Текст книги "Кошачья Свара. Мадрид, 1936 (ЛП)"

Автор книги: Эдуардо Мендоса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

– Не привыкайте к этому.

Они отстранились и скрытно пересекли сад. Перед железной дверью Пакита обронила:

– Прямо за вами, в Серрано, есть одно кафе, которое называется "Мичиган". Ждите меня там. Я присоединюсь к вам через минуту.

Глава 20

– До ХХ века, – Энтони начал говорить без паузы, как это делают лекторы, – в испанской живописи не существовало жанра ню. Первое исключение – «Маха обнаженная» Гойи, а второе – более раннее и существенно более примечательное – это «Венера» самого Веласкеса. Причина этого очевидна: заказы на живопись в Испании приходили из церкви и, в меньшей степени, из королевского дома, то есть все они содержали религиозные образы, были портретами или изображали житейские сцены. В Италии или Голландии дело обстояло иначе. Там дворяне и богачи заказывали картины для украшения салонов и, так как обладали менее строгой моралью, охотно принимали мифологические сюжеты с обилием женской обнаженной натуры. Испанские художники того времени обладали техникой ню, но применяли ее лишь к мужской анатомии: в сценах мученичества и бесчисленных распятиях и снятиях с креста. В этом смысле, как и в других, Веласкес занимал привилегированное положение: будучи придворным, он получал частные заказы и мог писать во всех жанрах, включая мифологический: «Триумф Вакха», «Кузница Вулкана» и многие другие. Среди них «Венера с зеркалом», которая сейчас находится в Национальной галерее Лондона, и это первая картина жанра ню в испанской живописи, долгое время являвшаяся уникальной.

В кафе "Мичиган" посетителей было немного: места у стойки пустовали, и лишь половина столиков была занята. Время завтрака уже заканчивалось, а час обеденного перерыва еще не наступил. Двое одиноких посетителей читали газеты: один – "АВC", а другой – "Эль Соль"; третий что-то писал с улыбкой на губах; офицер-артиллерист молча курил, рассеянным взглядом изучая потолок. Возле окна сидели две сеньоры среднего возраста и упоенно болтали, не умолкая ни на минуту, забыв даже про еду. На столике перед ними стояли две чашки кофе с молоком и сахарное печенье, лежали молитвенники и аккуратно сложенные черные мантильи.

Энтони восхищался разнообразием заведений, которыми располагали жители Мадрида. Даже прославленные венские кафе, где он провел столько часов между визитами в музей Истории искусств, были несопоставимы с кафе Мадрида. Венские кафе производили на него досадное впечатление театральности и декаданса: в Мадриде же, напротив, в этих полных жизни заведениях не было ничего устаревшего. В кафе Мадрида, в отличие от венских, стены не были покрыты зеркалами, потому что мадридцы в них не нуждались: в кафе Мадрида посетители смотрели прямо друг на друга, с искренним любопытством. Но в этой непринужденности не было ничего плохого, потому что в мадридских кафе с легкостью смотрят и с такой же легкостью забывают. Всё это являлось частью сладкого потока жизни в этом веселом, щедром и поверхностном городе.

Тем не менее, эйфория, производимая окружающей обстановкой, компанией Пакиты и возможностью разговаривать с ней на свою любимую тему, не заставили он забыть о том, что в его руках находилось дело, обладающее чрезвычайной важностью для многих людей, начиная с самого Энтони, чья профессиональная карьера приняла бы неожиданный оборот в случае, если он бы подтвердил свои подозрения и не совершил непоправимую ошибку.

