Текст книги "Ночь в конце месяца"
Автор книги: Эдуард Шим
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
и если бы снова повторилось – опять бы ударил.
Вы же знаете, вообще-то я драться не люблю. Хоть парень и здоровый, но злюсь редко и
сдерживаться умею, – характер у меня такой... Вон Степа меня давно «тюленем» зовет... А
тут не сдержался. Такая злость в душе поднялась, будто накатило на меня, ничего не
соображаю...
Дай, Виктор Викторыч, закурить. Может, мы так сделаем – коль уж расстроился вечер,
так плюнем, не станем обратно гостей звать. А вам троим я попробую рассказать всю эту
историю, с самого начала. Может, тогда и сам для себя разберусь...
Рассказывать можно длинно, никто не помешает. Жена тоже обиделась, теперь долго не
придет. Ну, да с ней-то я и потом объяснюсь. А вы послушайте...
Ну вот. Человек этот, Валька, – мой старый приятель, вроде как друг детства. В одной
школе учились, а потом – в техникуме. Но главная-то наша дружба началась позднее, когда
мы вместе поступили на завод. Было это—сейчас скажу —ровно двенадцать лет назад...
Точно, двенадцать.
Из техникума нас тогда выгнали, со второго курса. У меня по математике была двойка, у
него – еще и по английскому; да и дисциплина тоже... не очень. «Мотали» мы с лекций
часто, то неделям не бывали в техникуме. Естественно, что попросили нас вообще убраться.
Я бы, правда, мог экзамен пересдать, если бы очень захотел. Но жилось тогда трудно,
мать болела часто, денег не хватало. А стипендия двести рублей, какая от меня помощь...
В иные дни, чтобы денег домой принести, я свой хлеб продавал, Выкуплю по карточкам,
да тут же в очереди и продам. А то папиросами на углу торговал. Раскроешь тачку
«Беломора» и кричишь спекулянтским голосом:
–Рупь штука, рупь штука! Только здесь, только здесь! ...
А самому совестно, глаза от людей отводишь.
Вот и задумался я: оставаться в техникуме или махнуть на завод? Валька меня убеждает:
–Брось думать, соглашайся! Ученики на заводе не меньше "пятисот "получают. А
настоящие работяги – до двух тыщ! Не известно, получали бы мы столько, если бы
техникум кончили...
Я спрашиваю:
–А что делать придется?
–Ну, – говорит, – там поглядим. Сунемся в хорошее местечко: на контроль или на
сборку. Будешь лампы в приемники вставлять. Работенка не пыльная, в белом халате, при
галстучке.
А я ведь тогда совершенно не представлял, какие бывают заводы, что там за труд. И чем
стоит заниматься в жизни – тоже не знал. Ни одна профессия меня не привлекала, никаких
особенных мечтаний не было... Все равно, где работать, только бы самостоятельным себя
почувствовать. Я и согласился.
Не подумайте, что я сейчас жаловаться начну. Дескать, сбил меня дружок с правильного
пути... Нет, не в нем дело. Никогда я не жалел, что поступил на завод. И то, что
специальность взял первую попавшуюся, – опять-таки ничего не значит.
Вот часто говорят: надо со школьной скамьи мечтать о будущем своем деле. Мне кажется,
чепуха это. Большинство людей, по-моему, случайно выбирают профессию. Не то чтобы уж
совсем наобум, а так... подчиняясь случаю. Это все равно как в любви.
В кого большинство людей влюбляется? В тех, кто рядом оказался; в соседей, в
сослуживцев, или там в земляков из того же района. Бывают, конечно, исключения, но это не
в счет... Вот я, например, со своей женой в вечерней школе познакомился. И хоть жена мне
говорит, что я единственный на всем свете, и я ей то же самое говорю, но по правде-то
сказать – мы ведь случайно встретились... Поступи я в соседнюю школу, наверно, нашлась
бы другая хорошая девушка, и опять я бы говорил, что она единственная... А уехал бы я
отсюда, так оказалась бы моей женой сибирячка или алтайка. Верно ведь?
Но это я так, к слову. К тому, что главное не только в выборе...
Помню, как в первый день шел на завод. Выписали нам с Валькой временные пропуска,
велели ждать мастера из цеха. А нам не терпится – поскорей в проходную, показали
пропуска вахтеру и – на заводской двор.
