Текст книги "Философия бунта"

Автор книги: Эдуард Баталов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Если при этом учесть, что в общественной истории социальное движение как структурно-целостный феномен неповторимо и что вместе с тем невозможно предугадать с «непогрешимой точностью», какое из «случайных» социальных движений содержит в себе действительные революционные потенции, т. е. может непосредственно привести к успеху, то отсюда следует необходимость использования любого социально-прогрессивного движения, в том числе и «утопического», коль скоро оно уже возникло и стало необратимым.

Вооруженное насилие может приобрести необходимый характер в ходе самого движения масс. До возникновения Парижской Коммуны победа массового движения, могущего возникнуть в тот период, не представлялась необходимой. Вместе с тем существование Парижской Коммуны не предопределяло с самого начала ее поражения, поскольку ее становление было связано с возникновением революционной ситуации, а в недрах самого французского общества в то время уже существовали объективные предпосылки для перехода к новому типу общественных отношений. Поражение Коммуны стало неизбежным лишь тогда, когда она допустила ряд крупных просчетов, которых могла и не допустить.

Поэтому если до возникновения Коммуны К. Маркс и Ф. Энгельс считали, что применение французским пролетариатом насилия было бы ошибочным, в условиях того времени, то анализируя причины поражения Коммуны, они, напротив, видели ошибку коммунаров в том, что последние были слишком нерешительны и непоследовательны в применении вооруженного насилия. «По-видимому, парижане будут побеждены, – писал Маркс В. Либкнехту 6 апреля 1871 г. – Это их вина, но вина, которая на деле произошла от чрезмерной честности… Они безрассудно не хотели начинать гражданской войны, как будто Тьер не начал ее сам своей попыткой насильственного разоружения Парижа, как будто Национальное собрание, призванное лишь для решения вопроса о войне или мире с пруссаками, не объявило немедленно войну республике!… Чтобы избежать упрека даже в малейшем намерении противозаконно захватить власть, они потеряли драгоценные мгновения на выборы Коммуны, организация которых и т. д. опять-таки потребовала времени…» [190] Эту точку зрения разделял и Энгельс, что можно, в частности, видеть из его письма к К. Терцаги от 14 (15) января 1872 г.: «Я не знаю вещи более авторитарной, чем революция, и, мне кажется, когда посредством бомб и ружейных пуль навязывают свою волю другим, как это происходит во всякой революции, то осуществляется авторитарный акт. Именно недостаток централизации и авторитета стоил жизни Парижской Коммуне. После победы делайте с авторитетом и т. д., что хотите, но для борьбы необходимо соединить все наши силы в один кулак и сконцентрировать их в центральном пункте атаки. А когда мне говорят об авторитете и централизации как о двух вещах, заслуживающих осуждения при любых обстоятельствах, то мне кажется, что те, кто так говорит, либо не знают, что такое революция, либо являются революционерами только на словах» [191].

Диалектика марксистского реалистического подхода к вопросу о применении революционного насилия заключается, следовательно, в том что политик-марксист, сознающий всю полноту лежащей на нем исторической ответственности, не занимает в этом вопросе априорно-догматической позиции. Он стремится предотвратить насилие, которое не носит в данных социально-политических условиях необходимого характера. Но вместе с тем, если массы стихийно поднимаются на борьбу с применением вооруженного насилия, борьбу, формы и динамика которой выражают тенденцию исторического развития в данную эпоху, пролетарский революционер видит свою обязанность в том, чтобы поддержать это движение, попытаться привести его к победе или по крайней мере сделать его «точкой роста» дальнейшей революционной борьбы, воспитать на нем массы, подготовить их к новым битвам [«Маркс умел оценить и то, – отмечал В. И. Ленин, – что бывают моменты в истории, когда отчаянная борьба масс даже за безнадежное дело необходима во имя дальнейшего воспитания этих масс и подготовки их к следующей борьбе» [192]. Причем такая борьба имеет не только чисто воспитательное значение. Сложные социальные системы управляются вероятностными (статистическими) по своему характеру закономерностями, а в таком случае шансы тех или иных движений на успех возрастают с числом попыток.]. Парижская Коммуна в этом отношении явилась классическим примером. Она стала важным этапом подготовки последующих революционных битв пролетариата. «На плечах Коммуны стоим мы все в теперешнем движении», – писал В. И. Ленин тридцать с лишним лет спустя после восстания коммунаров [193]. Вместе с тем опыт Парижской Коммуны дал Марксу, Энгельсу и Ленину исторические основания для ряда важнейших теоретических выводов, касающихся закономерностей общественного развития и революционного процесса; в частности, мероприятия, осуществленные Коммуной, позволили классикам марксизма найти ответ на вопрос, чем должна быть заменена разрушаемая пролетариатом буржуазная государственная машина.