– В сороковых – пятидесятых годах XVI века Веласкес достиг пика своей славы, – начал он, стараясь придать своему голосу самый равнодушный тон. – Помимо своих обязанностей придворного художника, он также принимал заказы от представителей дворянства и духовенства. Одним из таких заказчиков был дон Гаспар Гомес де Аро, сын маркиза дель Карлио, который, если верить герцогу и графу де Оливаресу, в действительности был внебрачным сыном самого Филиппа IV. Не знаю, знакома ли вам эта история; если и не знакома, в данном случае это неважно. Важно другое: дон Гаспар был весьма сильной личностью и страстным коллекционером. Он заказал Веласкесу картину на мифологический сюжет; короче говоря, заказал ему нарисовать обнаженную Венеру, подобную той, которую написал Тициан. Несмотря на необычность такого заказа, Веласкес писал картину с явным удовольствием, если судить по результату. Когда картина была готова, дон Гаспар с величайшей осторожностью перевез ее в свой дворец, и в течение долгих лет ее никто не видел. Когда же она наконец явилась миру, никого из действующих лиц этой истории уже не было в живых.

Он сделал паузу, раздумывая, как бы поведать обо всем как можно более правдиво и при этом деликатно; он никоим образом не хотел оскорбить чувств своей очаровательной собеседницы кровавыми подробностями рассказа.

– Однако дон Гаспар Гомес де Аро, – продолжил наконец Энтони, приглушив голос и опустив глаза, – был не только знатоком искусства, но и человеком весьма вольных нравов. Его характер был ближе к донжуану Тенорио, нежели к Иоанну Крестителю, мягко говоря. Возможно, именно это и побудило его заказать Веласкесу такую картину, совершенно несовместимую с моралью того времени. В любом случае, вопрос вот в чем: кто эта женщина, изображенная на картине? Воспользовался ли Веласкес услугами какой-либо натурщицы – возможно, проститутки, чтобы представить ее в виде Венеры, или же моделью послужила, как утверждают злые языки, одна из любовниц дона Гаспара, чьи прекрасные формы он пожелал увековечить на полотне? А что, если эта женщина, как предполагают некоторые ученые – не кто иная, как законная супруга дона Гаспара? Сторонники этой версии утверждают, что в ее пользу говорит хотя бы то, что лицо Венеры, отраженное в зеркале, которое перед ней держит Амур, художник изобразил предельно нечетким, чтобы никто не смог узнать эту женщину, что было совершенно ни к чему, если это была обычная проститутка.

– А какой из этих теорий придерживаетесь вы? – спросила девушка.

– Предпочту об этом умолчать. Идея запечатлеть столь знаменитую особу, к тому же замужнюю даму, обнаженной и в столь соблазнительной позе, в Испании, где свирепствовала инквизиция, была, возможно, и рискованной, но все же осуществимой. Из любого правила случаются исключения. Супруга дона Гаспара, донья Антония де ла Серда, была родственницей доньи Аны де Мендосы де ла Серда, принцессы Эболи, которая в свое время являлась любовницей Филиппа II. Обе эти женщины были красавицами, обладали сильным характером, а также отличались живым темпераментом и смелостью. Тем не менее, мне кажется маловероятным, что муж позволил бы своей супруге раздеться перед посторонним мужчиной, даже если это был Веласкес. Уж проще было бы изобразить ее одетой. Как бы то ни было, правды мы никогда не узнаем: история искусства полна сюрпризов.

– Не сомневаюсь, – ответила Пакита.

– Я чувствую иронию в вашем голосе, – произнес англичанин. – Возможно, я наскучил вам своими разглагольствованиями. Но я скажу вам, что вы ошибаетесь. Теории и споры экспертов могут быть скучнейшими; мои статьи определенно таковы, но искусство – нет, потому что картины несут в себе смыслы, как стихи или музыка, важные смыслы. Я хорошо знаю, что для многих старинная картина представляет собой лишь ценное имущество, предмет коллекции или предлог для демонстрации эрудиции и продвижения в академическом мире, я не отрицаю, что эти факторы существуют и что они должны приниматься во внимание. Но произведение искусства – это, кроме всего прочего, еще и выражение чего-то возвышенного и глубоко укоренившегося в наших верованиях и чувствах. Я предпочту варвара-инквизитора, готового сжечь картину, сочтенную греховной, чем тех, кто только беспокоится о датировании, предыстории или оценке этой самой картины. Для нас художник, заказчик и модель XVII – века это просто информация из энциклопедии. Но в свое время они были людьми, как вы и я, и переворачивали свою жизнь из-за одной картины по очень глубоким причинам и чувствам, зачастую отваживаясь на серьезные риски и растрачивая состояния. И никто из них не думал, что всё это может закончиться в зале какого-нибудь музея или в углу кладовки.

