Текст книги "Философия бунта"

Автор книги: Эдуард Баталов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Такая «облегченность», с одной стороны, растормаживает сознание, но с другой, ведет к недооценке или преуменьшению опасности новой мировой войны, к «игре с огнем».

Это находит свое выражение и в критике политики мирного сосуществования государств с различным общественным строем, которая усиленно ведется со стороны «левых» ревизионистов и леворадикальных идеологов.

Для них мирное сосуществование – главный фактор разложения революционного сознания и замедления общественного прогресса. «…Именно это сосуществование, – утверждает Маркузе, – объясняет в значительной мере как отклонение социализма от первоначальной идеи, так и фундаментальную трансформацию капитализма». Оно, по мнению теоретиков левого радикализма, способствует укреплению позиций капитализма, «откладыванию», «задержке» социализма в развитых капиталистических странах. «В важнейших аспектах это сосуществование, – читаем мы в «Очерке об освобождении», – способствует стабилизации капитализма: «мировой коммунизм» является врагом, которого следовало бы придумать, если бы его не существовало, – врагом, чья мощь послужила оправданию «оборонного сектора» и мобилизации народа под знаменем национальных интересов. Более того, как общий враг всего капитализма, коммунизм способствовал появлению общего интереса, отодвигающего на второй план межкапиталистические различия и конфликты» [174]. Такая постановка вопроса дезориентирует «новых левых», порождая в их сознании иллюзорное представление, будто революционность несовместима с поддержкой политики мирного сосуществования, которая якобы охлаждает революционный пыл и способствует стабилизации капитализма.

Коммунисты, как это хорошо известно, четко изложили свою позицию, взгляды по вопросам мирного сосуществования государств с различным общественным строем, прямо отметив, что мирное сосуществование – это не просто форма соревнования двух мировых систем. Это форма борьбы двух антагонистических классов в мировом масштабе – борьбы, в которой капитализм находится под двойным давлением: внешним, со стороны мировой системы социализма, и внутренним, со стороны рабочего класса и других антикапиталистических сил. Поэтому он вынужден идти на уступки, что способствует формированию в недрах капиталистического общества материальных предпосылок перехода к социализму, предпосылок, которые при переходе власти в руки трудящихся позволят значительно облегчить построение нового общества.

Мирное сосуществование для капитализма – это и новая форма конкуренции, в которой на карту поставлен не только процент прибыли, но само существование капиталистической системы. Стремясь выстоять в борьбе с мировым социализмом, капитализм не может не пытаться максимально сконцентрировать свои внутренние силы, поставить под контроль внутреннюю конкуренцию, если не ограничить ее. Отсюда – усиление вмешательства государства в рыночную экономику, попытка «сознательного» государственного регулирования рыночных механизмов. Подобного рода мероприятия непосредственно направлены на поддержание капитализма, вместе с тем они представляют дальнейший шаг на пути подготовки условий для социалистической революции, открывающей путь к социалистическим преобразованиям после захвата политической власти пролетариатом и его союзниками.

Наконец, именно мирное сосуществование, в процессе которого мировой социализм укрепляет свои позиции, служит условием эффективной борьбы народов, отстаивающих дело свободы против империализма. Леворадикалы, восхищавшиеся героизмом вьетнамских патриотов, вместе с тем рассматривают Вьетнам как локальное явление, связывая успехи его народа только с мобилизацией воли масс и делая на этом основании вывод о возможности преодоления в современных условиях материальной силы империализма с помощью революционной воли. Для них осталось тайной, что эффективность борьбы народов Индокитая против американского агрессора, как, впрочем, и существование революционной Кубы, есть результат соединения воли борющихся народов с материальной силой, воплощенной как в непосредственной военно-экономической мощи Советского Союза и других социалистических стран, так и в самом факте существования мирового социализма, сдерживающего устремления агрессора.