Диалектический подход марксистов к вопросу о применении революционного насилия и о поддержке стихийных антикапиталистических движений, ориентирующихся на немирные методы борьбы, совсем не означает, однако, что марксисты поддерживают ориентацию на вооруженное насилие, взятую любым стихийно вспыхнувшим антикапиталистическим, антиимпериалистическим движением, поддерживают любое движение подобного рода. Тем более это не означает, что марксисты «толкают» на вооруженную борьбу антикапиталистически настроенные массы, когда последние не готовы к ней и когда не созрели еще объективные условия для нее. В этом коренное различие между марксизмом и левым радикализмом.

Отношение К. Маркса, Ф. Энгельса и В. И. Ленина к Парижской Коммуне вскрывает диалектику марксистского отношения к революционному насилию применительно к таким движениям, которые не только носили массовый, преимущественно пролетарский характер, не только свидетельствовали о росте организованности пролетариата, о повышении его сознательности, но и осуществляли в ходе борьбы такие мероприятия (что относится прежде всего к слому буржуазной государственной машины), которые реально подрывали систему диктатуры господствующего класса, открывали путь к захвату власти пролетариатом и создавали широкую перспективу для дальнейшего развития революционного процесса.

Поэтому было бы неверно, как это делают некоторые левобуржуазные историки и социологи, проводить параллель между восстанием парижских коммунаров и движением «новых левых», прежде всего майским движением во Франции.

Леворадикальные идеологи, вожди и их сторонники (прежде всего Сартр, Соважо, Жейсмар, Кон-Бендит и др.) обвиняли французских коммунистов в том, что те в поддержку экстремистским группам французского студенчества и интеллигенции не подняли рабочий класс Парижа, Франции на «решительную борьбу», то есть не призвали их к насилию над буржуазным государством, к социалистической революции и тем самым в конце концов – упустили «революционную ситуацию». «Если знамя социализма не развевается над Эйфелевой башней, то виновата в этом коммунистическая партия, которая предала майскую революцию» [Цит. по сб. 194], вынес, например, свой «приговор» Сартр.

Французские коммунисты и в самом деле не призывали пролетариат в мае 1968 г. к свержению правительства и осуществлению социалистической революции. Однако у них были на то веские основания, совершенно игнорируемые леворадикальными идеологами.

Не ставя перед собой задачи дать специальный анализ майских событий, отметим лишь основные моменты, проясняющие суть дела и, в частности, показывающие принципиальное отличие этих событий от Парижской Коммуны.

Во-первых, поднявшееся на борьбу студенчество не представляло собой силы, единой в политическом, социальном и идейном отношении. Если определенная его часть – экстремистское крыло, следовавшая за леворадикальными идеологами, ориентировалась на применение вооруженного насилия, то другая не занимала в этом отношении определенных позиций. Общая цель – ниспровержение «истеблишмента» – оставалась абстрактной, не отлившейся в единые лозунги, единую революционную программу. Здесь не было и тени той целеустремленности, которую проявили парижские коммунары.

Во-вторых, «новые левые» в мае 1968 г., в отличие от коммунаров, не показали себя действенной материальной силой. Они не разрушили, да и не могли разрушить ни одного звена системы диктатуры господствующего класса. Вопреки тому, что потом говорили леворадикальные идеологи, они не расшатали ни одного из институтов власти, не привели к возникновению революционной ситуации ни в самом Париже, ни тем более в провинции.

