Текст книги "Записки мелкотравчатого"
Автор книги: Егор Дриянский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
Граф не кончил и начал вслушиваться. За палаткою шла страшная возня:
– Слышь, прочь, прибью! Подлец буду – прочь! Зарежу!…
Я выглянул из палатки.
В шалаше, из которого недавно появился камердинер, лежал маленький человек в заячьем полукафтане и размахивал ногами, отбиваясь от двух псарей, которые старались завладеть им. По голосу и складу бранчивой и отрывистой речи я тотчас узнал в нем Петра Сергеевича Хлюстикова.
– Тащи, тащи его! – кричал голос из палатки.
– Слышите, Петр Сергеич? Граф кличет. Пойдемте! – говорил псарь.
– Пошел, дурак! Ты видишь: я сплю.
– Нельзя: приказано будить.
– У-у! Нельзя, нельзя, скотина! Прочь убирайся!
– Бери, тащи его! – раздался голос Бацова.
– Петр Сергеевич, Лука Лукич зовет…
– Лу-ка! Лу-кич! Скажи ему, что он такой же скот, как и ты!… А Карай – просто шалава…
В палатке раздался общий смех.
– Тащи, тащи его! – кричал Стерлядкин, выходя из своей палатки в колпаке и беличьем халате.
– Еще один! А-а-ай! Не буду. Голубчики, пустите!… Иду, право, иду! – кричал Хлюстиков, барахтаясь на руках у псарей.
В палатку подали чай.
Хлюстиков явился вслед за самоваром.
Украшенное тройным комплектом веснушек, лицо его было до крайности мало и в минуту выражало на себе тысячу различных оттенков. Темно-каштановые курчавые волосы, наперекор всем прическам, постоянно убегали вверх, вообще же, сочетание всех мелких частиц этого лица носило выражение, порождавшее в каждом невольный смех. На взгляд Хлюстикову было лет около пятидесяти.
Он подобострастно подошел к постели Атукаева, который погладил его по голове и потрепал по щеке.
– Вот, Петрунчик, умница! Встал раненько, а теперь пойдет умоется, причешет головку и явится в нам молодец молодцом.
– И подадут ему стакан чаю, – прибавил Бацов, ударяя на слово «чай».
– Чаю… Дурак! Я не гусь… Эй, ча-ла-эк! Отставному губернскому секретарю[53]53
Губернский секретарь – гражданский чин 12-го класса.
[Закрыть], чуть-чуть не кавалеру[54]54
Кавалер – награжденный орденом.
[Закрыть], Петру Сергееву, сыну Хлюстикову – трубку, водки и селедки. Но-но! – Эти слова были произнесены подобающим тоном.
В минуту было подано то и другое.
Взявши в одну руку коротенькую трубочку, а в другую – налитую рюмку, Хлюстиков значительно подмигнул глазком, крякнул, плюнул, показал язык Бацову и мигом опорожнил рюмку, но в то же мгновение глаза его выпучились, лицо сморщилось, он вздрогнул и сердито швырнул рюмку человеку под ноги.
Разразился общий смех.
– Пад-ле-цу-ксу-су-су… – шипел Хлюстиков, харкая и отплевываясь.
Наконец он жадно приступил к куренью. После трех сладостных затяжек перед носом Хлюстикова взлетел огненный фонтан от вспыхнувшего пороха, положенного на дно трубки, и Хлюстиков опрокинулся на графскую постель. Наконец он вскочил и с бранью убежал в шалаш.
Допив второй стакан чаю, я вышел из палатки.
Игнатка мои крепко спал, растянувшись перед пылающим костром. Испачканные в грязи и тине лошади исправно ели овес, спустя головы в изломанную тележку которая казалась вовсе не годною к употреблению. Вокруг меня все было в движении: псари оседлывали лошадей; кучера впрягали других в брички и колесницу; повара укладывали кастрюли в ящики; выжлятники смыкали гончих; стремянный[55]55
Стремянной – слуга-конюх, ухаживающий за верховой лошадью.