– Надо же, – проговорила она, – я опять должна просить у вас прощения. Очевидно, что наши с вами отношения – сплошная череда обид и прощений.

– Это прекратится, когда вы перестанете плевать на меня с высокой колокольни, если это выражение здесь уместно. Но это я, а не вы, должен извиниться. Я всегда распаляюсь, когда говорю на эту тему.

– Это хорошо, так вы становитесь более привлекательным. Продолжайте ваши гипотезы.

– Споры идут относительно даты, когда Веласкес написал "Венеру с зеркалом". Все указывает на то, что это произошло в конце сороковых годов XVI века, так как 1648 году Веласкес уехал в Италию и вернулся на родину лишь в 1651 году, а к тому времени картина уже находилась во дворце дона Гаспара. Она вполне могла быть написана в Италии, где картины, представляющие обнаженных людей, встречались на каждом шагу и вполне могли послужить источником вдохновения для Веласкеса, однако я так не думаю. В Мадриде тоже хватало полотен с обнаженными людьми, написанных великими мастерами, такими, как Тициан или Рубенс; подобных работ немало хранилось даже в королевских коллекциях, и, несмотря на то, что они в то время не были доступны широкой публике, являясь собственностью испанской короны, Веласкесу, несомненно, они были знакомы. И я убежден, что "Венера" была написана в Мадриде, перед самым его отъездом в Италию – вероятно, в начале 1648 года и в строжайшей тайне.

Эта фраза словно запустила некую пружину, артиллерийский офицер резко встал. Официант подбежал к нему, чтобы подать висевшее на вешалке пальто. Офицер протянул ему монету и направился к двери. Проходя мимо их стола, он покосился на англичанина, а затем взглянул более внимательно на Пакиту, которая опустила глаза. Не задерживаясь, офицер изобразил поклон и вышел на улицу. Энтони обратил внимание на некоторую тревогу своей спутницы, но счел нетактичным просить у нее разъяснений.

– В ноябре 1648 года, – продолжал он, – Веласкес во второй раз отправился в Италию по приказу Филиппа IV, чтобы приобрести произведения искусства для пополнения королевской коллекции. Однако, на сей раз поездка продлилась дольше, чем ожидалось, а именно два года и восемь месяцев. Королю это очень не нравилось, и он настойчиво требовал скорейшего возвращения своего любимого художника, однако, несмотря на это, тот все равно задержался в Италии. В течение своего долгого пребывания в этой стране Веласкес рисует мало: в Риме он пишет портрет папы Иннокентия Х и других высоких иерархов Ватикана, а чтобы хоть немного отвлечься от этой ватиканской лихорадки, пишет два крошечных задумчивых пейзажа, изображающих виллу Медичи. Все остальное время он путешествует по Италии, встречаясь с художниками, коллекционерами, дипломатами и меценатами, покупает картины и скульптуры и занимается их отправкой в Испанию. Его жена и дочери все это время остаются в Мадриде. В Испанию он возвращается усталым человеком, страдающим одышкой. В последние десять лет между возвращением из Италии и своей кончиной 6 августа 1660 года он пишет портреты королевской семьи, и среди них – знаменитые "Менины".

– Да, неплохо, – заметила Пакита, которая, казалось, уже забыла об инциденте с артиллерийским офицером.

– Да, конечно, это удивительная картина, и это показывает, что Веласкес находился на пике своих способностей, в полном расцвете творческих сил. И если это так, зачем от них отказываться?

– Вы думаете, "Венера" принесла ему несчастье?

– Думаю, что после написания этой картины или во время ее создания, Веласкес прошел через серьезнейший личный кризис, после которого уже никогда не смог оправиться, и что истинная причина кризиса заключается в этой картине. Я уже много лет спорю по этому вопросу с одним английским экспертом, старым профессором Кембриджа, который сейчас служит хранителем в Национальной галерее. Он отстаивает... мнение, противоположное моему. Ему не нравятся женщины, так что, возможно, причина в этом... Но оставим это. Сейчас значение имеют личные проблемы Веласкеса, а не мои.

