Текст книги "Философия бунта"

Автор книги: Эдуард Баталов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Вместе с тем сближение интеллигента, вовлеченного в процесс производства капитала, по своему положению с пролетариатом далеко не сразу находит адекватное отражение в сознании основной массы эксплуатируемых интеллектуалов. Размываемая как целое интеллигенция в значительной своей части (как та, которая по своему объективному бытию непосредственно примыкает к буржуазии, так и та, которая примыкает к пролетариату) продолжает мыслить категориями группового сознания. Отсюда и разрыв между реальным социальным бытием интеллигенции, приближающим ее к рабочему классу, и состоянием ее сознания, нередко отдаляющим ее от пролетариата.

Именно этот разрыв определяет противоречивость социального поведения этой части интеллигенции. Подпадая под непосредственную власть капитала, она выступает против системы капиталистических отношений, которая лишает ее традиционного «вольного» статуса, а вместе с ним и тех привилегий, которыми она располагала как группа, связанная с «переходной к капиталистическому производству формой». При этом объективно, хочет она этого или нет, ее действия далеко выходят за рамки «интеллигентского недовольства» и сближаются с позицией рабочего класса, с его требованиями. Изменение социального статуса и социальной функции работников умственного труда, игнорируемое Маркузе, делает совершенно необоснованным противопоставление интеллигенции, как силы «революционной», и пролетариата, как силы якобы «контрреволюционной». Социальная активность эксплуатируемой интеллигенции не отрицает, а, напротив, подтверждает марксистский тезис о пролетариате как революционном классе, как субъекте исторического процесса.

Вместе с тем разрыв между социальным бытием и состоянием сознания этой интеллигенции ограничивает в условиях буржуазного общества ее роль как самостоятельной революционной силы, сужает классовое содержание ее требований, предостерегая от явно неверного вывода, будто «традиционный» промышленный пролетариат «полностью» и «окончательно» передал свои революционные функции новым категориям эксплуатируемых тружеников.

Новые черты бытия интеллигенции развитого капиталистического общества во многом характерны и для нынешнего студенчества, как будущей интеллигенции. За последние годы студенчество как социальная группа претерпело существенные изменения.

Прежде всего бросается в глаза рост численности учащихся высшей школы (в два и более раз за последнее десятилетие). При этом кривая роста студенческой массы в большинстве стран продолжает идти вверх.

Но увеличение численности студенчества неизбежно влечет за собой изменение его качественных характеристик. Демократизируется состав студентов. Поскольку потребности в росте студенческой массы уже не могут быть удовлетворены за счет выходцев из рядов буржуазии, правящему классу волей-неволей приходится приоткрывать двери университетов для представителей различных слоев и классов общества. Говоря о французских студентах, Жорж Коньо отмечал, что «они уже не являются, как это было прежде, почти исключительно выходцами из крупнобуржуазного меньшинства. Правда, дети рабочих не составляют среди них высокого процента… Тем не менее большинство студентов являются выходцами из средних слоев, мелкой и средней буржуазии. Наследники крупных династий теперь теряются среди сыновей мелких предпринимателей, технических специалистов, ремесленников, торговцев, государственных служащих, лиц свободных профессий и т. д.» [82] Увеличение численности студенчества влечет за собой два весьма серьезных последствия: 1) «отцы» не в состоянии экономически обеспечить будущее своих «детей»; 2) класс буржуазии не в состоянии поглотить не только всех, но даже сколько-нибудь значительную часть выпускников высшей школы, ибо потребность в высококвалифицированной рабочей силе растет значительно быстрее, чем число вакантных «командных постов» во всех сферах материального и духовного производства. В результате студенчество утрачивает некогда прочную связь с буржуазными слоями, из которых оно в основном рекрутировалось и куда снова возвращалось по окончании университета. Теперь молодежь после завершения образования пополняет в той или иной мере все классы и слои, в том числе и ряды безработных.

Такая ситуация вызывает, как уже отмечалось ранее, у значительной части студенчества конфликт между «ожиданиями», связанными с прежним социальным статусом, и реальной перспективой, стоящей перед выпускниками высшей школы, конфликт, являющийся одной из причин «бунта» учащейся молодежи.