В этих условиях пролетариат Франции должен был бы не «продолжить» и «закрепить» дело, начатое студентами, а осуществить от начала и до конца всю работу по свершению революции. Но для этого необходимо было наличие таких условий, как готовность трудящихся масс подняться на решительную борьбу за свержение власти и наличие объективных предпосылок для успешного осуществления этой борьбы, т. е. кризис, неспособность буржуазного государства защитить и отстоять «истеблишмент», как это бывало во всех победоносных революциях.

Но подобной ситуации в мае 1968 г. не было. Утверждения леворадикалов о том, что армия готова была поддержать восставших, а полицейский корпус был обессилен борьбой со студенчеством, словом, что «власть валялась на улице и ее можно было взять», не имели, как показали французские коммунисты в своем анализе майских событий, ничего общего с действительным положением, имевшим место как в Париже, так и на всей территории Франции [См ., в частности, материалы июльского (1968 г.) пленума ЦК ФКП, а также книги Вальдека Роше [195]. Между прочим, когда корреспондент французского левобуржуазного еженедельника «Нувель обсерватер» задал Рене Андпие прямой вопрос: «Действительно ли у вас во время майских событий никогда не возникала мысль, что власть – ничья, что ее можно взять в свои руки», Андрие, выражая мнение Французской компартии, дал категорически отрицательный ответ: «Нет, мы не считали, что имелся какой-то период безвластия. Я считаю, что было бы глубоко ошибочно думать так. У меня одно время возникла мысль о том, что могло появиться и другое решение, но решение буржуазное, атлантическое… Можно было думать, что де Голлю придется уйти, но я считаю глубоким заблуждением полагать, что, если бы он ушел, крупная буржуазия не заполнила бы образовавшийся вакуум… страх перед гражданской войной, перед эксцессами левацких элементов, а также перед забастовками – в этом нет никакого сомнения – бросил в объятия «отца» ту часть средних слоев и даже рабочего класса, которая боится больших потрясений. Поэтому говорить, что налицо была революционная ситуация, значит полагать, что можно совершить революцию с помощью незначительного меньшинства» [196].].

Ориентировать пролетариат в этих условиях на применение насилия означало бы «навязывать» ему такие формы революционного действия, которые, не имея никаких реальных перспектив, не встретили бы массовой поддержки с его стороны.

Коммунисты всегда считали своим долгом вести непримиримую борьбу с мелкобуржуазным революционаризмом и оберегать партию от участия в левацких авантюрах. Сегодня эта задача становится еще более актуальной, нежели вчера. Революция не может, конечно, полностью исключить определенный риск, но и мера риска не может не корректироваться мерой угрозы утраты реальных завоеваний, вырванных у буржуазии предшествующими поколениями рабочего класса. Более того, в современных условиях, когда радикальные политические изменения в той или иной стране (или регионе) оказываются весомым фактором в противоборстве двух мировых систем, возрастает и мера исторической ответственности каждого национального отряда коммунистов, ибо, определяя линию своего политического поведения (особенно в критических ситуациях), они кладут на чашу весов завоевания всего международного коммунистического движения.

В леворадикальных концепциях насилия находит выражение одна из характерных черт политического сознания «новых левых» – революционный романтизм и утопизм, вообще типичный для непролетарских антикапиталистических движений, особенно тех, основную массу участников которых составляет молодежь.

Это противоречивое явление. В нем – сплав революционной честности и авантюризма, героического самопожертвования и политической неискушенности, искреннего стремления немедленно устранить социальное и национальное угнетение и нигилистического отношения к огромному политическому опыту пролетариата, уверенности в способности революционера «сдвинуть горы» и нежелания вести длительную, повседневную, «черновую» революционную работу.

