Текст книги "Записки мелкотравчатого"
Автор книги: Егор Дриянский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
– Как не слыхать! Почитай, что ни день, в наших верховьях воют!
– Ну, ладно, дядя, пригляди за лошадью, а мне пора.
– Да ты бы щец хлебнул, родной! Сем соберут.
– Нет, спасибо, пора.
И вот, идучи лесом, с арапником под мышкой, и доискиваяся между махоркой в кисете кремня, ловчив наш думает:
«Ну, коли в Куняеве да в Азарьине похватывают, так гнездо на старом месте».
Пришел он к «верховьям», прислушался, глядит… Направо простлалось круглое озеро, словно зеркало из вороненой стали, только в одном углу его еще дрожит и медленно тает розовая полоска от запоздавшего луча; от него широким клином вдавилось болото в бор, над болотом всплывает и стелется тонкий вечерний пар… Тихо, пустынно, таинственно, тепло и девственно кругом. Ни звука, ни шороха… только зяблик время от времени заведет свою печальную заревую песню, да запоздалый чирок просвистит крыльями над чащей и свалится опукой[203]203
Опука – мяч.
[Закрыть] в темную гладь озера. Вот еще молодой месяц, словно запятая, черкнутая тонким пером, прицепился к макушке сосны… Сидит ловчий на пне и выколачивает о каблук золу из носогрейки[204]204
Носогрейка – короткая трубочка.
[Закрыть], но, чу… направо у плеса что-то шуркнуло, плеснуло… Вот зарычала «старуха», грызнула одного, пискнул другой… рассыпались, зашлепали, взвизгнул еще один тонкий голосок, и вслед за тем – мерная хода, словно телок побрел по мелководью, ближе и ближе… прилип ловчий к сосне, глядит, чуть дышит… Вышла! Встряхнулась, постояла, прислушалась, пошла…
«Незамай, обсидятся», – думает ловчий и садится у сосны. Прождавши свое время, он приложил ладони ко рту и воет «старухиным» голосом; у плеса заворошились волчата, один взбрехнул, двое отозвались, а на той стороне болота загудел переярок. «Ладно!» Взвыл опять. Подхватили все враз и зашлепали по болоту прямо на голос. Вот один по одному вышли на луговину и принялись кататься и играть, теребить друг друга… А ловчий глядит да шепчет: «Раз, два, три… первой, другой, семеро! Ладно!…» Поиграли волчата и ушли: ловчий пошел кругом болота оглядывать по заре тропу…
Недели через две после этого вытья проезжий мужичок подает барину письмо под восковой печатью, залепленной грошом; в нем бестолковейшим манером изложены похождения нашего ловчего.
«А докладаю вашей милости по отпуске письма сего здрав только меня разламило прибываю теперь на Любани, а думаю ехать в чумкины – завалы, а зачал я от щепиловки – гнездо проверил и маладых семь и бревнисты ранние, а на утре три переярков перевидел и матерого, а матерым все ход один все с поля от азарьина, а в телятниках мужики гнездо тронули молодых перебили а старие вышли в тукуеве промучился под гнездом три дня, а нашол-таки матка из молодых во ржи свела на чистоту только четверо – ледящи малы, а гнездовики вышли оттедова в зарамное, всех перевидел ночи не спал, в грачах просидел под отнорком две ночи лисят семеро а всех по сей день подвыто деветь гнезд да три лисиих а вперед постараюсь. А ребятам наказоваю коли у ворошилы восца прашла то и ладна, а заливку пара запирать а катора запустуит ту в атсадку а то и так собак мало а приеду вчем будет недогляд больна изабью, округ втарова спаса надеюсь прибыть, за тем – дела подходят».
И вот, за два дня до Успенья, ловчий вернулся домой И «докладает» барину, что подвыто гнезд шестнадцать, да огляжено пять лисьих выводков, а сам чешет в затылке да покряхтывает, что времени «нисколько», и что до настоящей езды осталось две недели!
Оставим же теперь ловчего с его проводкою и подготовкою к «езде» и выхватим себе на погляденье только один из тех осенних дней, к которым он так заботливо готовился весной и летом.
