Текст книги "Кошачья Свара. Мадрид, 1936 (ЛП)"

Автор книги: Эдуардо Мендоса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

Глава 7

Открыв ставни и увидев небо, заслоненное тонкой завесой дождя, увлажнившего крыши, Энтони сразу вспомнил, как это явление называется по-испански: морось, это слово подходило и ему самому. Вызванное излишествами прошлого вечера похмелье не помешало ясно ощутить весь драматизм ситуации. От плохого физического самочувствия вкупе с гневом его затошнило. Ему нужно было как следует поесть и выпить крепкого кофе, но он отверг эту мысль, поскольку остался без гроша, а без паспорта не мог зайти в банк. Не оставалось другого выхода, кроме как отправиться за помощью в британское посольство, хотя и стыдно было предстать перед неприветливым чиновником, как самый наивный из туристов.

Укрываясь от дождя под козырьками крыш, он направился вдоль по улице Прадо, размышляя про себя, что лучше всего было бы обратиться в посольство, вот только у него теперь не было документов, которые могли бы удостоверить личность. Он мог бы, конечно, попытать счастья, просто назвав свое имя: вдруг кто-то из чиновников знаком с его работами на тему испанской живописи Золотого века; иначе он будет вынужден обратиться за помощью к своему другу в министерстве иностранных дел, что было бы с его стороны не слишком удобно и, мягко говоря, двусмысленно, ибо этот его друг из министерства, бывший однокашник по Кембриджу, в настоящее время являлся мужем той самой Кэтрин, с которой он уже в течение нескольких лет крутил амуры за его спиной, и если письмо, где он сообщал ей о разрыве, уже попало к ней в руки, реакция женщины могла быть самой непредсказуемой: от вспышки неконтролируемой ярости до признания мужу в своих любовных интрижках.

В обоих случаях ссылаться на авторитет своего друга не казалось здравой идеей. С другой стороны, пребывание Энтони Уайтлендса в Мадриде было вызвано предложением, требующим максимальной скрытности. Англичанин спрашивал себя, не налагает ли характер задания строгой профессиональной тайны и, как следствие, невозможности объявить о своем присутствии дипломатическому корпусу собственной страны. Но если не обратиться за помощью в посольство, то как найти выход из ситуации, которая казалась ему безнадежной? Единственная альтернатива заключалась в том, чтобы рассказать о происшествии герцогу де ла Игуаладе и довериться ему. Конечно, это означало потерять всё уважение и дискредитировать себя в глазах герцога и его семьи. Энтони побледнел и покраснел, представив выражение лица Пакиты, когда она узнает о его приключениях. Всё не в его пользу, подумал Энтони.

Он дошел до Нептуна, и тут начался дождь. Не зная, где от него укрыться, он несколькими прыжками поднялся по лестнице музея Прадо и направился в сторону кассы. По утреннему времени посетителей было немного, кассирша его узнала и, весьма растроганная его бедственным положением, любезно пропустила и даже не спросила пропуск, который также был украден.

Уже войдя под своды музея, он еще раздумывал, куда бы ему направиться, когда ноги сами привели его в зал Веласкеса. Он хотел посмотреть на "Прях", однако невольно остановился возле портрета Мениппа, залюбовавшись этой незаурядной личностью – полунегодяем, полуфилософом. Ему всегда казался странным выбор Веласкесом моделей. В 1640 году Веласкес написал два портрета, Мениппа и Эзопа, призванных соперничать с двумя другими, очень похожими портретами, написанными Питером Паулем Рубенсом, пребывавшим в то время в Мадриде, и самому королю предстояло решить, чьи портреты лучше: Рубенса или Веласкеса. Рубенс написал портреты двух всемирно известных греческих философов, Демокрита и Гераклита.

Веласкес же, напротив, выбрал персонажей не слишком значительных, а один из них и вовсе был мало кому известен. Эзоп был баснописцем, а Менипп – философом-циником, о котором, несомненно, мы бы ничего не знали, если бы не свидетельства Лукиана Самосатского и Диогена Лаэртского. По их словам, Менипп родился рабом, затем вступил в секту циников, нажил много денег весьма сомнительным путем, а потом, в Фивах, потерял все, что имел. Легенда гласит, что он вознесся на Олимп, затем спустился в царство Аида и в обоих местах обнаружил одно и то же: коррупцию, обман и бесчестье. Веласкес изобразил его человеком весьма себе на уме, уже немолодым, но еще полным сил, одетым в лохмотья, бездомным и нищим, у которого не осталось ничего, кроме собственного ума и несгибаемой стойкости перед лицом невзгод. Эзоп на парном портрете держит в правой руке толстую книгу, в которой, без сомнения, собраны все его знаменитые, хоть и скромные басни. На портрете Мениппа также присутствует книга, но она валяется на земле, небрежно брошенная, раскрытая и порванная, словно ее содержание не представляет ни малейшего интереса.

