Текст книги "Ночь в конце месяца"

Автор книги: Эдуард Шим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

повертел головой и кивнул Жене:

–Ну, пошли, что ли?

Она стала отказываться. Серега слушал пораженный, потом сказал:

–Взыскание наложу!

Он не понимал, зачем надо отказываться.

В тот вечер было особенно студено, Женя скоро замерзла, а Серега все водил ее вокруг

палаток и рассказывал байки. Она знала их почти наизусть – и про то,

как Серегина машина завязла в болоте и ее вытаскивали четыре трактора, которые после

сами завязли; и про то, что на соседнем участке Серега видел ручного медведя, помогающего

строителям раскатывать провода, и про то, как Серега заснул за баранкой, а машина сама

привезла его в деревню... Эти байки Серега выкладывал всем подряд, но каждый раз – с

таким увлечением, что жалко было оборвать.

Потом Серега заметил, что Женя совсем закоченела, скинул с себя зеленый военный

бушлат:

–Чего ж ты молчишь? Надевай...

Он остался в гимнастерке, но продолжал кружить между сугробов и рассказывать, и

только заикался от холода.

–Целоваться не будешь? – спросил он, когда Женя наконец не вытерпела и собралась

восвояси. – Нет? Ну и бог с тобой, сиди голодная...

Уже войдя в палатку. Женя вспомнила, что не вернула зеленый бушлат. Серега так и

отправился домой в гимнастерке, – просто не обратил внимания...

Она усмехнулась: вот шалапутный! – и отчего-то долго вспоминала выражение его лица;

оно было какое-то изменчивое, ускользало... А уже засыпая, вдруг пожалела, что Серега так

легко отказался от мысли ее поцеловать.

Затем она стала все чаше приглядываться к нему; заметила в нем и хорошее и плохое.

Они странно переплетались между собой, и невозможно было точно определить, что же за

человек Серега.

Он был добрый, – мог отдать последние деньги, сапоги, шапку, потом забывал об этом и

носил неизвестно чью одежду. Но был он и злым, – иногда так шутил, что насмерть обижал

человека. И как будто не сознавал этого, смотрел на всех невинными глазами... Был честным,

но мог и соврать. Не для выгоды, а просто так, ни с того ни с сего. Даже выглядел он по-

разному, то вдруг покажется красивым, а то – безобразным; никогда не встречала Женя

таких странных людей...

Она не задумывалась, как относится к Сереге. Только почему-то ни словом не

обмолвилась про него, когда писала домой. Колючий Серега будто не укладывался в эти

гладкие, обычные письма, – а может, она сама не хотела, чтоб уложился.

Все стало понятным лишь недавно.

Женя работала на трассе; в этот день строителям солоно пришлось: попался очень

трудный пикет на крутом склоне горы.

К нему надо было спустить машины с жидким бетоном. Два самосвала попробовали

съехать вниз – и не смогли, сорвались. Шоферы едва успели выпрыгнуть; переворачиваясь,

круша деревца и кустарник, машины прогрохотали с откоса.

Третий шофер отказался ехать. А ждать было нельзя, – бетон в кузове застывал.

Тут среди рабочих появился Серега. Никто его не просил ехать, он сам взобрался на откос

и сел за баранку чужой машины.

–Куда ты, шалавый!.. – закричал шофер.—Ведь башку напрочь...

Серега засвистел беспечно и дал газ. На лице у него не отражалось ни страха, ни

волнения, – обычная дурашливая улыбочка. Он словно не понимал, насколько это опасно.

Легко, будто пританцовывая, машина пошла вниз. Она так накренилась, что бетонное

тесто выплескивалось через борт. Еще секунда – и опрокинется совсем...

У котлована все замерли. Женя зажмурила глаза, сердце у нее будто зажали в кулак, – не

вздохнуть... А когда открыла глаза, все было кончено. Самосвал стоял на краю котлована,

мальчишки сгружали бетон. Серега не обращал на них внимания и с топотом гонялся за

Идкой Лепехиной, отнимая у нее булку.

Не помня себя, на ослабевших ногах Женя пошла к нему, чтобы схватить за рукав, сказать

– разве так можно!.. Не смей больше, никогда не смей!..