Было осеннее утро, кругом темно, небо черное. И в этой тьме светятся окна корпусов—
длинные такие, необычные. Слышен грохот, звон, какие-то тени мелькают за стеклами... Что
там за жизнь?
Я гляжу, и от волнения руки вспотели. Представляется мне завод огромным кораблем.
Знаете, у кораблей окна тоже во всю длину, цепочками... Труба угадывается над корпусами, с
ее обреза ветер срывает искры. Дрожат окна, гудят машины, куда-то плывет корабль, на
который нас с Валькой занесло...
Я говорю:
– Черт с ним, с мастером... Не будем ждать. Айда сами! Везде походим и посмотрим...
Валька испугался, упираться начал, но я его чуть не за шиворот поволок. Добежали мы до
каких-то дверей и – лопали в цех.
Если вам сказать, что это был за цех, вы засмеетесь... Цех ширпотреба. Ложки там
штамповали, всякую дребедень, кастрюльки давили. Мелочь, в общем.
А тогда мне показалось, что это и есть тяжелая индустрия... Как же: двухэтажный пресс
вперед глазами, весь горячий, масляный, содрогается... Рабочий нажмет ладонью красный
грибок – ахнет пресс, и выскакивает готовая кастрюля, еще дымок от нее курчавится.
У меня рот бубликом. Стою – не оторвусь... Валька масляные брызги стирает с пиджака,
шепчет: «Пошли дальше!» —а я не слышу. В первый раз увидел, как вещи на свет
рождаются!
Долго мы торчали в этом цеху, потом в следующий топали. А там еще интересней.
Вдоль всего цеха—приземистые станки. Они будто неподвижны, но это лишь кажется.
Скорость у них такая, что глазом не уследишь. Деталь крутится бешено, а будто на месте
стоит, и только мерцающий круг, словно у пропеллера...
Приткнулись мы к одному станку, глаза пялим. Работает за станком горбатенький
старичок – в рукавицах, в зимней шапке. На лице – мотоциклетные очки-консервы. И он в
этих очках похож на филина: этак сердито зыркает глазищами.
Станок не гремит, а журчит, словно хороший автомобиль на полном ходу. Вертится
стальная деталь, и с нее – шеями, змеями! – соскальзывает раскаленная докрасна стружка.
Старик железным крючком подхватывает этих змей и кладет себе под ноги. Они еще
корежатся, клубятся, а потом остывают и становятся синими.
Валька меня в бок пихает: «Жуть!..» И вправду – страшно. Взовьется огненное кольцо,
вот-вот хлестанет по воздуху... А старик выбросит руку, поймает крючком – и к ногам.
У меня от страха уши торят, сердце колотится. А сам все поближе подхожу. Знаете, такое
мальчишеское чувство – не поддамся, не испугаюсь!
Старик повернул ко мне глазища, они в красных отблесках, как светофоры:
–Прочь, прочь!
А я еще на шаг ближе. Смотрю на него и улыбаюсь по-дурацки.
–Прочь, говорят!!
А я еще ближе. Взмахнул старик крючком, зацепил меня за ватник. Ка-ак дернет!
Покатился я по масляному полу, как на роликах.
В это время станок зарокотал, и вместо длинной стружки фукнули раскаленные брызги,
словно фонтан. Останься я на месте– окатило бы горячим дождиком...
–Ты что, – старик говорит, – дурак, или сроду так?
–А чего?
–Куда же ты лезешь, оглобля?
Снял свои очки, и глаза под ними оказались черные, малюсенькие, квадратные какие-то.
Как сапожные гвоздики.
–Вы чего обзываетесь? – Валька подскочил.– Кто вам дал право?!
Очень любил Валька во всякие ссоры вмешиваться, – хлебом не корми... Но старик
ругаться не стал. Взял нас крепенько за локти, отвел от станка.
–Вон, – говорит, – двери. Шагайте. И чтоб ноги вашей не было, я вам не мальчик —
права со мной качать...
Целый час Валька не мог успокоиться, – крыл старика, слюной брызгал. А мне не очень
обидно было, – понимаю, что сам сглупил.
Побродили мы еще по цехам, а потом догнал нас мастер. И тогда выяснилось, что на
сборку или в лабораторию нам не попасть, рабочие там не нужны, а требуются ученики в
заготовительный цех.
