Текст книги "Кошачья Свара. Мадрид, 1936 (ЛП)"

Автор книги: Эдуардо Мендоса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

Глава 33

Начать с того, что Педро Тичер был мертв, мертвее не бывает, никаких сомнений. Чуть раньше он назвал положение смертельным, и теперь продемонстрировал это бесспорным образом на собственном примере. Тело лежало с открытым ртом в центре комнаты, в луже крови, с раскинутыми в стороны руками и ногами, как будто его откинуло взрывом. Он еще был в пальто, трость валялась в метре от головы бывшего хозяина, а рядом с его лицом находился монокль, с трещиной, но не разбитый.

Подгоняемый инстинктом самосохранения, Энтони Уайтлендс снова вылетел на лестничную клетку, не задержавшись, чтобы обдумать положение. На лестнице послышались шаги. Он взглянул и увидел поднимающихся вооруженных мужчин. Некоторые соседи открыли двери, высунули головы и тут же захлопнули двери обратно. Звать на помощь явно было бесполезно, а кроме того, усталость затуманила его разум. Будь что будет, подумал Энтони. Пока он формулировал эту нечеткую мысль, его окружили четверо мужчин, которые велели не оказывать сопротивления. Даже сама мысль о сопротивлении заставила англичанина улыбнуться.

– Здесь есть еще кто-нибудь? – спросили у него.

– Покойник внутри. С кем имею честь?

Ничего не ответив, они затолкали его обратно в квартиру и закрыли дверь. Один нацелил на него пистолет, а другие по-быстрому обыскали, с пистолетами в руках. Завершив знакомство, они позвонили, воспользовавшись аппаратом на стене в коридоре. Трубку взяли немедленно, как будто на том конце линии кто-то ждал звонка. Весь разговор свелся к паре односложных слов. Повесив трубку, звонивший сказал остальным:

– Ничего не трогайте. Он будет здесь через пять минут.

Не спуская с Энтони глаз, все четверо скрутили самокрутки и закурили. Энтони пытался догадаться, в чьих руках оказался. Через некоторое время, которое показалось ему вечностью, прибыл подполковник Марранон в сопровождении неизвестного помощника. Его появление развеяло бы опасения задержанного, если бы вновь прибывший не направился прямо к нему и не влепил затрещину. Неожиданный удар сбил англичанина с ног. Упав на пол, он бросил на нападавшего скорее удивленный, чем осуждающий взгляд.

– Козел! Сукин сын! Если бы не чертова республиканская законность, я бы вас просто измордовал! – заорал подполковник.

Более спокойный помощник присел рядом с телом, подобрав полы пальто, чтобы не измазать их в крови. Из этой позиции он провозгласил свои предварительные выводы.

– Еще теплый. Убит выстрелом в грудь с близкого расстояния, из оружия большого калибра. Из-за темного пальто и костюма сложно в точности определить место, куда вошла пуля, но, должно быть, под острым углом. Соседи наверняка слышали выстрел, но в нынешние времена выстрелом никого не удивишь.

Это уравновешенное заявление вернуло подполковнику хладнокровие.

– Это сделали вы? – поинтересовался он у англичанина.

– Нет! Каким образом это мог быть я? – запротестовал Энтони. – Я эксперт в живописи и не в состоянии никого убить, даже помыслить об этом. А кроме того, где оружие?

– А мне откуда знать? Вы могли его выбросить или спрятать. Ни один убийца не станет дожидаться полиции с пистолетом в руке. Вы знаете жертву?

– Да, – ответил Энтони. – Вообще-то, мы встречались меньше часа назад, в "Чикоте". Он вызвал меня туда, чтобы сказать нечто важное, но боялся, что нас подслушают. Из-за этого заставил меня прийти сюда. Когда я вошел, он уже был мертв.

– Не сходится, – рявкнул подполковник. – Где мы находимся? Похоже на конспиративную квартиру, место встречи террористов, преступников и иностранных агентов.

– Я этого не знал, как вы можете догадаться. Он мне описал это место совсем по-другому. Я пришел пешком из "Чикоте". Если капитан Коскольюэла за мной следил, как это обычно бывает, он сможет это подтвердить.