Вот клонится серенький осенний день к вечеру; мелкий дождик, как булавочные головки, сыплет в лицо и щиплет за уши; ловчий вызвал мокрую стаю из болота и резким ходом ведет ее на ночлег; борзятники, один за одним, поспешают за ним следом. Вот подвалила охота к двору; ловчий скучил стаю на улице и пошел оглядеть хозяйских собак, нет ли заразной чумной; заглянул в хлевы, ругнул обозничего за мокрую подстилку и свистнул стаю на двор. Въезжают борзятники, расседлывают лошадей, выторачивают зайцев, уносят потники на просушку; в избе (откуда хозяйская семья перешла в холодную, а красную на дворе очистили для господ) повар хлопочет с ужином, появляются охотники, швыряют потники на печь, угромащивают шапки с рогами, сворами и арапниками на полку, распяливают мокрые кафтаны вокруг полатей; вбегает борзая, кладет голову на стол и умильно глядит на жареную курицу. Повар кричит, топает, гонит собаку; борзятник отпускает остроту насчет повара и курицы; рог и арапник валятся с полки и падают на блюдо с котлетами; брань усиливается, смех возобновляется; входят новые лица. Та же раскладка потников, распялка кафтанов. В избе стало душно, тесно, темно; голубой дым от махорки стелется пластом и колет глаза… Входят, выходят…
Голос из сеней: Дядюшка Игнат, к барину!
Голос из темноты: Нету-ть, уехал к тетушке.
Голос с полатей: Которого тебе Игната?
Голос из сеней: Игната Савельича, ловчего.
Новый голос: Нетути. Не приходил. Ищи у стаи, либо у котла.
2-й голос из темноты: Куда это? Видно, на проверку?
1-й голос из темноты: Известно, в проверку… В Зарамное, глядишь…
2-й голос из темноты: Нешто там подвыты?
Новый голос: А то как же! Завтра в Зарамном, а к ночи чтоб поспеть в Телюхи; ловчий сам сказывал.
Вбегает казачок: Охотники! Бурого белоглазого седлайте под ловчего. Скорей! (Делает козла и убегает).
Голос с полатей: Сбегай, Фомка, скажи выжлятникам.
Голос Фомки из темноты: А сам-то что?… Вишь, засел в каменны палаты!
Голоса: Ха, ха, ха!
Вновь вошедший охотник, развешивая кафтан: А у нас вот тут шатры шелковые. Что ж, ребята, полно скалиться, пора ужинать.
А тем временем ловчий стоит у притолоки в красной избе и, прихлебывая из блюдечка чаек, «докладает» барину, что завтра «беспременно следует брать Зарамное, чтоб к вечеру поспеть в Телюхи на поверку…»
Сидят борзятники вокруг стола с ложками; пришел ловчий в избу, переобулся, сменил мокрый кафтан, второчил про запас чуйку[205]205
Чуйка – длинный суконный кафтан.
[Закрыть], сел на бурого белоглазого и поехал со двора. На шестой версте свернул он с большой дороги на проселок, перешиб поле, подъехал к острову и начал подвывать, но отголосу не слыхать; опоздал ловчий к месту: волки на добыче! «А как снесла их нелегкая совсем!» – думает огорченный охотник и выбирает местечко повыше, да посуше, садится наземь, надевает чумбур[206]206
Чумбур – повод уздечки, за который водят или привязывают верховую лошадь.
[Закрыть] на руку, накрылся чуйкой, раскурил с грехом пополам свою носогрейку, курит и слушает, как дождик пополам с крупой барабанит по кожаному потнику, и седельной подушке. Дождавшись рассвета, он сел на коня и отъехал дальше от острова, на темя бугра, откуда видно в даль… А вот направо полем старик тащит на спине овцу… вот и матка; за нею четверо молодых протянулись в ниточку и идут след в след; с другого конца бегут на рысях два переярка и все, один к одному, спустились к болоту и пошли на логово. «Ладно», – думает ловчий, а самого бьет лихорадка, только не настоящая, а охотничья…
…К двум часам за полдень болото очищено, гончие вызваны, ловчий переобулся, то есть вылил из обоих сапогов воду и надел их на ноги без воды, взмостился на коня и повел стаю за двадцать верст в Телюхи. Тут по-прежнему борзятники сели ужинать, ловчий поехал «поверять гнездо»…
Каких сортов и видов ревматизмов не призапасит себе на старость этот «охотник – не работник», этот бездельный человек в жизни; в которой из костей его не окажется зуда и ломоты, тогда, как, поконча с делом, подслепый, оглохший, забытый и брошенный, пойдет перепалзывать с лавки на печку… Эх, сказалось бы, да… пора в Чурюково.
V
Что-то вроде проклятия. – Мордва русская и французская. – Ливрейный картуз и двойник его сиятельства. – Два новые штриха по Владимирцу и Бацову. – Чурюково. – Отзыв волков. – Ловчий и стая. – Травля. – Пирог. – Глухонемой.