– Возможно, они совпадают, – сказала Пакита, – и, если хотите, можете мне о них рассказать. О своих заботах говорить проще, чем ждать, что придет Веласкес и их нарисует.

– Нет-нет, ни в коем случае. Мы не можем отклоняться от темы. Слушайте, я расскажу вам, что, по моему мнению, произошло: в 1648 году дон Гаспар Гомес де Аро заказывает Веласкесу портрет обнаженной женщины в образе Венеры. Свою жену или чужую, это сейчас неважно. Веласкес принимает заказ и рисует картину, но не одну, а две: на первой изображает Венеру перед зеркалом, с тщательно размытыми чертами лица, чтобы никто нет смог ее узнать, а на второй – также обнаженную, но с абсолютно определенными чертами лица и без мифологических деталей. Очевидно, что вторая картина предназначалась ему самому. Она никогда не появлялась в описях имущества Гаспара Гомеса де Аро. Нарисовав вторую картину, Веласкес навлек на себя множество опасностей. Если бы ее существование открылось, скандал был бы жуткий, дело могло бы дойти до инквизиции, и, в самом лучшем случае, Веласкес потерял бы милость короля. С тех пор, как он приехал в Мадрид и вытеснил старых придворных художников благодаря своему новаторскому стилю, у него не было недостатка во врагах, тайно замышлявших погубить его. И потом, сам Гаспар Гомес де Аро: если бы отношения художника и модели перешли границы чисто профессиональных, и они вступили бы в любовную связь или еще что посерьезней, что заставляет предполагать картина, вне зависимости от того, изображена ли на портрете законная жена или любовница, кровавая развязка очевидна. Это гордая Испания, а дон Гаспар – могущественный человек. Только всепоглощающая страсть могла заставить человека со столь хладнокровной, почти апатичной натурой, как Веласкес, совершить подобное безумство.

От волнения он повысил голос и сделал паузу, чтобы успокоиться. Пакита смотрела на него, нахмурив брови и с печальной дымкой во взгляде. Не замечая этого, Энтони провел по лицу рукой и продолжил:

Веласкес это знал и, поскольку был человеком умным и понимал, что его страсть не имела будущего, решил уехать как можно дальше. Ему не составило труда убедить Филиппа IV, чтобы тот отправил его в Италию по долгу службы, и он поехал туда по приказу короля, забрав с собой второй портрет.

– Жалкая замена, – заметила Пакита.

– Лучше, чем ничего. Кроме того, для Веласкеса живопись и реальность часто менялись местами, хотя это нас заведет слишком далеко от темы. Вопрос в том, что по возвращении страсть поутихла после долгой разлуки, а компрометирующий портрет он, вероятно, оставил в Риме. В свое время кто-то привез его в Испанию, и вот он здесь, в нескольких метрах от этого кафе, в ожидании...

– Пока Энтони Уайтлендс познакомит с ним весь мир, – прервала его Пакита.

На сей раз тон ее голоса насторожил англичанина.

– Конечно, – ответил он, – осталось уточнить некоторые детали. – Вы сердитесь?

– Да, только не на вас. На моем пути встречаются одни мечтатели, и я сыта этим по горло. Но не будем об этом. Значение имею не я, а Веласкес.

Ее голос сорвался, и быстро дернув головой, словно что-то привлекло ее внимание, она отвернулась. Озадаченный такой резкой переменой, Энтони не знал, как отреагировать. Через несколько секунд Пакита снова повернулась к собеседнику с затуманенным взором, но спокойным голосом произнесла:

– Вчера перед статуей Христа Мединасели я попросила вас не подтверждать подлинность картины. Тогда я подумала, что взамен могу предложить нечто ценное. А сейчас вижу, что для вас я значу гораздо меньше, чем картина или то, что она символизирует. Ничто не собьет вас с пути, и я вас в этом не виню. Для меня нет никакого унижения в том, чтобы быть отвергнутой ради женщины, которая умерла три столетия назад и которую мы знаем только в лицо и по значительной части ее тела, но меня это не удивляет, я всё понимаю.

