Текст книги "Записки мелкотравчатого"
Автор книги: Егор Дриянский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)
Когда мы подъехали к квартире, там уже все было в полном и суетливом движении. Бацов, Алеев, Стерлядкин и граф встретили нас на площадке и допытывались, что и как? Я считал себя не в праве говорить; Феопен же изволил промолвить только: «Ничево-с… надо ехать…» – и пошел пояснять Качнову, где и как перекидывать тенета. Через десять минут две тройки с тенетами, кольями и ружейниками тронулись на рысях. Охотники ушли одеваться. Мы с Феопеном Ивановичем были приглашены пить чай. Все собрались у графа.
Минута ожидания чуть ли не радужнее, чуть ли не слаще минуты самого исполнения. Все были то в тревожном раздумье, то, вдруг оживясь, болтали какой-то вздор. Бацов, которому я не мог не сообщить тайком всего, что видел и знал, суетился, бледнел, колотил меня поминутно по плечу, заглядывал таинственно мне в глаза и десять раз выбегал прощаться с Караем, которого не мог еще взять с собой по случаю хромоты. Между тем Феопен Иванович, прихлебывая с блюдечка, приговаривал:
– Графских, которых по выбору, перетростить[232]232
Перетростить – смешать, сдвоить в одной своре.
[Закрыть] с нашими; свор двенадцать мне нужны, в бугры.
– Кого ж ты думаешь взять туда?
– Первым делом старика Андрея поставить: у него свора мертвая и привалена; к нему придать охотников попылчей, поглазастей, вот хоть нашего Николая да Егорку графского; затем Петра Григорича с двуми, а верхи займет Василий с двуми; в заезд пустить Афанасьеву свору.
– Ну, Афанасья мне бы хотелось поставить в заезде у себя, – возразил Алексей Николаевич.
– Вам бы все к себе! Там перетроститесь… у вас в заезде станет Никита-повар. Чего лучше? Собаками не возьмет, сам доправит, а тут неравно материки прорвутся… с кем орудовать, всего четыре своры!
– Ну, ну, ладно! Распорядись там. Прикажи всем, как знаешь, – перебил Алеев. Феопен ушел.
Ой-ой! Штой-то бу-у-у-дит?
Май-го ба-а-а-тюшку кладут с матушкой
Во ма-гилку!
И Владимирец, сидя на лавке, опустил руки и заголосил по-бабьему.
Все захохотали.
Допив свой стакан, я очутился на крылечке. На безоблачном небе солнце горело полным блеском. Охотники выводили на площадку оседланных лошадей; обе охоты разоделись в парадные костюмы: графские были в зеленых кафтанах, расшитых серебряным галуном, и в малиновых шароварах с широким лампасом; алеевские – в новых черкесках с яркой оторочкой, поясами, патронами, блестящими рогами; все это сходилось и составляло группу, от которой трудно было оторвать глаза; но лица у всех были светлее и торжественнее самого наряда. Вокруг этих молодцов прыгали и гремели ошейниками сворные собаки. Шутка за шуткой, острота за остротой перелетали из конца в конец, и все это повершалось общим смехом.
А вот скрипнули ворота, выехал выжлятник Пашка черкесом, за ним появился Сергей, в такой же папахе, и следом Феопен, окруженный своими выжлятами, вывел в поводу солового; тот же помятый картуз на Феопене Ивановиче, тот же фризовый бурый балахон до пят… опять появилось это живое изображение пленного турка между блестящими казаками и черкесами…
– Разве ты не всю стаю берешь? – спросил Алеев, глядя на малочисленность гончих.
– Да, што!… На кой их?… Будет и этих!… – И Феопен Иванович полез ногой в стремя. – Сергей, ты пойдешь правой стороной, с борзятниками, а ты, Пашутка, со мной, – прибавил он и подсвистнул собак.
Сергей остался; Пашка поехал с ловчим.
– Ну, Феопен Иванович наш сомкнул Бушуя с Крутишкой, а Громилу с Бандоркой – быть работе! – сказал борзятник Николай, следя за стаей.
– Работа – не работа, а осмелься-ка он не поставить волчка к моим собачкам, – самого приму в торока! – прибавил Никита.
Общий смех.
Голос из толпы: А кстати, он же ноне и глядит по-волчиному.