Подобно «бунту» интеллигенции, «бунт» студенчества выступает как отрицание ожидающего его наиболее вероятного существования, приближающего его к положению пролетария. Студент не может с полной гарантией ни стать буржуа, ни даже остаться буржуа, когда он таковым является, волею обстоятельств он должен превратиться в наемного работника, но студент не желает такого превращения и потому выступает против этих обстоятельств. Правда, они не всегда идентифицируются им с системой капиталистических отношений, принимая порой более «узкое» выражение и вызывая протест против порядков в буржуазных университетах.

[Точка зрения о том, что студенты (или молодежь в целом) превращаются в особый революционный класс получила определенное распространение среди «новых левых». Суть ее выражена в работах Дж. и М. Роунтри. «…Отчуждение труда молодежи, – утверждают они, – способствовало превращению ее в класс… Молодежь поэтому образует новый пролетариат, подвергается обнищанию и может стать новым революционным классом. Этот новый класс не является люмпен-пролетариатом… Он находится в положении классического пролетариата, положение которого ухудшается… Он не обязательно беднейшая группа. Необходимо помнить, что чей-либо революционный потенциал определен не нищетой, но ролью в производстве. И эта революционная роль, в прошлом принадлежавшая рабочему классу, ныне выпала на долю молодежи» [83].]

Бунтующее студенчество вопреки тому, что утверждают некоторые идеологи «новых левых», не является воплощением ни новой революционной силы, будто бы заменяющей рабочий класс [84], ни «нового человека» – символа грядущего общества. Но оно воплощает и выражает некоторые тенденции общественного развития. Студенты вплоть до недавнего времени представляли собой сравнительно небольшую привилегированную корпорацию, имевшую свои четкие границы и в целом стоявшую в стороне от трудящихся классов. Общность группового бытия, зафиксированная в категории «студенчество», распространялась не только на сравнительно короткий период жизни каждого из сменяющих друг друга поколений, но и на сравнительно небольшую часть этих поколений, попадавшую на университетскую скамью. Сегодня в условиях расширения потока информации возрастает необходимость постоянного и систематического обновления знания как условия функционирования современного производства и условия функционирования трудящихся как производительной силы. Теперь каждое поколение, и притом во все возрастающей его части, будет вынуждено под непосредственным давлением общественного производства постоянно обновлять полученные ранее знания, снова и снова садясь за парту, т. е. превращаясь время от времени в «студентов». Поэтому уже сегодня «студенческие» потребности объективно начинают воспроизводить потребности широких слоев трудящихся развитого капиталистического общества. В этом – революционная сторона студенческих выступлений и студенческих требований, которая создает объективные предпосылки для сближения студентов и рабочего класса, на необходимость которого указывал Ф. Энгельс. «Пусть ваши усилия, – писал Энгельс в 1893 г., обращаясь к Международному конгрессу студентов-социалистов, – приведут к развитию среди студентов сознания того, что именно из их рядов должен выйти тот пролетариат умственного труда, который призван плечом к плечу и в одних рядах со своими братьями рабочими, занятыми физическим трудом, сыграть значительную роль в надвигающейся революции» К Энгельс связывает революционную роль студенчества (как будущей интеллигенции) с ролью знания, носителями которого выступают интеллигенты, и подчеркивает неразрывную связь освобождения труда с овладением культурой, как предпосылкой успешного осуществления революции. «Буржуазным революциям прошлого от университетов требовались только адвокаты, как лучшее сырье, из которого формировались их политические деятели; для освобождения рабочего класса понадобятся, кроме того, врачи, инженеры, химики, агрономы и другие специалисты, ибо дело идет о том, чтобы овладеть управлением не только политической машиной, но и всем общественным производством…» [85]