[Закрыть], с двумя борзятниками[56]56
Борзятник – охотник, в обязанности которого входит стоять с борзыми при опушке во время ловли, охоты и подстерегать зверя.
[Закрыть] подлавливал графских сворных и пихал в колесницу. Между охотниками шли непрерывные перебранки и пересмешки, собаки выли, прыгали, вытягивались и махали хвостами, ластясь к своим хозяевам.
– Глядь-ка, глядь, Кирюха! Савелий Трофимыч знает-таки учливость, – сказал борзятник Егорка своему соседу.
Все обратились к колеснице.
Там, перед графским стремянным, стоял старичок-охотник, лет шестидесяти, без шапки, и низко кланялся; на руках у него лежала тощая борзая собачонка.
– Эх, Трофимыч, твою бы Красотку, замесь коляски, хоть и повыше куда вздыбить, так в ту ж пору.
Охотники засмеялись.
– И что вы, батюшка Ларивон Петрович! Собака – мысли; перед богом, не лгу. Не перебрамшись[57]57
Не перебрамшись… – то есть еще не перелинявшая, не сменившая шерсть, в разлинке.
[Закрыть], слабосилок, в разлинке. А да-ка нам… Намедни, как по матером-то она с графской Заигрой, постреленок, ухо в ухо! Перед богом, не лгу… ажно седло подо мной затрепыхало… Поди, матушка, подь туды, подь!… – продолжал старик, сдавая свою любимицу стремянному на руки.
Собака мигом очутилась в рыдване и, глядя в окошко на удалявшегося Трофимыча, жалобно взвыла.
– Ишь, она к почету-то не привыкла, – сказал Егорка.
– Не замай, граф увидит! Она в те поры за сук уцепится, – отвечал Кирюха, затягивая подпругу.
Я еще раз взглянул на спавшего Игнатку, и мне стало жаль будить его. С правой стороны сквозь чащу просвечивала заря. Я пошел снова к палатке: там был слышен голос Бацова; граф был уже одет; Хлюстиков по-прежнему сидел на постели, подбоченясь, и, прищуря глаз, насмешливо поглядывал на Бацова.
– Это пустяки, – продолжал Бацов. – После этого ты станешь уверять меня, что я не человек.
– Конечно, разве ты человек! Ты – Бацов. Граф, голубчик, прикажи дать рюмочку!
– Петрунчик, ты душка! Кажется, намерен с утра сделаться никуда не годным, – сказал Атукаев, щипля его за щеку. – Этим ты меня очень огорчишь.
– Голубчик, ваше сиятельство! Одну только, право, одну! Я ведь по одной пью…
– Ну, нечего делать. Дай ему мадеры!
– Только побелей, этой, знаешь, великороссийской, из-под орла[58]58
…из-под орла… – то есть с казенным клеймом с изображением государственного герба, иначе говоря, государственного разлива.
[Закрыть]… Кхе! – Тут Хлюстиков щелкнул языком, заболтал ногой и выразил многозначительную мину.
– А знаешь ли, за что его из суда выгнали? – спросил Бацов обратясь ко мне.
– Умны были, догадались… Эх, Бацочка моя, ты и того не смыслишь! Расталке муа[59]59
Расталке муа – выражение в так наз. «макароническом» стиле, когда смешиваются слова и формы из разных языков. «Расталке» – русский глагол «растолкать» во французской форме. «Муа» – меня (от фр. moi).
[Закрыть]… Кхе!
Хлюстиков мигом опорожнил рюмку.
Люди начали снимать палатку.
Отдав наскоро кое-какие поручения своему кучеру я поспешил к обществу.
Шестьдесят гончих стояли в тесном кружке, под надзором четырех выжлятников и ловчего, одетых в красные куртки и синие шаровары с лампасами. У ловчего, для отличия, куртка и шапка были обшиты позументом. Борзятники были одеты тоже однообразно, в верблюжьи полукафтанья, с черною нашивкою на воротниках, обшлагах и карманах. Рога висели у каждого на пунцовой гарусной[60]60
Гарус – род шерстяной пряжи.
[Закрыть] тесьме с кистями. Все они были окружены своими собаками и держали за поводья бодрых и красивых лошадей серой масти.
