Текст книги "Кошачья Свара. Мадрид, 1936 (ЛП)"

Автор книги: Эдуардо Мендоса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Глава 27

Когда Энтони Уайтлендс вышел из отеля, в глаза ему бросились зеленые почки на ветвях деревьев. Бессмысленное раздражение поднялось в нем при виде этого хрупкого проявления весны: любая причина годилась для выражения тревоги, в которую его поверг разговор с Эдвином Гарриго, не столько из-за полученных оскорблений, сколько из-за очевидных прорех, произведенных аргументами старого хранителя в его убеждениях. Тем не менее, он находился в той точке, в которой уже не мог позволить себе слабости и, тем более, обдумывать возможность отступления. Если бы из-за страха совершить грандиозную ошибку он бросил это дело, что бы его ждало? Возвращение к неудовлетворенности в условиях ограниченных возможностей академической жизни, с ее тоскливыми задачами и грязными склоками. Как для продвижения вперед, так и для отступления требовалась одинаковая отвага.

Не говоря уже о страхе, что пронырливый Гарриго примет на себя риск, которого советовал ему избегать, и в итоге одержит победу. Потому как, тут незачем было себя обманывать, в нормальных обстоятельствах это Эдвин Гарриго, а не Энтони Уайтледс, стал бы специалистом, подходящим для экспертизы и оценки подлинности и стоимости картины такой важности. Только неспокойная политическая обстановка в Испании и, кроме того, старая вражда между напыщенным и недружелюбным Гарриго и изворотливым Педро Тичером, сделали возможным, что выбор пал на эксперта второго ряда. Как только Гарриго об этом узнал, то без единого сомнения отправился в Мадрид с намерением использовать свой авторитет и хитрость, чтобы отвоевать утраченное главенство. Но у него ничего не выйдет, мысленно поклялся Энтони.

С этой твердой целью и с объемистой сумкой, набитой едой из того же бакалейного магазина, где он побывал вчера, Энтони вступил в холл гостиницы и попросил ключ от номера.

– Я отдал его сеньорите, – сказал портье. – Она ждет вас наверху.

Энтони не обратил внимания на столь почтительный тон портье и слово "сеньорита", которым он назвал Тоньину, которая, очевидно, успела справиться с материнскими обязанностями и решила не оставлять Энтони слишком уж надолго. Однако, когда он постучал в дверь, держа в руках сверток, который то и дело выпадал у него из рук, перед ним предстала не кто иная, как Пакита дель Валье, маркиза де Корнелла.

– Добрый день, сеньор Уайтлендс, – сказала она, от души потешаясь над его удивлением. – Простите мою дерзость. Я хотела с вами поговорить, и мне показалось, что было бы не вполне уместно дожидаться вас в холле, на глазах у стольких людей. Портье был столь любезен, что одолжил мне ключ. Если я вызвала ваше недовольство – так и скажите, и я тут же уйду.

– Ни в коем случае, – чуть заикаясь, пробормотал англичанин. – Еще чего не хватало. Хотя я действительно не ожидал вас увидеть, – продолжал он, пристраивая на стол пакет с едой и вешая в шкаф свое пальто и фетровую шляпу. – Портье сказал, что кто-то пришел, но я не думал, что это вы...

Девушка встала напротив окна. Яркий свет весеннего дня прочертил ее профиль и сверкал на волнистых волосах.

– А кого же вы ожидали увидеть? – спросила она.

– Да, в общем, никого. Вот только... Дело в том, что с некоторых пор ко мне зачастили с визитами самые разные люди. Знаете ли, полицейские, сотрудники посольства... Вот я и подумал, что кто-то из них снова начал меня донимать, если можно так выразиться.

Обежав глазами унылый пейзаж своей клетушки, Энтони вспомнил роскошный салон "Палас-отеля" и с болезненной четкостью представил простор, элегантность и комфорт его номеров, в очередной раз осознав стесненность условий, с которыми ему приходится сталкиваться в решающие моменты жизни.

– Но что же вы стоите, – он попытался приложить усилия, чтобы придать встрече определенное достоинство. – садитесь. У меня есть только один стул. Как видите, этот номер не соответствует условиям...

– Вполне достаточно для моей цели, – перебила она, по-прежнему стоя возле окна.

– Ах, что вы...

– Неужели вы даже не поинтересуетесь целью моего визита?