– Капитана Коскольюэлу сегодня днем убили, – сухо произнес подполковник. И мне следовало сделать то же самое и с вами. Пристрелить при попытке к бегству. По вашей вине я потерял лучшего сотрудника. А теперь и этого пристрелили прямо перед нашим носом, а он мог предоставить нам столько информации.

– Педро Тичер?

– Или как там его зовут. Мы следили за ним с первого дня, как он приехал в Мадрид, но, черт побери, всякий раз он от нас ускользал. Если бы вы не оставили на столе салфетку с адресом, мы бы никогда его не нашли. Конечно, теперь от него всё равно никакого проку.

Когда полковник немного успокоился, Энтони заметил в грубых чертах его лица глубокую усталость. Тот переключил внимание с Энтони на подчиненных.

– Двое останутся здесь до прибытия судебного следователя, чтобы убрать тело. Остальные со мной. Этот прощелыга отправится с нами в Главное управление госбезопасности. Там он запоет, по-хорошему или по-плохому.

По пути в Главное управление госбезопасности Энтони пожелал узнать подробности гибели капитана Коскольюэлы. Подполковник, который успел немного успокоиться и погасить недавнюю вспышку ненависти к англичанину, холодным тоном пересказал ему суть дела. Безжизненное тело капитана было найдено около шести часов пополудни на пустыре неподалеку от парка Ретиро. Согласно данным экспертизы, капитан был застрелен совсем в другом месте, а на пустырь его привезли уже мертвым. По словам подполковника, было совершенно ясно, кто и почему убил капитана: дело в том, что несколько дней назад в уличной стычке был убит некий студент, состоявший в правом крыле фалангистов, и, очевидно, его товарищи, как это у них водится, таким образом отомстили за его смерть. Капитан стал очередной жертвой теракта, одного из тех, что Фаланга проводила во множестве, готовя почву для будущего военного переворота.

– У вас есть доказательства? – спросил Энтони, когда он закончил свой рассказ. – Свидетели, может быть? Или фалангисты сами признались в убийстве?

– Они мне и не требуются, – ответил подполковник.

И тогда Энтони Уайтлендс принял решение.

– Когда мы доберемся до вашего кабинета, я расскажу вам, где и когда я в последний раз видел бедного капитана Коскольюэлу. И я бы вам советовал вызвать министра внутренних дело. История того стоит.

Они беседовали в машине, а в доме № 21 по улице Никасио Гальего, где располагался штаб Фаланги, происходил в это же время совсем другой разговор. В штаб только что явился падре Родриго, старый знакомый маркиза де Эстельи, и принес новости столь важные, что по этому поводу был срочно созван политический совет.

– Я слышал собственными ушами, так же ясно, как сейчас слышу вас: пока они ничего не намерены предпринимать.

В ответ подал голос мрачный, но смирившийся с неизбежным генеральный секретарь партии Раймундо Фернандес Куэста.

– Все может перемениться в любой момент. Как ветер...

– А если не переменится? – спросил Мануэль Эдилья.

Хосе-Антонио Примо де Ривера прервал их споры, хлопнув по столу ладонью. Когда он заговорил, в воздухе повисло тревожное молчание.

– Товарищ Эдилья прав: ничего не изменится. У Молы и Годеда – рыбья кровь. А Франко – так просто мокрая курица.

– Итак, остается Санхурхо, – подвел итог Хосе-Мария Альфаро. – Он побывал за решеткой и рассчитывает на нас.

– Ха! – сказал Хосе-Антонио. – Ни Франко, ни Мола не потащат сюда Санхурхо из Португалии, чтобы вручить ему власть. Они добиваются ее для себя. Грызутся между собой, как собаки. Когда они наконец-то договорятся, будет уже поздно.

Мнения членов политсовета разделились, а те новости, которые принес падре Родриго прямо из особняка с Кастильского бульвара, только углубили эти противоречия. Умеренные считали в любом случае необходимым объединиться с военными, хотя это придавало Фаланге вспомогательную роль в движении.