– Мне трудно будет понять, если вы не объясните причину своего поведения, – сказал англичанин.

– Дайте мне платок.

Энтони протянул ей платок, она вытерла невидимые слезы и вернула его.

– Некоторое время назад, – произнес он, видя, что Пакита не собирается больше ничего прибавить к сказанному, – вы сами предлагали мне высказать свои опасения. Вот они, вкратце. Уже несколько лет моя жизнь как будто остановилась. Я нахожусь в застое, профессиональном и личном, и не видно признаков, что положение может измениться. Я видел множество подобных случаев и не питаю иллюзий: блестящие студенческие годы, прекрасные перспективы, несколько лет процветания, а потом ничего, маразм, вторичность и посредственность. Я двигаюсь по той же схеме: позади осталась молодость, и я пячусь назад, словно рак. И вдруг самым неожиданным образом мне открывается уникальная возможность, и в моей жизни и вообще в мире искусства. Приключение, полное риска, на грани закона, и мало того, в его ход вмешиваются мощные эмоциональные факторы. Но если несмотря ни на что всё окончится благополучно, если хоть один чертов раз дело выгорит, я получу нечто большее, чем удовлетворение своего смехотворного академического тщеславия. Я завоюю престиж. И деньги, да, деньги, чтобы купить себе независимость и достоинство. Наконец-то я перестану побираться... Знаете, что это означает, сеньорита Пакита?

– Это знают все женщины, сеньор Уайтлендс, – ответила она. Но не бойтесь, я не буду настаивать, я слишком гордая. Конечно, я вас понимаю, как и вы поняли бы меня, если бы я вам рассказала о своих мотивах. Но не расскажу. Пока нет. Однако, дам вам кое-какие подсказки. Остальное вам придется разгадать самому, а там посмотрим, хватит ли у вас проницательности распутать загадку настоящего, как вы справились с тонкостями XVII века.

Пока они беседовали, кафе уже покинули те клиенты, с которыми они зашли одновременно, и заведение стала наполнять новая, шумная публика. Энтони подозвал официанта, расплатился, и они вышли. Ветер утих, и солнце стояло высоко на безоблачном небе, наполняя воздух теплым предвкушением весны. На ветках деревьев набухли почки. Они молча дошли до задней двери сада особняка и остановились там, пока Пакита искала ключи.

– Раньше я говорила вам, что хочу попросить об одолжении, – сказала она, приоткрыв дверь. – Я об этом не забыла.

– Конечно. Говорите.

– Сегодня вечером, в семь, Хосе-Антонио Примо де Ривера устраивает митинг в кинотеатре "Европа". Я хочу туда пойти, и чтобы вы меня проводили. Ждите меня в шесть часов на углу Серрано и Эрмосильи. Там возьмем такси. Я могу на вас рассчитывать?

– С удовольствием.

– Тогда увидимся. Но уверена, что этот опыт вам пригодится. В шесть. С пунктуальностью англичанина.

Глава 21

Все горести и превратности истории, безвластие и раздоры, накопившиеся в Испании в 1936 году, с взаимного согласия сторон были немедленно временно позабыты на время аперитива. Разодетые клиенты наполнили элегантные кафе квартала Саламанка, в точности так же, как и грязные забегаловки района Лавапьес наполнились вульгарными типами, когда Энтони Уайтлендс шагал в сторону гостиницы, погруженный в самые разнообразные размышления.

Впервые со времени своего приезда в Мадрид он был доволен развитием событий. По его мнению, последняя беседа с Пакитой в "Мичигане" протекала в благоприятном для него русле, она отказалась от своего прежнего неприветливого и закрытого поведения, а Энтони, со своей стороны, смог изложить свою точку зрения без позерства или застенчивости, в общем, не наделав ошибок, о которых стоило бы раскаиваться, и глупостей, как раньше.