Отсюда и отношение марксистов к этому явлению. Как таковое оно совершенно непригодно в качестве стратегии и тактики революционной пролетарской партии, но в нем есть важный элемент того нравственного климата, в котором вызревают антиконформистские силы, а в известном смысле – изначальный этап, через который в свое время прошли многие из тех, кто впоследствии, преодолев первоначальные заблуждения, стал на революционные позиции рабочего класса и соединил высокий нравственный порыв и веру в способность человека «творить чудеса» с умением трезво учитывать обстановку и вести упорную, повседневную работу. «…Само собой разумеется, – говорил В. И. Ленин в беседе с Я. Фриисом, – мы не можем обойтись без романтики.

Лучше избыток ее, чем недостаток. Мы всегда симпатизировали революционным романтикам, даже когда были несогласны с ними. Например, мы всегда воздерживались от индивидуального террора. Но мы всегда выражали наше восхищение личным мужеством террористов и их готовностью на жертвы» [197]. Симпатизируя революционным романтикам, марксистский, пролетарский революционер вместе с тем далек от того, чтобы быть бунтарем, чтобы «под влиянием момента» подниматься на неподготовленную борьбу. Пролетарский революционер действует, соизмеряя свою борьбу с теми тенденциями, которые вызревают в недрах общественной истории. Его лозунг – не бунт, а социальная революция.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Политические выступления «новых левых» в конце 60-х годов не могли привести их к победе. Причину этого следует искать не столько в прочности буржуазной государственной машины, сколько в политической слабости «новых левых» (и прежде всего в отсутствии прочного блока «левого» студенчества и интеллигенции с крупнопромышленным пролетариатом и его авангардом – марксистско-ленинскими партиями), в их идейной незрелости.

Сегодня, когда в движениях протеста наблюдается заметный спад, а влияние прежних кумиров столь же заметно идет на убыль, все чаще раздаются голоса о «конце леворадикальной моды», о возвращении к «закону и порядку», о превращении «леворадикального феномена» в достояние истории.

Конечно, движение протеста в тех конкретных формах, которые были характерны для 60-х годов, может и не повториться. Но если рассматривать протест не как преходящую политическую моду или выражение «аномалии» нового поколения, а как проявление глубинных противоречий современного капиталистического общества, то, по-видимому, нет никаких оснований для вывода, что это движение полностью исчерпало себя. Социальные противоречия развитого капиталистического общества и порожденные ими проблемы остаются, значительные слои непролетарской массы продолжают сохранять в обществе свое «промежуточное» положение, тенденции к изменению характера и роли интеллектуального труда, связанные с научно-технической революцией, будут сохранять свою силу. А это значит, что сохраняется и объективная основа для новых «взрывов протеста».

Нельзя не учитывать при этом и то обстоятельство, что движение протеста 60-х годов вовсе не прошло бесследно. Оно оставило после себя определенное наследие, хотя и крайне противоречивое, но воплощавшее в себе некоторые положительные тенденции, заложенные в движении непролетарских масс в капиталистических странах, тенденции, которые могут быть использованы для объединения прогрессивных демократических сил в борьбе против власти капитала.

При рассмотрении движений протеста внутри капиталистического мира необходимо учитывать различие условий, существующих в отдельных странах: степень зрелости социальных отношений, соотношение классовых сил и его динамику, роль и влияние коммунистических и рабочих партий, а также характер исторических, политических и культурных традиций. К этому следует добавить, что реальный социальный эффект этих движений определяется не только леворадикальной фразой, под знаменем которой они развиваются, но и практическими действиями их участников, которые нередко приходят в противоречие с концепциями идеологов.

Формирование и развитие движений протеста происходило на фоне вызываемой кризисом буржуазного общества атрофии творчества, заключающейся прежде всего в том, что индивиды становятся все в меньшей степени способными контролировать результаты собственного творчества, конечный продукт, создаваемый совокупным трудом, словом, контролировать исторический процесс. Человек все увереннее чувствует себя творцом вещей, но он перестает чувствовать себя творцом мира, творцом истории, наконец, творцом самого себя как исторического субъекта. На уровне обыденного сознания это выражается в широко распространенных настроениях социального пессимизма, чувстве собственного бессилия перед обществом, перед «судьбой», перед историей, в отрицании действительной ценности выбора как способа самодеятельности личности.