– О да, конечно, – забормотал он. – Простите, право... Такой сюрприз... Вот, еду купил... Так что теперь могу работать, ни на что не отвлекаясь...

Маркиза остановила его нетерпеливым жестом.

– Энтони, нет нужды объяснять мне твои привычки, – сказала она вполголоса, смело переходя на "ты". – И не уклоняйся от разговора. Я пришла, потому что на днях попросила тебя об одолжении и предложила кое-что взамен. Я здесь, чтобы выполнить свою часть обещания.

– Ах... Но ведь я ничего не сделал.

– От перемены мест слагаемых сумма не меняется, – заявила Пакита с непоследовательностью человека, который не хочет, чтобы логика помешала ему решительно следовать по избранному пути. – Я исполню свое обещание, и тебе придется выполнить свое. Тебе настолько не нравится этот договор?

– О, нет, – смущенно пробормотал англичанин, – дело в том... честно говоря, я никогда не принимал его всерьез.

– Почему? Ты не принимаешь всерьез женщин или не принимаешь всерьез меня?

– Ни то, ни другое..., но когда речь идет о человеке вроде тебя, аристократке...

– Хватит этих глупостей! – воскликнула маркиза де Корнелла. – Аристократия – это символ традиций и консерватизма, но аристократы ведут себя, как им взбредет в голову. У буржуазии есть деньги, у аристократов – привилегии.

Энтони подумал, что это простое и прямо заявление, полностью подходящее и донье Антонии де ла Серда, должен был услышать тупой Гарриго. Но ни об этом, ни о чем-либо происходящем здесь он никогда не мог бы сказать ни единого слова.

– А как же...? – начал он.

– Он? – произнесла Пакита с ироничной улыбкой, которая осталась незамеченной англичанином, поскольку девушка стояла против света. – Он никогда не узнает, если ты ему не скажешь. Я верю в то, что ты настоящий кабальеро, а кроме того, важная часть нашего договора – это то, что твое пребывание в Испании не продлится ни минутой дольше, чем необходимо. Давай не будем терять времени. Я снова сказала, что иду на мессу, и кому-нибудь могут показаться подозрительными мои внезапные приступы религиозности.

Холодный юмор Пакиты был не самым лучшим способом пробудить пыл в англичанине, с другой стороны, от него не укрылась ни абсурдность ситуации, ни пагубные последствия для обоих, бросившихся в эти интрижку не по своей воле. Но эти соображения не могли противостоять физическому присутствию Пакиты в крохотной комнате, чья атмосфера, казалось, наэлекризовалась. Должно быть, то же самое чувствовал Веласкес к жене дона Гаспара Гомеса де Аро, рискнув своим положением в обществе, карьерой художника и самой жизнью, подумал Энтони, отбросив здравый смысл и ринувшись в объятья обожаемой женщины.

Полчаса спустя она подобрала с пола сумочку, вытащила портсигар и зажигалку и закурила.

– Я никогда не видел, как ты куришь, – сказал Энтони.

– Я курю только по особым случаям. Тебе неприятно?

Ее голос слегка запинался, и Энтони послышалась в этом легкая нежность. Когда он захотел ее обнять, она мягко пресекла эту попытку.

– Докурю и пойду, – пробормотала она, устремив взгляд на пятна потолка. – Я уже говорила, что не могу долго отсутствовать. Не говоря уже о полиции: если за тобой следят, то они видели, как я вхожу, увидят, как выхожу, и сложат два и два. Конечно, теперь это уже не имеет особого значения.

Энтони понял значение последней фразы и печального тона, с которой она была произнесена: из-за его отношений с Хосе-Антонио Примо де Риверой, без сомнения, все предосторожности, чтобы избежать слежки, были бесполезны. А также, что в это мгновение все мысли молодой маркизы занимал другой мужчина, и это причинило ему боль, хотя не удивило.

– Мы еще увидимся? – спросил он без надежды.

– Возможно, – ответила Пакита, подчеркивая каждое слово. – Увидимся – да, наверное, увидимся.

С сигаретой в зубах она поднялась и начала одеваться. В это самое мгновение в дверь решительно постучали. У Энтони ёкнуло сердце. Список тех, кто мог оказаться в коридоре, был длинным и кошмарным: жуткий Коля, Хосе-Антонио собственной персоной, капитан Коскольюэла или Гильермо дель Валье. С притворной беззаботностью он спросил, кто там, и в ответ раздался голос Тоньины. Энтони вздохнул с облегчением: ее присутствие было скорее неприятным, чем опасным, и он был уверен, что легко выйдет из положения.