Будущее их отношений оставалось непредсказуемым, но по меньшей мере они развивались в правильном направлении. Возможность, которую она предложила в тот вечер, свидетельствовала об этом изменении поведения: эта была демонстрация доверия и, вероятно, предложение перевести отношения в другую плоскость, разрешение вступить в прямое состязание с соперником, чье превосходство было бы наивно не признать, однако с мастерством и терпением победить его было возможно. Всё это в общем-то в душе у Энтони отходило на второй план перед важностью того, что в его руки попал Веласкес. Это вызывало в нем такой восторг, что лишь природная сдержанность и строгое воспитание мешали ему вести себя при всём честном народе как безумец. Он двигался большими шагами, размахивая руками и непроизвольно выкрикивая какие-то фразы или отдельные слова, что привлекало внимание прохожих.

Он торопился добраться до гостиницы, чтобы записать водоворот крутившихся в его голове мыслей, отчасти чтобы привести их в порядок, а отчасти чтобы успокоиться. Под влиянием этого решения, хотя его и подстегивал голод, он не прислушался к призывам сирен из ресторанов и забегаловок, по прежнему не замедлив шаг.

Когда до гостиницы оставалась сотня метров, он услышал, как кто-то окликает его из-за спины, обернулся и столкнулся лицом к лицу с Ихинио Саморой Саморано.

– Ну надо же! – воскликнул он. – Опять вы! Не слишком ли много совпадений?

Ихинио Самора рассмеялся и сказал:

– Вы правы. Такая случайность была бы слишком случайной. Но это не так. Я искал вас в гостинице, и портье сказал, что вы ушли.

– Понятно. А можно узнать, зачем вы меня искали?

– Можно, можно. Тем более, когда мы наконец увиделись. Но такие вещи на ходу и за минуту не рассказывают, только за хорошим обедом с бутылочкой Вальдепеньяса.

– Простите, – ответил Энтони. – Но сейчас я не могу себе этого позволить.

– О, сеньор, я не совсем точно выразился. Я приглашаю.

– Дело не в этом. У меня много дел, мне нужно немедленно вернуться в гостиницу.

Ихинио Самора улыбнулся одними глазами.

– Что ж, если у вас и правда есть дела, то не ходите в гостиницу. У входа стоит один тип, очень смахивающий на полицейского, и когда я спросил про вас, он осмотрел меня с головы до пят. Из этого я сделал вывод, что он ждет вас. Такое возможно?

– Возможно.

– В таком случае, оставьте его с носом и пойдемте поедим жаркого. Стоило мне это сказать, и вижу, как у вас слюнки потекли. И не бойтесь, я не стану спрашивать, из-за чего за вами следят.

Энтони не стал терять времени на размышления: если его кто-то ждет в гостинице, то это капитан Коскльюэла или другой посланник подполковника Марранона, и лучше не подавать признаков жизни, ему есть что скрывать. А если они снова отвезут его в Главное управление госбезопасности, то он может забыть о свидании с Пакитой и посещении митинга Хосе-Антонио Примо де Риверы.

– Ладно, идемте, а платить будем вскладчину.

– Это не в обычае у испанцев, – заметил тот, – но согласен.

Они отошли от гостиницы и через некоторое время Ихинио Самора зашел в закусочную, англичанин последовал за ним. Внутри было довольно много людей, но царила почти гробовая тишина, нарушаемая лишь звоном тарелок. По знаку официанта они поднялись на второй этаж и заняли свободный стол. Вскоре он уже был покрыт блюдами, наполненными капустой, горохом, ветчиной, картошкой и разными видами колбасы. Толстая женщина в довольно грязном фартуке подала им суп в глиняных тарелках, а мальчишка принес вино.