На другой день мы торопились расстаться как можно ранее с скверными двориками, где каждый из нас, начиная от человека до последней собаки, претерпел в полном смысле слова те неудобства, какими, по примерной гадости, тесноте и вони, могут наделить путника (и, вдобавок, не даром) эти тамбовские караван-сараи… Извините за отступление: право, и теперь меня разбирает зло при одном воспоминании об этом и ему подобных ночлегах, в которых, нельзя не прибавить, многие сочинители-патриоты находят столько поэзии и аромата, как будто, помимо этой копоти и вони, нет на Руси предмета для их хвалебных гимнов. Господи! Да когда же проглянут и принюхаются к настоящему делу эти восторженные певуны, когда, подобно шляпкам и кринолинам[207]207
Кринолин – широкая юбка колоколом на тонких обручах.
[Закрыть], войдут у нас в моду и человеческие пристанища?
Верстах в пятнадцати мы догнали обоз и охоту, пересели на заранее оседланных лошадей и, присоединив к себе борзятников обеих охот, тронулись до места. Любо было глядеть на эту длинную нить всадников, бодрых, развязных, веселых, с бравою посадкой, на одномастных, крепких и красивых лошадях. Может быть, мне бы и не пришло на мысль говорить об этом, если б справедливость моего впечатления не подтверждалась свидетельством совершенно посторонним.
По пути нам следовало проезжать помещичье село; охотники съехались и грянули песню; широкая улица вела селом к барской усадьбе, мимо сада которой лежал наш путь. Народ повалил к нам навстречу: мужики, с цепами и метлами в руках, бежали словно на пожар; мальчики и девочки орали во всю глотку; им вторили дворовые собаки, трусливо выставляя морды из-под ворот; куры взлетали, кудахтали и выкрикивали свою куриную тревогу; впереди нас, подняв хвост, металась по улице испуганная телушка и ревела неистово; из сеней выскакивали на улицу черные, словно из трубы, закоптелые бабы и гамели к соседкам:
– Акулька! Акулька: глядь-кио-о-о? И на, какой, о-о! Мотька, не дури, съисть…
Но Мотька все-таки горланил как-то не по-человечьи доискивался в навозе щепки, чтоб метнуть ею в борзых.
1-й охотник. Вот она, мордва-то семиглазая… Кирюха, глядь-ка, вон выскочила: еще потемней!
Кирюха (к бабе потемнее): Ты, красотка, из которого села?
Баба осклабилась и закрыла рот рукавом.
3-й охотник (проезжая): Вот они каковы, нонешиие!
4-й охотник: Хуже давешних.
5-й охотник: Ха, ха, ха! Новые – псовые, бурдастым[208]208
Бурдастые (брудастые) – с густой шерстью около морды.
[Закрыть] сродни…
Задние: Не замай, умоется… А то приснится.
Последний: Эй, матка! Рыло-то прибери в чулан! К празднику годится…
Баба: Ишь ты… Мотька, не дури!
У решетки палисадника появились несколько дам и барышень; все они, как было заметно, жадно рассматривали и любовались нашим поездом; одна из них самая живая и восторженная, говорила без умолка: – Voila chasseurs! Ah, guels chevaux. Regarde, Arehandrine, quelle charmaqnte птичка[209]209
Вон охотники! Ах, какие волосы! Смотри, Александрии, какая прелестная…
[Закрыть]! Настоящая!… – И барышня протягивала ручку, чтоб приласкать Савельеву Красотку.
– Это, видно, охотница, – сказал Владимирец.
– То есть до собак? – прибавил Алеев. Пояснения не последовало. На балконе появился, должно быть, папаша этой охотницы; в этом явлении, конечно, важность не велика, но велико и важно то, как лоснилось и отдувалось у этого папаши брюшко, солидное, хорошее, настоящее брюшко, как мягкий, нежный подбородок папаши лежал в виде подковы на вздутой манишке, словно невареная колбаса; важнее же всего – как держал этот папаша салфетку в правой руке и как щурил он один глаз, зорко, устойчиво оглядывая всех нас остальным.
– Ну, этот что, Виссарион Николаевич? – спросив граф у Владимирца.