– Это горничная с уборкой, – объяснил он Паките, понизив голос, и громко: – Я занят, приходите позже!

– Я не могу больше ждать, Антонио! – послышался со стороны двери умоляющий девичий голос. – Я принесла ребенка, его нужно перепеленать.

Смущенный англичанин машинально обернулся к Паките, которая закончила одеваться и села на стул, чтобы натянуть чулки. Молодая маркиза пожала плечами и спокойно продолжала надевать чулки и туфли. Закончив, Пакита встала, повернулась и посмотрела в окно. Энтони завернулся по пояс в простыню и подошел к двери. Взявшись за ручку, он остановился, несколько секунд поколебался и сказал:

– Подожди немного.

Он пересек комнату, встал рядом с Пакитой и пробормотал:

– Это долгая и глупая история, но она ничего не значит...

Не глядя на него, Пакита бросила сигарету на пол, раздавила ее ногой и чуть слышно прошептала:

– О Боже, что я наделала? Что я натворила?

Энтони схватил ее за рукав. Она размахнулась и влепила ему пощечину.

– Не трогайте меня, сеньор Уайтлендс! – воскликнула она, направляясь к выходу.

Снаружи истошно завопил младенец. Молодая маркиза открыла дверь и застыла на пороге, уставившись на Тоньину, которая укачивала сына и напевала ему колыбельную. Пакита оттолкнула ее и направилась прочь, надменно печатая шаг. Тоньина, оправившись от изумления, вцепилась в руку англичанина, который бросился вслед за Пакитой.

– Антонио, куда ж ты в чем мать родила!

Энтони в ярости швырнул простыню на пол коридора и бросился назад в номер, бормоча ругательства на своем языке. Ребенок продолжал кричать. Тоньина подобрала простыню, прошла в комнату и закрыла за собой дверь, чтобы посторонние не слышали звуков разыгравшегося внутри скандала. Англичанин, который тем временем поспешно одевался, размахнулся и ударил Тоньину по лицу, выкрикнув при этом:

– Будь ты проклята – и ты, и это твое мерзкое отродье!

– Прости меня, Антонио, прости! Этот сеньор внизу мне ничего не сказал...

Пока англичанин осыпал ее проклятиями, она лишь виновато извинялась, прикрывая собой младенца. Эта ее беззащитность обезоружила Энтони, и он оставил ее в покое. Накинув пиджак и сунув ноги в ботинки, он выскочил в коридор и, задыхаясь, бросился в холл. Но Пакиты уже не было ни в холле, ни на улице. Тогда он снова вернулся в гостиницу и спросил у портье, не оставила ли сеньорита для него сообщения. Портье притворился, что ничего не понимает – ну точь-в-точь персонаж старого водевиля – и невозмутимо ответил, что сеньорита вышла на улицу и взяла такси. Услышав эти слова, Энтони, даже не захватив пальто и шляпу и не зашнуровав ботинки, бросился на улицу, поймал другое такси и назвал водителю адрес особняка на Кастильском бульваре.

Пока происходили эти драматические события, неподалеку от отеля Ихинио Самора Саморано, который нес гораздо большую ответственность за произошедшее, чем зловредный портье, однако совершенно об этом не подозревая, направлялся в дом Хусты, чтобы получить сведения о том, какой результат принесла его идея. Никто лучше не мог ему ему в этом помочь, чем она, и даже при новостях о фатальной веренице препятствий, ни он, ни она не посчитали бы успешное завершение операции невозможным.

Для Ихинио и Хусты политические лозунги и вкусное жаркое имели одинаковую ценность, и они знали, что не могут надеяться на многое в своих попытках пристроить девочку, но и немногое было гораздо большим по сравнению с ничем. Собственный жизненный путь, с самого начала полный неудач, непрерывных социальных барьеров и личных ошибок, научил их отодвигать в сторону великие идеи и благородные чувства из мира кино и романов. Дожив каким-то чудом до зрелого возраста, они верили в случайные и неизбежные уступки, сделанные в результате чувства вины и слабости человеческой натуры.

