Текст книги "Божиею милостию Мы, Николай Вторый..."

Автор книги: Егор Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 61 страниц)

70

После своего первого, февральского приезда в Петроград на два дня, принёсшего явный успех во встречах с Думой и Государственным советом, Николай ещё несколько недель ощущал тяжесть в сердце. Её вызвал неприятный разговор о сепаратном мире с тайно прибывшим для этого в Россию Эрни, а также предательство двух самых высоких чинов охраны порядка в империи – министра внутренних дел Хвостова и шефа корпуса жандармов Белецкого. Эти двое негодяев, которым было оказано монархом столь высокое доверие, устроили покушение, Слава Богу неудавшееся, на Друга Царской Семьи, Божьего человека Григория Распутина. Особенно возмущало Государя, что министр внутренних дел и его товарищ, которые должны были бы блюсти законы империи и оберегать её подданных от преступников, сами действовали как банальные уголовники, да ещё и за казённый счёт!

Разумеется, оба мерзавца были уволены. И поскольку тотчас встала извечная российская проблема – нехватка честных, энергичных и знающих людей для занятия двух ключевых постов в обеспечении безопасности Трона и Государства, Николай поручил исполнять должность министра внутренних дел Председателю Совета министров…Он очень надеялся, что опытный Штюрмер сумеет зажать рот клеветникам и сплетникам в газетах, которые усилили нападки на Аликс и Распутина, распространяя ложь о каких-то их особых отношениях, а также измышления о якобы пьянстве и распутстве самого царя. Это было очень обидно и несправедливо, но цензура и чины министерства внутренних дел действовали, как нарочно, настолько неловко, что только разжигали страсти.

Несколько недель привычной работы в Ставке и поездок в действующую армию, бурная весна, ледоход на Днепре и его широкий разлив, видный из окон губернаторского дома, где жил в двух комнатах Государь, немного смягчили боль, которую всегда оставлял вертеп в Петрограде. Приближался день 22-летия его помолвки с Аликс, который они второй раз будут отмечать в разлуке.

Вечером 8 апреля, за час до отъезда фельдъегеря в Царское Село, Николай присел за стол и быстро набросал несколько строк любимой жёнушке:

«Дорогая моя возлюбленная!

Я должен начать своё сегодняшнее письмо воспоминанием о том что произошло 22 года тому назад! Кажется, в этот вечер был концерт в Кобурге и играл баварский оркестр; бедный дядя Альфред был довольно утомлён обедом и постоянно с грохотом ронял свою палку! Ты помнишь? В прошлом году мы в этот день также не были вместе – это было как раз перед путешествием в Галицию!

Действительно, тяжело быть в разлуке на Страстной неделе и на Пасху. Конечно, я не пропустил ни одной службы. Сегодня оба раза Алексеев, Нилов, Иванов и я несли плащаницу. Все наши казаки и масса солдат стояли около церкви по пути Крестного хода…

…Моя любимая, я очень хочу тебя!.. Теперь пора ложиться спать. Спокойной ночи, моя дорогая, любимая душка, спи хорошо, приятных снов, – но не о католических священниках!»

Только он закончил своё письмо, запечатал его сургучом и своей печаткой, как вошёл фельдъегерь. Он принял у царя конверт, положил его в свой портфель, я оттуда вынул знакомый светло-сиреневый пакет, чуть толще обычного письма. Государь отпустил офицера, взял ножичек для бумаг и вскрыл упаковку. Крошечный образок и закладка для книги, сделанная в виде цепочки маленьких пасхальных яичек, выпала на стол. Он поцеловал образок, вынул письмо Аликс и принялся его читать:

«Христос Воскрес!

Мой дорогой, любимый Ники!

В этот день, день нашей помолвки, все мои нежные мысли с тобой, наполняя моё сердце бесконечной благодарностью за ту глубокую любовь и счастье, которыми ты дарил меня всегда, с того памятного дня – 22 года тому назад. Да поможет мне Бог воздать тебе сторицей за всю твою ласку!