Ихинио Самора положил себе всего и без лишних слов принялся есть с большим аппетитом. Брошенный собеседником, Энтони сделал то же самое. Еда была вкусной, а вино, хоть и не столь хорошее, всё же отлично ее дополняло, так что уже на середине обеда у обоих раскраснелись щеки, а глаза удовлетворенно заблестели. Именно этот момент Ихинио Самора выбрал для того, чтобы положить приборы на тарелку, вытереть губы с выдававшей хорошее воспитание аккуратностью и начать разговор:

– Прежде всего, позвольте мне повторить, хотя, впрочем, я делаю это в первый раз, что ни в чем из того, что я вам скажу, я не преследую свои собственные заурядные интересы.

Энтони принял это к сведению, сделал неопределенный жест, и его собеседник продолжил:

– Я буду с вами откровенен. По моему мнению, будь вы лорд или даже сам английский король, но сейчас вы более одиноки и беззащитны, чем самолет-разведчик. Не обижайтесь, я говорю вам это, как друг.

– Я не обижаюсь, но не понимаю, куда вы клоните. Даже если и так, то это мое дело.

– Возможно, на вашей земле это так. Здесь же всё принадлежит всем. Если один радуется, празднуют все, а если у кого-то горе, то все его разделяют.

– А если кто-то хочет покоя и чтобы никто не лез в его дела?

– Что ж, вряд ли ему это удастся. Послушайте, я объясню вам ситуацию, как она есть: эта страна не бедная, что бы ни говорили. Это страна бедняков, не знаю, улавливаете ли вы разницу. В бедной стране каждый обходится тем, что имеет. Здесь – нет. Здесь ценят то, что имеют, но еще больше ценят то, что имеет или потерял сосед. Но я не это хотел сказать. Я хотел сказать, что имел в виду вашу личную ситуацию, а не ваши деньги. И это и есть больная точка. Своими историями о древних натурщицах и своими манерами вы могли бы обмануть любого, но не Ихинио Самору Саморано. Я видел, какой вы есть. Я говорю о Тоньине. Не бойтесь, это не шантаж, как я уже говорил вам ранее, во всём этом нет моего личного интереса. К тому же вы не сделали ничего плохого, наоборот. Я клоню к тому, что имел в виду эту бедную семью: Хуста, Тоньина и это бедное дитя без отца, плод греха. Я слышал, что сказала Хуста: одни во всем мире. Сейчас девочка готова, чиста, благоразумна как немногие и совсем не глупа. Ее ждет горькая судьба, если не вмешаться. Вас же, напротив, ждет вполне определенное будущее, но вот настоящее внушает жалость. Случай пожелал, чтобы ваши пути пересеклись. Теперь вы понимаете, куда я клоню?

Энтони, до этого момента слушавший невнимательно и не прекращавший есть, отложил приборы, взглянул на своего собеседника и проговорил:

– Вы продаете мне девушку, сеньор Самора?

Тот сделал глоток вина, поставил стакан на стол и возвел глаза к небу с выражением человека, пытающегося научить недалекого ребенка элементарным вещам.

– Ах, – воскликнул он, – продавать и покупать! Как будто не существует в мире ничего другого, кроме купли-продажи! Вы видите всё с точки зрения торговца. Сначала мы поспорили, кто будет платить за еду, а теперь это. Нет, сеньор, Тоньина не продается. Она не из таких. Если бы ее отец был жив, она никоим образом не занялась бы этим ремеслом. Она бы училась, стала сеньоритой и даже, может быть, поступила бы в университет. Но бедняга плохо кончил, по уважительной причине, и общество оставило их двоих на произвол судьбы. Им пришлось найти занятие, чтобы не умереть с голоду. Разве это превращает бедную страдалицу во второсортный товар?

– Я этого не говорил. Вы сами всё сказали.

– И вы ничего не поняли, – мягко, почти нежно возразил Ихинио Самора. – В этом-то и проблема. Не наша с вами, а проблема Испании и всего мира: вы не понимаете рабочих людей. Вы видите их необразованными, мрачными, одетыми в лохмотья и думаете: да поможет мне Бог. Если рабочие что-то просят, если требуют каких-либо прав или повышения зарплаты, вы пугаетесь. Они пришли обобрать меня до последней рубашки, говорите вы себе. И в определенной степени это так. Но рабочие хотят не просто денег. Они хотят справедливости и уважения. И пока вы этого не поймете, не будет ни взаимопонимания, ни общественного спокойствия, и агрессия будет только расти. Вы уже видели, что происходит в Мадриде и всей остальной стране: рабочие жгут церкви. Я не одобряю этого, но скажите мне одну вещь: кто их построил?