– Не беспокойся за девочку, Хуста, – заявил Ихинио Самора матери своей крестницы, пересказав ей суть своего разговора с Энтони Уайтлендсом. – Этот англичанин – хороший человек, и даже если он сгоряча ее чем-то обидел, то тем бережнее будет о ней потом заботиться.

Хуста безоговорочно с ним согласилась, ибо свято верила в мудрость и прозорливость Ихинио Саморы; и теперь он поднялся по темной лестнице и весело постучал в дверь костяшками пальцев, в то время как другая его рука сжимала букетик фиалок, купленный у уличной торговки цветами. Хуста тут же с готовностью открыла ему дверь, и эта скорость, равно как и выражение ее лица, плохо различимого в темноте лестничной клетки, поневоле его насторожило.

– К тебе гость, Ихинио, – сказала женщина, кутаясь в складки своего драного перкалевого халата.

Ихинио недоверчиво посмотрел на человека, который старался держаться подальше от нездоровых испарений буржуйки и пристально разглядывал его с противоположного конца комнаты.

– Это я, Коля – сказал гость.

Ихинио и Хуста настороженно переглянулись.

Глава 28

На другом конце огромной пропасти, которая отделяла простой народ – а именно, городской пролетариат, естественного врага аристократии, – над старинными аристократическими манерами главенствовала философия приспособления, которая не была ни более глубокомысленной, ни более сложной, но настолько же результативной, как грубая этика, правящая на другой стороне. Столь очевидное благодаря обстоятельствам своего появления, это неотвратимое рабство значило больше, чем благородство, оно мешало аристократии размышлять о собственном поведении, о себе самой и о мире, если это не было одним и тем же.

Но если бы она и могла размышлять, то всё равно не смогла бы изменить ни усвоенные убеждения, ни образ жизни. Ей приходилось самоотверженно приносить в жертву свои лучшие качества на алтарь иррациональности, консервативности и инертности, которые возвели ее в нынешний статус и позволяли его сохранять, а также с железной дисциплиной развивать недостатки, укрепляющие текущее положение, в той степени, в которой это позволяла ситуация. Неукротимая за неимением господина и своенравная без права выбора, безответственность, управлявшая ее действиями, заставляла ее жить, погруженной в бездну нерешительности: ее инициативы ни к чему не приводили, мысли неизбежно становились легковесными, а страсти, освобожденные от последствий, свелись к порокам.

Дон Альваро дель Валье, герцог де ла Игуалада, маркиз де Оран де Вальдивия и Саравака и испанский гранд, ощущал на своих плечах это тягостное наследие, поставившее его лицом к лицу с исторической дилеммой. Так как он не нуждался ни в уме, ни в воображении, ни в отваге и обладал кое-каким здравым смысла, он плел интриги и строил козни, но в конечном счете определенность его социального статуса ставила его на место и вынуждала усмирять в себе дурня, который полностью потерял контакт со временем и реальностью.

С этим чувством он смотрел в окно своего кабинета, и сад, словно пытаясь утешить его в этом несчастье, показывал ему нежные почки на ветвях. Не отводя глаз от окна, герцог пробормотал:

– То, о чем вы меня просите, идет вразрез с моей совестью.

Трое мужчин, стоявших за его спиной, встретили это заявление молчанием. словно зная заранее всю тщетность своей миссии, один из троих решил не отвечать. Другой с ожиданием посмотрел на того, кто до этого момента играл ведущую роль. Тот произнес понимающим тоном, который использовал с самого начала встречи:

– Иногда родина требует и не таких жертв, Альваро.

Говорящему было примерно лет пятьдесят, это был высокий человек благородной внешности, с грубыми, но интеллигентными чертами лица. Проницательный взгляд и очки в металлической оправе придавали ему вид человека умного, и, в определенной степени, он таким и был. Военный по профессии, когда республиканское правительство отправило его в отставку без видимой причины, он зарабатывал на жизнь публикацией статей в различных газетах и изданием руководства по игре в шахматы, которое заслужило высокую оценку среди сведущих и поддержку среди любителей.

Затем он был восстановлен в должности и принял на себя важные обязанности в Испании и подопечных территориях. Хоть он и не участвовал в прошлом в мятежах, но всё равно не пользовался доверием президента, который отправил его в Памплону, чтобы держать подальше от Мадрида. Они с герцогом де ла Игуалада были старыми друзьями, и потому обсуждали свои политические разногласия с горячностью и взаимным уважением. Именно он несколько дней назад позвонил герцогу из Памплоны с вопросом, правдивы ли дошедшие до него слухи. Удивленный, герцог ограничился пересказом официальной версии.