Тот измерил расстояние, на котором был от папаши, отскакал саженей на пятьдесят вперед, повернул лошадь и поехал к нам шагом. В минуту этот способнейший копировщик отдул брюшко, прищурил левый глаз и так держал арапник в руке, что мы сразу признали в нем папашу с салфеткою и разразились общим смехом; Владимирец все-таки ехал и молчал, но лицо его как нельзя яснее договаривало: дескать, дурачье! Куда вас нелегкая несет? Нельзя ли этак… вот, холодная индейка… биток заказал, а пока подадут – грибки, вот селедка, рекомендую, сливки настоящие… для возбуждения… – И Владимирец зачмокал, простонал и посмотрел на нас с упреком, с сожалением: дескать, эх, пустой народ! Не знают, что нужно человеку!
Выехав из села, мы отпустили обоз и гончих вперед, а борзятники пошли в заезд и начали заравниваться. Вскоре все охотники вытянулись в прямую нить, версты на две расстоянием, и принялись охлопывать межи и кустики: то там, то сям поднимали зайца, но свежие собаки не давали хода бедняку и мигом его залавливали; редкий русак пересчитывал две-три своры и все-таки попадал в торока. Бацов, я и Владимирец ехали втроем, сзади, без собак, и любовались изменчивым видом этой живой, постоянно движущейся картины. Отъехав версты за четыре от села, мы увидели шибко скакавшего вслед за нами вершника[210]210
Вершник – здесь: верховой.
[Закрыть]; на голове у него было что-то вроде шара, по сторонам плескались два зеленые крыла. Вблизи оказалось, что это мчался к нам лакей в зеленой ливрее, а на голове у него торчал круглый плисовый[211]211
Плис – хлопчатобумажная ткань с ворсом.
[Закрыть], набитый пухом картуз, с желтым позументом на околыше. Не долго думая, посланец принял Владимирца за графа и со всеми онерами[212]212
Онеры – все, что полагается, со всеми полагающимися принадлежностями.
[Закрыть] объяснил его сиятельству цель своей скачки.
– Прекрасно! А как зовут твоего барина? – спросил наш шутник, преобразясь в минуту и тоном чисто атукаевским, что, конечно, было понятно только нам.
– Павел Павлович Здобнов и супруги их Катерины Антоновны-с; они-с оченно желают полюбопытничать на вашу охоту; а больше того, ваше сиятельство, барышни желают – Катерина Павловна, Александра Павловна, Ненила Павловна, Антонина Павловна, Агафоклея Павловна, Пелопея Павловна, Федосья Павловна, Палаг…
– Прекрасно, прекрасно, мой милый… очень довольно… нынче, довольно! Завтра, если барину угодно взглянуть… очень рад, скажи… я беру волков в Чурюкове… Ну, кланяйся, мой милый!
– Слушаю-с!
– Да… вот что! Картузы эти у вас дома шьют?
– Никак нет-с. Заказные. Это ливрейные-с.
– Чудесно, удивительно! Ну… кланяйся… очень рад, скажи…
И самозванец наш очень вежливо пригласил нас продолжать путь.
Вслед за тем пошло у него представление в лицах семейной сцены, как Ненила, Антонина, Пелопея прочие Павловны упрашивают своего папашу послать гонца, как папаша велит этому гонцу надеть ливрею, пуховый картуз и прочее.
– Вот оно! Наконец, – произнес как-то торжественно Бацов, ударив меня крепко по плечу, и поехал молча.
Это «оно» было не что иное, как Чурюково, но оно было еще на десять верст расстоянием от нас. Перед нами, вдали, направо, начала темнеть гряда леса; от лесу, налево, становилось заметным село, а от него, полудугой, хлестнула тонкая полоса – и только. Я ехал и изредка поглядывал в эту даль, но больше смотрел на Бацова. Из веселого, рассеянного, он превратился в человека, озабоченного одною неотвязною мыслью; нетрудно мне было угадать эту мысль. Я знал коротко Бацова-охотника: он был близок к Чурюкову!
Люблю я Луку Лукича; он весь наружу, не любит рисоваться; да к таким незатейливым и честным натурам не липнет никакая подмалевка. Весь он как-то собрался и выразился в этом одном заветном для него слове «пустяки». Говоря о скверном, подлом поступке соседа, к слову «пустяки» он не прибавит ни одной буквы; чужую и свою беду, неудачу и прочее он клеймит одним словом: «пустяки»; богатство у него и бедность, горе и радость – все пустяки! Глядя вскользь на Бацова, иной подумает, что этот человек настолько прост, сух и легок, что из него не выжмешь ничего другого, как те же пустяки, но кто вгляделся попристальнее в эту своеобычную, бесхитростную натуру, тот помыслит о нем иначе. Поконча со службой, Лука Лукич принялся за устройство дел семейных: присватался к его сестре жених; был он человек достойный, да «недостаточный». «Пустяки, – сказал Бацов, – седьмой части мало!» – и отхватил пол-имения собственного и отдал за сестрой в приданое; на остальной половине содержит себя и покоит старуху мать. «Чудак! С чем же ты останешься?» – говорят доброжелатели. «Пустяки», – говорит Бацов. «По крайности приезжай на выборы: мы тебя вкатаем в исправники[213]213
Исправник – выборный глава уездной полиции.