Нам подвели оседланных лошадей; людям начали подносить вино.
– Ну, смотри у меня! – начал граф, обратись к охотникам. – На лазу[61]61
Место, откуда нажидают зверя.
[Закрыть] стой, глаз не раскидывай; проудил[62]62
Протравил, не поймал.
[Закрыть] – не твоя беда, прозевал – ремешком поплатишься. Чуть заприметил, что красный зверь пошел на тебя, не зарься, дай поле. Поперечь, а то в щипец[63]63
Пасть.
[Закрыть] нажидай… особенно лису: заопушничала подле тебя без помычки[64]64
Помычка – подстрекать и напускать собак на зверя.
[Закрыть], на глади – стой, не дохни; а место есть на пролаз, тотчас рог ловчему посылай. Ты, Кондрашка, смотри, берегись: я видел в прошлый раз, как ты бацовскую лису, без голосу, втравил в отъемную вершину… А главное, на драку[65]65
На подмогу.
[Закрыть] без толку не подавать. У всех вас есть эта замашка; глядишь, чуть щелкнула которая, или там увидал полено[66]66
Волчий хвост.
[Закрыть] али трубу[67]67
Лисий хвост.
[Закрыть], и пошел клич кликать – и все, дурачье, сыплют к нему, а ловчий хоть умирай на рогу: «У нас, дескать, своя забота!» Вот я за вами сам начну присматривать! Садись!
Люди начали садиться на лошадей: собаки радостно взвыли и заметались вокруг охотников.
Ловчий[68]68
Правящий стаею гончих собак.
[Закрыть] со стаею тронулся вперед; за ним поплелась длинная фура с борзыми; доезжачие[69]69
Охотник с борзыми.
[Закрыть] разравнялись по три в ряд. Раздался свисток. Егорка поправил на себе шапку, тряхнул головой, откашлянул и залился звонким переливистым тенором:
Эх, не одна в поле дороженька…
Еще свисток – и двадцать стройных, спетых голосов грянули разом:
Пролегала…
Вскоре и эхо в лесу крикнуло нам вслед:
Эх, зарастала…
Русское солнышко засветило нам с левой руки.
Отойдя с версту, мы увидели в стороне маленькую деревушку. Граф приказал охотникам идти до места, а мы повернули направо, и, в сопровождении стремянных, поехали рысью по узкой проселочной дорожке. У крайней избы стояли пять оседланных разномастных лошадей; возле них бродило около дюжины борзых и два человека в нагольных[70]70
Нагольный – кожей наружу, не покрытый тканью.
[Закрыть] полушубках, туго подпоясанных ремнями.
– Вот и наши мелкотравчатые, – сказал Атукаев, слезая с лошади.
Навстречу к нам выбежал из избы низенький, плотный, с крошечными усиками и распухлыми щеками, нестарый человечек в сереньком казинетовом[71]71
Казинетовый – из полушерстяной ткани.
[Закрыть] сюртучке и начал раскланиваться на все стороны.
– Что, ваше сиятельство, заждались? А мы было тотчас только что… – лепетал он, пожимая с низкими поклонами руку Атукаева.
– Вот, прошу познакомиться: наш помещик Трутнев, – сказал Атукаев, обратясь ко мне.
– Очень приятно-с! Честь имею рекомендоваться, – лебезил Трутнев, шаркая ногами.
– Я, кажется, уже имел удовольствие вас встречать?
– Ах, да, виноват, у Трещеткиных… они, признаться сказать, немножко мне сродни… Здравствуйте, почтеннейший Петр Сергеич, мое вам почтение, Лука Лукич! Степану Петровичу!…
Трутнев остался на крылечке с Стерлядкиным; мы вошли в просторную крестьянскую избу: два окна на улицу и одно на двор, печка, полати, и кругом лавки; в красном углу стоял длинный стол; одна половина была густо исчерчена мелом и завалена картами, на другом конце красовался графин с водкой, а подле него солонка, кусочек черного хлеба и полуизгрызанный кренделек. Тут же, опершись локтем о конец стола и задумчиво спустя лысую голову, сидел осанистый мужчина в телячьем яргаке[72]72
Яргак (ергак) – тулуп шерстью наружу.