– Я пытаюсь продать кое-какое имущество, чтобы обеспечить безопасность семьи.

– А вот я слышал совсем иное, мой дорогой Альварито.

После этой краткой беседы герцог подумал, что, быть может, во избежание конфликта, равно нежелательного для обеих сторон, ему стоило бы повременить с продажей картины, к великому разочарованию Энтони Уайтлендса. А теперь генерал на всех парусах примчался в Мадрид и заявился к опечаленному герцогу в компании двух других генералов, чтобы вправить ему мозги и призвать к порядку. Герцог решил сдаться без боя.

Опасаясь, что он снова заупрямится, другой генерал решил повторить их требование в более суровых выражениях.

– Что должно быть сделано, то будет сделано. И точка.

С самого начала встречи, этот генерал держался отчужденно, сухо. Его нервозность не укрылась от пристальных взглядов, а в раздраженном голосе слышалась неясная угроза. Несмотря на это, когда настала необходимость, никто не действовал с таким же хладнокровием. Он приехал в Мадрид, как и остальные, чтобы принять участие во встрече генералов; он проделал для этого долгий путь, потому как совсем недавно правительство под руководством Асаньи отправило его на Канарские острова.

Позднее, в ходе встречи, он не сказал почти ни слова, а когда вмешивался, делал это, только чтобы охладить пыл, посоветовать вести себя осмотрительно, поставить под сомнение возможность перехода от слов к действиям. Он был самым молодым из присутствующих и меньше всех походил на военного. Низенький, толстенький, с зарождающейся плешивостью, с обвисшим лицом и высоким голосом. Он не курил, не пил, не играл в карты и не был падок на женщин.

Тот факт, что вдобавок ко всему он пользовался безграничным уважением в армии и вне ее, многое говорил о его профессиональных качествах. Асанья всегда рассчитывал на него из-за сверхъестественных организаторских способностей, а также будучи уверен, что, несмотря на глубокий консерватизм, исключительное чувство долга не позволит ему пойти против Республики. До сегодняшнего дня так и было: много раз генералу предлагали присоединиться к планам мятежников, и он всегда от них отказывался или, по меньшей мере, не давал согласия в явной форме. Его осмотрительность, контрастирующая с храбростью и решительностью в сражениях, в такой же степени выводила из себя его собратьев по оружию, в какой же была им необходима. Все соглашались, что на него можно полагаться; проблема заключалась в том, что никто не знал, можно ли в действительности на него рассчитывать и до какой степени.

Как бы то ни было, все пытались и до последнего продолжали пытаться привлечь его на свою сторону. Вплоть до фалангистов, которые питали отвращение к его заурядному внешнему виду и очевидному отсутствию идеалов, но направляли через доверенных лиц свои предложения, с неутешительными результатами: фалангистам он не ответил и тут же рассорился с посредником из-за того, что тот лез не в свои дела. Он не слушал предложений и не выдвигал их. Он отдавал приказы, выполнял полученные приказы и заявлял, что всё остальное вне его компетенции. На тот случай, если он поменяет мнение, его отправили в наиболее отдаленное и спокойное место на карте взбудораженной Испании. Генерал выразил согласие и даже радость, но возможно, в глубине души он уже вынес приговор тем, кто пытался исключить его из политической жизни.

Первый генерал попытался немного смягчить сказанное.

– Дело не только в деньгах, Альварито, сколько в общественном признании наших действий, в случае, если они произойдут... Ты – видный человек.

Услышав эти изысканные проявления любезности, третий генерал, развалившийся на диване, испустил язвительный смешок. С изысканными манерами и опрятным внешним видом, он представлял противоположность своего кругленького коллеги: темпераментный бунтарь, кутила, с острым умом. Старше двух других, о которых он не был высокого мнения, этот генерал также сделал карьеру в Африке, но подготовку получил на кровопролитной войне на Кубе. Он считал инфантильным, если не сказать по-женски, рассчитывать стоимость какой-либо акции в терминах затрат и потерь. Чтобы он был занят и доволен, предыдущее правительство назначило его главным инспектором карабинеров, что означало хорошо оплачиваемую и не слишком сложную работу, выполняя которую он ездил по всей Испании, что, вкупе с его легким характером кутилы, превращало его в идеального связного между разбросанными военными.