Конечно, процесс приобщения студенчества к революционному движению происходит сложными путями: не только вследствие внутренней неоднородности студенчества, но и в силу наличия разрыва между его сознанием и бытием. Рабочие нередко проявляют недоверие к студентам, видя в них «папенькиных сынков», не вкусивших горького хлеба наемного рабства. Студенты же, в свою очередь, превращаясь в наемных тружеников, еще лишены пролетарского сознания. Устанавливая общность своей судьбы с судьбой наемного рабочего, студент начинает теснее связывать собственное освобождение с революционно-освободительным движением рабочего класса. И в этом, быть может, состоит один из самых примечательных сдвигов в его сознании. Но, связывая свою судьбу с рабочими и вместе с тем стремясь преодолеть нежелательное для него «пролетарское положение», в котором ему предстоит оказаться, студент (в лице своих идеологов) нередко ожидает от рабочего действий, согласующихся со своим собственным представлением о «революционном пролетариате». Это представление, однако, не является для него ни результатом научного анализа тенденций развития пролетариата в современном обществе, ни даже выражением некоего выношенного в его голове идеала пролетария. Для бунтующего студента идеалом революционера является сам бунтующий студент, как якобы «новый» и социально активный пролетарий. Поэтому все, что в политическом поведении рабочего класса не соответствует его собственной модели поведения, бунтующий студент отвергает не только как «нереволюционное», но даже как «непролетарское». Подобная ориентация леворадикального студенчества не может не препятствовать установлению его политического союза с рабочим классом. «Связь между движением интеллигенции и движением рабочего класса в собственном смысле слова, – отмечает Жорж Коньо, – является естественной и необходимой… студенческое движение имеет перспективы лишь в том случае, если оно врастет, разумеется сохраняя определенную степень самостоятельности, в общую стратегию классовой борьбы при гегемонии рабочего класса; иначе говоря, оно не должно считать себя заменой авангардной рабочей партии, оно не может и не должно играть раскольническую роль и противопоставлять себя рабочему движению, ибо в этом случае оно будет играть на руку капиталистической системе» [86].

Маркузе не случайно считает проблему «агента исторического действия» «отложенной» и в конечном счете оценивает роль интеллигенции и студенчества столь же пессимистически, как и роль рабочего класса. Иной вывод и невозможен, если не видеть, что в современных условиях «агент исторического действия» включает все непосредственно эксплуатируемые капиталом социальные группы, ядром которых выступает промышленный пролетариат.

Рост антикапиталистической активности определенной части интеллигенции и студенчества в развитых капиталистических странах вовсе не свидетельствует о том, что в историческом плане они вытесняют, заменяют рабочий класс. Напротив, эта активность служит новым подтверждением углубления противоречий между капиталом и трудом. Исторический опыт подтверждает, что «в цитаделях капитализма рабочий класс… является главной движущей и мобилизующей силой революционной борьбы, всего демократического антиимпериалистического движения» [87]. Как отмечалось XXIV съездом КПСС, рабочий класс, выступая ныне в качестве ведущей силы в антимонополистической борьбе, «все больше становится центром притяжения всех трудящихся слоев населения. Крупные выступления рабочего класса, трудящихся масс являются предвестниками новых классовых боев, которые могут привести к фундаментальным общественным преобразованиям, к установлению власти рабочего класса в союзе с другими слоями трудящихся» [88].