И вдруг испугалась, потому что впервые осознала, как дорог и близок он сделался ей.

Сейчас она сидела с ним рядом, и это была такая радость – слышать его дыхание, видеть

лицо, освещенное теплым, красным светом, чувствовать его руку. . Она забыла обо всем и

ничего больше не желала – только бы эти минуты не кончились сразу. .

Серега тоже улыбнулся ей, подмигнул, потом глаза у него стали круглые и внимательные.

Неизвестно, что промелькнуло в его голове, но Серегина рука вдруг отвердела и надавила

Жене на плечи. Он быстро наклонился, обдавая запахом табака, – сдавил, стиснул...

Женя не успела отодвинуться, она не сразу сообразила. А когда поняла и рванулась,—

Серега уже опрокинул ее на брошенный возле печки полушубок. Видя, что она не дается, он

забормотал что-то и опять подмигнул.

И то, что все это было сделано так легко, просто – будто Серега потянулся выпить

ковшик воды, – было самым ужасным и невозможным. Женя задохнулась от одной этой

мысли, и забилась, закорчилась, отталкивая его руки.

Она уже слабела, и чувствовала – сейчас все оборвется, больше нет сил, нет

возможности... И вдруг, при взблеске догорающего пламени, близко над собой увидела лицо

Сереги.

Опять это был новый Серега, не такой, как прежде: перекошенный рот, стиснутые зубы, в

глазах что-то жесткое и вместе с тем – виноватое, умоляющее...

И, увидев это, она поняла, что Серега сам не верит, что сможет с ней совладать.

Он тоже понял, что она заметила это, и навалился сильней, выламывая ей руки.

Но было уже поздно. На какой-то миг Женя ощутила себя сильней, и теперь ничто не

заставило бы ее уступить... Она словно закаменела, не чувствовала боли, страха,– Серега

наконец не выдержали отпустил руки.

Оттолкнув его, она вскочила. Мысли мутились, черные полосы рябили перед глазами,

«дрянь... дрянь... дрянь!. .» – выговаривала она бессвязно. ..

–Ну чего ты? – утирая потный лоб, изумился Серега. —Укусил я тебя, что ли?

Вероятно, он на самом деле не понимал, из-за чего она так возмущается. Он был немного

сконфужен, растерян, но смотрел открыто, не отводя глаз...

–Какой же ты... какой... – Женю всю колотило, губы не слушались.

Серега невольно отодвинулся, подобрал под себя ноги.

–Взыскание наложу! – сказал он испуганно.

Женя шагнула к нему, наступила на что-то мягкое, хрустящее, – полушубок. Поддала его

валенком:

–Сейчас же... сейчас вон! Чтоб ни минуты!.. А то – не знаю что сделаю!..

Серега послушно встал, и, путаясь, не попадая в рукава, начал одеваться. От нетерпения

Женя подпихивала его кулачком в спину:

–Да скорей же!!

Он торопливо начал оправдываться, говорить, что не хотел ничего плохого, что все

получилось нечаянно; Женя слушала эти слова, они казались ей гнусными, лживыми,– и

хотя она сознавала, что других слов у Сереги нет и не может быть, злилась еще сильней.

– Вон!

Серега обалдело оглянулся и полез из котлована.

Сидя возле темной, остывающей печки, Женя поплакала. Теперь уже не от обиды и

злости, а просто потому, что возникла внутри какая-то пустота, и не хотелось думать и что-то

делать.

Она опять услышала, как срываются с брезента капли; были они сейчас редкими,

неторопливыми, Женя для чего-то считала их и боялась, что они совсем перестанут падать.

Словно в тот миг, когда все замрет, и должно что-то случиться.

Прислушиваясь, она ловила знакомый звук... но капля медлила... и все длилась, длилась

тягучая тишина... и когда уже захлестывала и казалась невозможной, рождался почти

неслышный щелчок. Женя облегченно вздыхала.

Потом она поняла, что считает капли для того, чтобы не думать о Сереге. Происшедшее

было слишком неожиданным, оно словно оглушило ее, и теперь следовало переждать,

прийти в себя, перед тем как снова о нем вспоминать.