Более импульсивные хотели сами проявить инициативу. Другие, более разумные, видели бессмысленность и того, и другого решения: с вмешательством армии, кто бы ни сделал первый шаг, в руках генералов останется не только командование, но рано или поздно они подомнут под себя и саму Фалангу, ее идеологию, дух и программу. Среди этих фалангистов хватало тех, кто предпочитал оставаться в стороне и выжидать более привлекательной возможности в будущем. Сидеть сложа руки во время мятежа против Народного Фронта было весьма странной идеей, почти непристойной, так что сторонники этой стратегии не осмеливались предложить ее в открытую, зная, что она будет воспринята как трусость и нерешительность. Лишь иногда кто-нибудь как бы случайно упоминал о возможном нейтралитете.

Хосе-Антонио Примо де Риверу одолевали сомнения. Будучи Вождем авторитарной партии, он привык ни с кем не советоваться и ни перед кем не отчитываться за свои действия; однако, в глубине души он был не политиком, а скорее интеллектуалом, образованным юристом, привыкшим рассматривать факты со всех сторон. Его фанатизм был скорее декларативным.

И уж ему-то было известно с самого детства, что все эти генералы с их пламенными патриотическими речами – не более чем орудие в руках землевладельцев, аристократов и финансовой олигархии. Многие военнослужащие, даже самого высокого ранга, восхищались молодым задором фалангистов; но это восхищение было не более чем ностальгией по собственной молодости и несбывшимся мечтам, сожалением о том, чем они могли бы стать и не стали, погрязнув в трясине бюрократии, коррупции, подлости и мелочного соперничества. За немногими исключениями, все эти генералы-мятежники оказывались личностями посредственными, недалекими и в конечном счете столь же коррумпированными, как то самое правительство, которое они намеревались свергнуть.

"Но каков выход из это дилеммы?" – спрашивал себя Хосе-Антонио. Год назад он разработал некий план, который мог бы переменить расстановку сил. Пользуясь всеобщими недовольством нынешним правительством, Хосе-Антонио запланировал поход на Мадрид, как это сделал Муссолини 28 октября 1922 года. Когда он в девятнадцать лет увидел на кинопленке, как в Рим сомкнутыми рядами вступают фашисты в черных рубашках, под имперскими знаменами и флагами, на него это произвело неизгладимое впечатление. Народ тогда рукоплескал новоявленному лидеру, король и церковь также его признали, и итальянской армии, до этого относившейся к Муссолини с пренебрежением, ничего не оставалось, как подчиниться.

Муссолини, как и Гитлер, воевал в 1914 году, но ни один из них не сделал военную карьеру, и всё же, в противоположность традициям испанских диктатур, в этих двух тоталитарных странах армия подчинялась гражданским и их идеологическому корпусу, а не наоборот. С этими намерениями Хосе-Антонио планировал устроить в 1935 году, когда уже нависла угроза со стороны Народного Фронта, марш из Толеда в Мадрид, с тысячами фалангистов и кадетов. По пути к ним должны были присоединиться многочисленные силы, они могли бы рассчитывать на поддержку Национальной гвардии. Но эти планы так и не осуществились: в последний момент ему помешали военные. Хосе-Антонио Примо де Ривера знал их имена, и особенно имя того человека, за которым, как за наиболее высокопоставленным руководителем, осталось последнее слово – Франко.

– Я скажу вам, как мы поступим, – произнес он наконец. – Я поставлю военным ультиматум. Или восстание начнется немедленно, с Фалангой в качестве ударной силы, или Фаланга даст бой своими силами и на свой риск. Мы уже их предупреждали. Лишь они будут нести ответственность за последствия перед лицом Господа и истории.

Затем он попросил Хосе-Марию Альфаро вызвать Серрано Суньера [25]25
  Рамон Серрано Суньер (1901-2003) – испанский политический деятель, адвокат. Муж младшей сестры генерала Франко. В 1933 и 1936 годах избирался депутатом Кортесов. Играл роль посредника между генералом Франко и Фалангой.


[Закрыть]. Когда тот вошел в гостиную, Хосе-Антонио сказал:

– Рамон, мне нужно, чтобы ты как можно скорее устроил мне встречу с твоим шурином. Если возможно, то прямо завтра.

Когда совещание закончилось, падре Родриго последовал за Хосе-Антонио, словно верная болонка.