Что и кому хотел сказать Веласкес, выбрав этого забытого всеми персонажа, этого вечного бесприютного скитальца, которого в жизни не ожидало ничего, кроме новых разочарований? Ведь ситуация самого Веласкеса в те годы была прямо противоположной: молодой художник, уже достигший известности и признания и, что немаловажно, положения в обществе. Возможно, он писал Мениппа как своеобразное предупреждение себе самому: чтобы напомнить себе, что в конце пути к вершине нас ожидает не слава, а лишь разочарование.

Вдохновленный этой мыслью, англичанин покинул зал, а затем и музей, и решил заняться более насущными проблемами. Дождь прекратился, и солнце выглянуло из-за облаков. Не колеблясь, он направился прямиком в дом герцога де ла Игуалады. На площади Кибелы он отступил на обочину, чтобы пропустить группу рабочих в кепках и фартуках, спешивших на демонстрацию или митинг – судя по тому, что некоторые из них несли знамена.

Благодаря своему высокому росту Энтони смог разглядеть нескольких расположившихся неподалеку молодых людей в голубых рубашках, с вызовом наблюдающих за этой картиной. Рабочие бросали на них полные ненависти взгляды. Вспомнив о том, что произошло прошлой ночью в клубе любителей корриды, Энтони подумал, что, пожалуй, лучше бы ему держаться подальше от подобных разборок и вернуться в Лондон сразу же, как только закончит дела, которые держали его в Мадриде. В то же время, ощущение близкой опасности и угрозы будоражило его, как будоражит все неизвестное человека, по своей природе рассудительного, педантичного и боязливого. Пакита, помнится, сказала на прощание, что в периоды великой смуты, когда случай решает, жить человеку или погибнуть, люди нередко действуют по велению минутного душевного порыва. Теперь он начал понимать смысл этих слов и спрашивал сам себя: что было бы, если бы прекрасная и загадочная девушка специально произнесла эти слова, чтобы он поддался минутному порыву, не задумываясь о последствиях?

Он дошел до особняка и заколотил в дверь с удвоенной силой. Как и в прошлый раз, дверь ему открыл всё тот же несуразный дворецкий, пригласил в приемную и отправился доложить сеньору герцогу о его приходе. Тот сразу вышел и поприветствовал его на английском языке с такой искренней непринужденностью, как будто встретил друга, с которым расстался совсем недавно.

– Ну что ж, на этот раз мы не станем терять времени, – заявил он, а затем добавил, обращаясь к дворецкому: – Хулиан, позовите сеньорито Гильермо. Скажите, что мы ждем его в кабинете. Я хочу, чтобы мой сын тоже присутствовал, – пояснил он, снова обращаясь к Энтони, – и мне жаль, что другой мой сын не сможет принять участия в этом деле. У меня, знаете ли, свои взгляды относительно наследования. Я никогда не считал, что мои земли и деньги принадлежат лишь мне; напротив, я всегда знал, что я – лишь часть единого целого, что каждое поколение – звено в цепи нашего рода, а я – прежде всего хранитель нашего достояния, и потому мой долг – сберечь его и приумножить, насколько это возможно, и, когда придет время, передать следующему поколению. Согласитесь, при таком подходе богатство оказывается тяжким бременем, и те преимущества, которые оно дает, сопровождаются слишком большой ответственностью, что делает его куда менее привлекательным. Нет, я не хочу сказать, что завидую нищим; тот счастливец из сказки, у которого не было рубашки, в действительности просто не пережил бы мадридской зимы. Я говорю всё это к тому, что собираюсь снять с плеч изрядную долю забот, избавившись от значительной части своего имущества.

Слово за слово, они добрались до кабинета герцога, где он в прошлый раз рассказывал о своих бедах и злоключениях. Сейчас в кабинете на полу выстроилась дюжина прислоненных к стенам картин.

– Надеюсь, мой сын не заставит себя долго ждать, – заметил герцог.