В свете этих процессов следует оценивать активизм участников движений протеста, учитывая, конечно, при этом, что их требования личной причастности индивида к историческому творчеству оказались замешанными, как мы видели выше, по сути дела на экзистенциалистском, индетерминистском понимании свободы.

Одним из наиболее широко дискутируемых на Западе является вопрос об опасности перерождения леворадикальных движений в движения праворадикального характера. Говоря об опасности поправения леворадикалов, обычно ссылаются на присущие им культ насилия, нигилизм, импульсивное стремление к действию при отсутствии четких задач и целей. Эти черты в той или иной мере действительно присущи многим из леворадикалов. И они могут быть использованы в интересах реакционных сил. Но это зависит от реальных условий, в частности от их реального положения в системе политической организации общества, от исторических традиций и уровня демократического развития страны, от влияния и активности прогрессивных сил.

Начало 70-х годов было отмечено некоторыми новыми тенденциями в движениях протеста непролетарских слоев.

Во-первых, происходит постепенная дифференциация их участников. Политика коммунистических партий во многих капиталистических странах по отношению к молодежи позволила уже сегодня определенной ее части освободиться из-под влияния леворадикальной идеологии, отойти от левоэкстремистских групп и примкнуть к организациям, руководимым коммунистами или находящимся под их влиянием.

Во-вторых, происходит постепенная переоценка понимания роли и функций социального насилия. Эта тенденция особенно четко выражена в позиции Рейча и его сторонников. Выступая с критикой «корпоративного государства», они переносят акцент с «контрнасилия» на «революцию сознания». Такая тенденция таит в себе в принципе не меньшую опасность, чем однозначная ориентация на насилие, поскольку она может при известных условиях способствовать возрождению реформистских иллюзий и превращению движения протеста в чисто просветительское по своему характеру. Поскольку эта тенденция находит все больше сторонников среди «новых левых», то не исключено, что именно под лозунгом «революции сознания» будет развиваться движение протеста на своем нынешнем этапе.

Наконец, в-третьих, происходит заметная эволюция в сознании леворадикалов. «В настоящее время стало очевидным, что теоретическая конструкция Маркузе не является вполне адекватным выражением того реального и эмпирически наблюдаемого сознания протеста, которое… превратилось в очень важный фактор борьбы, развернувшейся в наиболее развитых капиталистических странах. Да и сами «новые левые» в известной мере осознали то, что их стремления, настроения, идеалы, ценности еще не нашли достаточно точного концептуального выражения…» [198] Но если леворадикальная идеология, как она была сформулирована в работах Маркузе, Адорно и др., теряет свой вес, то это совсем не значит, что с ней уже можно не считаться. Не исключено, что она может послужить почвой для какой-нибудь новой философии бунта.

Леворадикальные движения 60-х годов, в ходе которых были проверены на практике выдвинутые «философами бунта» концепции, явились убедительным подтверждением их теоретической несостоятельности. Сегодня, конечно, еще рано говорить о том, что они утратили полностью свое влияние на антикапиталистически настроенные слои студенчества и интеллигенции. Леворадикальные теоретики продолжают свою деятельность, на ходу занимаясь «ремонтом» своих идеологических конструкций, о чем свидетельствует, в частности, недавно вышедшая книга Маркузе «Контрреволюция и восстание», в которой он пытается внести ряд корректив в свои воззрения, впрочем, не настолько радикальных, чтобы говорить о появлении новой разновидности леворадикальных концепций.

Происходящее среди «новых левых» расслоение, в результате которого часть из них идет по пути сближения с рабочим классом и коммунистами, пока еще не лишено известной стихийности. Насколько интенсивно и сознательно пойдет оно в дальнейшем, будет зависеть прежде всего от изменения соотношения классовых сил внутри капиталистических стран. Однако далеко не последнюю роль здесь играет разоблачение леворадикальных концепций – задача, которая остается актуальной на всех этапах борьбы коммунистических партий и всех прогрессивных сил против капитала.