Она насильно заставила себя размышлять о другом. Вот она опять осталась одна в

котловане, на глухой просеке, вдали от жилья и людей. Ей никто не поможет. Как быть?

Но эти мысли, еще недавно пугавшие ее, теперь стали безразличны. Ну и что, если печка

погаснет? У Жени хватит веских причин, чтобы оправдаться перед начальством.

И она стала подбирать оправдания. На просеке глубокий снег, темнота, разве

проберешься? Да и где найдешь эти поваленные деревья, их давно замело. А если и найдешь,

то не руками же ломать ветки, даже перочинного ножика нет. Кто сможет упрекнуть ее, если

она не пойдет за дровами?

А, кроме того, Женя еще не знает, так ли опасен мороз для фундаментов. Может, ничего

страшного не произойдет, бетон не рассыплется и не ослабнет; придут завтра на трассу

рабочие и снова растопят печку. Оправданий было много – убедительных, веских; никто

против них не стал бы спорить, но Женя отыскивала все новые и новые, словно не верила

самой себе. Под конец она сказала, что самое главное – это собственный страх. Ну да, она

боится вылезти из котлована и увидеть ночную тайгу, и тут уже ничего не поделаешь, этот

страх выше ее сил. Она просто не может пойти.

Это было самое простое и самое верное оправдание.

Последние угольки,, позванивая, рассыпались в печке. Последняя капля упала с

брезентовой крыши. Длились минуты.

Женя встала и захлопнула прогоревшую печку. Выбравшись из котлована, плотней

подоткнула брезент, чтобы не просачивался холод, и пошла на просеку.

От мороза было трудно дышать, Женя втягивала воздух сквозь стиснутые зубы. Под

ватником пробегали холодные струйки,– будто иней просыпался за воротник и обжигал

спину. Застыли и ноги в сырых валенках.

Деревья, что попадались недалеко от пикета, были толстые, без сучьев. Женя пробивалась

дальше, наугад; она проваливалась в сыпучий снег почти до пояса, падала, но все-таки лезла

вперед.

Следы позади нее сравнивались, заплывали, и Жене казалось, что она почти не двигается.

Каждый шаг исчезал, будто его и не было.

В каком-то сугробе Женя завязла особенно глубоко, и на несколько секунд присела, чтобы

набраться сил. Прозрачная луна по-прежнему светила над деревьями. Ветер улегся, тайга

молчала, только доносился короткий и легкий треск, – наверно, лопалась мерзлая кора на

соснах.

Вдруг какое-то движение на небе заставило Женю задержать взгляд, присмотреться.

Невысоко над землей, безмолвно и очень дружно плыли рядом две звездочки – красная и

зеленая. Они как будто поднимались вверх, но вот оказались уже над самой головой,

послышался рокот моторов.... Ночной самолет шел над тайгой.

И эти два маленьких огонька, казалось бы такие недоступные и далекие, вдруг ободрили

Женю, как ободряет голос откликнувшегося человека. И заметенная снегами земля

представилась ей не такой уж пустынной, как прежде. Вот летчик, наверное, видит и деревни

на холмах, и созвездия городов, и железные дороги, и бегущие автомобили... Земля живет, и

на ней немало бессонных людей, которые тоже делают свое дело.

Женя поднялась и опять стала пробиваться вперед. И ей повезло.

Под ногой запружинило, – она пощупала и наткнулась на ветку. Макушки сосен,

хворост, вырванные с корнем кусты – целая груда валежника, оставшегося с осени, лежала

перед ней. Раскидав снег, Женя принялась вытаскивать сучья.

Скоро она запыхалась, скинула ватник, раздернула на шее платок. Снежные брызги били

в лиио, горели щеки... Женя даже не утиралась. Надо скорей, скорей...

Сучья, пока она тащила их, казались совсем сухими, но в котловане оттаяли и долго не

хотели разгораться. Все-таки Женя победила, —синее жиденькое пламя занялось, окрепло, и

вот уже снова загудела печка.

Охапки хватило на полчаса. Сучья горят, как порох, и, чтобы поддерживать огонь, надо

будет носить их всю ночь. Ну что ж, иначе нельзя... Женя вздохнула и полезла наверх.

Она шла по сугробам – такая маленькая на синем снегу – и не подозревала еще, что

значат для нее эти несколько десятков шагов.