Да, я, – говорю совершенно искренно, – сомневаюсь, что много жён, таких счастливых, как я, – столько любви, доверия и преданности ты оказал мне в эти долгие годы в счастье и горе. За все муки, страдания и нерешительность мою ты мне так много дал взамен, мой драгоценный жених и супруг. Теперь редко видишь такие супружества. Несказанны твоё удивительное терпение и всепрощение. Я могу лишь на коленях просить Всемогущего Бога, чтоб Он благословил тебя и воздал тебе за всё – только Он один может это сделать. Благодарю тебя, моё сокровище, чувствуешь ли ты, как мне хочется быть в твоих крепких объятиях и снова пережить те чудные дни, которые приносили нам всё новые доказательства любви и нежности? Сегодня я надену ту дорогую брошку. Я всё ещё чувствую твою серую одежду и слышу её запах – там, у окна в Кобургском замке. Как живо я помню всё это! Те сладкие поцелуи, о которых я грезила и тосковала столько лет и которых больше не надеялась получить. Видишь, как уже в то время вера и религия играли большую роль в моей жизни. Я не могу относиться к этому просто и если на что-нибудь решаюсь, то уже навсегда, то же самое в моей любви и привязанностях. Слишком большое сердце – оно пожирает меня. Также и любовь ко Христу – она была всегда так тесно связана с нашей жизнью в течение этих 22 лет! Сначала вопрос о принятии православия, а затем оба наших Друга, посланные нам Богом. Вчерашнее Евангелие за всенощной так живо напомнило Григория и преследование Его за Христа и за нас, – всё имело двойной смысл, и мне было так грустно, что тебя не было рядом со мной…»

Николай быстро пробежал глазами строки письма, в которых Аликс сообщала разные домашние новости, аккуратно пронумеровал конверт, вложил в него светло-сиреневые листочки и спрятал в особый портфель. Потом он со своей обычной пунктуальностью принялся за синие министерские пакеты, которых накануне Пасхи прислали ему из столицы в изрядном количестве. Довольно быстро царь расправился со всеми бумагами и освободил себе время для прогулки в Пасхальную субботу и для одного сюрприза…

На следующий день, после обычного, но короткого доклада начальника штаба и предпраздничной обедни, Николай с особым удовольствием отправился в пешую прогулку по лесам, полям, холмам и долинам. Он начал от станции беспроволочного телеграфа, куда его доставил Кегрес, и пошёл своим быстрым, тренированным шагом, забирая всё левым плечом в сторону Днепра.

Часа три ходил он и успокаивал мятущуюся душу в ясный свежий день малороссийской весны. Он думал о Воскрешении Иисуса Христа, о России, которой жестокая и тяжёлая война принесла умаление и ослабление в народе православной веры под злобным влиянием нигилистов и социалистов, о возможной скорой и решительной победе над зарвавшимся врагом, которая сейчас готовится на Ставке и в штабах фронтов и явно принесёт столь необходимое умиротворение в страну…

В начале шестого часа он вышел к Днепру у города. Кегрес ждал его и быстро доставил к чаю. За чашкой чаю Николай поделился с дворцовым комендантом о намеченном сюрпризе. Хитрый царедворец, желающий всегда быть первым в сообщении приятных новостей, Воейков сразу после чая помчался звонить по телефону дежурному офицеру Ставки и предупредил его, что через полчаса к генералу Алексееву придёт Государь.

– Зачем бы это?.. Ведь час-то неурочный? – удивился старый мужиковатый генерал, и его густые брови ещё больше насупились. Он почему-то ожидал подвоха, тем более что отношения с Воейковым и вообще свитскими были у него весьма прохладными. Доложили и генерал-квартирмейстеру о приходе царя. Алексеев и Пустовойтенко приготовили, как всегда, карты в кабинете царя и сошли вниз, ожидая Верховного Главнокомандующего. Государь вошёл в сопровождении конвойного казака, что было обычно. Казак держал пальто царя.

Николай, Алексеев, Пустовойтенко и казак вошли в царский кабинет. Алексеев вопросительно повернулся к Императору.

– Поздравляю вас моим генерал-адъютантом! – улыбнулся царь одними глазами и протянул казаку руку. Тот достал из-под пальто две коробки и отдал их Государю. В одной были генерал-адъютантские погоны, а в другой – аксельбанты. Алексеев от неожиданности обмер. А Николай, излучая свет своих голубых глаз, благодарил начальника своего штаба, говорил, что понимает его трудную роль и работу…

– А впрочем, Михаил Васильевич, есть у меня и один каверзный вопрос для вас, – шутливо обратился он к новому генерал-адъютанту. – Я обратил внимание, что ваша супруга уезжает, когда я приезжаю на Ставку, и вновь появляется здесь, когда я отсутствую… Может быть, она не желает со мной встречаться?.. – улыбнулся Император.