–Револьверщиками пойдете работать?
Мы с Валькой переглянулись. Револьверщики! .. Одно название чего стоит! Вдруг на
самом деле – не кастрюльки, а оружие будем делать...
Ох, дураки были... Я всю дорогу, пока следом за мастером шел, представлял себе, как
буду в револьверном стволе дырки сверлить. Просверлю, потом – нарезку сделаю; говорят,
что в оружейных стволах всегда нарезки... Ну да – мы же вместе читали об этом в книгах:
«два неполных оборота, слева вверх направо»... А после – патрон в ствол, прицеливайся и
пробуй, метко ли револьвер бьет. Наверно, есть где-нибудь в нижнем этаже тир, где оружие
испытывают! Вот и будем бабахать...
Мастер провел нас по какой-то лестнице, распахнул двери:
–Вот где наши револьверщики работают!
Мы глядим – а это знакомый цех с приземистыми станками, и неподалеку от нас —
горбатый старик в мотоциклетных очках. Обернулся и ждет...
Я не очень долго рассказываю? Дай, Виктор, еще папиросу и спички – вон, на столе...
Я и сам не думал, что все эти события так здорово запомнились. Ведь в первые дни
работы я словно во сне ходил. Ничего толком не соображал, путаница какая-то в башке... А
оказывается – все помню.
И сейчас приятно эти мелочи перебирать. Черт-те знает, отчего. Наверно, тогда не успел
перечувствовать, и только теперь ощущаю, как это было важно...
Вы не улыбайтесь... Я вот рассказываю, а сам волнуюсь, будто снова впервые подошел к
станку...
Старик, с которым мы доругались, стал нашим учителем. Звали его – Шаронов Петр
Капитоныч. Валька по своей привычке отчество переиначил, прозвал старика Капитанычем.
Было в этом прозвище что-то уважительное, я подхватил, – так и пошло по цеху:
Капитаныч, Капитаныч...
Мы очень боялись, что старик вспомнит нашу ссору. Но он и виду не подал, поздоровался
как с незнакомыми. Показал наши станки, объяснил, что станем делать. И только в конце дня
сказал:
– Не обижайтесь, что давеча выгнал... Не знал, что вы новенькие. Но больше не дурить,
иначе дам по мозгам. Работа вещь серьезная.
И точно – у Капитаныча нельзя было придуривать. Лишнюю папиросу не закуришь, от
станка нельзя отлучиться. Сейчас же наставит светофоры:
–Куда?! Я что приказал?
И крючком помашет в воздухе.
Валька терпел-терпел, а потом взвился: «Ну его к собачьей матери, что за жизнь... В
гальюн сбегать нельзя?. За этим я на завод устраивался?!»
Валька вообще не терпел, когда над ним командовали. Помню, в техникуме собрался я
вступать в комсомол. Все ребята из нашей группы уже заявления подали, одни мы с Валькой
чего-то ждем. Я говорю:
–Ну, давай...
Валька так умненько усмехнулся и говорит:
–Начальства над тобой мало, да? Хочешь, чтоб на каждом собрании прорабатывали?
Сейчас для меня Дуська Соломатина– просто Дуська, могу ее на лестнице зажать... А
вступлю – будет начальством, отчитывайся перед ней!
Я было – спорить, Валька смеется.
–Вот, – говорит, – мы завтра смотаться с лекций решили. Ты подумал, как тебя после
этого принимать будут?
И верно: жили мы в то время так, что чем меньше начальства, тем спокойней... Было за
что нас прорабатывать.
Вот и на заводе, когда попали мы в крепкие руки Капитаныча, Валька взбунтовался.
Начал искать другое место.
Трудно ему приходилось за станком.
Был он тощий, маленький и весь какой-то развинченный, – на ходу ноги подламывались.
И когда работал, то казалось, что висит на рычагах и болтается, как тряпочный...
Впрочем; беда его не в этом была. Дело проще обстояло.
Валькина мать работала в галантерейном ларьке при банях. В то время на банный
билетик выдавали по кусочку мыла. Вы, наверно, помните... Кое-кто эти кусочки брал, а кое-
кто и без них обходился, оставлял продавцу. Ну, и к вечеру накапливалось килограмма два,
три. А это капитал, если на рынок вынести...