– Не доверяйте военным, сеньор маркиз, – предупредил он. – Они сражаются не во славу Божию, а ради собственной выгоды.

Глава 34

Дон Мануэль Асанья выглядел старше своих пятидесяти шести лет. Толстый, лысый, бледный, уродливый, с кислым выражением лица, а его глаза за толстыми линзами очков походили на две щелки – сонные или хитрые, в зависимости от предрасположенности наблюдателя. Энтони Уайтлендс видел его раньше только на фотографиях и карикатурах в газетах правых, в виде жабы, головастика или змеи. Теперь же он был прямо перед ним. В кабинете главы правительства он еще раз упомянул историю, которую впервые рассказал подполковнику Марранону в Главном управлении госбезопасности, а затем дону Алонсо Майолю и дону Амосу Сальвадору, руководителю управления госбезопасности и министру внутренних дел. Этот последний позвонил президенту, и Асанья, несмотря на поздний час, принял их немедленно, внимательно выслушал и в конце рассказа пристально уставился на англичанина.

– Вы уверены, что картина принадлежит Веласкесу?

Вопрос привел Энтони в замешательство, как и его спутников. Асанья изобразил гримасу, которая должна была быть понимающей улыбкой.

– Не обижайтесь. Заговор и имена генералов не останутся без внимания, но это всё не слишком для меня ново, как вы хорошо знаете. И наоборот, истории с картиной не было в сценарии. Я, сеньор Уайтлендс, мало понимаю в искусстве. Вот литература – это мое. Если бы я мог поменяться местами с кем-нибудь, то поменялся бы с Толстым или Марселем Прустом. Это я сейчас так говорю, конечно. В молодости я бы поменялся с Рудольфом Валентино.

Он снова улыбнулся, уже не так натянуто. Когда ему позвонили, он собирался уходить домой. Сейчас же он решил, что встреча обещает быть длинной, и добродушно смирился с этой неприятностью.

– Я довольно много времени провел в Париже, – продолжил он, обращаясь к англичанину, потому что остальные это знали, – до войны 1914 года. Совет перспективных исследований дал мне стипендию для прохождения курса в Сорбонне. В действительности, меня интересовало только искусство и интеллектуальная жизнь этого великого города. И девушки, как вы можете себе представить. Целыми днями я ходил по Лувру и проводил часы в одном из античных залов, или же, завороженный, стоял перед какой-нибудь картиной. Потом я возвращался в свою комнатушку и пытался записать свои впечатления. Извините, если я отвлекся, – обратился он также и ко всем остальным. – Уже поздно, у меня был длинный и очень скучный день. Вы тоже, должно быть, устали. Я сейчас закончу. Я говорил вам, что каждый день ходил в Лувр. Меня очаровала итальянская живопись, а особенно венецианская школа. Поэтому я как-то раз посетил лекцию по Тициану, которую читал ваш соотечественник, профессор Оксфорда или Кембриджа. Это был мужчина средних лет, красивый, элегантный, несколько манерный, пытавшийся выглядеть неуверенным, но при этом хорошо осведомленный и очень умный, поразительной образованности, столь отличной от наших ученых, помпезных и невежественных. Он так меня впечатлил, что я до сих пор помню его имя: Гарриго. Он посвятил всю лекцию всего одной картине: "Смерть Актеона". Она не была выставлена в Лувре, как и ни в каком другом музее. По всей видимости, она принадлежала и определенно по-прежнему принадлежит какому-то частному коллекционеру-везунчику. На лекции мы располагали прекрасной копией, на которой профессор нам демонстрировал различные детали этого любопытного мифологического эпизода. Как вы можете себе представить, сюжет и способ его представления меня очаровали. Не знаю, помните ли вы его. Молодой Актеон отправляется на охоту и по случайности застает врасплох обнаженную Диану; застенчивая богиня пускает в него стрелу и превращает в оленя, которого в дальнейшем разрывает в клочья свора собак самого Актеона, так что он ничего не может поделать. Чтобы нарисовать эти события, Тициан выбрал срединную точку рассказа: самое главное уже произошло или вот-вот случится. Тот, кто не знает начала и конца истории, так ничего и не поймет. Может быть, когда Тициан рисовал картину, греческую мифологию знали все. Но я в этом сомневаюсь. Какая-то другая причина заставила художника выбрать именно этот момент и никакой другой. То мгновение, когда ошибка уже совершена и стрела уже вонзилась. Всё остальное – лишь вопрос времени: развязка неминуема. Потерпите мои разглагольствования. Часто в одиночестве этого кабинета, в такие часы, побежденный усталостью и, к чему отрицать, унынием, я нахожу убежище в воспоминаниях о тех временах, не знаю, самых ли счастливых, но точно не таких запутанных: детство в Алькала, школа августинцев в Эскориале, довоенный Париж... И как раз недавно в такие минуты мне вспомнилась эта лекция о картине Тициана.