3. Диалектика «возвышения потребностей» и революционность рабочего класса

Как уже говорилось выше, Миллс, Маркузе и другие идеологи «новых левых», делая вывод об «утрате» пролетариатом революционности, связывают ее не с изменением его положения в системе капиталистического производства, а с изменениями в сфере потребностей, влияющими в конечном счете, с их точки зрения, на сознание рабочего и мешающими ему осознать свое истинное положение в обществе. Ход их рассуждений таков. В условиях технически высокоразвитого общества господствующий класс получает возможность, опираясь на развитую систему «средств контроля» (телевидение, кино, радио, реклама, пресса), формировать сознание трудящихся по определенным, выгодным для него стереотипам, навязывать им «ложные», «буржуазные» потребности и в конечном счете нивелировать потребности классов-антагонистов, а тем самым и «интегрировать» пролетариат в систему государственно-монополистического капитализма. «…Там, где разрыв в потреблении все еще широк, – заявляет Маркузе, – где капиталистическая культура еще не проникла в каждый дом или хижину, система стабилизирующих потребностей имеет свои пределы: бьющий в глаза контраст между привилегированным классом и эксплуатируемыми ведет к радикализации непривилегированных. Так обстоит дело с населением гетто и безработными в Соединенных Штатах; так же обстоит дело и с трудящимися классами в более отсталых капиталистических странах» [89]. Но пролетариат развитых капиталистических стран, тут же добавляет Маркузе, находится в совершенно ином положении, ибо разрыв между потребностями пролетариата и буржуазии значительно сократился, если вовсе не сошел на нет. Удовлетворение материальных потребностей, некогда революционизировавших рабочий класс, плюс внедрение в его сознание «ложных» потребностей, «дереволюционизировало» рабочий класс и отбросило его назад, на стадию «класса в себе». Ибо «большинство организованных трудящихся разделяет стабилизирующие контрреволюционные потребности средних классов, о чем свидетельствует их поведение как потребителей материальных и духовных товаров, их эмоциональное отвращение против нонконформистской интеллигенции» [90]. Отсюда делается такой «радикальный» вывод: необходимо полностью порвать с нынешними потребностями, как «ложными», и сформировать (в полном отрыве от ныне существующих потребностей) качественно новые потребности, которые служили бы уже не целям «интеграции» трудящихся в систему капитализма, а целям «трансцендирования», т. е. выведения их за пределы существующей системы общественных отношений.

«Если, – иронически бросает Маркузе, – еще и можно говорить об обнищании в то время как рабочий имеет не только один автомобиль, но и два автомобиля, не только один телевизор, но и три телевизора, это все еще может быть обнищанием, но я не думаю, что кто-либо может утверждать, что такого рода обнищание активизирует жизненную потребность в радикальном мышлении и радикальных действиях». Мы уже отмечали, что при построении своих рассуждений Маркузе (как и другие леворадикальные идеологи, хоронящие рабочий класс) отталкивается от одной тенденции современного буржуазного общества – стремления буржуазии выработать у трудящихся такие материальные и духовные потребности, которые увековечивали бы господство капитала. Реальным является и то обстоятельство, что буржуазия продолжает подкупать определенную часть рабочего класса, перестающую, таким образом, быть носительницей пролетарского сознания и пролетарских потребностей. Но может ли все это служить достаточным основанием для категорического вывода о том, что в развитых капиталистических странах произошло нивелирование потребностей буржуазии и пролетариата и что разрыв между структурами классовых потребностей исчез (или стал ничтожно малым)? Иными словами, действительно ли нынешние потребности пролетариата носят сугубо «буржуазный» характер? Действительно ли удовлетворены полностью те экономические потребности, которые по традиции всегда выступали для обыденного сознания (и для вульгарных материалистов) в качестве единственной первопричины революционности рабочего класса? Наконец, действительно ли удовлетворение некоторых экономических потребностей пролетариата лишает его революционного характера, который может быть заново обретен им лишь в том случае, если пролетариат сумеет искусственно создать некие «дистиллированные» потребности, качественно отличающиеся от тех, которые присущи ему сегодня?

Если внимательнее присмотреться к рассуждениям Маркузе и стараться придерживаться его логики, то неизбежно придется сделать вывод, что само стремление к обладанию вещами (независимо от конкретного социально-экономического, политического и культурного контекста) надо рассматривать как «потребительство», а обладание вещами – как «обуржуазивание» – тезис, доведенный до абсурда маоистами и их сторонниками. Такой узкообывательский, вульгарно-экономический подход лишен и намека на всесторонний анализ явлений, происходящих в сфере потребления в современном буржуазном обществе.

Маркузе исходит в своих рассуждениях из того общеизвестного факта, что в послевоенные годы трудящиеся развитых капиталистических стран сумели вырвать у буржуазии ряд экономических уступок (в чем, кстати говоря, большая заслуга коммунистических и рабочих партий этих стран), что экономическая конъюнктура в таких странах, как США, Япония, ФРГ, была в последние годы относительно высокой и жизненный уровень рабочего класса здесь возрос по сравнению с предвоенным периодом, а это, разумеется, не могло не посеять в некоторой его части реформистских иллюзий и не породить, выражаясь языком леворадикалов, «счастливого сознания». Но значит ли это, что относительный рост экономического благосостояния привел рабочий класс в его массе к обуржуазиванию и что пролетариат променял экономические блага на рабское положение в системе капиталистического производства, когда он лишен возможности реально участвовать в решении производственных и общественных дел?