Короче говоря, Валька жил припеваючи. Конечно, и он бы от заработка не отказался, но
если было трудно, – он мог плюнуть и без этого прожить...
Как раз освободилось место в инструментальной кладовой, Валька уговорил начальство и
перевелся туда. Хоть оклад и маленький, но работа нежаркая: принимай жестяные марочки,
вешай на гвоздик, а вместо них выдавай резцы. Тихо, спокойно, и начальства нет...
А я остался при Капитаныче. Старик меня за полмесяца обучил ремеслу, и стал я
прилично зарабатывать.
Да, ведь я еще не объяснил – что такое револьверщик. Это вроде токаря, только станок у
меня полуавтоматический. Резцов несколько штук, и они – как обойма в револьвере.
Любопытные станки...
Ну, а тот, на котором я работал,—вовсе диковинный был. Немецкого производства, марки
«Болей» – трофейный, что ли.
Тогда завод еще только восстанавливался, не хватало энергии, материалов, того-другого...
Станки собирали отовсюду, какие попадутся. Откопали где-то и моего «Болея».
Я про него должен подробней рассказать,– вы поймете, зачем. Скверная история связана
с ним...
Небольшой такой станочек, аккуратный, рычажки с эбонитовыми шариками, везде
таблички, стрелочки. Очень привлекательно! А если по существу разобраться, так подлая
штука. По всем правилам капиталистического производства рассчитан: чтобы из рабочего
всю силу выкачать.
Встанешь на этот «Болей» и чувствуешь: связали тебя. Не только руки-ноги заняты, но и
живот. Перед станком такая железная дуга, чуть пониже пояса. Влезаешь в нее и животом
двигаешь справа налево...
Со стороны посмотреть – не работает человек, а дергается в судорогах. Туда-сюда, слева
направо, прямо – танец живота.
В последние годы у нас заграничных станков почти не встретишь. Наши автоматы стоят:
удобные, умные, работать с ними одно удовольствие. Гляжу я сейчас на них, думаю – эх, эти
бы станочки да десять лет назад получить...
А тогда я об этом не мечтал. Мне что, здоровый как лошадь. Встану на этот «Болей»,
возьму темп– только стружка лупит во все стороны да детали сыплются в поддон...
Протанцую до обеда, глядишь – норму выжал.
Придет Капитаныч, примется детали измерять. А у меня ухмылка до ушей, держусь
гордо.
–Радуешься?
–Не плакать же!
–Ну, ну... Животом рекорды бьешь? Чем силу тратить, лучше бы резцы заправил. Опять
режешь тупыми...
Ворчит Капитаныч, а я внимания не обращаю. Завидно, думаю, старому козлу. Погоди, я
еще тебя обгоню!..
Прошло месяца два, и верно – обогнал я Капитаныча. Получили мы одинаковый заказ,
стали работать.
Капитаныч, как всегда, аккуратненько снимает стружку своим крючком, складывает в
кучку. А я пру животом, стружка визжит, брызжет куда попало... Мне укладывать некогда, —
если разок и обожжет, так не беда! Только скорей, только скорей! .. Руки себе поцарапал, пот
ручьями течет, глаза щиплет, а я – знай нахлестываю. .. Валька зачем-то к моему станку
подошел, я его матюгом: не мешай!..
К вечеру измотался вконец, но выжал три нормы. У Капитаныча и двух нету... Ну, думаю,
как-то ты сейчас ко мне подойдешь?
Подошел Капитаныч, посчитал детали, потом поднял на меня глазки гвоздики:
–Сколько?
–Три, – говорю, – нормочки, как одна копейка...
–Я не про то. Сколько резцов сжег?
–Да немного...
–А все-таки?
–Ну, пять...
–Дорого, – говорит, – твои рекорды обходятся. Ну, а если бы Валька тебя не снабжал,
что бы ты тогда делал?
«Вот черт, – думаю, – догадался и про Вальку... Не дай бог, начальству скажет, что я
инструмент порчу. Каюк тогда моим достижениям!»
–Совестно? – спрашивает.
–Еще чего!
–Знать, плохо я тебя учил... Повернулся и пошел – медленно так, задумчиво, еще
больше горбатясь. А мне и совестно стало, но я башкой помотал: «А, чихать!.. Все равно моя
победа!»
