всё будет хорошо, но на следующее утро молодого человека увезли на операцию и вылущили весь остаток руки до ключицы. Ассистировала хирургам сестра милосердия Александра Фёдоровна, стерилизованные инструменты ей подавала её дочь. У обеих глаза были полны слёз, но они твёрдо держались и чётко и споро выполняли свои обязанности. Когда надо было принимать от хирургов гнойные и омертвевшие части ампутированной руки, царица мужественно подставляла белые эмалированные корытца, а великая княжна, собрав всю свою волю в кулак, относила жуткие остатки дежурным санитарам…

Ещё через два дня стало ясно, что гангрена не остановилась. Юноша умирал. Когда в палате не было никого из персонала, он иногда рыдал, иногда только всхлипывал, но так трагично, что раненых пробирало смертельным холодом до костей.

Царица и её старшие дочери каждый день проводили по много часов подле его постели. Тогда корнет глухо молчал, закрывая глаза, чтобы ставшие такими близкими ему эта пожилая женщина и две юных сестры милосердия могли держаться так же стойко, как и он.

Когда Государь прибыл из Ставки на несколько дней в Царское Село, Александра Фёдоровна рассказала ему о мужественном и несчастном юноше. В тот же день Николай Александрович пришёл в госпиталь и первым делом вошёл в палату, где лежали Пётр и гусарский корнет.

У Государя было усталое и доброе лицо. Около глаз пролегли морщинки, которых Пётр не видел раньше – всего полгода тому назад. На плечи простой суконной гимнастёрки царя был накинут белый халат. Николай Александрович с порога оглядел комнату и сразу подошёл к корнету. Дежурная сиделка быстро освободила царю стул подле кровати, на котором сидела, держа юношу за здоровую руку.

Николай Александрович привстал на одно колено и приколол к груди корнета белый с золотом орденский крест Святого Георгия. Юноша дёрнулся, узнав Государя, и попытался сесть в своей кровати. Император с недюжинной силой подхватил его и обнял, прижал к своей груди, поцеловал… Ловкие санитары подложили со всех сторон подушки, и Государь бережно опустил худое тело юноши в белую воздушную, словно облако, гору. Потом он присел на стул и устремил добрые, наполненные горячим участием голубые глаза на раненого.

– Держись, мой мальчик!.. – тихо, но твёрдо сказал он. – Я буду молиться за тебя вместе с твоими родителями… Я знаю, что ты – единственный сын, поэтому – держись!.. Бог милостив к героям, и ты – один из них!..

Серое, бескровное от ужаса смерти лицо юноши просветлело, в потускневших глазах затеплилась жизнь. Он прошептал слова благодарности – нет, не Государю Всея Руси, а человеку, брату, отцу с таким простым и чудотворным именем – Николай…

Тот вдох счастья, который он испытал, увидев и услышав обожаемого монарха, наверное, потряс его и принёс перелом в болезни. Свершилось чудо, и гангрена отступила…

В тот день Государь побеседовал и поддержал своим участием всех, кто лежал в этой палате, прошёл и по другим палатам, уделив доброе внимание каждому. Он узнал Петра, от души порадовался его Георгиевскому кресту, подбодрил его и поздравил со следующим чином – штаб-ротмистра, который решил пожаловать ему за храбрость. При этом, лукаво улыбнувшись, царь пожелал графу Лисовецкому в наградах дойти и до первой степени ордена Святого Георгия. Эти слова и улыбка несказанно обрадовали молодого офицера. Он сразу представил себя в генеральском мундире с широкой лентой «георгиевских» цветов через плечо, с большим белым Георгиевским крестом второй степени на шее и четырёхлучевой звездой с Георгиевским девизом «За службу и храбрость» на левой стороне груди… Потом Пётр вспомнил, что кавалерами всех четырёх степеней ордена Святого Георгия были только четыре человека, и все четверо – генерал-фельдмаршалы русской армии: Кутузов-Смоленский, Барклай-де-Толли, Паскевич-Эриванский и Дибич-Забалканский… Может быть, Государь намекал на что-то большее, чем просто кавалерство в ордене?..