Англичанин понял, что женщины семьи не будут вмешиваться в принимаемые здесь решения, что несколько его обескуражило, потому что по опыту он знал, что женщины гораздо более реалистичны, когда заходит речь об оценке произведений искусства, возможно, потому что не столь сильное чувство семейной гордости позволяет им принять необходимость компромисса между художественной ценностью произведения, его сентиментальной ценностью и коммерческой.

Внезапное появление Гильермо дель Валье прервало его раздумья. Они холодно поприветствовали друг друга, а затем оба выжидающе уставились на хозяина дома.

– Давайте побыстрее приступим к делу, – произнес тот притворно бодрым тоном, как будто перед хирургической операцией. – Как видите, дорогой Уайтлендс, чтобы облегчить вам задачу, мы собрали в кабинете наиболее отвечающие нашим целям картины, насколько я могу судить. Среднего размера, с красивыми сюжетами, большинство подписаны, их авторство подтверждено. Взгляните на них и расскажите нам о своем первом впечатлении, будьте любезны.

Энтони Уайтлендс протер платком стекла очков и подошел к картинам. Герцог и его наследник молча наблюдали издали, еще теша себя коварной надеждой, что так мешала англичанину сосредоточиться и объективно взглянуть на положение дел. Он никоим образом не желал обмануть надежды этой благородной семьи, оказавшейся в бедственном положении, с которой он уже чувствовал себя связанным множеством незримых нитей. Но, увы! – с первого же взгляда стало ясно, что он не может сказать им ничего хорошего, кроме нескольких слов утешения.

И хотя приговор уже был готов, он всё еще медлил, подолгу разглядывая каждую картину, чтобы исключить даже малую вероятность, что это может быть подделка, чтобы оценить качество работы и состояние сохранности живописи. Однако всё это лишь подтверждало сложившееся мнение. Наконец, он решился-таки посмотреть правде в лицо, что далось ему весьма нелегко, ибо он и сам страдал от того, что не в силах оправдать надежды этих людей, которые они возлагали на его экспертную оценку, не говоря уже о том, что с каждой минутой росла его досада на самого себя за эту нелепую поездку, в которой оказалось столько недоразумений, неудобств и, возможно, самых настоящих опасностей; лучше бы ему никогда не встречать этого шарлатана худшего пошиба, Педро Тичера.

Должно быть, все эти чувства явственно отразились у него на лице, когда он повернулся к гостеприимному хозяину.

– Вы полагаете, что все настолько скверно? – спросил тот, прежде чем англичанин успел открыть рот.

– Ни в коей мере. Картины составляют великолепную коллекцию. И каждая имеет собственные достоинства, не сомневаюсь на этот счет. Мои сомнения... мои сомнения другого рода. Я не специалист в испанской живописи XIX века, но насколько я знаю, это время не считается самым ярким ее периодом. Конечно, несправедливо, что ничто не может сравниться с Веласкесом, с Гойей... Но так уж обстоят дела: за пределами Испании такие интересные художники как Мадрасо, Дарио де Регойос, Эухенио Лукас и многие другие остаются в тени великих фигур прошлого. Разве что Фортуни, Соролья... и еще несколько...

– Да-да, я понимаю, что вы хотите сказать, – деликатно остановил его герцог. – И согласен на все условия, только скажите: вы думаете, что эти полотна найдут своего покупателя в Англии? И, если так, то сколько мы сможем выручить от их продажи? Нет, я, конечно, не прошу назвать мне точные цифры, но хотя бы приблизительно?

Энтони откашлялся и процедил сквозь зубы:

– Честно говоря, ваша светлость, я не знаю. И не думаю, чтобы кто-либо заранее упражнялся, занимаясь подобными расчетами. И я не знаю, кого может интересовать подобного рода живопись за пределами этой страны. Единственное, что я со своей стороны могу посоветовать – это предложить ваши работы одному из аукционных домов, как, например, "Кристи" или "Сотбис". Но это опять-таки, учитывая ситуацию...

Герцог сделал широкий благосклонный жест.

– Не утруждайтесь, дорогой Уайтлендс. Благодарю вас за деликатность, но я понял, что вы пытаетесь мне сказать. Этим путем мы капитала не наживем, – поскольку собеседник молчал, он вздохнул, грустно улыбнулся и добавил: – Не имеет значения. С Господней помощью... Мне жаль, поверьте, что заставил вас потерять драгоценное время из-за ерунды, хотя ваша работа будет должным образом вознаграждена. И предупреждаю, я не приму отказов, дружба не должна мешать обязательствам, в особенности если они носят финансовый характер. Вы, англичане, превратили эту норму в настоящую догму и внедрили ее в головы всех цивилизованных людей. Но у нас еще будет возможность пофилософствовать. Давайте же оставим это несчастное дело и посмотрим, не готов ли аперитив. Разумеется, мы рассчитываем, что вы разделите нашу скромную трапезу.