Борзятник Василий (Никите): Ты, пожалуй, чего доброго, от тебя станется… Вишь, у тебя на шее только что ободья гнуть. Как под ним лошадь устаивает!
Никита: Какую невидаль изволили сморозить, Василий Евдокимович! А мы авчера еще знали, что я один полегче вас шестерых.
Новый смех.
Конюхи подвели к крылечку наших лошадей. Все вышли садиться.
– Кто идет направо? – спросил Алеев.
– Мы, – отвечали несколько голосов.
– Сколько вас?
– Одиннадцать свор.
– Ну, отделяйтесь!
Охотники разделились на две половины: одна ушла направо, другая примкнула к нам.
К девяти часам были у острова. Борзятники начали занимать места; Бацов, я и Владимирец отправились смотреть, как Феопен заводит стаю.
На лужайке, вдавшейся клином в болотную чащугу, сидели в тесном кружке разомкнутые гончие, тут же были две оседланные лошади, Пашка и Феопен; ловчий наш лежал на лугу, опершись на локоть, в каком-то полудремотном состоянии, и держал в руке березовую тавлинку[233]233
Тавлинка – берестяная табакерка.
[Закрыть], подле него были брошены рог, охотничий нож и длинный шест. Налево протекал один из рукавов реки; за ним – зыбкая трясина, а дальше – камыш.
– Что? Еще не утыкались? – спросил нас Феопен.
– Нет еще, – отвечали мы. – Крайние на местах, а те еще расстанавливаются.
– Пашутка, глянь, как там у них?
Пашка вскочил на лошадь и помчался. Вскоре он прискакал назад и донес своему дядюшке, что своры обеих половин на местах. В то же мгновение долетел до нас короткий звук рожка. Гончие встрепенулись и подняли уши.
– Ну, кличут на ердань[234]234
…кличут на ердань… – то есть на купанье. По названию проруби (иордани, ердани), которую прорубают во льду для водосвятия на праздник крещенья (6 января).
[Закрыть]! – проговорил наш ловчий, вставая с места, и, скинувши балахон, передал его Пашке – вторачивать. Оставшись в одной куртке и длинных сапогах, он принялся перевязывать голенища веревочками.
– Табачок-то прибрать поближе к носу; неравно – не отсырел бы, – прибавил, он, кончая перевязку, и, отсыпав из тавлинки в бумажку, положил ее в картуз.
– Пашутка, ты до помычки останься тут, нос к полю, береги лево да осторожней сбивай – не оттопал бы какого… Счастливо оставаться, – прибавил он нам, вскидывая рог за плечи, и с пятиаршинным шестом в руке отправился прямо в реку. Очутившись по грудь в воде, он крякнул и подсвистнул к себе стаю; собаки затопали на берегу и, подбуженные Пашкой, с писком и визгом начали прыгать в холодную воду и поплыли вслед за своим пестуном.
Так учинилась первая переправа. Очутившись на берегу, Феопен принял направо трясиною; собаки молча пошли по пятам его гуськом, одна за другой, и скрылись вместе с ним в камыше.
– А для чего он потащил с собой этот шест? – спросил я у Пашки.
– Как же, сударь, без него нельзя! В плавунах по нем грудью перепалзывает; а иной случится в продушину попасть, – с головой всосет! А как шест под мышкой, ну, и не даст потонуть человеку: на него опрется и вылезет…
– Вот она, охота пуще неволи! – заключил Владимирец.
Мы поехали к месту на полных рысях; охотники, стоя саженях во сту друг от друга, окаймили остров длинной цепью и были все на виду; перед нами лежала такая ровная и чистая луговина, что на ней можно было свободно счесть даже гусиные перышки. Я стал возле Атукаева; налево от него был Ларка-стремянный, направо стоял Алеев, имея с правой руки стремянного Ваську, с его лихой сворой. Странно мне было видеть первый раз, что из шести своих собак Алеев не имел ни одной на своре: все они разместились и лежали вокруг его лошади. У Васьки знаменитый его Чернопегий лежал тоже на свободе, у остальных охотников собаки все до одной были на сворах. Бацов, как не действующий, стал около Алеева; Владимирец отъехал далеко к другим охотникам.