Сказанное никоим образом не означает, будто марксисты, в противоположность левым радикалам, в принципе отвергают революционные войны, требуя принести их в жертву мирному сосуществованию. Напротив, именно марксисты всегда были наиболее стойкими и последовательными сторонниками и защитниками народов, борющихся с оружием в руках против национального и социального гнета. Эта принципиальная позиция вновь была подтверждена на международном Совещании коммунистических и рабочих партий, состоявшемся в 1969 г. в Москве. «Политика мирного сосуществования не противоречит праву угнетенных народов использовать в борьбе за свое освобождение тот путь, который они сочтут необходимым – вооруженный или невооруженный, – и ни в коей мере не означает поддержки реакционных режимов. Столь же несомненно, что каждый народ имеет неоспоримое право на вооруженную защиту от посягательств империалистических агрессоров и на поддержку со стороны других народов в этом справедливом деле. Это – составная часть общей антиимпериалистической борьбы народов» [175].

Но поддерживая народы, ведущие вооруженную борьбу за освобождение, марксисты выступают против абсолютизации вооруженного насилия, против ориентации на революционные войны без учета конкретно-исторических условий. Революционная война никогда не была и не является безусловной и единственной формой завоевания власти трудящимися. Она имеет исторический смысл и действительное революционное значение лишь в том случае, если оказывается необходимой.

В. И. Ленин, основываясь на опыте международного и российского революционного движения, вводит понятие необходимого насилия. «Есть условия, при которых насилие и необходимо и полезно, и есть условия, при которых насилие не может дать никаких результатов. Бывали примеры, однако, – добавляет Ленин, – что это различие не усваивалось всеми, и об этом говорить надо» [176].

Вооруженное насилие необходимо и полезно тогда, когда имеет место не только решимость масс (именно масс, а не одиночек!) встать на борьбу, но и наличие определенных объективных условий для того, чтобы массовая воля могла материализоваться в победу [Касаясь этих условий применительно к России, В. И. Ленин писал: «…массы были организованы в Советах, во-первых, и… неприятель – буржуазия – был подкопан, подорван, размыт длинным политическим периодом с февраля по октябрь, точно кусок льда весенней водой, и уже внутренне был совершенно обессилен» [177]]. Какими именно должны быть условия, делающие насилие необходимым, зависит, конечно, от особенностей страны и региона, от условий времени, и потому решение этих вопросов не может быть дано априори.

Но левый радикал игнорирует эти условия, либо исходя из «голой», не подкрепленной конкретным социологическим анализом, уверенности, что они уже созрели и потому их можно «вынести за скобки», либо полагая, что сами эти условия могут быть созданы в процессе проявления коллективной воли к вооруженной борьбе. Такую позицию занимает, в частности, Р. Дебре, утверждающий, что во всей Латинской Америке вопрос революции может быть решен лишь посредством партизанской войны, которая должна охватить весь континент и которая победит, если будет проявлена воля к борьбе.

Это было субъективистское решение, вытекавшее из экзистенциалистского толкования свободы и толкавшее на путь политического авантюризма. Именно так и была оценена эта позиция коммунистами стран Латинской Америки. «С точки зрения Режи Дебре, – писал мексиканский марксист X. Унсуэта, – объективные реальные условия не играют – по крайней мере в Латинской Америке – никакой роли в деле осуществления революции; по его мнению, основная пружина революционных действий – это революционная решимость. Мы не согрешим, если полностью отождествим этот метод Дебре с методом Ж.-П. Сартра как в том, что касается тезиса «вывести прошлое из игры» [Имеется в виду подзаголовок книги Р. Дебре «Революция в революции?» – «Освободить настоящее от прошлого».], так и в том, что касается планов конкретного лица. Если эта концепция превратится в программу какой-то крупной организации, то методом действия этой организации будет волюнтаризм, а ее характерной чертой – безответственность, ибо, по мнению авторов этой концепции, каждый человек делает из истории то, что ему заблагорассудится, каждая социальная группа идет вперед, не обращая никакого внимания на прошлое» [178].