Сейчас же все трое тайно встретились в Мадриде с другими генералами, чтобы принять решение, а затем согласно ему скоординировать действия и назначить даты. Но встреча лишь выявила их разногласия. Почти все согласились с необходимостью вооруженного вмешательства, которое положило бы конец господствующему хаосу, помешало бы распаду испанского государства и предотвратило красную революцию, задуманную Москвой. Но начиная с этого пункта мнения разделились. Многие были сторонниками того, чтобы не ждать дальше; чем дольше откладывать неизбежное восстание, тем лучше подготовятся враги. Меньшинство считало это слишком опрометчивым шагом. На всех давили воспоминания о генерале Санхурхо, который за пару лет до этого поднял мятеж и до сих пор жил изгнанником в Португалии.

Устроить государственный переворот не так-то просто. Во-первых, нельзя рассчитывать на полное единство армии: некоторые генералы – убежденные республиканцы, другие ими не являются, но их понятия о чести не позволяют восставать против законно избранного правительства. Многие офицеры и сержанты, руководящие на местах, – левые или сочувствуют левым организациям. Наконец, нельзя слепо рассчитывать ни на послушание войск, ни на способности кучки новобранцев без боевого опыта.

Генералы из Африки нашли простое решение этих проблем: государственный переворот устроит Легион, а если этого будет недостаточно, то из Марокко подтянутся регулярные войска: арабы всегда лояльны и будут рады устроить колониальную войну наоборот. Однако эти ресурсы не разрешили самый серьезный аспект проблемы.

Частые военные перевороты в XIX веке стали чем-то привычным для сельской, если не сказать феодальной Испании, с ее обособленным, невежественным и безразличным к политике населением. Сейчас всё было по-другому. Если переворот натолкнется на вооруженное сопротивление и начнется настоящая гражданская война, опытные и единые войска, без сомнения, одержат победу в открытых сражениях, но не смогут контролировать города и индустриальные центры, в особенности, а всё к тому и шло, если жандармерия и полиция не поддержат мятеж.

В этом случае придется прибегнуть к помощи беспорядочных крайне правых группировок, они многочисленны, имеют опыт уличных схваток и жаждут начать действовать. Но недостатки такого метода очевидны: не имея военной структуры, члены этих группировок подчиняются собственным вождям и больше никому. Один из присутствующих генералов вел переговоры с наваррскими традиционалистами и был научен горьким опытом. Взамен на сотрудничество они попросили слишком много: кое– что разумное, а кое-что – немыслимое, и вдобавок с таким трудом добытые соглашения немногого стоили из-за непрекращающихся разногласий внутри самой группировки. В конце концов он пришел к выводу, что несмотря схожие цели, в этих полувоенных организациях слишком много идеологии и мало дисциплины, они являются полной противоположностью армии. Тем не менее, он добился заключения предварительного соглашения с наваррцами.

Отношения с Фалангой были гораздо сложнее. Ни один из присутствующих военных не чувствовал ни малейшего уважения ни к самой партии, ни к ее лидеру, из уст которого беспрестанно срывались оскорбления в адрес прославленных генералов за то, что в свое время они не поддержали диктатуру Примо де Риверы. Хосе-Антонио считал армию виновной в действиях или бездействии, которые привели к краху его отца, и без всякого стеснения выказывал свою досаду словом и делом: несколько лет назад один из присутствующих генералов получил по этой причине пощечину в публичном месте, в присутствии свидетелей. Нападавшего изгнали из армии, но пострадавшего до сих пор снедала обида.

Не имея личных мотивов для антипатии, двое других генералов рассматривали Хосе-Антонио Примо де Риверу как бесполезного человека, чья бездарность превратила группку маменькиных сынков и любителей поэзии в неконтролируемую вооруженную банду. Поскольку фалангисты не имели денег и поддержки общества, если генералы решат вывести их на улицы, то придется снабдить их оружием, что будет напрасной тратой ресурсов и связано с определенным риском, потому что никому не приходило в голову, что исполнив свою функцию, эти отряды будут готовы разоружиться. По этой, а также некоторым другим причинам три генерала и находились сейчас в кабинете дона Альваро дель Валье, герцога де ла Игуалады, пытаясь втянуть его во всё это помпезными фразами, угодливой лестью и завуалированным нажимом.