Он сделал паузу, чтобы прикурить, и обвел лукавыми полузакрытыми глазками своих почтительных слушателей. Затем бодро продолжил.

– Многие думают, что мы находимся сейчас в такой же ситуации. Неисправимая ошибка уже совершена, из лука уже вырвалась стрела; нам остается только ждать, что наши собственные собаки разорвут нас в клочья. Мне хотелось бы думать иначе. Скажу вам больше. Я думаю, что стрела, которая может нас убить – это всеобщее пораженчество. Никогда в Испании не было такого повсеместного согласия, как сегодня. Единодушного мнения, что мы движемся к катастрофе. Я спрашиваю себя, один ли я с этим не согласен, и сам же отвечаю, что не один. Выборы месяц назад это показали, а во время предвыборной кампании у нас была возможность понять чувства всего общества.

Энтони, погрузившийся в свои собственные раздумья, не обратил внимания на эти слова, но дон Мануэль Асанья был прав: под предлогом предвыборной кампании он провел несколько многотысячных митингов. Несмотря на недостаток личной привлекательности и славу интеллектуала, несмотря на многие годы разрушительной политической борьбы, во время которых он и его партия совершали грубейшие ошибки; несмотря на то, что его демонизировали правые и осмеивали левыми, народ за него проголосовал, и массы восторженно его приветствовали, потому что видели в Асанье последнюю надежду на согласие и примирение.

На последнем митинге, проведенном на окраине Мадрида, в труднодоступном месте, при холодной погоде и бойкоте со стороны правительства, присутствовало полмиллиона человек. Потому что его идеология была проста: укрепить Республику, не пустить на ветер уже достигнутое, не давать проблемам страны разрастаться и не ухудшать и без того трудную жизнь людей. Для достижения этой цели Асанья рассчитывал на широкую поддержку со стороны парламента и подавляющего большинства испанцев, хотя, и он прекрасно это понимал, даже большинство мало ему помогло бы против пистолетов, и еще меньше против пушек.

Тем не менее, он сохранял надежду на торжество здравого смысла, инстинкта самосохранения испанской нации. Он также верил, поскольку видел рождение и развитие Республики и знал ее изнутри, что в сущности никто не хотел оказаться в том положении, в котором они оказались.

Что касается социалистов, неумолимое обветшание избирательной системы и политического управления заставили их занять еще более радикальную позицию, чтобы воспрепятствовать переходу рабочих из Всеобщего союза трудящихся в Национальную конфедерацию труда, где анархисты поддерживали чистоту принципов благодаря отказу от всякого соглашательства и постоянно упражняясь в безответственности. Таким образом, ведомые революционными рассуждениями, которые, по мнению Асаньи, были сплошным легкомыслием, социалисты чувствовали себя обязанными захватить власть подобно большевикам в России. Они резко отклоняли любые формы компромисса, заявляя, не без причины, о жестоких репрессиях, которым подвергся рабочий класс как со стороны монархии, так и со стороны Республики. Но не сегодняшний день это решение являлось чистым самоубийством.

В этом смысле правые мыслили более здраво: они защищали интересы меньшинства и поэтому не были в состоянии угодить раздраженной толпе, которая требовала немедленных и осязаемых результатов. Правые могли подождать, потому что их не подгонял голод, и прибегли бы к вооруженному восстанию только при отсутствии другого выхода. Экстремистские группы правых, такие как традиционалисты и те самые фашисты из Фаланги, были просто зверюшками, которых хозяева держали на коротком поводке жадности. Что же касается армии, Асанья держал руку на пульсе; не зря же он был военным министром при первом республиканском правительстве.