Энтони Уайтлендс не рассчитывал на это приглашение, а услышав его, наконец-то вздохнул с облегчением, не только потому что сможет увидеть прелестную Пакиту, но и потому что целый день ничего не ел и чуть не падал в обморок. Однако, прежде чем принять предложение, он заметил возмущенное выражение на лице Гильермо дель Валье. Очевидно, молодой наследник чувствовал себя униженным пренебрежительной оценкой, которую сделал иностранец относительно того, что он считал не только своим законным наследством, но и символом достоинства семьи.

– Папа, – услышал он его шепот, – напоминаю тебе, что сегодня мы ждем гостей.

Герцог с укором и нежностью взглянул на сына и сказал:

– Я знаю, Гильермо, я знаю.

В свою очередь, англичанин почувствовал необходимость вмешаться.

– Я хотел бы некоторым образом... у меня как раз назначена встреча...

– Не лгите, сеньор Уайтлендс, – откликнулся герцог, – а если уж лжете, то делайте это лучше. И не обращайте внимания на моего сына. Пока еще я решаю, кто будет сидеть за моим столом. Конечно, у нас сегодня гость, но это доверенный человек, большой друг нашей семьи. Более того, убежден, что он будет рад с вами познакомиться, да и вам будет полезно с ним познакомиться. И больше не о чем говорить.

Он дернул шнур звонка и сказал вошедшему дворецкому:

– Хулиан, этот сеньор останется у нас обедать. И пусть эти картины вернут на место – только очень, очень осторожно. Пожалуй, будет лучше, если я сам за этим присмотрю. Гильермо, проводи нашего друга.

В напряженном молчании они покинули кабинет герцога. Чтобы разрядить обстановку, Энтони решил высказаться напрямую.

– Сожалею, что вынужден был вас разочаровать, – сказал он.

Юный Гильермо окинул его враждебным взглядом.

– Разумеется, – ответил он, – я был разочарован, но не по той причине, о которой вы подумали. Я и не собирался покидать страну. Наоборот, сейчас самое время занять свое место и поднять оружие. Мы не можем оставить Испанию в руках этих мерзавцев. Но мне бы хотелось, чтобы мать и сестры находились в безопасности. Может быть, и отец: он уже в преклонном возрасте и, что бы он ни говорил, обуза. Сейчас семья превратилась в двойную причину для беспокойства – потому что я боюсь за них и потому что, когда придет время, они попытаются мне помешать. Они считают меня ребенком, хотя мне уже восемнадцать. Вам этого не понять, вы не испанец.

После этих слов ему, похоже, полегчало, словно он сбросил бремя с плеч.

Глава 8

При приближении к музыкальному салону до их ушей донеслись звуки рояля и поверх них голос Пакиты, который невозможно было не узнать – хрипловатый и манящий, напевающий веселый мотив.

– Кабальеро с перьями на шляпе,

Куда бредешь ты, такой растяпа?

Энтони Уайтлендс остановился у двери, как и оба его спутника. С нарастающим волнением англичанин услышал после рулады:

– По дорогам, ведущим к славе,

Надлежит ступать быстро по праву.

Однако радость страстного слушателя тут же поувяла, когда отозвался баритон:

– Сеньорита, что куст поливает,

Сколько листочков он в землю роняет?

И не дашь тут ответа ясней -

Сколько перьев на шляпе моей.

Его светлость герцог открыл дверь салона и прервал романс. У рояля сидела Лили, а рядом с ней стояла старшая сестра в зеленом платье, в том самом, в котором была, когда Энтони увидел ее в саду. Перед ней стоял хорошо сложенный смуглый брюнет лет тридцати с небольшим, с мужественными чертами лица, большими умными глазами, широким лбом и простой, но благородной статью испанского аристократа.

С появлением вновь прибывших певцы умолкли, но продолжали смотреть друг другу в глаза с приоткрытым ртом, еще погруженные музыкой в любовный дуэт. Они мгновенно отреагировали, обратив взоры к двери. Взгляды англичанина и привлекательного незнакомца на мгновение встретились. Когда Энтони заметил присутствие устроившейся на диване герцогини, это положило конец зарождающейся дуэли между двумя мужчинами. Англичанин быстро вышел из положения, поприветствовав хозяйку дома, которая протянула ему руку и сказала:

– Господь свидетель, Антоньито, мы по вам скучали.