[Закрыть]; он держал между пальцев на весу погасшую трубку и, не обращая ни на что внимания, рассуждал сам с собою:
– Мо-шен-ник ты… валет семь с пол-тиной… па-роль проиграл! Са-а-вра-сого взять – нет, врешь, Во-лодька! – бормотал сидящий.
Явился человек, потер полою стол и убрал карты, потом протянул руку к графину.
– Ст-ой, дур-рак! Ку-да? – завопил рассуждавший. Он медленно поднял голову и уставил на нас глаза.
– Граб-бители! – произнес он, опускаясь снова, и уронил трубку на пол.
– Этот теперь ни на что не годен, – сказал Бацов.
Вбежал Трутнев и начал торопливо будить протянутого вдоль лавки мужчину в синем пальто, с густыми бакенбардами.
– Степа, а Степа, вставай! Граф приехал! Степа отбивался локтем и бормотал:
– От-стань, не хочу!… Ну, пошел!…
– Эк ты их усахарил! – сказал Бацов Трутневу.
– Степа… граф! – крикнул Трутнев над самым ухом.
Степа обернулся, оттенил глаза рукою, всмотрелся и вскочил как встрепанный.
В это время Хлюстиков овладел графином, налил рюмку и запел «Чарочка моя» и проч.
– Ах, m-r le comte! Mille pardons! Извините, право извините! – болтали Бакенбарды и кинулись будить лысину.
– Петр Иванович! Что ж ты? Мы все…
– Граб-ит-ел-и… у-к!…
Петр Иванович еще икнул и замотал головой.
– Ну, не замай его – травит тут, – сказал Бацов.
Мы вышли.
Полями, буграми, лощинами, перелесками, то тротом[73]73
…тротом… – рысью (от фр. trot).
[Закрыть], то шагом проехали мы верст десять и наконец, спускаясь на луговину, услышали стройный хор песенников. Завидя нас, они перестали петь и начали поить у ручья лошадей и выпускать борзых из фуры. Освобождаясь от заточения собаки радостно взывали, прыгали, потягивались и ласкались к лошадям и охотникам. Некоторые из них стрелой помчались к нам и с радостным визгом начали прыгать на седла к своим господам.
– Ты, Ларка, – сказал граф стремянному, – возьми к себе Обругая, Крылата и Язву; а мне к Чаусу Злоима и Наградку, а Сокола и Пташку отдай тому охотнику, которого вот им, – граф указал на меня, – угодно будет взять к себе в лаз.
Пока я благодарил графа за внимание, стремянный ловко подвернулся ко мне и шептал:
– Возьмите, сударь, кума Никанора: у него собаки приемисты[74]74
…приемисты… – то есть хорошо принимают зверя, ловят, схватывают его.
[Закрыть].
Это предложение мне не понравилось: я метил на удалого малого, Егора.
Мы подъехали к стае.
– Ну, выбирай любого, – сказал Атукаев, обратясь ко мне, – Они у меня все знают свое дело.
У каждого из охотников, на которых я мельком взглядывал, просвечивало в глазах сильное желание попасть ко мне на барский лаз. Не желая быть невнимательным к предложению стремянного, я решился одним камнем сделать два удара.
– Кум Егор, со мной! – сказал я отрывисто.
– Эх, сударь, забыли! Я вам докладывал: Никанора, – шептал стремянной.
– Ну, брат, извини! Промахнулся!
Егорка с радостным лицом подбежал ко мне и принял на свору Сокола и Пташку.
Поднявшись на крутой бугор, мы проехали с версту полем и остановились у котловины.
Граф пригласил гостей и приказал доезжачим занимать места.
Стая гончих и красные куртки тотчас отделились от нас и медленно потянулись вверх.
– Сударь, не извольте отставать от графа, – шептал Егорка, – Он пойдет налево, за эти дубки: там, я знаю, лучший лаз. Вишь, бацовский стремянный так и пялит туда свои бельмы!