[Закрыть]… заживешь, поправишься…» – «Пустяки, господа, вы этим меня не потчивайте», – говорит Бацов и едет на «узерку»[214]214
Узерка – стрельба зайцев поздней осенью, но до снегу, когда охотник их разыскивает («узревает») на лежке.
[Закрыть].
А вот и Чурюково! Подъехав ближе, я начал внимательно рассматривать эту обетованную землю. Громадное село потянулось по крутобережью и ушло в глубь, откуда виднеются только главы двух церквей да шпили колоколен. Лес, что казался издали смежным, отошел теперь далеко от села на край горизонта. Перепруженная плотинами река образовала огромное озеро; налево оно узким клином вошло в непродерную кущу чепыжника[215]215
Чепыжник (чапыжник) – кустарниковая чаща.
[Закрыть] и камышей, между которыми густою дубравою стоят гигантские дубы и ольхи, и все это узкой полосой потянулось налево в даль, вон из глаз. По ту сторону над кущей этой тянется крутым гребнем глубокое поле; по сю сторону от озера, до нас, простлалась во всю длину местности широкая луговина; по ней бродил скот, лошади и паслось стадами бесчиленное множество гусей. Нечего сказать, приволье!
В виду Чурюкова охотники перестали хлопать и начали съезжаться к дороге: у всех висело в тороках по несколько зайцев. С помощью проводника, встретившего нас у одной из плотин, мы очутились в Чурюкове и пошли путать, – я бы сказал, из улицы в улицу, если б только можно было назвать улицею эту нить узких, перепутанных с примерной бестолочью, виляющих туда и сюда возможностей на проезд, огороженных вместо всякого заборника и плетня безобразною настилкой из перегнившей соломы.
Четыре двора были заняты для нашего временного пребывания в Чурюкове. В трех избах были очищены квартиры для нас, из четвертой доносилась к нам мелкая дробь от поварских ножей. Помещение это, после гнусного ночлега в двориках, казалось нам очень сносным: люди, прибывшие раньше нас с обозом, успели кое-что подмыть, подскресть, кое-где подсыпать песочку, завесить коврами и прочее. Четыре избы эти стояли одна к другой так, как будто между ними произошла недавно ссора; драки быть не могло, потому что их разделяла неправильная лужайка, обрамленная той же соломенной загородкой; эта площадка служила с пользой для нашего обоза и экипажей. Вскоре на ней образовалось что-то вроде ярмарки: зеваки обоего пола и всех возрастов набежали отовсюду и запрудили ее со всех концов.
Общая трапеза наша происходила в квартире Стерлядкина, как ближайшей к поварам; к чаю все собрались у Алексея Николаевича. Общий разговор как-то не склеивался; все говорили отрывками о том, о сем, и каждый заканчивал постороннюю материю неизменным вопросом: «Что-то будет завтра?» – «Найдем ли зверя?» – прибавлял другой тут же, не надеясь услышать ни от кого ответа на первый вопрос. Все знали, что для решения этой загадки был между ними только один человек – ловчий Феопен. Надежды было, конечно, много: волки подвыты, огляжены, сосчитаны, мы шли наверняка; но ведь могло же случиться, что какой-нибудь мужичонка, рассердясь за украденную у него овцу, «стронул гнездо» или матка увела гнездо на добычу и, обыскав место, перекочевала в крепь[216]216
Крепь – крепкое для зверя, труднодоступное для охотников, глухое место.
[Закрыть] и держит там выводок, а гнездовики перележивают в старом месте набродом[217]217
Набродом – изредка.
[Закрыть]. Мало ли каких диковинок не случается в таком сложном и хитром деле!
– А что, Феопена ты поил чаем? – спросил Алеев у своего камердинера Петрушки, высокого, худощавого и статного малого, который, к слову сказать, был страстный охотник и считался первым борзятником.
– Как же-с, он напился давно.