Энтони не понял, звучит ли в этих словах доброжелательность или насмешка. Возможно, герцогине его постоянные визиты показались обременительными, подумал он. Не искушенная в искусстве острословия, она бросила гостя, но Лили спасла ситуацию, ринувшись к нему в объятья с невинной непосредственностью. Ее одернул герцог.

– Альба-Мария, оставь в покое своего любимого протестанта и веди себя как утонченная сеньорита.

И обернувшись к Энтони, шутливым тоном:

– Простите эту невоспитанную девочку, дорогой Уайтлендс, и позвольте представить вам нашего доброго друга, о котором я вам недавно рассказывал.

Освободившемуся от малолетней поклонницы Энтони пришлось приберечь приветствия для Пакиты на потом, чтобы сосредоточить внимание на красивом незнакомце. Герцог представил их друг другу со всей строгостью.

– Маркиз де Эстелья – человек разносторонний, которого высоко ценят в нашей семье. Уверен, что не существует таких тем, о которых он не мог бы вести беседу. Сеньор Уайтлендс – выдающийся эксперт по испанской живописи, проездом в Мадриде, был так любезен взглянуть на некоторые картины в целях их оценки. Маркиз де Эстелья, – объявил герцог, – в курсе наших намерений.

С лица маркиза исчезли все следы напряженности, после рукопожатия он ослепительно и искренне улыбнулся.

– В этом доме все от вас в восторге, – сказал он. – Рад познакомиться.

– Взаимно, – откликнулся Энтони, побежденный непринужденностью этого господина.

Дворецкий предложил им бокалы с напитками на серебряном подносе.

– Не дайте себя обмануть с помощью хороших манер, – саркастически заявил герцог. – Мы с маркизом принадлежим к разным поколениям и, по-всей видимости, к противоположным мирам. Я – убежденный монархист, а он, напротив – революционер, который может перевернуть весь мир вверх тормашками, да так его и оставить.

– И этого еще будет мало, дон Альваро, – с намеком засмеялся тот.

– Я это говорю не в укор, – ответил герцог. – Возраст делает людей умеренными. Юность всегда радикальна. Дорогой сеньор Уайтлендс, чего уж далеко ходить, несмотря на весь свой английский флегматизм, настоящий бунтарь. Он бы сжег всё, кроме Веласкеса. Или не так?

Поскольку он еще ничего не ел, густое и ароматное вино затуманило восприятие англичанина, а язык стал заплетаться.

– Никогда не говорил ничего подобного, – ответил он. – Всякое произведение искусства имеет свою цену.

При этих словах он непроизвольно бросил взгляд на Пакиту и покраснел. Язвительная девушка усилила его смущение.

– Сеньор Уайтлендс колеблется между холодной эрудицией и безрассудной страстью.

Статный маркиз благородно выступил в его защиту:

– Это вполне естественно. Без страсти не могут существовать настоящие убеждения. Чувства – корень и существенная часть всех глубоких идей. С моей точки зрения, мы должны быть признательны и рады тому, что англичанин вложил всю свою душу в нечто столь испанское, как Веласкес. Давайте поговорим о вашей любви к этому художнику и как вы к ней пришли, сеньор Уайтлендс.

– Не хочу утомлять вас своими рассказами, – возразил Энтони.

– Что вы, мальчик мой, – вмешалась герцогиня с язвительной шуткой, – в этом доме мы только и слышим истории об охоте, быках и политике. Если я до сих пор не умерла со скуки, то меня уже ничто не убьет. Можете болтать обо всем, что придет в голову.

– В моем рассказе нет никаких эмоций. Я как университетский студент, более приверженный голым фактам, чем страстным суждениям. Полемика с моими коллегами больше напоминает нотариальные акты, чем памфлеты.

– Такое поведение, – сказал маркиз де Эстелья, – не вяжется с таким драматическим художником, как Веласкес.