– Что Вы, Ваше Величество! – зачастил смущённо Алексеев. – Просто в Ваше отсутствие я свободнее и могу видеть свою жену…

– Тогда попросите вашу супругу в следующий раз не избегать меня! – ещё раз от души улыбнулся царь и крепко пожал руку генералу. – Увидимся на полунощнице…

Михаил Васильевич был страшно растроган производством в высший генеральский чин. На его глазах выступили слёзы. Когда Государь ушёл, Алексеев всхлипнул. Видимо, остатки офицерской чести, ещё не до конца вытравленные из души старого солдата комплиментами, обещаниями и увещеваниями сообщников по заговору, взбудоражили его нервы.

На поздравления Пустовойтенко он насупленно и совсем без радости отвечал:

– Не подхожу я… Не подхожу!..

Но угрызения совести продолжались не очень долго. Уже в соборе, стоя чуть позади Государя на молитве-полунощнице и следуя затем вместе с ним за духовенством во время Крестного хода, генерал-адъютант Алексеев излучал такое же сияние, как и его новенькие золотые погоны с двуглавыми орлами и вензелями Николая Второго в свете пасхальных огней…

После разговения в здании гостиницы «Бристоль», где помещалось Офицерское собрание Ставки, когда нового генерал-адъютанта поздравляли со всех сторон и за всеми столами поднимали первый, обязательный бокал за Государя, а второй – за его начальника штаба, Михаил Васильевич, ещё раз поздравив всех с Христовой Пасхой, обратился ко всем офицерам с прочувственными словами:

– Очень вас благодарю, господа; будем работать, как и раньше, по всей своей совести, чтобы исполнить свой святой долг перед Государем и Родиной и затем со спокойной совестью вернуться к своим мирным занятиям!

71

Николай мерил шагами кабинет в ожидании прихода своего начальника штаба генерала Алексеева с обычным утренним докладом. Его особенно интересовало, как развивается наступление Юго-Западного фронта, на которое он возлагал большие надежды. Анализируя обстановку на фронтах, Верховный Главнокомандующий видел, что удары армий генерала Брусилова, их стремительное продвижение в Буковине могут поставить Австро-Венгрию на грань катастрофы и вывести её из войны. И царя бесило, что все его указания генералу Алексееву об оказании помощи резервами Юго-Западному фронту и о начале поддерживающего наступления на правом фланге Брусилова войсками Западного фронта генерала Эверта уходят, как вода в песок.

Он был недоволен и тем, что генерал Куропаткин, которого поставили на Северный фронт на время болезни Рузского, не проявлял никакой активности, посадив в окопы свои дивизии и не устраивая даже демонстраций силы, которые отвлекали бы австро-германские войска от главного направления удара Брусилова и облегчали бы положение наступающих армий…

Государь был рассержен и на Сазонова, который, вместо того чтобы в благоприятный момент начала брусиловского наступления втянуть Румынию в войну и подключить её к стратегическим планам русского командования, давал посланнику в Бухаресте Поклевскому-Козеллу настолько противоречивые инструкции, что Поклевский в результате действовал совершенно в противоположном направлении – отговаривал румынского короля от вступления в войну. Кроме того, и министр иностранных дел, и посланник России в Румынии, по мнению царя, ничего не сделали, чтобы предотвратить продажу этой страной Германии всего урожая 1916 года на корню, продовольствия и нефти. А ведь как Сазонов трещал, что Германия скоро вынуждена будет закончить войну из-за недостатка продовольствия и газолина!..

Получалось, что его генералы и дипломаты оплетали его, Верховного Главнокомандующего, словно паутиной, своими собственными ошибочными мнениями, рекомендациями подчинённым генералам и послам, игнорируя его пожелания. И хотя внешне всё выглядело весьма благополучно – с его приходом к главному командованию русская армия перестала отступать, а в кампанию 16-го года даже перешла в наступление, отвоёвывая потерянные при руководстве Николаши территории, – добиться выдающихся стратегических результатов, которые он воочию представлял себе и направлял Алексеева на них, почему-то не удавалось.