После смены у нас «молнии» на воротах вывешивали, – сообщали о лучших показателях
дня. И когда я уходил, уже висела «молния» с моей фамилией. Во-от такими буквами было
написано, что я – герой... Разумеется, не стал я думать о Капитаныче.
А на следующий день он пришел к моему станку, сунул мне в руки свои очки, рукавицы,
крючок.
–Забирай, пригодятся.
–Зачем?
–Когда-нибудь поймешь, что до настоящего работяги тебе еще далеко. Бери!
–А вы как же?
–Мне не надо...
Оказывается, Капитаныч был в цеху последний раз переходил старик на пенсию...
Сорок лет проработал на этом заводе, в блокаду здесь был, под обстрелом, под бомбами,
– и вот прощался... Вычистил станок, сдал инструменты, спецовку в газету завернул. А
потом долго мыл руки.
Мы, станочники, моем руки эмульсией. Это жидкость такая для охлаждения резцов.
Состоит она из керосина, технических масел, мыла, еще из какой-то химии. И пахнет,
конечно, не одеколоном, – сами понимаете.
Вымыл Капитаныч один раз, вытерся ветошью. Постоял немного, пошевелил пальцами
– и снова начал мыть. Эта эмульсия мягкая на ощупь, шелковистая. И Капитаныч растирал
ее пальцами, переливал из ладони в ладонь, и было видно, как это ему приятно...
Помню, что я тогда смеялся потихоньку: уморительно смотреть, как сгорбленный, седой
Капитаныч, словно маленький, балуется под краном. А теперь я, пожалуй, заплакал бы, если
бы увидел такое.
Вот я думаю иногда – сколько вокруг нас хороших людей! Их не надо искать, они рядом,
они известны нам. Они были всегда – и в молодости, и в юности.
И, если бы мы хотели, сколько бы мы смогли взять у них доброго, умного, полезного.
Насколько легче бы жилось, если бы мы вовремя попросили совета...
Но мы не просили. Любопытства и жадности к хорошему у нас ещё очень мало. Знания
мы принимаем, как лекарство, – только потому, что нас заставляют...
И мы иногда не жалеем, что, расставаясь с хорошим человеком, мы расстаемся с частью
самого себя, и – может быть, – с лучшей частью.
Капитаныч уволился, а мне стало свободней. Никто больше не надзирает надо мной, я
уже больше не ученик, сам себе хозяин.
Правда, перед уходом старик побывал у цехового комсорга, просил последить за мной.
Но, как на грех, комсоргом у нас опять оказалась девчонка. Мы с Валькой умели беседовать с
женским полом, – вскоре воспитывать меня прекратили. У комсорга краснели щеки, когда
она проходила мимо моего станка. А я посмеивался...
Работать стало лихо. Пропляшу на своем «Более» до обеда, норму перекрою – и пошел к
приятелю Вальке в кладовку.
Там у него и перекурить в тишине можно, и в углу на тряпках поваляться, а иногда– и
спирту тяпнуть. Отпускает Валька для технических надобностей спирт, рука у него дрогнет,
вот тебе и остаточек...
Смешно вспомнить, как мы тогда пили. Ведь сосунки еще, по семнадцати лет не
исполнилось... Нам бы молоко да тянучки, а мы – спирт! Как же: старые токаря пьют,
значит и нам надо, вроде как в подтверждение, что мы тоже взрослые.
Разольем спирт по баночкам, я вижу: Вальке совершенно не хочется пить, а мне и
подавно. Но нельзя признаться, нельзя струсить... Проглотим, глаза белые, как у судаков, а на
губах улыбки, будто очень нравится.
А уж сколько куража-то! Выпьем на копейку, разговоров – на рубль. Герои, ничего не
боимся...
Может, и до худого довели бы эти выпивки, если бы не один случай. Однажды тяпнул я в
обеденный перерыв, а потом вернулся в цех и начал резец на точиле заправлять.
Ну, вы, наверно, знаете, какие бывают механические точила? Громадный круг вертится
так, что ветер от него дует... Сунул я пьяными пальцами резец, его и затянуло под кожух.
Сила страшная, шутка ли – электромотор на полном ходу. И разорвался круг. Свистнули
осколки в потолок, грохот, пыль... Не пойму, как я уцелел.
Повезло дураку, Только козырек у мичманки оторвало...