Как показывает опыт ряда компартий, вооруженные методы борьбы, применяемые в ограниченных масштабах, могут быть использованы при определенных условиях и в период отсутствия непосредственной революционной ситуации, но, как отмечают коммунисты, обобщающие этот опыт, лишь в том случае, если эти методы будут рождены народными массами и будут претворяться в жизнь в соответствии с общей программой движения. Важнейшее значение в этот период имеют усилия, направленные на организацию рабочего класса, на руководство им и на его воспитание в революционном духе, что связано с необходимостью вести борьбу и против правого реформизма, и против левачества.

Использование вооруженной борьбы при отсутствии революционного подъема масс может вылиться в тактику мелких провокаций, способных лишь нанести ущерб делу подготовки революции и консолидации масс. Во всяком случае, попытки мелких левоэкстремистских групп в Западной Германии, Италии и Франции претворить на практике поддерживавшийся Р. Дучке лозунг «начать партизанскую войну в джунглях больших городов» обернулись провокационной авантюрой, ни на шаг не приблизившей дело революции.

Здесь мы подходим еще к одному водоразделу, отделяющему марксиста от леворадикала. Леворадикальные идеологи, как уже отмечалось, выступают по отношению к массам с позиций элитарного высокомерия, считая возможным навязывать им сверху методы и формы борьбы, совершенно не учитывая готовности к ним масс. Это столь же старый, сколь и рискованный метод «осчастливливания», в свое время подвергнутый резкой критике В. И. Лениным. В подобной ситуации стремление к насилию над угнетателями оборачивается насилием над самим народом. Однако такое насилие не дает, как правило, желаемого эффекта. На «призыв» откликаются лишь утопически настроенные одиночки и авантюристы, которые в конечном итоге лишаются поддержки народа и которым не остается иного пути, кроме бланкистской тактики заговоров и верхушечных переворотов.

Принципиальное различие между марксистами и леворадикалами проявляется и в их подходе к вопросу о соотношении теории и практики.

Леворадикальные схемы насильственного «переформирования социальной материи» несут на себе явственную печать иррационализма, который проявляется в игнорировании революционного опыта других народов и поколений, воплощенного в революционной теории (то, что Р. Дебре называет «освобождением настоящего от прошлого»), в отрыве практики от теории и акценте на импульсивном действии, «очищенном» от рефлексии. «Сначала действовать, думать – потом» – такова по сути своей установка леворадикального идеолога, которую мы находим и у Дебре, и у Сартра (вспомним его совет студентам!). Опора на революционную теорию характеризуется апологетами бунта как тормоз «спонтанного» действия, препятствие на пути к «нерефлектированному» волевому акту [Осуждая «теоретическую закваску» интеллигента, Р. Дебре писал: «Не считая физической слабости и неприспособленности к жизни в полевых условиях, интеллигенту приходится овладевать настоящим, опираясь на предвзятые идеологические концепции, и переживать это настоящее через книги. Менее чем кто-либо другой он в состоянии изобретать, импровизировать, выходить из положения за счет имеющихся средств, мгновенно принимать смелые решения с целью преодолеть возникшие затруднения. Полагая, что он уже достаточно знает, интеллигент учится новому медленнее, чем кто-либо другой на его месте, не проявляя должной гибкости» [179]]. Теория, рожденная опытом предшествующих поколений революционеров, рассматривается как «догма», как груз «прошлого», от которого должно быть «освобождено» настоящее.

При таком подходе к революционному действию практика оказывается совершенно «слепой», приобретает роль стихийного регулятора движения и превращает опирающееся на насилие социальное движение в бунт, как «радикальный» разрыв с прошлым, не ориентированный на четко сформулированную программу и потому чреватый весьма опасными последствиями для дела революции.

3. Насилие и историческое творчество

Отношение леворадикальных идеологов к насилию позволяет сделать общий вывод, что в понимании исторического процесса, процесса социального творчества они стоят в принципе на идеалистических позициях.