Иногда он улавливал даже какое-то внутреннее сопротивление своего начальника штаба его предложениям, но относил его на счёт старческой медлительности мышления Алексеева. Он и представить себе не мог, что его генерал-адъютанты и другие высшие чины Ставки, некоторые командующие армиями уже втянуты Гучковым в заговор против него и отнюдь не заинтересованы в громких победах, которые прославят имя Государя в стране, в союзных державах и снимут накал оппозиционных страстей.

Когда часы показали ровно десять, в кабинете Государя появился невысокого роста, мужиковатый на вид, с вечно насупленными мохнатыми бровями генерал-адъютант Алексеев. Николай поздоровался с ним за руку, и они подошли к большому столу, на котором были расстелены карты театров военных действий.

Михаил Васильевич раскрыл свою папку с докладом и принялся монотонно читать о положении войск на вчерашний вечер, о том, сколько пленных офицеров, нижних чинов, пушек, пулемётов и другого военного имущества было захвачено у противника на Юго-Западном фронте. Царь внимательно следил по карте за продвижением корпусов и дивизий Брусилова, хорошо ориентируясь в названиях городков, речушек и лесов.

Хотя Алексеев докладывал о наступлении частей Юго-Западного фронта, что всегда приводило Государя в хорошее расположение духа, теперь наштаверх вдруг почувствовал какое-то недовольство в репликах Николая, даже в том, что он сильно давил на карандаш, отмечая на своей карте сегодняшнюю обстановку. Карандаши ломались один за другим, и царь доставал всё новые из серебряного стакана, стоящего на приставном столике.

Начальник штаба перешёл к сообщению о положении на Западном фронте. Он нудно зачитывал абзац за абзацем из своих бумаг, когда Государь необычно резким для него тоном прервал генерал-адъютанта вопросом:

– Почему Эверт до сих пор не начал наступление в поддержку Брусилова? Я подписал эту директиву две недели тому назад!..

Маленькие глазки Алексеева недоумённо блеснули из-под густых бровей.

– Ваше Величество, после этого приказа, две недели тому назад, генерал Эверт просил у меня разрешения перенести направление главного удара от Вильны на Барановичи, и в этой связи ему потребовалось ровно две недели для новой изготовки войск… А как раз вчера он прислал просьбу продлить ещё на две недели подготовку наступления, поскольку опасается, что в Троицын день его армии могут потерпеть неудачу… – словно извиняясь за Эверта, оправдывался Алексеев.

На самом деле начальник Штаба Ставки, так же как и командующие Западным и Северным фронтами Эверт и Куропаткин, безумно завидовали энергичному Брусилову, который сам напросился начинать наступление и успешно теперь его ведёт. Брусилов становился героем в глазах царя и России, поэтому генералы-интриганы всячески старались осадить его назад, игнорировали формальные приказы Алексеева о передаче Брусилову резервов и дополнительных транспортов снарядов, посылаемых начальником Штаба Ставки по указанию Верховного Главнокомандующего на Юго-Западный фронт. Они знали мелкий и завистливый характер Алексеева, который ни за что не представит их к отрешению от должности за невыполнение рекомендаций Государя, если они расходились с его собственным настроением.

– Прикажите генералу Эверту наступать не по святцам, а по утверждённым Мною планам! – резко отреагировал на оправдания Николай и сурово добавил: – Если генерал-адъютант Куропаткин не будет проявлять должной активности со своим Северным фронтом, чтобы также помочь наступлению на юге, то представьте мне приказ о его отставке!

Начальник штаба, привыкший к всегдашнему милому и даже любовно-уважительному отношению царя к себе, вдруг почувствовал в его словах угрозу своему положению. Совершенно неожиданно во всегда ровном и мягком обхождении Государя он заметил начинающиеся проявления резкости и решительности характера его Отца, Императора Александра Третьего. Это чрезвычайно испугало Алексеева. Он лучше многих других знал, что у Николая Александровича – крепкая воля и он всегда добивается исполнения своих предначертаний. Если эта воля приобретёт ещё жёсткие формы характера его Отца и царь начнёт действовать без промедлений и идеалистических колебаний, то все планы оппозиции и её военной части обречены на провал.