Конечно, хмель с меня сразу долой. Выключил рубильник, отошел, пальцы дрожат. И с
тех пор зарекся пить на работе, понял: близко до беды... А Вальке сказал, будто поймал меня
начальник цеха, почувствовал спиртной запах и предупредил, что отдаст под суд.
Вот так и работал я первый год. Без особого интереса, без особого старания, без планов
на будущее. Зарабатывал неплохо, свой подлый «Болей» изучил до винтика, чувствовал себя
в цеху своим парнем... Но по-прежнему было мне наплевать, как жить дальше. Течет
помаленьку жизнь, ну и пускай течет, авось куда-нибудь вынесет.
Единственно, о чем я подумывал, – это как повеселей вечер провести. В пять часов
кончается работа, Валька запирает на зaмок свою кладовую, и выкатываемся мы за ворота.
Что делать? Как время убить?
А вы помните, какой тогда город был? Еще повсюду разрушенные дома, фонарей на
улицах мало, редкие прохожие в темноте... Раздолье для веселых парней!
Завернем мы к заводскому клубу, а там уже знакомые ребята стоят. Валька насунет
мичманку на глаза, руки в карманы, папироска на губе:
– Здорово, урки-малолетки, Мишани, Гришани, Витьки и Ленчики!
Это приветствие у нас такое.
–Здорово, если не шутишь! – отвечают урки-малолетки. – Как живете?
–Лучше всех!
–Желаем дальше в том же духе.
Не знаю, слышали вы или нет, но до сих пор встречаются такие разговоры. Это когда
люди перекидываются готовыми фразами. Словно в карты играют: вопрос – ответ, вопрос
– ответ.
Вот мы так разговаривали.
–Куда сегодня?
–Приключений искать.
–Найдем, так на твою шею.
–Э, тебя заберут, меня выпустят.
–Будь спок!
Ни одного словечка от себя, все – чужие. Как будто форма такая и иначе говорить
неприлично.
И в одежде у нас – тоже общее. Почти у всех флотские фуражки с обрезанными
козырьками. Воротники обязательно подняты. Брюки – клеш, чтобы носки ботинок
закрывали.
К чему это все надо, я не понимал. Просто старался быть похожим. Эту самую фуражку,
мичманку-то, ездил разыскивать на барахолку, достал за большие деньги...
Постоим мы у клуба, поговорим. А после идем приключений искать на чью-то шею. Чаще
всего приставали к девчонкам на улице. В этом деле опять-таки особенная манера была.
Валька заметит каких-нибудь молоденьких, загородит им дорогу:
–Извините, девочки, вы на рояле не играете?
–Н-нет...
–Вот совпадение! Я тоже. Есть повод познакомиться...
Или еще какую-нибудь штуку отмочит в таком же роде. Чтобы не обычное приставание
было, а с эффектом...
Иные, бывало, сразу в сторону отшатываются, иные заругаются или кричать станут. А
кое-кто, поглупей, отзывались на затравку, знакомились.
Не забудьте, мне тогда семнадцатый год шел. Для мальчишек это тяжелое время, вы не
смейтесь... Черт знает что в голове! Я, помню, первый раз поцеловался в парадной, так
совсем ошалел. И девчонка была некрасивая, набитая дурища, и пахло у нее изо рта, и нос
какой-то кривой, а все равно... Не мог дождаться следующего вечера, чтоб опять ее в
парадной притиснуть.
Конечно, расскажи такое незнакомому человеку, непременно скажет: вот, мол, щенок, до
чего испорченный! Нет, чтобы мечтать о красивой любви, он сразу тискать полез...
А я убежден, что у многих так было. Вот вспомните про себя! Только честно: не было
такого? Разве не сидели вы рядом с девчонкой в кино и не хотели обнять ее? Еще так хотели,
что экрана не видели, круги перед глазами... А вспомните, как первый раз целовались?
О чем тогда думали – о красивой любви? Нет, о ней вы гораздо поздней начали думать. В
том и беда, что мы поздно умнеем. Раздумья появляются тогда, когда за спиной уже немало
глупостей понаделано...
Ну, да ладно. Это опять к слову пришлось.
В общем, вот так мы и развлекались. С девчонками познакомиться, иногда – подраться с
кем-нибудь (для этого были у нас флотские пояса с латунными пряжками), на танцы
заглянуть – вот и все удовольствия.