Маркузе совершенно неоправданно переносит некоторые тенденции, характерные для американского общества, на другие капиталистические страны, не учитывая значительной разницы в положении рабочего класса (в плане его экономического благосостояния), скажем, в США и Италии, во Франции и в Японии, и сделанный на основе грубых аналогий вывод распространяет на весь рабочий класс развитых капиталистических стран в целом. Кроме того, Маркузе не учитывает неустойчивого характера капиталистической конъюнктуры, полагая, что ее высокий уровень будет вечным уделом наиболее развитых капиталистических стран.

Вместе с тем методологический порок рассуждений леворадикального идеолога заключается в том, что он, рассматривая место пролетариата в системе революционных сил современного капиталистического общества через призму потребностей, совершенно игнорирует процессы, связанные с качественным изменением потребностей, с их «возвышением» [91].

Развивая учение о революционной роли рабочего класса в капиталистическом обществе, В. И. Ленин отнюдь не исходил из необходимой связи революционности пролетариата с его экономическим обнищанием и не выводил революционность из «закона абсолютного обнищания пролетариата». Ленин опирался на выдвинутое Марксом [92] и разработанное Энгельсом положение об ухудшении «условий существования» рабочего класса, не тождественного его экономическому «обнищанию».

Энгельс, как известно, выражал несогласие с тезисом «Проекта социал-демократической программы 1891 года», в соответствии с которым «численность и нищета пролетариев все больше возрастают». «В такой абсолютной форме, как сказано здесь, – замечает Энгельс, – это неверно. Организация рабочих, их постоянно растущее сопротивление будут по возможности создавать известную преграду для роста нищеты. Но что определенно возрастает, это необеспеченность существования» [93].

Этот тезис получает дальнейшее развитие в ленинских работах. Ленин исходит из того, что при ухудшении существования пролетариата в условиях развития капитализма определенное улучшение его экономического положения вполне возможно. Теория Маркса признает, отмечает Ленин, что «чем быстрее рост богатства, тем полнее развиваются производительные силы труда и обобществление его, тем лучше положение рабочего, насколько оно может быть лучше в данной системе общественного хозяйства» [94]. Однако это обстоятельство принципиально не меняет положения пролетариата как лишенного собственности, эксплуатируемого класса капиталистического общества.

Этот факт прежде всего и позволяет Энгельсу и Ленину, невзирая на возможность улучшения экономического положения рабочего, говорить о нем как о революционном классе, как о могильщике буржуазии. Важно в этой связи иметь в виду, что некоторое улучшение благосостояния пролетария компенсируется появлением у него новых потребностей, порождаемых изменением объективных условий функционирования рабочего класса как создателя прибавочной стоимости и выступающих не как показатель его «обуржуазивания», а как необходимое условие нормального функционирования пролетария в контексте новых условий труда, потребностей, которые могут рассматриваться не как дополнительное приобретение, а как компенсация потерь рабочего в связи с усилившейся эксплуатацией и которые поэтому ни в коем случае не ведут к исчезновению разрыва в структуре и уровне потребления пролетариата и буржуазии.

Иными словами, удовлетворение в условиях роста общественного богатства одних потребностей пролетариата вовсе не означает удовлетворение пролетарских потребностей вообще, ибо на смену удовлетворенным (и то – надолго ли и везде ли?) приходят новые, более высокие потребности, неудовлетворенность которых может играть не менее революционизирующую роль, чем борьба за кусок хлеба.

Отмечаемое Маркузе сближение уровней и структур потребления различных классов и слоев буржуазного общества распространяется лишь на потребности, выступающие в условиях развитого капиталистического общества в качестве чисто «первичных» потребностей, удовлетворение которых обеспечивает лишь необходимое по современным условиям воспроизводство рабочей силы и которые залегают на небольшой глубине, доступной для взора утопически настроенных «социальных критиков».