Начальник штаба ощутил острое беспокойство и за своё собственное положение. Ведь если наступление Брусилова будет успешно продолжаться, а он, Алексеев, не проявит никакой инициативы в его поддержку, то царь в один день может сместить его с должности фактического главнокомандующего и назначить на его место того же Брусилова, который, кстати, имеет старшинство в чине генерал-адъютанта, получивши этот чин почти год тому назад за взятие Львова.

Глазки Алексеева злобно блеснули, но он успел погасить их блеск до того, как Государь это заметил. Теперь следовало удвоить хитрость в отношениях с Николаем Александровичем. На словах поддакивать царю во всём, а на деле гнуть свою линию: ограничивать Брусилова в резервах, скрывать саботаж Эверта вести действенные операции на Западном фронте, тонко поощрять слишком осторожного Куропаткина оставаться на месте под предлогом избегать излишнего риска для войск…

От ощущения нависающей над ним опасности Алексеев скомкал свой доклад, но с демонстративным усердием записал в особую тетрадочку указания Государя. Фамилии Эверта и Куропаткина он дважды подчеркнул на глазах Николая, как бы свидетельствуя, что будут приняты срочные меры.

Государь отпустил начальника штаба, не проводив его до двери, как всегда. Вместо этого он отвернулся к растворённому окну, за которым шумела листва парка и в просветы между ветками блестела на солнце гладь Днепра. Это было сочтено генерал-адъютантом тоже за нехороший признак.

На лестнице Алексеев утёр холодный пот, выступивший на лбу. При этом он подумал о том, что следует нейтрализовать ещё одного претендента на пост начальника Штаба Ставки – генерала Рузского. Михаил Васильевич был осведомлён, что Рузский с самого первого дня его назначения в Могилёв интриговал против него через великих князей, через вдовствующую императрицу Марию Фёдоровну, желая получить пост наштаверха, как теперь сокращённо стали называть начальника Штаба Верховного Главнокомандующего. Государь неплохо относился к Рузскому после того, как тогдашний Главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич, исхлопотал Рузскому за взятие Львова сразу два Георгиевских креста – 4-й и 3-й степеней. Но всё-таки, не слушая никого, он назначил тогда в Могилёв, на Ставку, Алексеева, а не Рузского. Рузский остался командовать тогдашним Северо-Западным фронтом.

Теперь Рузский получил отпуск по болезни, и Алексееву удалось через своих людей несколько расшатать авторитет бывшего командующего Северным фронтом в столице и военных кругах.

Алексеев твёрдо знал и то, что Рузский, как и он сам, стоит в первых рядах военного заговора против Государя, который успешно развивается теперь под руководством Гучкова. Поэтому следовало получить дополнительную поддержку Александра Ивановича, чтобы сохранить своё нынешнее положение. Для этого Михаил Васильевич решил доверительно сообщить Гучкову об опасных изменениях в поведении Государя и просить его ускорить принятие «общественностью» радикальных мер для устранения монарха от власти. Само собой разумеется, новым Верховным Главнокомандующим и военным диктатором России Алексеев видел только себя…

Дорожка от дома губернатора, где квартировал Николай, до штабного здания была коротка. Ходьба не успокоила Михаила Васильевича. Он вошёл в свой кабинет, но и его привычная обстановка не разрядила нервы.

«Надо срочно делать что-то, чтобы вызвать прилив симпатий Николая ко мне, – подумал он растерянно. – Надо что-то подготовить такое, что покажет мою незаменимость не только в военных делах, но и в политике…»

Эта мысль чуть успокоила наштаверха, и он принялся за свою рутинную работу, возвращаясь к этой идее снова и снова…

…28 июня генерал-адъютант Алексеев подал Императору докладную записку с предложением назначить для общеимперского управления диктатора. Новый пост должен был официально называться «Верховный министр государственной обороны».

Михаил Васильевич тонко рассчитал, что назначить диктатором царь должен был именно его, поскольку ни на военном, ни на политическом горизонте не было пока более влиятельной и авторитетной фигуры, чем начальник Штаба Ставки.

Государь записку Михаила Васильевича принял, благосклонно прочитал её и обещал подумать. Он уже собирался дать поручение Штюрмеру написать проект соответствующего рескрипта, но тут появилось в списках письмо Гучкова Алексееву, и всё дело с диктатурой Михаила Васильевича рухнуло.