Мало сказать, что они абсолютизируют насильственные формы борьбы. Исходя из постулатов о «тотальной репрессивности» существующих в буржуазном обществе институтов и отношений, они превращают насилие в самоцель, ищут возможности не избежать применения насилия [Идеологи левого радикализма, как и рядовые сторонники бунта, постоянно оговариваются, что они не просто за «насилие», а за «революционное насилие», за «контрнасилие». Но такие оговорки лишены смысла, поскольку применяемое антикапиталистическими силами насилие всегда есть контрнасилие.], а, напротив, расширить масштабы его применения. Создавать условия для насилия! Прибегать к насилию при первой же возможности! – таковы их «революционные» установки. Насилие, выливающееся в бунт, а не революцию во всем гибком многообразии ее форм хотят сделать они смыслом жизни революционера. В этом отношении леворадикальная идеология – порождение своего, основанного на насилии общества [«История идеологической борьбы показывает, – пишет П. Н. Федосеев, – что «теория насилия» тесно переплетается с идеологией милитаризма. Эта «теория» особенно распространилась в XX веке, когда империализм обрушил на человечество бремя небывалой гонки вооружений, бедствия разрушительных войн, создал необычайно разросшийся государственный аппарат насилия для подавления революционной борьбы пролетариата и освободительного движения угнетенных народов колоний. В этих условиях укоренился своеобразный культ государства и военной силы» [180]].

Нетрудно заметить, что насилие рассматривается «философами бунта» как чисто политический феномен. При этом политика либо вовсе отрывается от экономики и культуры, либо объявляется главенствующим фактором, «командной силой». В результате проблема революции как исторического поворота, связанного с глубинными изменениями в развитии человеческой цивилизации, культуры, превращается в проблему бунта, как чисто политического переворота, за которым должны чуть ли не автоматически последовать и другие изменения.

Не подлежит сомнению, что проблема насилия, поскольку она затрагивает отношения между классами, нациями и государствами, есть проблема политическая. Но марксизм, никогда не упуская из виду эту сторону дела, вместе с тем всегда ориентировал на рассмотрение проблем политических в тесной связи с проблемами экономики и культуры. К. Маркс, говоря о том, что «насилие является повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беременно новым», тут же добавляет: «Само насилие есть экономическая потенция» [181]. Ф. Энгельс критикует Е. Дюринга за попытку придать насилию самодовлеющий характер. В. И. Ленин связывает историческое развитие не с «голым» насилием, а с «материальной силой»: «Иначе как «материальной силой» не решался ни один крупный вопрос в истории…» [182]

Проблема насилия обнаруживает себя не только как проблема политическая, но и как проблема культуры – причем в самом широком смысле этого слова, не сводимом к вопросу о грамотности и образованности, а охватывающем все сферы общественного существования человека, всю созданную человеческим трудом жизненную среду.

Субъект насилия, если он действительно печется о благе общества, а не просто ищет отдушину для накопившейся в нем «энергии», должен решить для себя вопрос, в какой мере его эмоциональное отношение к той или иной общественной группе оправдывается ее действительной ролью в современном культурно-историческом процессе, должен ли этот субъект, осуществляя политическое насилие, сохранить или разрушить доставшуюся ему в наследство культуру, а главное, готов ли он выступить в качестве силы, способной двинуть дальше развитие культуры.

Перед революционным классом эта проблема выступает как проблема границ свободы и исторического творчества: способен ли он, прерывая течение истории, целенаправленно «ввести» ее в новое русло, которое отвечало бы его представлениям о более совершенных формах человеческого общежития.

Эти два аспекта – разрыв со старым порядком и «введение» истории в новое русло – не только тесно взаимосвязаны. В историческом процессе они синхронны, поскольку сам акт разрыва есть момент творчества, «программирующий» контуры будущего общества. В зависимости от того, кем, как и когда осуществляется этот разрыв, создаваемое субъектом исторического творчества новое общество приобретает определенные конкретно-исторические черты.

Но история таит в себе давно уже подмеченную философами «хитрость», обнаруживающуюся прежде всего в том, что она не делает рамки социального творчества настолько жесткими, чтобы избавить субъекта от самостоятельного выбора своего пути.