Вопреки наиболее распространенному мнению, Асанья верил, что военные не хотели покончить с Республикой, которая в сущности принадлежала и им также. Когда они могли защитить монархию, о возвращении которой теперь говорили исключительно в шутку, они не пошевелили и пальцем, как сейчас они бы не сделали ничего для разрушения Республики. Если оставить в стороне военных из Африки, которые внушали истинных страх, все остальные погрязли в некомпетентности, лени и иерархической путанице. Испанская армия в то время была дряхлой, апатичной, неуправляемой организацией без материальных средств и без морали, которая сыграла трагическую роль на Кубе и Филиппинах в 1898 году, а затем, чтобы спасти свое достоинство в глазах страны и собственных глазах, взяла на себя роль арбитра в испанской политике. Тем не менее, положение военных было непрочно, и в условиях беспорядка процветали наиболее ловкие.

– А картина не могла принадлежать Мартинесу де Масо? – спросил он.

Энтони Уайтлендс был признателен за эту возможность и приготовился изложить свои доводы. На что министр внутренних дел проворчал от имени своих коллег:

– Нам разве не стоит сосредоточить внимание на делах более насущных и безотлагательных?

Председатель Совета министров доброжелательно ответил:

– Уважаемый Амос, у нас будет время для всего... или ни для чего. Сейчас эта картина меня ужасно интересует. Хосе-Антонио Примо де Ривера – постоянный гость в доме, где она находится, и там же слоняются некоторые генералы-заговорщики. Мутный владелец галереи, который запустил сделку по продаже, убит в пустой квартире, принадлежащей швейцарской компании-импортеру, прямо перед тем, как открыть секрет сеньору Уайтлендсу, за которым он последовал из Лондона по неизвестным причинам. Британское посольство настолько интересуется этим делом, что доводит его до сведения своей разведки, и та приносит им крупную рыбу. И именно сегодня убили агента службы госбезопасности, которого, кстати, последний раз видели в доме герцога де ла Игуалады в день собрания заговорщиков. Это может быть просто стечением обстоятельств, конечно, но если нет, то эта картина оказывает такое пагубное влияние, которое не снилось даже Тутанхамону.

– В таком случае, – настаивал Амос Сальвадор, министр внутренних дел, – не лучше ли взять быка за рога? Я прямо сейчас добуду судебное распоряжение, и мы конфискуем картину. А дальше будет видно.

Воодушевленный четкостью предложения, подполковник Марранон вскочил, чтобы дать соответствующие приказы. Асанья сделал ему знак сесть обратно.

– Признаю, эта идея приходила мне в голову и кажется соблазнительной по ряду причин, – произнес он. – Для начала, я очень хочу увидеть картину. И если это правда Веласкес, я был бы очень рад достать ее из подвала и подарить музею Прадо. Но мы не можем преступать границы закона. В такие времена мы должны быть особенно аккуратными. Нам известно, что дон Альваро дель Валье не совершил никакого преступления. Не является преступлением ни обладание ценной картиной, ни обсуждение с согражданами любых политических тенденций. Усилим наблюдение, и если они попытаются вывезти картину из страны или же нам удастся вменить им в вину какое бы то ни было нарушение, мы их арестуем. До этого же времени мы связаны по рукам и ногам.

– Но они убили одного из моих людей, господин президент, – попытался воззвать к нему подполковник.

– Это несчастье всех нас касается, – ответил Асанья, – а меня вдвойне, как гражданина и как главу правительства. Каждая насильственная смерть – это шаг в сторону пропасти. Если мы не остановим колесо, то скоро уже не будет пути назад. Но сказанное о картине также относится и к убийству. Мы начнем его расследование, и пусть виновные почувствуют на себе всю тяжесть закона, это всё. Это будет непростым делом. Да, как нам только что сказал сеньор Уайтлендс, капитан опознал заговорщиков, они и есть первые подозреваемые, но очевидно, что все улики уничтожены. Тот факт, что тело было обнаружено на пустыре, исключает версию случайной смерти в уличной ссоре. Но мы также не можем действовать на основании предположений, и тем более против собственных генералов на действительной службе, которые во время этих событий официально находились во многих километрах от Мадрида. Как бы то ни было, заговор, похоже, дошел до своей финальной стадии. Но я настаиваю на том, что мы не можем забыть смерть этого Педро Тичера. И он, и капитан Коскольюела внимательно следили за сеньором Уайтлендсом. Возможно, от нас ускользает какая-то связь.