Долго, однако ж, простояли мы после этого, ожидая, что вот-вот начнется гоньба. Я зажег и искурил до половины толстую сигару, но в острове все-таки было тихо, как в могиле, только одни синицы перепархивали вдоль опушки. Стало скучно.
– Что ж это? – спросил я, потеряв терпение.
– А то же, – отвечал граф, – что это заводит стаю Феопен, а не кто-нибудь другой! Вот, слушай и замечай, если у него хоть одна пойдет в добор: этот черт сядет со всеми прямо на матку!… Чу!
С этим словом я дрогнул в седле.
В острове в один миг, как будто упавшая в пропасть, взревела стая. Но что это были за звуки! Это был не взбрех, не лай, не рев-это прорвалась какая-то пучина, полилась одна непрерывная плакучая нота, слитая из двадцати голосов: она выражала что-то близкое к мольбе о пощаде, в ней слышался какой-то предсмертный крик тварей, гаснущих, истаивающих в невыносимых муках. Кто не слыхал гоньбы братовской стаи, тот может вообразить только одно: как должна кричать собака, когда из нее медленно тянут жилы или сдирают с живой кожу…
Загудел рог с двумя перебоями; сигнал этот сказал нам: «я стал на гнездо!» – и вслед за тем голос этого колдуна повершил всю стаю:
– Слу-у-ша-ай! Вались к нему! Эх, дети мои!. О-го-го-го!
Сам сатана, вселясь в плоть и кровь человека, не зальется и не крикнет таким голосом! Нет, буква мертва и не певуча для выражения этих, не для нее изготовленных, песен…
«Так-то они пищат! Так вот он, тот ловчий!» – думал я и чувствовал, что меня треплет лихорадка.
– Слышал? – спросил меня Атукаев.
– Да… – протянул я, недоумевая, что сказать.
– Взгляни на Луку, – прибавил граф. Я досмотрел на Бацова: стоя сзади Алексея Николаевича, он утирал платком глаза.
– У-а! Влись к иму! У! – раздалось снова в болоте, и стая залилась еще зарче, пошла в разнобой: несколько голосов повели в нашу сторону.
Прямо на нас выкатил переярок.
– Стой, стой! – тихо приговаривал граф, силясь удержать свору. Увидя зверя, собаки рвались, становились на дыбы… Наконец, выждав волка на себя, граф отдал свору и начал травить; в то же время раздался голое Алеева:
– Назад! Лихач! Победим! Назад!
Но он опоздал: возревшись в волка, пять собак Алеева снеслись и накрыли его вместе с графскими собаками. Алексей Николаевич остался с одним Поражаем. Это обстоятельство породило случай, редкий в охоте.
Вслед за переярком две гончие вывели из острова огромного волка прямо на Алеева; из всех собак один только Поражай возрелся в зверя и, выждав его на себя, храбро понесся к нему навстречу: они схватились, поднялись на дыбы, сцепились зев в зев, расперлись и стали как вкопанные: ни волк, ни собака не трогались с места и не разнимали пасти. Следовало подать скорую помощь Поражаю, но взять ее было неоткуда: остальные собаки Алеева жадно теребили нашего волка и не внимали никаким призывам; Васька накрыл своей сворой прибылого[235]235
Прибылой – молодой зверь последнего помета.
[Закрыть] волка и тоже не видел происходившего; кричал и суетился один только Бацов; но ему не удалось промолвить порядком и десяти слов, как Алеев заскакал зверя и пошел к нему сзади, вынимая кинжал. Один миг – и кинжал этот вошел по ручку волку в пах: Поражай переместился в горло, и матерой волк в наших глазах был принят из-под одной собаки.
Управившись с делом, охотники подали один за другим три сигнала ловчему, что «зверь принят». Минут десять после того борзятники из различных пунктов извещали в рога о том же, и Феопен начал вызывать гончих из острова. На нашей стороне приняли восьмерых, на правой стороне затравили волчицу с тремя молодыми и двух переярков. Наконец подали позов: «Охотникам на съезд!» Я и Бацов поехали взглянуть на Феопена. Пашка носился по лугу и сбивал тех гончих, которые успели прорваться из острова. Рог ловчего гудел уже близ опушки. Когда мы уже подъехали к тенетам, Феопен только что вылез из трущобы и, стоя на лугу, гудел в рог безумолка; подле него собралась уже небольшая кучка собак; остальные одна за другой валились с различных сторон: одни ложились тотчас, свертывались в колечко и, вздрагивая, грели бока на солнушке; другие катались и вытирались о траву.