В истории бывают периоды, когда она обнаруживает заманчивую «пластичность», когда расширяются возможности для возрастания роли субъекта исторического творчества. Именно эта «пластичность» социальной реальности всегда служила и продолжает служить той питательной почвой, на которой произрастали и произрастают бесчисленные разновидности исторического волюнтаризма.

Сегодня индивид развитого капиталистического общества остро ощущает противоречивость положения, в которое он поставлен историей: границы господства общества над природой неизмеримо расширились по сравнению с прошлым, но сам индивид при этом стал острее чувствовать свою зависимость от общества, от социального целого, свою несвободу, превращение себя в объект манипуляции и насилия, осуществляемого господствующим классом с помощью той самой техники, которая позволяет ему покорять природу. Попытка найти выход из этой ситуации, приобретающей для «маргинальных» слоев трагический характер, и нашла свое отражение в ориентации леворадикального сознания на абсолютное насилие как на способ приведения человеческой истории в соответствие с достигнутым уровнем покорения природы и развития технико-экономического потенциала.

Левый радикал полагает, что если бы ему удалось сегодня осуществить насильственный, не опирающийся на материальные предпосылки разрыв с существующими социальными структурами, то и завтра он смог бы столь же «успешно» направлять историю по желаемому руслу и произвольно формировать «прекрасный новый мир».

Для него остается тайной, что революционное насилие имеет историческое оправдание лишь тогда, когда оно совершается при наличии необходимых предпосылок и с точки зрения всего предшествующего хода истории является необходимым, и что даже возможность «легкого» разрыва с прошлым еще не гарантирует столь же легкого формирования последующей истории, т.е. общественных отношений нового типа. Тем более это относится к насилию, которое оказывается исторически неоправданным. В конце концов история показывает социал-авантюристу свое «роковое апостериори». На «конструктивном» этапе, неизбежно наступающем вслед за «перерывом» исторической постепенности, история берет у социал – авантюриста реванш за несвоевременно учиненное над нею насилие. То, что принималось им за «пластичность» реальности, т. е. за возможность ее произвольного видоизменения и формирования, оказывается на поверку не чем иным, как возможностью осуществления акта выбора в пределах данного круга возможностей. А то, что принималось за возрастание степени «пластичности» реальности, оказывается прогрессирующим от исторического этапа к этапу расширением круга возможностей.

Ход событий, следующих за преждевременным «разрывом», может сложиться по-разному. Бунт может захлебнуться довольно быстро, а «старый порядок» восстановиться с большими или меньшими потерями для бунтарей. Леворадикальное движение может вызвать реакцию со стороны крайне правых сил, которые при благоприятных условиях (отсутствие единства антиимпериалистических сил) могут даже прийти к власти. И, наконец, третий случай, когда власть благодаря наличию определенной массовой базы движения удается на какое-то время удержать, но революционный субъект должен будет действовать вопреки собственным ожиданиям и вопреки созданному воображением проекту. Тот самый случай, о котором говорил Ф. Энгельс в связи с крестьянской войной в Германии: «Самым худшим из всего, что может предстоять вождю крайней партии, является вынужденная необходимость обладать властью в то время, когда движение еще недостаточно созрело для господства представляемого им класса и для проведения мер, обеспечивающих это господство… Он неизбежно оказывается перед неразрешимой дилеммой: то, что он может сделать, противоречит всем его прежним выступлениям, его принципам и непосредственным интересам его партии; а то, что он должен сделать, невыполнимо. Словом, он вынужден представлять не свою партию, не свой класс, а тот класс, для господства которого движение уже достаточно созрело в данный момент. Он должен в интересах самого движения отстаивать интересы чуждого ему класса и отделываться от своего класса фразами, обещаниями и уверениями в том, что интересы другого класса являются его собственными» [183].

Такая ситуация явственно обнаруживает коварство мнимой пластичности социальной реальности: позволяя совершить над собой «неоправданное» насилие, история, однако, вовсе не позволяет пресечь развитие тех сил и тенденций, которые служат механизмом ее движения, она лишь позволяет перевести это развитие в новое русло, придать ему новые формы.