В конце XIX – начале XX в. автомобиль, к примеру, был необходим для буржуа и не был необходим, скажем, для американского рабочего, живущего рядом со «своей» фабрикой. В современных условиях, в связи с изменением структуры размещения производства, урбанизацией и другими процессами, порожденными научно-технической революцией, американскому рабочему автомобиль необходим хотя бы уже для того, чтобы добраться до места работы [«Для трудового американца автомашина прежде всего нужна, чтобы ездить на работу, куда общественного вида транспорта или просто нет, или, если есть, он требует большой затраты времени и стоит дорого. Между тем нередко нужно преодолевать расстояние в 100– 200 км, чтобы попасть к месту работы» [95].]. Рабочий при этом отнюдь не «обуржуазился», ибо, строго говоря, не получил никакой дополнительной (в относительном измерении, разумеется) льготы. Видимая «льгота» на поверку оказывается лишь необходимой компенсацией тех потерь, какие были вызваны изменившимися условиями общественной жизни. Такая же картина возникает и при рассмотрении других полученных рабочим «льгот». Тот же оплачиваемый отпуск французского рабочего оказывается с этой точки зрения не дополнительно приобретенным благом, а «компенсацией» возросшей нервной нагрузки и интенсификации труда, «компенсацией», без которой пролетарий не может в новых условиях создавать прибавочную стоимость – в тех масштабах, каких требует ныне капитал, – в качестве рабочего современного капиталистического промышленного предприятия.

Что касается «вторичных», или, так сказать, «второго этажа», потребностей, недоступных поверхностному взору, то здесь ни о каком сближении не может быть и речи. Оно происходит на уровне «первого этажа», который в XIX в. или первой половине XX в. был царством буржуазии. Но когда это сближение стало реальностью, у буржуазии появился «второй этаж» потребностей. Можно предположить, что если в дальнейшем капитализму удастся мобилизовать свои ресурсы и допустить сближение и на уровне нынешнего «второго этажа» – поскольку изменится сама структура потребностей и тому же американскому рабочему для нормального функционирования в качестве пролетария будет нужен уже не только автомобиль, но и нечто более «буржуазное» – то буржуазия к тому времени отстроит себе «третий этаж» и т. д. Но в любом случае между структурой потребностей и уровнем потребления эксплуататорских и эксплуатируемых классов будет существовать разрыв. Этот разрыв, символизирующий принципиальное качественное различие между уровнями реального социального бытия антагонистических классов, выступающий в качестве необходимого условия воспроизводства антагонистической социальной структуры и фиксирующий возрастание необеспеченности существования пролетария в буржуазном обществе, неизбежен при капитализме. Он всегда будет выступать в качестве дезинтегрирующего фактора, в качестве потенциального фактора возникновения революционной ситуации.

Следует также учитывать и то обстоятельство, что сближение так называемых «первичных» потребностей может носить временный характер, поскольку неустойчивость экономической конъюнктуры в капиталистических странах не дает никакой гарантии сохранения существующего ныне уровня благосостояния для массы рабочих. К тому же она в отдельных странах обычно сильно отстает от объективных потребностей рабочего класса в связи с изменившимися условиями труда. (Об этом свидетельствует и нарастание стачечных боев во всех развитых капиталистических странах, в том числе и в США.) Однако главное заключается в том, что она нисколько не изменяет отношений, складывающихся в процессе производства, связанных с отношениями собственности, а значит, не устраняет противоречий, раздирающих капиталистическое общество. Таким образом, стремление Маркузе доказать, что между социальным положением пролетария и буржуа как потребителей уже нет таких различий, которые выступали бы в роли фактора, подталкивающего эксплуатируемого труженика на выступление против капиталистических порядков, опровергается уже самими фактами, на которых он пытается построить свою теорию «одномерности». Изменение структуры экономических потребностей рабочего класса, т. е. появление новых, ранее неизвестных потребностей, которые, не будучи удовлетворенными, влекут за собой изменение форм и методов самой экономической борьбы пролетариата, столь же революционизирует современный пролетариат, сколь революционизировало рабочий класс XIX в. отсутствие элементарных средств поддержания жизни.