На Феопена страшно было смотреть: как видно, ему не один раз пришлось окунуться с головой, потому что на этой голове не было ни одного сухого волоса, и сверх того за правым ухом и на виске лежала лепешка болотной тины в виде пластыря; у ног его валялись мокрый картуз и бумажка с раствором табаку, вроде кофейной гущи.
– Ну, Феопен Иванович, – начал я, – мы присланы благодарить тебя от всего общества, а наше спасибо прими особняком.
Но моих слов едва ли дошла и половина до Феопеновых ушей, потому что Бацов, вскоча с лошади принялся обнимать его и приговаривать:
– Феопенушка, голубчик, ты промок, простудишься!… Возьми вот попридень с меня сухую чуйку! – И прочее.
Поддаваясь нехотя этим нежностям, голубчик наш, как видно, был не совсем в голубином расположении духа.
– Нашто?… И так жарко… – проговорил он сухо и снова загудел в рог. – Вот Сорока, Помыкай не подваливаются. Уж такие собаки ладащие!… Что рот-то разинул! Сымай тенета! Аль ночевать тут собрались?
Эти последние слова относились к двум мужикам-тенетчикам, которые, с дубинками в руках, молча глазели на нас с каким-то смущенным видом.
– А что? Разве они тут дали зевка? – спросил Бацов.
– Как же! Двух прозевали. Выкатились из тенет.
– Що ж, Хвепен Иваныч! Нешто мы тут причиною?… Только что греха на душу накладать… как ено было, так ено и есть… тебе говорят: я к ему с тяпинкой[236]236
Тяпинка – тяпка, мотыга.
[Закрыть], только, бы-во, вот бы… а ион и тае…
– Гу! Зепало распустил! Таго, тае! Сымай тенета, говорят!… Галманы!
Сорока и Помыкай подвалились; вслед за ними и Пашка привел солового, с фризовой хламидой в тороках.
Прежде всего Феопен Иванович взялся за тавлинку и, после доброй понюшки, глянул веселее и спросил нас, на кого вышел материк.
Мы не замедлили рассказать со всеми подробностями, что Алексей Николаевич принял его из-под одного Поражая.
– Собака-то помягче тех… Ну да ладно! – заключил Феопен и с помощью Пашки принялся выкручивать воду из своей одежды.
На обратном пути предстало нам зрелище, совершенно новое, неожиданное и вместе с тем неприятно подействовавшее на моего спутника.
– Посмотри, верно, этот вчерашний пузан притащился сюда, и, кажется, со всем выводком! Вот досада! – произнес Бацов, показывая на стоявшую вдали линейку[237]237
Линейка – многоместный открытый экипаж, в котором сидят боком к направлению движения.
[Закрыть], запряженную шестериком, с форейтором[238]238
Форейтор – кучер, сидящий на передней лошади, когда они запряжены цугом (гуськом).
[Закрыть]. Тут же пестрела коллекция шляпок и зонтиков.
– Верно, так. Что ж! Я очень рад поглазеть на этот выводок… может быть, тут найдутся и хортые[239]239
Хортые – борзые собаки с короткой и гладкой шерстью (в отличие от мохнатых псовых и густопсовых борзых).
[Закрыть], и бурдастые, и всякие, – отвечал я, чтоб поддразнить Бацова. – Притом же, знаешь, новые знакомства с прекрасным полом всегда к чему-нибудь да поведут…
– Пустяки! Терпеть не могу этой пеньковой гвардии!… И к чему прилезли? Что с ними делать?
И Бацов начал горячиться, прибирать и причитывать, не зная сам, на что решиться: ехать ли ему вперед или вернуться снова к Феопену и отправиться с ним домой?
Тем временем я успел счесть шляпки и зонтики, окружавшие то место, где лежали затравленные нами волки, и насмотрелся вдоволь, как пузан, разглагольствуя и пожимая руки у Стерлядкина, Алеева и графа, при каждом поклоне непременно откидывал одну ногу назад.