Следить, как мы время проводим, некому было. Мать возвращалась с работы усталая, с
хозяйством еще надо возиться. Приду я домой – она уже в постели. Только и буркнет сквозь
сон:
–Опять среди ночи явился! Вот и вся нотация.
Так больше года прошло. На животе у меня от «Болея» мозоль натерлась, в ладонь
шириною. Но расставаться с ним я не хотел – слишком привык, да на другом станке столько
не заработаешь.
Но пришлось расстаться.
Вызвал меня начальник цеха, сказал:
–Ты парень грамотный, в чертежах разбираешься. Хотим назначить установщиком. Ты
как?
А должность установщика – повыше, это вроде бригадира. Дадут мне шесть
револьверщиков, и я им буду налаживать станки.
Я помялся, помялся: —Давайте, – говорю, – попробую.
На следующий день вывесили на доске приказ, принял я бригаду. Вот тут-то и
почувствовал, что у меня за профессия.
Только налажу один станок, запущу в ход, глянь – уже соседний замолчал: сверло
сгорело или резец выкрошился... Бегу в кладовую, принесу новое сверло, заточу, а в это
время еще два станка замерли.
Вспомнил я тогда Капитаныча... Вот, думаю, у него был бы порядок. Опытные
установщики весь инструмент под рукой держат, всякие приспособления, оправки
придуманы. Раз-два, и наладил. А у меня ничего нет, бегаю за каждым пустяком.
И, кроме того, бригады своей не знаю. Шесть человек, а все разные. Один сразу кричать
начнет, если неисправность в наладке. Другой просто отойдет в сторонку, сядет и дожидается
молча, покуда я не замечу. А потом была еще третья – одна, правда – пожилая работница,
тетей Соней звали.
Тихая такая, в платочке, в халатике стареньком. Молчаливая, слова не добьешься. И как
будто сонная все время или задумчивая, – не замечает окружающего. Станок давно
разладился, детали корявые сыплются, а она копошится по-прежнему, гонит брак. Подбегу,
затрясу руками:
–Вы что же не видите?!
А она поднимет глаза, моргнет.
–Извини, – говорит, – сынок...
–Чего извинять, когда вы себе вред делаете! Не примут же такие детали!
–Прости, пожалуйста... Не понимаю я...
У этой тети Сони в войну семья под бомбежкой погибла – трое дочерей, кажется. Она в
сумасшедшем доме сидела, лечили ее долго, но все равно не вылечили. Вроде здоровый
человек, а внутри ничего живого не осталось, – как деревянная...
Ну разве будешь с такой ругаться? Махну со злости рукой, уйду в курилку. Провалитесь
вы со станками вместе!
Но и покурить спокойно нельзя. Через минуту помощник мастера бежит:
–Отчего в бригаде простой?!
А когда тебя вот так дергают со всех сторон, то нервничаешь и медленней соображаешь.
Чем больше беспорядка в бригаде, тем я хуже работаю. Вконец руки опускаются...
Недели не проработал, как вышла неприятность. Эта самая тетя Соня запорола важный
заказ.
Делали мы втулки для радиостанций. Суетился я, не успел проверить – и больше тысячи
штук оказались негодными.
Лежат они в ящике – блестящие такие, желтые, веселые, – а я смотрю на них так, будто
они сейчас взорвутся... Ну, думаю, теперь конец! Составят акт, меня с должности долой, а с
тети Сони деньги высчитают.
А где ей столько уплатить, еле себе на житье зарабатывает...
И тетя Соня, видно, поняла – испугалась.
В первый раз вижу в глазах у нес виноватое выражение; поправляет на голове платок,
шепчет:
–Что же будет теперь... Что же будет...
Не смог я глядеть на нее, схватил ящик в охапку и отнес в кладовую. Сижу над втулками,
перебираю в пальцах. И чувствую – жжет мне руки...
Валька наблюдает за мной и посмеивается:
–Что, бригадир, прижало? Хочешь, выручу?
А как тут можно выручить? Брак такой, что не исправишь – отверстия рассверлены
больше, чем требуется. Надо восемь и две десятки, а просверлили восемь с половиной.
Но Валька хитрый был, дьявол.
–Учись, – говорит.
Взял одну втулку и легонечко стукнул по ней молотком. Она, конечно, сплющилась. Но
совсем незаметно для глаза, чуть-чуть. И отверстие получилось в тютельку. Правда, теперь
оно не круглое, а продолговатое, но авось не заметят!..