Мы спустились и поднялись из оврага, проехали саженей двести полем и кустарником и остановились в голове обрывистой водомоины, которая, расширяясь постепенно, сливалась с котловиною. Граф и стремянной потянулись от нас за дубки.
Стратегическое достоинство пункта, избранного Егоркой, если и не удовлетворяло всем потребностям, нужным для опытного охотника, зато зрению моему было чистое раздолье. Под ногами у нас неизмеримо длилась глубокая впадина земли, образовавшая собою болото, с высокими кочками, заросшими густым олешником[75]75
Олешник – ольха.
[Закрыть] и камышами.
В широкую ложбину эту, так кстати названную котловиною, врезывались со всех сторон покатые бугры, пересекаемые лощинами, оврагами и водомоинами. Пункт, на котором остановились мы, владел всей местностью, и я мог отчетливо следить за движением охотников и вместе с тем любоваться сметливостью каждого из них при занятии мест. То исчезая, то вырастая словно из земли, красные куртки ловчего и выжлятников медленно плыли по горизонту. Наконец они утонули в лабиринте спусков и только через четверть часа показались снова на скате высокого холма, поехали прямо на нас и вдруг остановились. Стоявшие на местах охотники были все на виду: в соседстве со мной, налево, саженях в полутораста, был Ларка-стремянной, а за ним, дальше, граф; направо, в кустарнике, через который мы прошли, поместился старик Савелий Трофимыч со своею Красоткой.
Прошло минут пять в бездействии; наконец Атукаев приложил серебряный рожок к губам: раздался короткий и трескучий звук; старший доезжачий тотчас повторил его на другой стороне ложбины, поближе к ловчему; сигнал этот, в переводе на язык человеческий, означал: «Мечи гончих в остров[76]76
Остров – небольшой, отдельно стоящий лес.
[Закрыть]!» Я явственно увидел, как четыре красные куртки упали в стаю; ловчий один поехал медленно с бугра, и к его ногам, словно мухи, покатились разомкнутые гончие, отрываясь попарно от темного пятна, посреди которого копошились красные куртки; наконец они остались одни и, мгновенно вскочив на лошадей, помчались вниз, вслед за остальными гончими. На краю болота заревел басистый рог ловчего, захлопали сразу четыре арапника[77]77
Арапник – длинная плеть с короткой рукояткой.
[Закрыть] – и пошло порсканье[78]78
Порсканье – криком, хлопаньем арапника натравливать гончих на зверя и изгонять его из леса в поле, «на чистоту».
[Закрыть].
– Теперь, сударь, извольте становиться на место!
– Разве я не на месте?
– Нет. Теперь нам нужно в притин[79]79
Притин – скрытое место, где ставится засада.
[Закрыть], – сказал Егорка. – Изволите видеть? – продолжал он, указывая на окрестность.
Я взглянул. Действительно, места, на которых за минуту до этого стояли охотники, были пусты. Все они расползлись, словно мухи по щелям.
– Куда ж нам?
– А вот, – сказал Егорка и поворотил лошадь.
Мы выехали в густой куст ивняка, из-за которого можно было видеть только одни наши головы; местность отсюда открывалась еще явственнее.
Вскоре к порсканью присоединился голос одной собаки.
– Это Будило, – сказал Егорка.
К первому голосу примкнули еще два, такие же басистые.
– Это Рожок и Квокша, – продолжал мой стремянной.
Красные куртки зашевелились в болоте и начали накликать «на горячий»[80]80
Свежий след.
[Закрыть].
– Что ж это значит?
– Это еще ничего! Вот кабы Кукла да Соловей!… А вот и он!… Эх, варят[81]81
…варят… – то есть гончие дружно и громко гонят зверя.
[Закрыть]… подваливают[82]82
…подваливают… – то есть гончие набегают на след, сбегаются.
[Закрыть]… Ну, повис на щипце[83]83
…повис на щипце… – то есть гончая преследует, не отрываясь, зверя непосредственно, «на щипце» («щипец» – пасть, вытянутая морда собаки).
[Закрыть]! Теперь, барин, держитесь крепче: лошадь под вами азарная.