– Вот, рекомендую, это наши товарищи, – сказал Алеев, когда мы, сдавши лошадей своих охотникам, подошли к обществу.
После обычных приветствий с папашей разговор наш с барышнями начался, как подобало, сожалением с их стороны о том, что они не видали самой травли, а с нашей – уверением, что помянутая «травля» имела бы для нас самих двойной интерес в присутствии таких (Э! Уж была, не была! Видно, пошло на правду…) вовсе не прелестных, а так себе, чуть-чуть сносных свидетельниц.
– Это папа виноват, – прибавила одна из восьми Павловен. – Мы говорили, что надо ехать раньше.
– Ах, матушка, да как же! Как это ты так говоришь? – возразил папа, расставляя руки, голосом, которому, черт ее знает, откуда, подыгрывала сопелка[240]240
Сопелка – народный инструмент вроде свирели.
[Закрыть].
– Ты говоришь вот: папа!… Нельзя же, матушка, сырой тащить из печки!… Сама знаешь, я тоже встал с семи часов, да как же тут… А вот что, – прибавил он, обратясь уже к нам, – я рассчитывал, что застанем охоту. Ну, время, знаете, тово… извините, я думаю, что и теперь уже есть часов одиннадцать?
– Да, уже четверть двенадцатого, – отвечал Алексей Николаевич, посмотрев на часы.
– Следовательно, надо закусить… По правам охоты… граф, господа, извините, тут лишнего ничего не будет, одно лишь скажу: мы съедим по кусочку пирога… это кушанье по сезону. Вот у меня мастерицы брать грибки… сейчас вот…
Очевидно, что цель всех или некоторых Павловен было любопытство. Может быть, они желали иметь понятие о том, как травят волков, может быть… ну, да на свете все может быть… но очевиднее всего, что целью их папаши был пирог; он, то есть папаша, не удостоил даже взгляда ни людей, ни волков, на которых засматривались все Павловны. Получа согласие наше насчет уничтожения пирога, особа его с необыкновенной легкостью и проворством кинулась на опустошение длинного и емкого ящика линейки; оттуда, как из рога изобилия, глядели и горлышки бутылок, и баночки с маринованными грибами, и с огурчиками в уксусе, и опять-таки пикули[241]241
Пикули – мелкие (огурцы, лук и т. п.) маринованные овощи.
[Закрыть] и цыплята с сухарной посыпкой, и множество всего такого, что про всяк час и пригодно и потребно человеку… и наконец, с помощью носителя ливрейного картуза и собственноручной поддержкой, вынутая бережно на длинном противне и освобожденная из-под листов сахарной бумаги, девственно, стыдливо, румяно глянула на всех нас кулебяка, или пирог, как хотите назовите, но дело в том, что Павел Павлович сам поставил его на ковер, разостланный на лугу, – и чего тут не поставилось и не положилось вокруг соблазнительного пирога!
– Вот кому бы армию-то угощать! – шепнул мне Атукаев.
– Не худо, если б к этому затеял он и пляску, – прибавил я.
– Только не под гребешок, – заключил граф.
Наконец мы приступили к доброму делу: кто на дрогах, кто на лугу, кто где как попало. Для дам наших подостлали снятые с дрог подушки, и пошли пир пировать.
– А где же наш Виссарион Николаевич? – спросил, спохватившись, Алеев.
Словно по щучьему веленью, Владимирец явился среди луга и ехал к нам. После травли он вздумал объехать охотников и по пути завернул к тенетам взглянуть на Феопена. Наконец он очутился среди нас, но… что это было за творение в подсолнечной. Можно было поручиться, что если бы не знакомый костюм и известная всем способность этого человека к превращениям, мы, не долго думая, приняли бы его за новое, незнакомое нам лицо. Человек этот поистине был неузнаваем: глазами он глядел как-то на манер алебастровых статуй; на ресницах явились у него две слезки; рот нижней губой клюнулся к бороде; лоб преобразовался совсем… выражение лица сделалось как-то тупо, бессмысленно: одним словом, перед нами появилось что-то, превращенное в один миг из человека настоящего в существо пошлое, жалкое, униженное до идиотизма.
Мы смотрели, как говорится, разиня рот, и не знали, что подумать об этом новом фокусе-покусе: граф смотрел вопросительно на меня, я переглядывался с Стерладкиным, Бацов толкал под локоть Алеева.