Леворадикальный идеолог, рассуждающий с позиций «негативной диалектики», полагает, что от «старого порядка» во всех его ипостасях можно тем скорее отделаться, чем решительнее будут разорваны в ходе бунта все нити, связывающие его с этим порядком. Но действительный ход событий оказывается зачастую прямо противоположным.

Чем «радикальнее», несвоевременее оказывается разрыв, тем больше вероятность возвращения «старого порядка», только в иной форме. И здесь не спасает дела апеллирование к морали, к нравственному обоснованию совершенного насилия, ибо не абстрактная мораль, а социально-исторические последствия совершенного политического акта выносят ему окончательный приговор.

Отношение марксизма к насилию лишено догматического абсолютизма, столь характерного для леворадикального «антиутопизма». Марксизм отстаивает реалистический подход к революционному насилию, но это реализм, требующий большого искусства владения диалектикой.

Марксист ориентирует массы на вооруженное насилие лишь в том случае, когда такое насилие является, с его точки зрения (как выразителя точки зрения партии), исторически необходимым, т. е. когда оно подготовлено всем предшествующим ходом общественного развития.

При этом необходимость (реалистичность) и ненеобходимость (утопичность) того или иного массового социального акта может быть выявлена лишь путем конкретного анализа, учитывающего наличную расстановку классовых сил, тенденций ее изменения и т. п. Если результатом такого анализа явился вывод, что в данных условиях «насилие не может дать никаких результатов» (Ленин), тогда марксист обязан удерживать массы от применения вооруженного насилия даже перед лицом «обвинений» в «догматизме» и «отступничестве», которые не преминет бросить ему в лицо «левый» революционер. Само собой разумеется, если ситуация изменилась, марксист обязан учесть новые факторы и пересмотреть свою прежнюю оценку целесообразности применения насилия в новых условиях.

Но может возникнуть и более сложная ситуация, когда подавляемые классы (группы) поднимаются на борьбу (в том числе и вооруженную) в условиях, которые, с точки зрения марксиста, не дают реальной надежды на успех, и когда эта борьба не представляется оправданной логикой всего предшествующего общественного развития. Какой подход в этих условиях может быть признан реалистическим с марксистской точки зрения?

По-видимому, и в данном случае не может быть – и в этом проявляется отношение к политике как к искусству – единого рецепта, действительного для всех времен и народов. Учитывая все «за» и «против», марксист может, если увидит в зарождающемся движении угрозу самому существованию революционных сил, попытаться предотвратить преждевременное выступление, когда оно не приняло еще широкого характера, не захватило массы, не стало необратимым.

Но если стихийное стремление масс ниспровергнуть капиталистическое господство вылилось в широкое движение, то марксист выступает в поддержку этого движения. В революционно-историческом творчестве последнее слово принадлежит в конечном счете самим массам [Как замечает в связи с критикой волюнтаристской позиции Р. Дебре X. Унсуэта, «нам не может быть чуждой та или иная форма насилия, если она отвечает достигнутому массами уровню революционного развития, является результатом их собственного опыта, политической революционной работы и обострения политических и экономических условий их жизни. И, с другой стороны, нам чужда любая форма насилия, изолирующая нас от масс, преследующая цель навязать этим массам извне какой-то конкретный метод действия» [184]], и если их жизненный опыт и обстоятельства, в которые они поставлены господствующими классами, толкают их на применение немирных методов в борьбе за освобождение, марксист неминуемо становится участником этого движения. Он вносит в массовую революционную стихию элемент организованности, сознательности (леворадикал увидит в этом, конечно, не что иное, как попытку «установления контроля над массами»), что необходимо для доведения до победы движения, которое, может быть, как показывал предварительный анализ, не имело шансов на успех. И это не отступление от реализма, а проявление его сложного и противоречивого характера, отличающего марксистскую диалектику от плоско-позитивистского «оперирования фактами».