Она не знала еще, что весной, когда разольются реки, она вот так же пойдет на трассу и в

студеной, перемешанной с битым льдом воде будет спасать от затопления котлован, и не

уйдет до конца; а летом, заблудившись в тайге и проплутав четверо суток, совсем

обессиленная, не сдастся, а будет брести и брести, пока не выберется к участку.

Она еще не знала этого, и больше всего жалела сейчас о том, что у нее мокрые валенки и

некогда их посушить.

ПОЛДОМА

Городок стоит на берегу теплого моря. Его центральная улица широка и чиста, она

украшена чугунными фонарями, цветочными клумбами и статуями оленей, помазанными

алюминиевой краской.

Боковые улицы идут в гору. Там дома поставлены гуще, друг над дружкой; клумб и

газонов нет, а по обочинам растут кривые каштаны, обвитые пыльным, словно вырезанным

из клеенки плющом.

В конце одной из таких улиц виден старый дом под железной крышей. Он будто разрезан

пополам. Одна половина дома – голубая, другая – серая, в пятнах сырости. Скаты у крыши

тоже разного цвета, и даже печные трубы выглядят неодинаково: правая закопченная, а левая

побелена известкой.

В чистой половине дома живет старуха, которую зовут Карповной. Зимой и летом она

ходит в черной вязаной кофте, желтом платке и крепких высоких башмаках на резиновой

подошве. Хоть ей и минуло шестьдесят, но она еще бодрая, держится прямо, и когда

поднимается по улице в гору, то шагает быстро, без остановок, и совсем не задыхается,

только под глазами, в морщинах, поблескивают капельки пота.

Карповна получает пенсию, но еще и прирабатывает: торгует виноградом и хурмой из

своего сада, а летом сдает комнаты.

Неподалеку от дома расположилась туристская база, это очень удобно. Почти у всех

туристов до отъезда остается три – четыре свободных дня, но путевка кончается, и их

выселяют из палаток. Тогда туристы приходят к Карповне.

У нее в комнатах расставлены такие же казенные кровати с кольчужными сетками,

накрыты они такими же байковыми одеялами, на тумбочках графины с водой и пепельницы

– в общем, все как на базе. Только цена за постой другая.

Карповна привычно показывает им отведенную койку, рукомойник на столбе, уборную с

висячим замочком: «Наверху бумага чистая, внизу грязная, после себя запирайте, чтоб чужие

не ходили», – и не спрашивает ни паспорта, ни фамилии. За сезон у нее перебывает много

людей, не будешь же всех прописывать.

Первый этаж она отводит мужчинам, второй – женщинам. Иногда семейные просят

отдельную комнату, Карповна неумолимо разлучает их и следит, чтоб не задерживались друг

у друга.

Мужчины всегда спокойней, они меньше требуют и редко ругаются. Утром спешат на

пляж, возвращаются только ночевать и лишь изредка, выпив, поют песни.

С женщинами, а особенно с молодыми девчонками, хлопот больше. Они то и дело просят

посуду, корыто для стирки, утюги, сердятся, если нет пододеяльников. Они чаще прибегают в

комнаты, и поэтому Карповна спит не внизу, а наверху в коридорчике. Отсюда легче следить.

Ночью она просыпается, когда кто-нибудь выскакивает на двор по нужде, ждет возвращения

и спрашивает: «Крючок на дверь набросили?» И не засыпает, пока опять не установится

тишина.

Девчонки живут глупо, бесшабашно, ничего не знают и не умеют, и Карповна учит их

уму-разуму.

–Евдокия Карповна, погрейте утюг, плиссировка помялась!

–Может, это и не мое дело,– неторопливо говорит Карповна,– но вот у меня

плиссированная юбка с тридцать девятого года ни разу не глаженная. Сложу ее – и в чулок,

она и не мнется.

–Евдокия Карповна, где тут сапожник, набойки поставить?

–Конечно, может, это и не мое дело,– опять говорит Карповна,– но вот у меня туфли

еще с войны без починки. Надо не с кожаной подошвой выбирать, а с резиновой, она совсем

не снашивается. А чтобы чулки не прели, стелечку проложить.