Здесь есть и другая сторона, которая заключается в изменении революционизирующей потенции различных видов потребностей (форм отчуждения) рабочего класса по мере развития капитализма.

Рассуждая как вульгарный экономист, Маркузе исходит из того, что революционность рабочего класса в системе капиталистических общественных отношений определяется лишь уровнем его благосостояния, так сказать, его «сытостью». Но в условиях капитализма рабочий, как известно, отчужден не только от средств и продуктов труда, но и от политической власти, от культуры во всем ее богатстве, без освоения которой заказан путь к всестороннему развитию личности. Уже на самых ранних стадиях развития капитализма политическое и эстетическое (в широком смысле этого слова) отчуждение играло определенную революционизирующую роль в борьбе рабочего класса против капиталистического строя. Однако, пока жизненный уровень рабочего остается крайне низким, ничтожность его экономического положения явственно выступает как наиболее революционизирующий фермент его борьбы против капиталистических отношений. Когда человек голоден, ему нужен прежде всего кусок хлеба. «Чувство, находящееся в плену у грубой практической потребности, обладает лишь ограниченным смыслом. Для изголодавшегося человека не существует человеческой формы пищи, а существует только ее абстрактное бытие как пищи: она могла бы с таким же успехом иметь самую грубую форму, и невозможно сказать, чем отличается это поглощение пищи от поглощения ее животным. Удрученный заботами, нуждающийся человек невосприимчив даже к самому прекрасному зрелищу…» [96] Разумеется, наиболее сознательная часть рабочего класса уже на ранних стадиях развития капитализма приходит к пониманию необходимости борьбы за политические права, за подлинно человеческое развитие, но при этом непосредственным стимулом к борьбе продолжает оставаться все та же неудовлетворительность экономического благосостояния, а политическая и культурно-идеологическая борьба выступает как более радикальная форма решения экономических проблем.

Добившись в борьбе с буржуазией определенных экономических уступок, рабочий класс получает возможность острее почувствовать и яснее осознать ничтожность своего политического и культурного положения в условиях буржуазного общества и, не оставляя борьбы за экономические требования, выдвинуть на первый план требования политические и культурные, тем более что исторически к этому времени в недрах капитализма вызревают необходимые материально-технические предпосылки социалистического переворота.

Революционизирующая роль политических и культурных потребностей возрастает в условиях относительного удовлетворения некоторых «первичных» экономических потребностей тем более, что та самая новая техника и те самые новые условия труда, которые позволяют капиталу удовлетворить эти потребности, не только не ведут автоматически к устранению политического и культурного отчуждения пролетария, но, напротив, могут даже усугублять эти виды отчуждения, хотя и придают им более завуалированную форму

[Комментируя книгу американского публициста Стадса Тёркела «Улица разделения: Америка», С. Вишневский пишет: «В миллионах «средних» семей вечера проводятся за молчаливым созерцанием телевизионных программ. Оговоримся: не всяких программ. В определенные, весьма ограниченные часы по некоторым телевизионным каналам передаются интересные, содержательные шоу, дающие пищу для ума… Но, как мне разъяснили в Лос-Анжелесе руководители телекорпорации Си-би-эс, «шоу со смыслом» – не для «среднего класса». Для него предназначен весь основной неудержимый поток телепередач, напичканных револьверными выстрелами, глуповатыми кривляниями комиков, пустопорожними диалогами мелодрам и «мыльных опер». – Человек из «среднего класса», – пояснил мне вице-президент корпорации, – устал и измотан, вернувшить домой после напряженной работы и долгой езды на машине. Он не в состоянии интересоваться высокими материями, не может и не хочет углубляться в серьезные размышления. Все, что ему нужно, – фан (забава). Беда в том, – справедливо добавляет С. Вишневский, – что «фан» не обогащает духовно человека, а принижает, выхолащивает его ум» [97].].