– О нет, простите, если с вами не соглашусь. В Веласкесе нет ничего драматического. Караваджо драматичен, и Эль Греко. Веласкес, напротив, отстраненный, спокойный, пишет словно через силу, оставляет наполовину недоделанные работы, редко сам выбирает тему и предпочитает рисовать неподвижные фигуры, а не живые сцены, когда он пишет движение, то делает его статичным, как будто время остановилось. Вспомните конный портрет принца Балтазара Карлоса: лошадь застыла в прыжке, который никогда не закончит, а принц не прилагает никаких усилий, свойственных наезднику. Сам же Веласкес был человеком холодным. В его личной жизни не было привязанностей, его никогда не интересовала политика, всю свою жизнь он провел при дворе, не принимая участия в дворцовых интригах, что трудно вообразить. Он предпочел бы быть чиновником, а не художником, и когда наконец-то получил высокий бюрократический пост, не задумываясь бросил живопись.

– Послушать вас, – сказал герцог, – так и не подумаешь, что речь идет о великом художнике, бесспорном гении.

Внезапно в разговор вмешалась Пакита, до сих пор державшаяся на расстоянии и словно погруженная в свои мысли.

– По-моему, сеньор Уайтлендс льет воду на свою мельницу.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил Энтони.

Пакита бросила на него насмешливый и вызывающий взгляд.

– Я хочу сказать, что приобретя некоторые знания в музеях и библиотеках, вы присвоили себе Веласкеса и изменили его по собственному образу и подобию.

Герцог примирительно вмешался.

– Пакита, не будь такой дерзкой с нашим гостем. Дерзкой и опрометчивой. Наш друг Уайтлендс – мировой авторитет, его суждения о Веласкесе стоят обедни, если позволите так выразиться.

– Одно дело ходить к обедне, а другое – распространять саму доктрину, – отозвалась девушка, не отрывая взгляда от Энтони, который, весь на нервах, выпил второй бокал аперитива, так что весь салон вместе с мебелью и присутствующими в нем завертелся перед его глазами. – Конечно, я ничего не знаю о Веласкесе, но означает ли это, что сеньор Уайтлендс знает о нем всё? Не отрицаю, что он знает всё, что мог узнать. Однако, как мы можем сказать о человеке, который жил несколько веков назад в лабиринте церемоний, фальши и тайн, как это было при испанском дворе, и который вдобавок являлся великим художником, что он не унес с собой в могилу никакого секрета и что не вел хитрую двойную жизнь?

Энтони сделал над собой усилие, чтобы побороть опьянение и замешательство, которое нельзя было полностью отнести за счет вина и голода. На протяжении всей своей академической карьеры он оспаривал и защищал аргументы коллег одного с собой уровня, разговор шел лишь о деталях, всегда при помощи объемистой библиографии. Теперь, напротив, он столкнулся с привлекательной женщиной, которая атаковала на его же поле, и эта борьба лицом к лицу показалась ему более насущным и немедленным вызовом. На карту было поставлено нечто большее, чем академический престиж. Он откашлялся и ответил:

– Не поймите меня неправильно. В принципе, я согласен с тем, что вы сказали, сделав свои выводы из моих слов. Мы можем шаг за шагом реконструировать жизнь Веласкеса, до мельчайших происшествий. Жизнь при дворе Филиппа IV, как при всех дворах великих монархий, являлась, естественно, гнездом лжи, клеветы и сплетен, но также, а, может быть, именно по этой причине, могучим источником официальных документов, результатов слежки, детальной информации и слухов. И всё это в письменном виде. Вооружившись терпением, с помощью адекватных методов и здравого смысла, не трудно отделить зерна от плевел. Однако помимо того, что мы можем узнать о буднях двора, никто не откроет последнюю загадку человека и художника. Чем больше я смотрю и изучаю картины Веласкеса и самого Веласкеса, тем больше осознаю, какая огромная тайна находится у меня перед глазами. И в самом деле, эта загадка и убеждение в том, что я никогда ее не разрешу, и делает мою работу такой интересной и облагораживает мою скромную жизнь докучливого профессора.

После того, как он замолчал, установилась напряженная тишина, как будто в речи англичанина содержалось обвинение. К счастью, тут же с обычным дружелюбием вмешался герцог.

– Я тебе говорил, чтобы ты с ним не спорила, Пакита.

Девушка окинула англичанина полным значения взглядом и ответила:

– Убедительно, но я еще не вложила меч в ножны.

– Что ж, тогда я предлагаю поменять меч на ложку и вилку, – сказал герцог, указав на дверь столовой, которая только что открылась, и оттуда появилась простоватая служанка и объявила, что обед подан.

Все направились в столовую, но на сей раз, по протоколу и из уважения, Пакита взяла под руку маркиза де Эстелью, прошептав ему на ухо неразборчивую для остальных фразу.