Пример такого диалектического подхода к массовым движениям мы видим в отношении К. Маркса к Парижской Коммуне. Накануне восстания парижских коммунаров Маркс, как известно, считал бесперспективным в существовавших тогда условиях вооруженное выступление пролетариата [«Маркс в сентябре 1870 года, за полгода до Коммуны, прямо предупредил французских рабочих: восстание будет безумием, сказал он в известном адресе Интернационала) [185]]. Но если в сентябре 1870 г., когда еще можно было предотвратить «безумие», Маркс предостерегал французских трудящихся от преждевременного выступления, то в апреле 1871 г., он нисколько не изменяя своему реализму, но «видя народное, массовое движение, относится к нему с величайшим вниманием участника великих событий, знаменующих шаг вперед во всемирно-историческом революционном движении» [185].

Причину поддержки К. Марксом парижских коммунаров, «штурмовавших небо», никоим образом нельзя объяснить боязнью революционера утратить «свой престиж», потерять лицо в глазах трудящихся и отсюда готовностью поддерживать любое массовое движение. Речь идет, как уже отмечалось, о движениях, развивающихся в русле прогрессивных тенденций общественной истории и заслуживающих поддержки по той причине, что, во-первых, они представляют собой проявление исторической инициативы масс, момент исторического творчества [«Рабочий класс. – читаем мы в работе К Маркса «Гражданская война во Франции», – не ждал чудес от Коммуны. Он не думает осуществлять par decret du peuple (no декрету народа. – Ред.) готовые и законченные утопии. Он знает, что для того чтобы добиться своего освобождения и вместе с тем достигнуть той высшей формы, к которой неудержимо стремится современное общество в силу собственного своего экономического развития, ему придется выдержать продолжительную борьбу, пережить целый ряд исторических процессов, которые совершенно изменят и обстоятельства и людей. Рабочему классу предстоит не осуществлять какие-либо идеалы, а лишь дать простор элементам нового общества, которые уже развились в недрах старого разрушающегося буржуазного общества» [186]], как воспитывающего сами массы, так и расчищающего дорогу для грядущих побед (даже в том случае, если они не побеждают сами), во-вторых, если мы не мистифицируем необходимость, т. е. не подходим к исторической необходимости с телеологической точки зрения, то мы не можем с полной уверенностью определить потенции того или иного широкого массового движения до тех пор, пока они не проявились в конкретной исторической практике.

К. Маркс, пишет В. И. Ленин, анализируя причины поддержки им Парижской Коммуны, «понимает, что попытка учесть наперед шансы с полной точностью была бы шарлатанством или безнадежным педантством. Он выше всего ставит то, что рабочий класс геройски, самоотверженно, инициативно творит мировую историю. Маркс смотрел на эту историю с точки зрения тех, кто ее творит, не имея возможности наперед непогрешимо учесть шансы…» [187].

В. И. Ленин обращает внимание на «суровую отповедь» К. Маркса Л. Кугельману, который «ответил Марксу, видимо, какими-то выражениями сомнения, указаниями на безнадежность дела, на реализм в противоположность романтике…» [188]. Отповедь Маркса, о которой говорит Ленин, хорошо известна. «Творить мировую историю, – писал Маркс, – было бы, конечно, очень удобно, если бы борьба предпринималась только под условием непогрешимо-благоприятных шансов. С другой стороны, история носила бы очень мистический характер, если бы «случайности» не играли никакой роли. Эти случайности входят, конечно, и сами составной частью в общий ход развития, уравновешиваясь другими случайностями. Но ускорение и замедление в сильной степени зависят от этих «случайностей» [189].

К. Маркс выражает здесь суть важного положения материалистической диалектики. В социальной жизни необходимость как тенденция, как закон существует в логически «очищенном», «готовом» виде лишь в голове теоретика, идеально. В эмпирическом историческом процессе, конечные продукты которого не могут быть заранее предвидимы и наперед рассчитаны с математической точностью, случайность выступает как форма существования и созидания необходимости. Случайность стихийно возникшего массового движения не является чем-то внешним по отношению к истории, она сама история, она сама, как замечает Маркс, входит «составной частью в общий ход развития».