Я укоротил поводья, укрепился в седле и взглянул Егорку: он дрожащими руками перебирал узду и выправлял свору; лицо его бледнело, рот был полураскрыт, глаза светились как у молодого ястреба.
Ловчий подал в рог.
– По красному, – сказал Егорка, чуть дыша. С этим словом в котловине закипел ад: с фаготистыми и на подбор голосами собак слился тонкий; плакучий, переливистый и неумолкаемый голос Куклы; к ней подвалили всю стаю, и слилось заркое[84]84
…заркое… – то есть страстное, горячее, пылкое (от слова «зариться»).
[Закрыть] порсканье. Камыш затрещал, болото пошло ходуном и словно вздрагивало и колебалось под громом этого бесовского речитатива.
– Ну, одна катит! – прошептал Егорка, глядя в болото.
Я тоже начал всматриваться.
Лисица тихо прокрадывалась мимо нас по болоту и, как тонкий осенний листок, стлалась между кочек, то поднимая свою вострую головку, то припадая к земле; она наконец миновала наш лаз и, подбуженная новым приливом порсканья, вынеслась на бугор и покатила прямо в кусты. Старик Трофимыч стоял не шевелясь; наконец он заулюлюкал, указал ее собакам и скрылся из вида.
В то же время на противоположной нам стороне в разных местах охотники принялись травить в несколько свор.
Мне почудилось наконец, что стая погнала в нашу сторону, и действительно, через минуту что-то начало ломиться в камыше; вскоре затем выкатил матерой волк и понесся по кочкам, прямо в вершину, в голове которой был наш секретный пост.
– Егорка, видишь? – спросил я шепотом.
Егорка мой стиснул зубы и только дрожащею рукой подал мне знак пригнуться: он блестящими глазами своими, казалось, прожигал куст, сквозь который смотрел на волка.
Наконец зверь очутился противу нас, саженях в десяти; Егорка молча показал его собакам и бросил свору из рук. Пять собак рванулись разом, и Сокол первый, грудь в грудь, сцепился с волком: оба они слились в одно неразрывное целое, покатились по земле и исчезли в водомоине; прочие собаки скучились и прыгнули туда же; мы очутились там же, но, – увы! – раздался пронзительный визг, и храбрый наш Сокол, облитый кровью, катался по земле; волк сидел, ощелкиваясь от прочих собак, которые не смели к нему подступить. Егорка подал на драку, но зверь прыгнул на чистоту, принял направо и поскакал полем. Недолго, однако ж, длилась эта прыть: в рытвине, противу нас, мелькнула шапка стремянного и в то же время три свежие собаки понеслись навстречу дерзкому беглецу.
Волк не устоял противу первого напора приемистых и свычных с делом бойцов: он оробел, ощелкнулся и пошел наутек, но Крылат и Обругай повисли на нем; наши собаки подоспели, скучились, и свалка сделалась общею; прежде, однако ж, чем мы успели подскакать, волк стряхнул с себя кучу собак и, ощетинясь, сел в кружку, страшно сверкая глазами; подле него катался по земле Обругай с прокушенным боком. Егорка прыгнул с лошади и пошел к волку с кинжалом в руке. Видя нового врага, рассвирепевший зверь рванулся отчаянно вперед и побежал ощелкиваясь от собак, мимо дубов к кустарнику. Но вот из-за куста, между полынью, шмыгнуло что-то, со свистом, как спущенная стрела, и серый Чаус в мгновение ока сцепился с зверем и покатился с ним по пашне; собаки налетели на них гурьбой, и из них образовался один неразрывный клубок.
К нам подскакали старик Савелий и граф.
И вот в средине этого кружка что-то сильно поколебалось; собаки разлетелись врозь, и посреди них, как два достойные бойца, волк и Чаус поднялись на дыбы, схватились яростно и снова грянулись на землю; собаки снова накрыли их плотною бронею.
Граф приказал принять зверя.
Охотники прыгнули с лошадей, и Егорка первый, схватя волка за заднюю ногу, всадил ему в пах кинжал по рукоятку; собаки отскочили; на земле остался один только Чаус: пасть его впилась в волчье горло и замерла нем; зверь, хрипя, лежал врастяжку; стремянной бросился к Чаусу и рознял ему пасть кинжалом.