Герцог колебался между совестью и расчетом. После того, как они столько времени ходили вокруг да около, не хватало только столкнуть лбами враждующие стороны.

– Я простой человек, Эмилио, – произнес его друг несколько жалобным тоном, стараясь оттянуть время. – Из сельской местности, так сказать. В политике для меня на первом месте – уважение к традициям, любовь к Испании и забота о моем народе.

– И это делает тебе честь, Альваро, но обстоятельства требуют большего. Требуют от всех нас и от тебя в особенности, у тебя есть имя и положение. Твои дворянские титулы уже много веков значатся в Готском альманахе [23]23
  Готский альманах – самый авторитетный справочник по генеалогии европейской аристократии, ежегодно издававшийся на немецком и французском языках в 1763-1944 годы в городе Гота (герцогство Саксен-Кобург-Гота). Включал родословные росписи правящих домов и наиболее значительных родов титулованного дворянства Европы.


[Закрыть].

Впечатленный пышностью речей, но шокированный тем, что бригадный генерал пытается подольститься к штатскому, сидящий на диване генерал поднял брови и цокнул языком. Он не понимал, зачем его товарищ без нужды унижается: теперь и на этом поле всё изменилось: стоя перед лицом угрозы со стороны фашистских стран, Англия и Франция озабоченно следили за событиями в Испании и могли в любое время вмешаться в них прямо или косвенно. Осуждение Лигой Наций пагубно сказалось бы на будущем государства, где произошел государственный переворот. Жизненно важно было подчеркнуть консервативный характер участников переворота, оборвать все связующие нити с экспансионистской политикой Германии и Италии, четко объявить, что ими движет лишь желание восстановить порядок. Получить поддержку самых уважаемых семей и духовенства – это не просто церемониальный жест, а стратегический маневр, чтобы предотвратить сражение.

Но ход опытного шахматиста не сработал. Герцог снова посмотрел в окно: ветер трепал ветви деревьев, а на горизонте собрались темные тучи, в марте погода переменчива. Возможно, его грубоватый товарищ прав, подумал генерал, и в решающую минуту от дипломатии нет толку, в таком случае, придется прибегнуть к соответствующим крайним мерам и принять последствия. И в ожидании ответа он мысленно составлял расстрельные списки. Герцог молил Господа о чуде, которое вытащило бы его из трясины, хотя бы на время, и его молитвы возымели немедленный эффект.

Дверь кабинета резко распахнулась, и в комнату вихрем ворвалась герцогиня, в самый разгар встречи. Свою ошибку она осознала только когда ее уже поздно было исправлять. Несмотря на смущение, она отреагировала первой: попятилась к двери и пробормотала какие-то извинения, утонувшие в гомоне генералов. Герцог не преминул воспользоваться этим случаем.

– Что случилось, Маруха? Должно быть, что-то серьезное, раз ты вот так врываешься без стука. Как видишь, – добавил он, не дожидаясь объяснений, как будто они его и не интересовали, – у нас тут собрание. Эмилио ты уже знаешь. Эти господа... его сопровождают.

Он явно не собирался сообщать имена присутствующих, и давний друг семьи поцеловал руку герцогини. Что до остальных двоих, то один из них воспринял нарушение протокола выдержанным кивком головы, другой с привычной учтивостью подкрутил ус и хрипло произнес:

– Мы советовали вашему супругу отдать государственные дела в другие руки и посвятить себя выращиванию цветов в саду, чтобы одаривать ими вас, герцогиня.

Несообразительная и глуховатая герцогиня не поняла смысл этой чепухи, но почувствовала какую-то интригу и опасность, которые шли рука об руку, и бросила на мужа предупреждающий взгляд, Тот понял его правильно: делай, что говорят, и скажи им, чтобы отправлялись восвояси. Затем она произнесла, громко и с широкой улыбкой:

– Прости, Альваро. И вы тоже. Я не вовремя, по глупости и ненамеренно. Продолжайте, как будто меня не видели.

Она вышла, не попрощавшись и не спросив, не желают ли они чего-нибудь. У двери она сделала кокетливую гримаску, чтобы лишить свое присутствие какого-либо значения, и закрыла за собой дверь. Но ее вмешательство послужило катализатором, обезоружив двух генералов – Эмилио Молу и Гонсало Кейпо де Льяно. Невозмутимым оставался лишь погруженный в тяжелые раздумья Франсиско Франко.