Он замолчал, прикурил сигарету и сверился с часами. Время было позднее. Это заставило его осознать, как же он устал. Остальные тоже были бледны и с темными кругами под глазами. Он вздохнул и продолжил.

– Господа, как я только что сказал, мы находимся на краю пропасти. Сейчас никто не решится двигаться дальше. Но чтобы повергнуть страну в пучину бедствий хватит и малейшего толчка. И я убежден, что этот толчок, если он случится, будет последствием незначительного в историческом плане события, чего-то, что будущие поколения сочтут курьезным, им придется его преувеличивать, чтобы понять, почему страна погрузилась в братоубийственную войну, которой могла избежать. И эта картина не выходит у меня из головы, черт возьми.

Он сделал длинную паузу и добавил:

– Сейчас, как я вам сказал, мы ничего не можем сделать. Тем не менее, ничто нам не мешает попросить присутствующего здесь сеньора Уайтлендса продолжить расследование самостоятельно. Он сообщил нам о своем намерении вернуться в Лондон как можно скорее, и принимая во внимание всё произошедшее, это желание кажется мне весьма разумным. Даже в качестве главы правительства я не осмелился бы предлагать ему отложить отъезд до того, пока он не проведет последнюю встречу с герцогом де ла Игуаладой. Но если бы он это сделал, то, возможно, смог бы выяснить что-то новое, что помогло бы нам разгадать эту тайну.

Не сумев сдержать растущее раздражение, подполковник Марранон прервал его резким тоном.

– Со всем должным уважением, но мне это не кажется хорошей идеей. Это очень рискованная миссия. Эти люди ни перед чем ни остановятся, я уже потерял одного сотрудника. Этого бы не случилось, если бы мы не столкнулись с угрозой мятежа, черт возьми.

Энтони почувствовал легкое волнение, решив, возможно ошибочно, что подполковник беспокоился о его безопасности. Ответил дон Алонсо Майоль.

– Он ведь англичанин, они не осмелятся.

– Эти осмелятся на что угодно. Педро Тичер тоже был англичанином. И посольство не будет себя компрометировать из-за отдельного любителя лезть в чужие дела. На нас же, наоборот, это может навлечь серьезные проблемы.

Тут вмешался Асанья.

– Всё имеет свои преимущества и недостатки, этот спор бесполезен. Последнее слово за сеньором Уайтлендсом.

Сеньор Уайтлендс тем временем уже принял решение, вызвав тем самым недоумение у всех и, в первую очередь, у самого себя.

– Я пойду в этот дом, – объявил он, – кажется вам это уместным, или нет. Я понял, что не могу уехать и бросить всё, как есть. Я имею в виду картину. Я эксперт в искусстве, у меня есть репутация. Это значит больше, нежели здравый смысл.

Он умолчал о других причинах, потому что они не входили в компетенцию присутствующих.

– Я буду держать вас в курсе, насколько смогу, – продолжил он. – И не беспокойтесь о посольстве. Я ничего им не скажу и не обращусь туда. Я хорошо знаю, что они не будут меня слушать.

Встреча завершилась. Прощание было коротким. Все хотели спать. Англичанина довезли на машине до площади Ангела, чтобы последний участок он проделал один и никто не увидел, кто его сопровождает. Портье спал на своем стуле, положив голову на руки, лежащие на стойке. Энтони не стал его будить, взял ключ и поднялся в номер. Из-за усталости он ничуть не удивился, обнаружив в кровати мирно спящую Тоньину. Он разделся и лег. Тоньина приоткрыла глаза и, не говоря ни слова, приняла его, заменив нежностью неопытность своего юного возраста. После эмоциональных всплесков и падений из-за Пакиты и Лили эти простые ласки оказали на него целительное действие.