Виноград в саду Карповны растет кислый и мелкий, но девчонкам бывает лень бежать

утром на рынок, и они покупают дома, какой есть. Карповна не отказывается продавать,

берет вполовину дороже, но потом, получив деньги, обязательно говорит:

–Это, может, и не мое дело, но вы ужасно много расходуете. А я вот совсем ничего не

трачу. Я уж так привыкла, что мне ничего не надо.

Осенью начинаются дожди, туристскую базу закрывают до следующего сезона. Палатки

одиноко мокнут, покрываются ржавыми разводами, и кумачовый лозунг над воротами

линяет, пуская молочные слезы. Половина дома, где живет Карповна, тоже пустеет.

Проданы последние фрукты, из подгнившей хурмы сварено варенье и запечатано в банки.

Карповна ходит по комнатам, из которых выветривается запах табачного пепла и духов.

Она снимает с коек одеяла и матрасы, прячет в кладовку. Составляет на пол графины,

чтобы случайно не разбились. И каждый день подбирает тонкие лепестки известки, которые

валятся с потолка.

Старый дом оседает, заваливается на один бок. Потрескивают бревна в стенках, стонут

половицы, какие-то непрестанные скрипы и шорохи доносятся с чердака.

Карповна слушает эти звуки и вздрагивает, как от боли. У нее нет сил видеть, как

дряхлеет дом. Она старается законопатить каждую щелку, закрасить каждое пятно. По утрам

она сметает осыпавшуюся известку, но на следующий день снова на сетках кроватей, на

тумбочках и на полу лежат белые лепестки и мелкая труха.

Дом удалось бы еще сберечь, если бы не соседи. Другая половина дома принадлежит им,

а они не желают делать ремонт. Карповна часто ругалась с ними, но это не помогло. И теперь

ей кажется, что соседи упрямствуют нарочно, – вместе со своим кровом они хотят

разрушить и ее кров. Карповна прямо видит, как борется дом. Грязная, гнилая половина его

вцепилась в живую, чистую половину и расшатывает, пригибает к земле. Оттого так и стонут

половицы…

Не повезло Карповне в старости.

Тридцать лет назад ее муж, здешний лесничий, срубил этот дом на пару со своим другом.

Семьи сначала жили хорошо. Потом началась война. Муж пропал без вести в первый же

месяц, одно-единственное письмо успело прийти с фронта. А вскоре, в горькую зиму,

померла единственная дочь.

Карповна осталась одна. И словно закаменела, замерла, остановилась для нее жизнь.

После похорон дочки Карповна даже работать не могла, и сад и огород оставались

неухоженными, дом начал ветшать. А шли жестокие годы, голодные, тревожные, и как

удалось перенести их, вытерпеть, Карповна сама не понимала.

Кругом у людей было тоже немало горя, вряд ли нашлась бы семья, которую не тронула

война. Но Карповне казалось, что она перенесла больше других и ни у кого не может быть

такого горя, как у нее.

Во вторую половину дома вселились новые соседи. Карповна совсем не знала их, но

почему-то была убеждена, что они безалаберные, несерьезные и жилье свое не берегут

потому, что оно им легко досталось.

Соседи тоже невзлюбили Карповну за вечную ругань и называли «скупчихой».

–Наша скупчиха опять сухари проветривает…

А она слушала их и думала, что они, наверно, никогда не знали, что такое голод, никогда

не хоронили последнего близкого человека.

Она собирала высушенные сухари и несла в дом.

Там, в чулане, стояли мешочки с крупой, банки, пакетики, бутылки масла. Было трудно

уберечь от порчи это добро, но она старалась.

И не чувствовала себя скупой, нет.

Осенью, после того как закрылась турбаза и Карповна перестала ждать постояльцев, к

ней в дом кто-то постучался.

Двое стояли на крыльце с рюкзаками на плечах, спрашивали комнату. Оказалось, муж и

жена.

Карповна хотела по привычке сказать, что вместе нельзя, поселяет она в разных местах,

но вдруг опомнилась. Оба этажа пустуют, и отводить жильцам две комнаты просто

невыгодно. Пришлось поселить вместе.

–Рубль пятьдесят с койки,– сказала она сердито.