«Исправили» мы брак, сдал я всю партию в ОТК. Контролеры меряют втулки своими
пробочками, а я места себе не нахожу. Вот попадусь, вот попадусь!..
Но пронесло. Наряд подписан, ящик со втулками увезен в сборочный цех. Прибежал я к
тете Соне, рот у меня до ушей:
–Порядочек!
Она сначала не верила, потом обняла меня, чуть не плачет.
–Милый, – говорит, – спасибо... Добрый ты человек!
–Пустяки, – отвечаю, – мы не то еще можем!
Весело у меня было на душе в тот день. От хорошего настроения и работа заспорилась—
мигом все делаю. Ни один станок не молчит, гремят все шестеро, а я возле них
прогуливаюсь, руки за спиной... Но только радость-то недолгой получилась. Вот уже смене
конец, я с завода ушел, отправились мы с Валькой за приключениями, – а про втулки не
забыть. Сначала неясно было: чем тревожат? Только никак не избавиться от беспокойных
мыслей, засела внутри меня дрожь...
А после додумался. Ведь это еще не спасение, что контролеры пропустили брак. Даже
если на заводе никто не заметит, все равно не скроешь. Откажет в работе радиостанция,
начнут выискивать причину, исследуют – вот и амба... Мои втулки будут в жизни
проверяться, а это такой контролер, которого не обманешь.
Наутро я за два часа до смены пришел на завод. Еще не знал, как поступить, – или
признаться мастеру, или самому за станок встать и сделать новую партию... Потом решил
сбегать на сборку, чтобы вернуть брак. Хожу вдоль конвейера, и в глазах мутится: не найти,
где мой проклятый ящик...
Но везло мне, глупому, честное слово! Удивительно даже. Оказалось, что эти втулки, в
общем, не очень важная деталь. И намертво крепятся винтом, так что не соскочат из-за
бракованных отверстий...
Когда понял я это, – сел тут же на ящик и почувствовал, что двинуться не могу. Размяк,
расклеился...
А потом вернулся к себе в цех и начал, загодя станки налаживать. И на второй день
раньше пришел, и на третий. Проняло меня, как говорится... Теперь накрепко запомнил, что
любая деталька будет проверяться в жизни.
Конечно, это не значит, что я уже таким сознательным стал. Черта с два, – сначала
просто боялся, как боятся учителя, который к доске вызовет... И не месяцы, а годы должны
были пройти, чтобы начал я понимать кой-чего.
Вот, знаете, у нас нередко судят о людях только по их поступкам. Hу там – норму
выполняет, взносы аккуратно платит, сидит на всех собраниях, – значит передовой и
сознательный. А ведь главное-то не здесь. Главное – почему он так поступает?
Через год мою фотографию на Доску почета вывесили. И бригада моя славится,
премиальные получаем всякий месяц. Но сознание-то мое человеческое далеко еще
отставало от моих дел, – и обманывались во мне, и сам я обманывался. Думал – раз хвалят,
значит – хорош...
Ну, а на самом-то деле... Впрочем, сейчас поймете, как было на самом деле.
Эта самая тетя Соня, что втулки испортила, через год уволилась. На ее место прислали
новенькую.
В то время вербовали рабочих по деревням, – и вот появилась в моей бригаде
деревенская девчонка, щеки яблочками. Шурой звали... Неопытная совсем, не то что на
станки – на трамваи удивлялась.
И какая-то... хорошая такая, чистенькая, крепенькая. Даже смотреть на нее радостно.
Знаете, будто она только что в снежки поиграла, раскраснелась и еще глаза от солнца щурит...
Я ее поставил работать за свой знаменитый «Болей». Думаю – сил у нее хватит, девка
живая, оправится. А зато получать будет побольше, может, ей в деревню надо деньги
отправлять...
Танцует Шура за этим «Болеем» – руки мелькают, юбочка по ногам хлещет, – быстро,
быстро... И, знаете, даже как будто красиво это получается...
Я ей, незаметно, заказы даю полегче, повыгодней. Не почему-либо, вы не подумайте,—
просто так. Хотелось что-нибудь, приятное сделать.
И вдруг возле «Болея» однажды остановился Валька. Уже не помню, ко мне ли он