– Как бы кликнуть? Вот от него узнаем скорее, господа!… Коли не заартачится! – прибавил потом Алеев.
– Ну, Феопен Иваныч, теперь держись! Теперь от тебя зависит вся наша потеха! – заговорили почти всё мы враз к вошедшему. Перешагнув порог, Феопен Иваныч изволил поклониться всей честной компании, оглянул нас по-своему и стал у двери.
– Ну, что, об гнезде слух как? – начал Алеев.
– Хто ш их знает!… Как скажешь тут? Мужичонков опрашивал которых, говорят – молодых видают.
– Ну, коли молодых видают, так и гнездовики тут! – подхватил граф.
– А как знать… Вашему сиятельству известно, чай, как верить мужику! У него что зарубил, потом и тешет… а там, поди, снуй основу[218]218
…снуй основу… – то есть начинай все сначала (сновать основу – прокладывать продольные, основные нити пряжи).
[Закрыть]… – Феопен остановился, подумал и прибавил: – Вот проверим… без зверя не быть… где-нибудь да найдутся.
Как много в этих простых, отрывочных, как будто нехотя сказанных словах заключалось и твердой уверенности в себе, и необыкновенного знания своего дела; у всех посыпались сразу доводы, предположения, заключения и прочее. Молчал только один Алеев; он знал своего ловчего и потому не стал больше разговаривать о возможности дела, а заговорил о самом деле.
– Как думаешь, тенетчики[219]219
Тенетчики – люди, встречающие зверя, запутавшегося в тенетах (сетях), и либо принимающие его дубинками, либо вяжущие живьем.
[Закрыть] нам будут нужны?
– М-м… оно не мешает крыл десяток перекинуть, там вот, изволите припомнить, у хмелины, в дубках, повыше пчельника, где матерой у нас пролез, место не без опаски… неравно, опять сунется. Ружейников поставить тоже не мешает: убить хоть не убьет, да все повынудит.
– Так ты распорядись. Вели Качнову, Дмитрию. Пускай еще кого-нибудь захватят с ружьем. Да чтоб колья подготовляли.
– Слушаю. Скажу.
– А если вместо тенет поставить своры две надежных? – спросил граф.
– Помилуйте, ваше сиятельство, как можно! Да тут какую свору ни дай – ототрется[220]220
ототрется… – то есть уйдет от собак.
[Закрыть]! Место короткое, дубы в охват, ржавцы[221]221
Ржавцы – болота с застойной и ржавой водой.
[Закрыть], перелои[222]222
Перелои – овраги.
[Закрыть], крепь, река. Собаку потерять недолго! Чуть какая озарилась, – тут и протянет лапки… Вот спросите у барина, как Дорогой у них в дубках волка залавливал; разъехался, пришелся в дуб – только одново дохнул. А собака-то была какая! В свете первая! Ни разу не видал я, чтоб он силился, либо што… Как зазрел – голову кверху, и пошел козырем отсчитывать! Нет, таких собак у нас не осталось!
К этому панегирику о Дорогом Феопен Иванович не ждано не прошено приплел еще случая два-три, доказавшие, как опасно травить «в дубках да пеньках», и, угостивши нас этими побасенками, ловко избежал даже намека о том, что будет завтра, изволил очень вежливо раскланяться и объявил, что ему пора на «отзыв».
– Ну, Феопен Иванович, – сказал я, не выдержав и уступая сильному желанию сблизиться и изучить, насколько удастся, эту крутую, замкнутую натуру, – как хочешь, а меня возьми с собой на поверку! Я охотник внове: авось, с твоей легкой руки, начну помаленьку понимать дело.
– Как вам будет угодно. Только вашей милости неравно скучновато покажется… пора теперь глухая… зверь попримолк…
– Уж это не твоя забота. Скучно будет мне, а не тебе. Ты только возьми меня с собой.
– Что ж, поедемте. Только вот насчет спокойствия вам, как… может, придется остаться до утра?
– Да уж об этом не хлопочи.
– Так извольте собираться. Время нисколько… Феопен вышел.
– Ну, что, господа, поняли вы, что он тут баил? – спросил Алеев Стерлядкина и графа.
Те посмотрели на него вопросительно.
– А я вам скажу, что это значит.
– Что же такое?
– А то, что волки у него за пазухой. Вот увидите: завтра мы наверное с полем. Я спокоен.
В девять часов я ехал о бок с Феопеном Ивановичем на отзыв.