Цена была бессовестная, обычно Карповне платили по рублю. Но сейчас она испытывала

к этим постояльцам неприязнь, словно они были виноваты в том, что нарушился заведенный

порядок.

Спорить и торговаться они не стали. И это тоже смутило Карповну. Она провела их по

саду, показывая, где находятся рукомойник и уборная, и от растерянности забыла сказать про

висячий замочек. И целый день потом не могла успокоиться.

Постояльцы были молодые и, конечно, глупые. Совсем не умели жить.

Поутру муж выбегал в сад и делал зарядку. Он был маленький, похожий на петушка, и

волосы на его голове стояли хохолком. Даже если на дворе было ненастно и голые

виноградные лозы, растянутые на шпалерах, стряхивали капли воды, он упрямо бегал по

дорожкам, а потом полчаса растягивал длинную пружину с ручками на концах. От усилий

его лицо краснело и становилось совсем детским.

Володя,– окликала его жена из окошка,– не знаешь, где мое полотенце? Наверно, опять

на пляже забыли?..

Жена у Володи была такая же маленькая, но, оттого, что носила туфли на каблуках и

узкие платья, казалась выше его ростом. Она тоже делала зарядку, но только в комнате. Было

слышно, как она подпрыгивает и скрипит половицами.

Одевшись, они уходили к морю. Карповна знала, что теперь там холодно, пустынно;

ларьки заколочены, деревянные лежаки собраны в штабеля и укрыты брезентом, ветер гоняет

обрывки бумаги и рябит воду в лужах, а волны катят на берег до того мутные, что даже

непонятно, откуда берется на них такая белая, чистая пена.

Но жильцы все равно купались. Обратно приходили мокрые, озябшие, но почему-то

довольные, посматривали друг на дружку и улыбались. Они всегда улыбались так, словно

знали что-то не известное другим и очень важное.

–Обедать хочу!– кричал Володя, швыряя в окно мохнатую простыню.– Махнем в

ресторацию на вокзал?

–Может, это и не мое дело,– говорила Карповна,– только я в рестораны не хожу.

Готовят на маргарине, а дерут ужасно.

Карповна прибирала их комнату и видела, что люди они небогатые. Вещей совсем

немного, у Володи один костюм да курточка с прожженным рукавом, а у жены его даже

сорочек нет, надевает по ночам детскую майку. И Карповна не понимала, как при такой

жизни можно тратить деньги бездумно и бесполезно.

Однажды, убирая комнату, она увидела на столе, среди разбросанных журналов, каких-то

учебников и разных мелких вещей, свернутые в трубочку деньги. Вероятно, жильцы забыли

их спрятать.

Карповна никогда не оставляла деньги на виду, даже самые мелкие. Ей это казалось

страшным, все равно что оставить сухари под дождем. И сейчас вид этих небрежно

свернутых десятирублевых бумажек почти ошеломил ее.

Она осторожно взяла их, разгладила и положила на другой край стола, придавив сверху

гипсовой статуэткой. Так было надежнее.

Потом, подметая пол, она все поглядывала на эту статуэтку и, уходя, переложила деньги

еще раз.

Жильцы вернулись поздно вечером. Карповна уже легла в коридорчике на постель и

ругать их не стала, только сонно спросила, наброшен ли на дверь крючок.

А на следующий день, снова зайдя в комнату, она увидела, что деньги лежат на прежнем

месте.

Ни Володя, ни его жена так и не вспомнили про них.

Это так озадачило Карповну, что она не стала делать уборку, а тихо затворила дверь и

спустилась вниз. Она попробовала заняться чем-то по хозяйству, зажгла керосинку, чтобы

сварить обед, стала чистить картошку, но деньги, лежавшие наверху в комнате, все время

вспоминались ей, и она как будто видела их перед собой.

«Почему же так? – думала она. – Почему мальчишке с девчонкой позволено швыряться

деньгами? Ведь они не знают их настоящей цены, они не представляют, что значит кусок

хлеба в голодное время. Если бы и существовало на земле такое право – не жалея,

разбрасывать деньги, то эти мальчишка и девчонка не заслужили такого права…»

Коптила керосинка, пустая кастрюля грелась на огне; Карповна стояла рядом и

машинально взвешивала на ладони кухонный ножик.