Храбрый боец при общих похвалах отошел тихо в сторону и снова пал на землю, сильно дыша; из горла у него валила клубом кровавая пена; налитые кровью глаза блестели, как раскаленные угли.
Егорка с радостным лицом принялся вторачивать волка, как трофей, принадлежащий ему, по правам охоты.
– Ваше сиятельство! Честь имею поздравить вашу милость с полем, батюшка! – сказал старик Савелий, снимая шапку.
– И вас также, Савелий Трофимыч! – отвечал граф весело, подражая старику в ухватках.
У Трофнмыча была в тороках[85]85
Торока – ремешки у задней луки седла для привязывания пойманного зверя и т. д.
[Закрыть] лиса.
Мы спешились и пошли левым берегом котловины, весело разговаривая о событиях удачной травли. Я гладил Чауса, который шел подле графа и сделался смирен, как овца. Атукаев был очень доволен быстротою действий и сметливостью своих охотников.
Ловчий, стоя на бугре, вызывал на рог гончих из острова: мы подошли к нему; вскоре и прочие охотники начали туда съезжаться.
На той стороне котловины затравили двух волков прибылых, лисицу и несколько зайцев. Каждый из охотников, рассказывая подробности травли, приписывал своей своре необыкновенные достоинства; но все они, однако же, завистливо поглядывали на торока Егоркины, потому что подобного волка никому еще из них не случалось возить за своим седлом.
– Сорок лет сижу на коне, ваше сиятельство, – повторял Трофимыч, – а таких не принимывал!
В это время к нам подъехали Бацов и Стерлядкин с прочими господами.
– Посмотри-ка, Лука Лукич! – сказал я, указывая на волка.
– Это, братец, пустяки; а ты вообрази себе, Карай-то мой, Карай, опять лису так вот: джи!…
– Где ж она? – спросил Стерлядкин.
– Ну, вот, у Кирюхи, – отвечал Бацов, указывая графского охотника.
– Значит, ты травишь в чужие торока!
Все засмеялись.
В Асоргинских до обеда мы еще затравили одного волка и двух лисиц, и ровно в час за полдень жители Клинского, все, от мала до велика, выбежали за околицу встречать наш поезд. С гордым и веселым видом, с бубнами, свистками и песнями вступили удалые охотники в деревню, обвешанные богатой добычей.
У новой и просторной на вид избы стояли походные брики[86]86
Брика – тяжелая, обычно крытая повозка.
[Закрыть], а на крылечке – люди и повара, ожидавшие нашего возвращения.
С шумом, весельем и смехом вскоре уселись мы за стол. Во время обеда граф поочередно призывал к себе отличившихся охотников, выдавал им определенную награду за «красного» и потчевал вином. Уже подали нам жаркое и в стаканах запенилось искристое вино, когда вошел старик Савелий с своею неразлучно Красоткой.
– Ну, старик, поздравляю, с полем! – сказал граф. – Говорят, что Красотка хорошо скачет? Отчего она худа?
– В разлинке, батюшка ваше сиятельство, не перебрамшись!
– Это за красного, а Красотку дарю тебе за усердную службу.
– Много доволен вашей милостью, – сказал старик. – Навсегда вам слуга, ваше сиятельство!… Сорок лет на коне сижу… Еще покойному дедушке вашему, графу Павлу Павловичу, служил верою и правдою; перед Богом не лгу… – продолжал он, утирая рукавом радостные слезы.
– Старик, продай мне Красотку, – сказал Бацов, подавая ей кусок пирога.
– Как продать-то, барин?… Свой выкормок, сударь, батюшка, самому-то не при чем быть… на старости лет, ни роду, ни племени, одна племянница была – и тое Господь Бог прибрал.
– Ну, что ж? Ведь Красотка тебе не внучатная? – возразил Бацов.
Старик посмотрел вначале на Бацова, потом на Красотку, и потряс головой.
– Нет, сударь, не продажная!
Мы встали.