Он сделал паузу, чтобы глотнуть вина, и продолжил тем же назидательным тоном:

Если рабочие протестуют, то, вместо того, чтобы задаться вопросом о причинах, вызывают полицию; если этого недостаточно, то Национальную гвардию и, если необходимо, и Легион [18]18
  Испанский Легион – созданные в 1920 г. профессиональные войска. Участвовал в колониальных войнах в Африке и в подавлении революции в Астурии.


[Закрыть]. С такими аргументами нет нужды быть правым. Вспомните Астурию [19]19
  В результате восстания 5 октября 1934 в Астурии была провозглашена «рабоче-крестьянская республика». Войска под командованием Франсиско Франко, предназначенные для подавления восстания, были привезены из Марокко, после двухнедельных боёв восставшие сложили оружие.


[Закрыть]. Но одно есть у рабочих – они не заканчиваются. Посмотрите вокруг себя, услышьте голос народа: он думает, что плод уже созрел, и знает, что другой возможности не будет, и в итоге вспыхнет революция. Когда пришла Республика, все сказали: время, с несправедливостью покончено. Это было несколько лет назад, и сейчас все продолжает оставаться на своих местах: богатые все так же богаты, а бедные – бедны, а протестующих ждет дубинка и жестокое наказание. Или рабочий класс добудет себе богатство и власть силой? или здесь ничего не изменится. Вы видели, что произошло в России. Это и есть рай земной? Я не знаю ответ, но по крайней мере в России покончено с глупостями.

Он снова замолк, осмотрелся вокруг, на случай, если его речь вызвала какую-либо реакцию, и, видя, что посетители за соседними столами продолжали есть без каких-либо изменений, набросился на остатки еды с оставшейся от своих разглагольствований свирепостью. Англичанин воспользовался этой возможностью для ответа.

– И большевистская революция не случится, если я сниму квартиру для Тоньины?

– Очень остроумно! – поддел англичанина Ихинио Самора, видя его сомнения, но решил всё же не портить его хорошее расположение духа. – Вижу, что вы меня не поняли. Не только когда я говорил о сложившейся ситуации, но и когда говорил о другом. Смотрите, сеньор, ничто не остановит движение истории, это определенно, ни вы, ни я не можем с этим ничего поделать. Мы можем лишь решить проблемы этой бедной девушки. Я буду с вами откровенен: она – единственное, что меня заботит, и я не знаю, что делать. Эти тревоги меня убивают. Я обещал позаботиться об этой семье и ничего не добился. Хуста, в конце концов, уже пожила свое. Но это дитя, бога ради, она еще не познала ничего, кроме бесчестья и лишений.

Голос у него задрожал, а глаза наполнились слезами. Из-за его отдаленного сходства с Мениппом Веласкеса Энтони непроизвольно приписывал ему умственные способности этого мифического древнего философа и сейчас, при этом внезапном приступе сентиментальности, он чувствовал себя менее комфортно, чем буквально несколькими минутами ранее, когда тот обвинял его в содействии триумфу большевиков.

– Возьмите себя в руки, – сказал он приглушенным тоном, – вас могут услышать.

– Мне всё равно. За слезы никого в тюрьму не сажают. И простите мне это излияние чувств, но когда я думаю об этой несчастной бедняжке... Жизнь, которую она ведет, невозможно описать. И будущее, ожидающее ее, тут тоже сказать нечего.

– Дружище, если вспыхнет революция, возможно, все наладится.

– Как бы не так. Я говорил, что революция вспыхнет, а не что победит. Наоборот: при таком положении дел при первой же вспышке протеста на улицах появятся пушки. И если эти победят, то будет хуже, чем сейчас. Это то, чего я боюсь больше всего.