Потом она подумала, что уборка в комнате жильцов не сделана, и, значит, можно будет

сказать, что никто туда не заходил.

Она бросила ножик в пустую кастрюльку, обтерла руки и стала подниматься по лестнице.

Хотя Карповна знала, что в доме никого нет, однако ступала на цыпочках и очень боялась,

что заскрипит дверь.

Но дверь открылась беззвучно.

Очень трудно было поднять со стола гипсовую статуэтку, она словно приклеилась, и

Карповна сначала неслышно качнула ее, а затем быстро подняла и схватила деньги.

В это время в саду раздались голоса, как будто хлопнула калитка. Вздрогнув, Карповна

шмыгнула к окну…

Какие-то парни брели по дороге, один из них стучал палочкой о забор.

Карповна проводила их взглядом, пока не скрылись, и пошла из комнаты, стараясь не

наступить на лепестки известки, кое-где лежавшие на полу.

Весь день она прислушивалась, не идут ли постояльцы. Она ждала их и представляла

себе, как они будут волноваться, искать деньги, а потом – упрекать друг дружку. Пускай,

пускай поищут! Это будет им уроком…

День показался ей очень длинным и каким-то пестрым: то начинал падать дождик, то

между облаками проглядывало чистое, почти утреннее солнце, озаряло мокрую, дымящуюся

землю, и нельзя было понять, который теперь час.

Несколько раз на дороге опять слышались голоса. Карповна настораживалась. Но это

разговаривали прохожие, посторонние люди. Безотчетно мелькнула мысль: «Как много

народу шляется вокруг дома, я и не видела…»

Спустились сумерки, жильцов все не было. Карповна лежала в своем коридорчике, на

постели; за стеной тихонько, как мышь, копошился ветер в сучьях акации, трогал сухие

стручки. Одна за другой забренчали цикады – «тюрли… тюрли… тюрли…», эти

монотонные звуки были на что-то похожи, но трудно было вспомнить, на что… Потом в

горах застонал, заплакал шакал. «Надо бы собаку сторожевую завести»,– подумала

Карповна.

И эта мысль о собаке вдруг вернула ее к обычным, повседневным заботам. В саду пора

уже сгребать и жечь листья; хорошо бы несколько яблонек посадить… И свою половину

крыши обязательно следует покрасить, иначе проржавеет вконец и начнет протекать…

И такие деловые, будничные размышления успокоили Карповну. Они как бы означали,

что ничего особенного не случилось, жизнь не вышла из своей колеи, а течет по-прежнему. И

когда Карповна снова подумала о постояльцах, то у нее уже не осталось никаких чувств,

кроме злости, точно такой же, какую она испытывала к соседям. Если даже и вправду не

отдавать эти деньги, оставить у себя, то никакого греха нет. Глупых людей надо учить, чтобы

знали, почем фунт лиха…

Неожиданно для себя она крепко уснула.

Проснулась же оттого, что жильцы негромко разговаривали у себя в комнате. Сквозь

щели в дверях пробивались полоски света, иногда они гасли поочередно,– это Володя шагал

от стены к стене.

–Теперь я вспоминаю,– говорила жена.– Помнишь, вытряхивала сумку на берегу…

Они там и остались. Полотенце посеяли, куртку прожгли, деньги потеряли. Растяпы

несчастные…

–Конечно, жалко,– сказал Володя.– Копили, копили… В городе сейчас погано, так не

хочется уезжать. Ну, да чего теперь. Ты не хныкай, хвостик, все равно поздно.

–Я не хнычу… Я так просто.

–И просто не надо. Завтра схожу на станцию, поменяю билеты.

Свет в комнате потух, босые ноги прошлепали из угла, в котором выключатель. Карповна

невольно подумала, что в темноте Володя непременно наступит на известку и так влезет в

постель с грязными ногами…

Жильцы пошептались немного, потом затихли. А Карповна лежала с открытыми глазами.

Она не понимала, как могла заснуть столь беззаботно, что прозевала приход жильцов и

даже не спросила, закрыты ли двери на улицу. Это снова что-то необычное, не похожее на

нее.