Выехав из села, мы пустились по левой, то есть по нагорной стороне пруда к чаще. То спускаясь в изложины, то поднимаясь вверх, мы подвигались вперед молча. В воздухе была тишина невыразимая: ни звука, ни шелеста; на небе недвижимо стояли тонкие облака, сквозь них чуть-чуть мерцал какой-то чахлый отблеск света; полный месяц, просекая туманную оболочку, расплылся по небу широким белым пятном. Спутник мой сидел в седле словно деревянный, только по воротнику фризового[223]223
Фризовый – из толстой, ворсистой байки.
[Закрыть] балахона, торчавшему высокой рамкой на затылке, было заметно движение его головы. Оставив пруд за собой, мы отъехали еще версты две полем и, приняв круто налево, остановились у самой окраины.
Не меньше, я думаю, часу торчали мы тут, как две статуи: не зная расположения Феопена Ивановича, я решился молчать и терпеливо ждать от него речи. Раза два луна показывалась на чистоту в полном блеске и минут на пять ярко освещала окрестность: у ног наших, в страшной глубине, тянулась широкая низина; по ней, разбившись на множество рукавов, лениво сочилась река, образовавшая дальше Чурюковское озеро. Между этими рыскавшими туда и сюда водными нитями в неправильных формах стлались камышовые плавуны[224]224
Плавуны – заросшие камышом болота.
[Закрыть], ржавцы, приболотни, затканные сплошным чепыжником; направо чернела лесная куща.
– Вот вам и скучновато тут, – начал вполголоса Феопен.
– Напротив… я рад… Вот только ничего не слышно… – проговорил я, обрадованный случаю выйти на миг из апатии.
– Сыты, пострел их возьми, либо, чего доброго, в рыску… А гнездо тут.
– Где? – спросил я стремительно.
– Вон тут, вот, как кнутом хлестнуть – к той стороне, вот, за широким камышом, на плавуне, в чепыжнике.
– Как же ты узнал, где гнездо?
– Как не узнать!… Нахаживали не в таких крепях; это что: только летом мокренько, а зимой хоть в бабки играй… беляку простора мало.
Снова молчание.
Наконец далеко, на другой стороне болота, в поле, где-то к Чурюкову, взвыли два голоса.
– Это какие? – спросил я шепотом.
– А так, шатуны, от гнезда переярки; вот, побродят округ села, гуська где сцапают, либо к падали пробираются.
Вскоре от того места, где было гнездо, послышалась мерная стопа по болоту, и три волка вышли саженях[225]225
Сажень – около 2,1 м.
[Закрыть] в тридцати от нас, поднялись на бугор и сели, один из них взвыл толстым голосом, подошел к березе, поднял заднюю ногу, поскреб лапами землю, и все трое пошли полем.
– Вот эти за делом идут, – проговорил им вслед Феопен.
– Какие ж это?
– Старик с переярками; на добычу вышли. А вот и она осаживает молодых, чтоб не шлялись зря, – прибавил мой опытный истолкователь, вслушиваясь в шлепотню и грызню в болоте, и вслед затем завыл сам резко.
Около десятка различных голосов отозвались разом в болоте, и тут же пошло новое плесканье и перегрызка; отслушавши и сочтя голоса, мы тронулись с места, спустились с крути и, проехав версты полторы луговиною, по край леса и болота, очутились у какой-то пустой мазанки[226]226
Мазанка – изба из глины или обмазанного глиной дерева.
[Закрыть].
– А который-то теперь час? – спросил Феопен таким тоном, по которому можно было заключить, что вопроситель находится в добром расположении духа.
Для того, чтоб различить стрелки, надо было зажечь спичку, и я кстати закурил сигару.
– Ого! Мы долгонько простояли там: уже первого четверть.
С этих слов зашла у нас длинная и плодовитая беседа, но, увы, все мои дипломатические тонкости, все подходы разлетались в прах и лопались, как мыльные пузыри о каменную стену, именно на том месте, где, как казалось, нужно было мне сделать только один шаг, чтоб переступить из области догадки в область чистого сознания. Одно, что только мог я на этот раз уловить внутри этого замкнутого человека, это вечное недовольство настоящим, неудовлетворенная жажда к совершенствованию, постоянное стремление достигнуть крайнего предела, именно: доведя стаю до такой удивительной стойки, на какую, может быть, способна только одна легавая собака, я уверен, что он был бы непрочь доучить и гончую до искусства носить и подавать поноску, если б это не было уже безумием с его стороны и не служила к тому явным препятствием грубая и дикая натура гончей собаки.