– Вот еще один из наших, – начал Алеев, чуть дыша. – Это мой добрый приятель, владимирский помещик…
– Очень рад, очень рад, весьма приятно! – перебил толстяк, схватя за руку Владимирца, и откинул ногу по-прежнему.
Тот, не говоря ни слова, выделал ту же штуку ногой. Не было никаких средств удержаться от смеха: я предвидел, что тут не обойдется без дальнейших штук, и искал заранее места для спасения.
– Вы, верно, тоже охотник страстный? – начал пузан.
– Ме-ме-э-ме! – проблеял наш шутник и показал себе на уши.
– Ах, какая жалость! – подхватили две Павловны. – Он глухонемой!
– Пирожка, водочки? Вот, рекомендую, с грибами… – говорил между тем папаша, подавая кусок немому. – Антуанет, потчуй, занимай… а вы, господа, сначала прошу… прекрасная мадера! А потом… – И Павел Павлович принялся наполнять рюмки мадерой.
Между тем Антонина Павловна подложила немому еще кусок пирога; у Александрины Павловны попросил он сам; глядя на сестер, сердобольная Ненила Павловна прибавила от себя четвертый кусок. Так, собравши пол-пирога и разложа перед собой на сахарной бумаге, немой командировал сестер за цыплятами; тем же путем очутились возле него банки с пикулями и огурчиками; следом за ними прибывали рюмка за рюмкой с наливками, мадерой, хересом и прочим. Обзаведясь хозяйством, глухонемой рассадил вокруг себя Павловен и начал их угощать. «Ах, какой он милый, внимательный, забавный!» – раздалось со всех сторон. Заслужа такое расположение и доверие во время завтрака, герой наш, угостивши всех досыта, принялся за ворожбу и разгадывание судеб. Для произведения этого фокуса он пользовался безвозбранно ручками и ладонями всех Павловен, но когда он, обратясь к нам, показал на ливрейный картуз и, сделав примерный нарез на ладони, начал вытряхивать и раздувать пух по ветру, для нас, понимавших, о чем идет речь, настала совершенная пытка… Кстати Павел Павлович, вообразив, что Владнмирец воздает этим должную похвалу тесту в его пироге, не обращая на нас внимания, начал сам вздувать пух и потряхивал головой в знак совершенного согласия.
– Это правда, – прибавил он, – насчет теста могу похвалиться: торт настоящий!
Мы отвечали на это, что глухонемой был вправе заметить это раньше нас, потому что он знает поварское дело превосходно.
– А что, батюшка, – обратился ко мне папаша, – скажите мне, что он, с роду такой, или…
– Да, – подхватил я, – он глухонемой от рождения; но, несмотря на этот недостаток, он человек с большими талантами; сверх того у него удивительный фокус в глазах.
– Какой же это фокус?
– Да тот, что ему все предметы кажутся вверх ногами.
– Что ж это? Как же это так?
– Очень просто. Вот, например: это дерево, для нас оно вот какое, а для него оно стоит корнем вверх…
– А?… Так… Антониночка, оправься! Нина, сиди хорошенько! Сашок, не вертись!…
И Павел Павлович тотчас приказал убирать посуду и подавать лошадей.
В это время мимо нас лугом Феопен провел стаю домой, и мы его встретили рукоплесканиями и проводили общим единодушным «браво!»
Тут последовало прощанье с нашим радушным гостем и его веселенькими спутницами; кажется, что они не вправе будут на нас жаловаться, потому что при конце свидания все, чем можно было доказать нашу предупредительность и внимание к ним, с нашей стороны было выполнено в точности; сверх того, когда экипаж тронулся, мы все очутились на лошадях и с конвоем, состоящим человек из десяти тех охотников, у которых не было в тороках зверя, проводили линейку версты за две до поворота.
Возвратясь на квартиру, мы начали пировать по-своему: четырнадцать волков были выторочены и лежали рядом напоказ зевакам, которых набралось видимо-невидимо; тут же, пользуясь красным днем, охотники выставили столы на площадку и уселись за сытный обед с преизобильной порцией вина и пива; после обеда составился хор: пляска и песни продлились до полуночи.
На другой день мы выступили в Бокино.