И так же, как несколько часов назад от пустяковой мысли она успокоилась, так теперь

новая пустячная мысль заставила ее тревожиться. Нет, все происходит не так, как должно…

В жизни что-то случилось. И даже этот ночной разговор жильцов – не тот, которого она

ждала.

Неизвестно почему, она уже знала, что не сможет спокойно прийти к жильцам и отдать

деньги. Шутка не удалась, урока не вышло.

Утром она следила за Володей, пытаясь понять, что он чувствует, как переживает

несчастье. Но Володя с удовольствием бегал по саду, опять растягивал свою пружину, и лицо

у него становилось детским и розовым.

Днем жена стала укладывать вещи.

–Уезжаете?– безразличным голосом спросила Карповна.– Конечно, может, это и не

мое дело… Но погода хорошая, тепло… Еще бы погостили?

–Надо ехать,– коротко прозвучало в ответ. В голосе девчонки не было ни злости, ни

горечи. И даже не пожаловалась…

Примчался с вокзала Володя, бросил на стол билеты.

–В семь тридцать… А пока – махнем искупаться? В последний раз!

И они опять разворошили свои рюкзаки, отыскивая простыню и купальные шапочки, – и

ушли на пляж.

Вещи оставили раскиданными, комнату не заперли. У них и мысли не возникло, что кто-

то сможет прийти, взять… Карповна принесла деньги и засунула в кармашек рюкзака.

Карман был без застежки, но Карповна не обратила на это внимания.

Купались жильцы долго; наверное, напоследок решили досыта наплескаться. Минуло

пять часов, шесть – все не появлялись.

От дома до вокзала далеко, надо спуститься с горы и пройти через весь город. Не меньше

часа понадобится. Карповна смотрела на ходики, потом выглядывала во двор. Что за люди…

Теперь и на поезд опоздают, и билеты пропадут…

Начался дождь. Белые струи с шумом резали воздух, за их стеной скрылись горы, крыши

домов, красные огоньки на радиомачте. А у мальчишки с девчонкой нет ни зонтика, ни

плащей… Карповна и сердилась и жалела, какое-то смутное чувство было у нее на душе.

Наконец вынырнули у крыльца – согнутые, обнявшиеся, на головы наброшен пиджак,

блестящий и черный от воды.

–Помочь собраться?– спросила Карповна.

–Нет, мы сами…

Наспех побросали в рюкзаки пожитки, не проверили даже – все ли на месте. И ушли

ровно в половине седьмого. До отхода поезда оставался час, и Карповна так и не знала —

опоздают или успеют в последнюю минуту? Ах, глупые, глупые… Она хотела сразу же

убрать матрасы, поднялась наверх, но отчего-то присела на койку и долго сидела, слушая

затихающий дождь.

Она представила себе: вот мальчишка с девчонкой идут к вокзалу, мокрые, уставшие, но

по-прежнему беспечные, и поглядывают друг на дружку так, словно знают что-то важное и

особенное…

Ничего они не знают. Ничего они не испытали в жизни; наверно, никакая беда еще не

коснулась их. Они не дрожат над коркою хлеба, смотрят без подозрительности и не

вздрагивают по ночам от скрипа дверей. Что ж, может, это и хорошо… И может, не надо

сердиться на них?

Опять забренчала цикада за окном – «тюрли… тюрли…», будто милиционер продувал

засорившийся свисток.

Дождь унялся, и в тишине стали явственны скрипы и шорохи старого дома.

Треснуло бревно над головой, дрожащий звон прокатился по чердаку и замер. Словно под

чьей-то ногой, застонала половица. Тонкий пласт известки, белевшей в темноте, упал на

кровать рядом с Карповной, и она не стряхнула его.

ДРАКА

–Вы уж простите, ребята, что так получилось нескладно... Назвал к себе друзей,

поговорить хотел, посидеть, а вместо этого устроил драку...

И самое смешное – не могу ответить, за что я его ударил. Вы же видели: ссоры никакой

не было, тихо-мирно, оба трезвые. И вдруг – как говорится, в морду...

Перед ним не совестно. Перед вами неловко... Надо ведь как-то объяснить. А я не могу.

Наверно, сам для себя еще не решил, в чем его вина. Знаю только, что поступил (правильно,