Но в тех местах, где я с особенным искусством затрагивал в нем общечеловеческую и самую звучную струну, то есть самолюбие артиста, он был глух, беспробуден. Если я, тут же спохватившись, говорил: «Нет, Феопен Иваныч, я ведь говорю тебе это к тому, что я слышал о твоей езде уже давно – и в Питере и в Москве, от всех охотников», – ответом мне было:
– Да што, какая езда… то ж бывает иной… – И снова молчание.
– Опять-таки, – прибавил я, – стая у тебя, все говорят, удивительная!
– Да што стая… ничего, пищат… – И опять молчок.
Тут я забегал уже в тыл и для вернейшего успеха переменял оружие.
– Вот, пожалуй, – говорил я, – как бы нам и с хорошей охотой не обмишулиться, как Жигуновы охлопают[227]227
…охлопают… – то есть спугнут зверя, стронут его с места.
[Закрыть] наши места, – и прочее.
– Да што, ничево… они себе… – И только.
– А как придется на пустодол? В места обобранные?
– Да што; найдется и про нас… без зверя не быть… – И опять мы молчим.
В одном только месте он поскользнулся, и то на короткую дистанцию, но был речистее, именно когда я коснулся обязанности ловчего вообще и указал на несколько человек, плохо знавших свое дело.
– Конечно, иной не за свое дело берется; а иной, пожалуй, и рад бы, да сметки нет, а позаняться не от кого…
– Нет, уж этого мастерства, мне кажется, наукой не добудешь, – возразил я.
– Да, оно и с мастерами, тоже, всякое случается. Наше дело тож бывает задачливо… Конечно, насадить на гнездо не штука, да, поди вот, тут ведешь к месту, душа в тебе перемирает, не знаешь, ногой которой ступить, а тут какой с нагулу, отметный[228]228
…с нагулу, отметный… – то есть гуляющий, бродячий волк, не принадлежащий к «гнезду».
[Закрыть] – пырь тебе в собак. Как удержать? Не на вожжах!… Помкнули, зарвались, а там, глядишь, гнездо, сажен за тридцать, в сборе, на лежке, и расплылось, словно масло по каше… тогда, поди, накликай, снуй по заплеткам[229]229
…снуй по заплеткам… – то есть начинай («заплетай») все заново.
[Закрыть]! Нет хуже того дела… наказание… хоть изорвись – ничего не поделаешь! Изволите сами знать, каково бывает – как матка из-под молодых примет на себя стаю да волочает ее на хвосту… кажется бы, так вот в землю живой ушел!
И с легкой руки Феопен Иванович изволил понюхать табаку и удостоил меня дальнейшей беседы; рассказал мне несколько редких случаев, но везде и во всем, где только участвовал он лично, собственную персону отодвигал на второй план, ставил в темноту, говорил о ней вскользь, мимоходом:
– Вот, изволите видеть, кинули мы гончих… Вот они, по нечаянности, и натекли… Вот они и вывели как раз на то место, словно кто им шепнул… – и прочее. – Одначе пора! – заключил он, вставая с места.
Мы сели на коней, поднялись на крутизну и пустились полем к прежнему месту. Заря разгоралась; легкий восточный ветерок подыхал порывами; небо очистилось: все предвещало ведренный[230]230
Ведренный – погожий, сухой и ясный день.
[Закрыть] день. Едва приостановились мы, и я успел лишь взглянуть на часы, как спутник мой прошептал: «Трогайтесь!» – и поехал медленно вперед; следуя за ним, я раскидывал глаза по сторонам, наконец, оглянувшись круто назад, приостановил лошадь: сзади нас, саженях в сорока, матерой волк нес на спине огромную белую дворную собаку с оторванной передней ногой; следом за ним шли переярки с полными черевами[231]231
Черево (чрево) – живот.
[Закрыть]. «Не стойте!» – прибавил мне Феопен. Когда волки спустились в болото, он поворотил лошадь назад и рысью подъехал к прежнему месту: по движению камыша и всплескам было ясно видно, что волки шли на логово.
– А вот и она, – сказал Феопен, указывая вдаль, на ту сторону.
С непривычки я едва мог отличить, версты за две, на той стороне, как волчица и следом за ней гуськом, растянувшись в ниточку, штук восемь молодых волков спускались с бугра в болото. На обратном пути мы еще перевидели трех переярков, тащивших по гусю.
– А откуда старик добыл такого здоровенного пса? – спросил я.
– Захватил на падали, – отвечал мой опытный наставник.