Он знал, что даже низшая, четвёртая степень ордена Святого Георгия, которую недавно получил за разведывательный поиск немецких позиций и короткий бой при этом, где он со своими уланами отбил немецкого генерала от его свиты и притащил к своему командиру, даёт большие привилегии, а чем выше степень, тем привилегий больше. Но ему нужна была только одна привилегия – иметь право предложить свою руку и сердце великой княжне и получить согласие её родителей. Новоиспечённый штаб-ротмистр размечтался о том, что хитрая улыбка Государя могла обещать ему не только высшие знаки ордена Святого Георгия Победоносца, но и эту, самую высшую для него награду…

Не только в палате Петра, но и повсюду в Большом дворце при посещении царя сразу установилась атмосфера душевного контакта измученных ранами людей с вполне земным Человеком-богом, воплощавшим в себе чеканную формулу для каждого российского военного, давшего присягу: «За Веру, Царя и Отечество!»

…Не было ни одного человека в госпитале и в других лазаретах, где также бывала Александра Фёдоровна и откуда в Большой дворец приходила о ней добрая стоустая молва, который не оценил бы и не восторгался той подвижнической работой, которую вела царица в скромном наряде сестры милосердия. Она очень уставала, иногда еле передвигалась на своих больных ногах, постарела и поседела, но каждый день по нескольку часов отдавала раненым. Вместе с ней так же напряжённо трудились, беря с неё пример, дочери Ольга и Татьяна. Даже «младшая пара» – пятнадцатилетняя Мария и тринадцатилетняя Анастасия, когда был открыт в Фёдоровском городке маленький лазарет их имени, каждый день посещали его и приносили с собой в строгую и крахмальную атмосферу лечебного учреждения тепло и даже веселье. Особенно младшая, проказница Настя, которая своими шутками и затеями немало отвлекала раненых от их болячек и страданий.

Пётр крепко подружился с самой младшей, но мгновенно весь замирал, когда в палату входила своей царственной походкой его любовь – Татьяна. Они многого недоговаривали в своих тихих бесконечных беседах. А когда в разговорах наступала пауза, то даже эта тишина рождала чувство счастья.

Спустя примерно месяц после того, как Петра перевели из госпиталя Большого дворца в Фёдоровский городок, юный штаб-ротмистр стал стремительно набирать силы. Врачи разрешили ему короткие прогулки по парку. Только теперь, когда исчез удобный предлог – посещение тяжелораненого, Александра Фёдоровна заметила, что стремление Татьяны и Петра друг к другу становится слишком очевидным для окружающих. Заботливая мать, сама испытывающая постоянное унижение от клеветнических домыслов света на свой счёт, Государыня решила спасти доброе имя своей дочери-девицы от могущего прорваться грязью в любую минуту человеческого недоброжелательства. Без объяснения причин она велела дочери резко сократить её посещения лазарета имени Марии и Анастасии.

Александре Фёдоровне не пришлось повторять дважды свою рекомендацию. Татьяна поняла не высказанные вслух опасения матери и, хотя они доставили ей глубокую душевную боль и тревогу, решила не перечить. Она в последний раз заглянула в лазарет имени своих сестёр и вызвала Петра на прогулку в парк. Здесь уже начала звенеть мартовская капель, нестерпимо сверкал на солнце наст и искрились сосульки.

– Мой милый рыцарь, – сказала с печальной улыбкой принцесса штаб-ротмистру гвардейских улан, – мы не можем быть счастливы теперь, когда идёт такая страшная война… Я должна оберегать покой своей Mama, а она разволновалась из-за нашей дружбы… Пойми меня, Петя!.. И я и ты – мы должны прежде всего свято исполнять свой долг… Мне очень тяжело, но нам придётся ждать… по крайней мере – конца этой войны… А пока… Я должна брать пример с Papa – он одинаково ровен со всеми… И хотя ты мне милее всех, но я не могу этого сейчас никому открыть… Кроме сестёр…