Текст книги "Ловушка для Горби"
Автор книги: Эдуард Тополь
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)
Наташа не понимала, что происходит. Почему этот мужик терся о ее спину и стонал? Почему он теперь трусливо уходит прочь, хотя вот-вот начнут давать хлеб, а его очередь во второй сотне? Почему эта женщина кричит на людей, обзывает их «скотом», а люди не отвечают, наоборот – стыдливо отводят глаза?..
Она была слишком мала, чтобы знать, что за ней стоял представитель новой разновидности онанистов – так называемых «грельщиков». Западу неизвестна такая форма публично-сексуального наслаждения, приоритет ее открытия целиком принадлежит Советскому Союзу, где народ за неполных восемьдесят лет советской власти семьдесят лет простоял в очередях за хлебом, мясом, крупами, картошкой, селедкой, водкой, сахаром, бумазеей и так далее. В этих-то плотных многочасовых очередях и родились «грельщики» – мужчины, которые целыми днями переходят из одной очереди в другую, прижимаются к женским задам и спинам и совершенно даром вкушают свои удовольствия – «по потребностям», как и положено при социализме…
– Пошел на согнутых, даже про хлеб забыл, – сказал кто-то в очереди про уходящего.
– Да ему и без хлеба хорошо…
– Твое счастье, что Стасов не видел! – крикнула вдогонку уходящему девочкина защитница и ушла назад, на свое место в начале третьей сотни. И девочка, гордая тем, что совершенно незнакомые люди знают ее отца по фамилии, снова вытянула шею, чтобы увидеть, что происходит у магазина.
Там как раз появился Андрей Стасов. Он вскочил на капот двигателя хлебного фургона и поднял руку.
– Тихо, – сказал он толпе. – Я только что говорил с директором хлебозавода. Он сказал, что они отправили нам сюда действительно только восемьсот буханок хлеба, а остальные семьсот еще только пекутся и будут через час-полтора. Так что, кому не хватит хлеба, – не расходитесь и не ломайте очередь, а ждите. Всем ясно? – он бросил грузчику связку ключей и кивком головы приказал Петру Обухову отпустить шофера. Шофер встряхнулся, восстанавливая надменность в выражении своего лица и фигуры, и даже выругался в спины расходящимся от фургона людям:
– Оглоеды!..
– Ты потише на людей! – тут же угрожающе повернулся к нему Петр Обухов.
Но шофер сделал вид, что не слышит, залез в кабину и завел мотор, хотя Стасов еще стоял на капоте. «Давай, давай – слазь!» – раздраженно крикнул шофер Стасову, и Стасов послушно, с улыбкой спрыгнул с капота, посмотрел на ручные часы и побежал к автобусной остановке, куда как раз подкатывал городской автобус.
– Папа! А оладьи?!. – громко, со слезами в голосе крикнула ему дочка из очереди.
– Вечером съем! – ответил ей Стасов, запрыгивая в автобус.
Он не знал в ту минуту, что больше не увидит свою дочку живой.
2337 километров на север от Москвы.
04.30 по московскому времени.
В то время, как в Екатеринбурге, бывшем Свердловске, приближался час открытия хлебных магазинов, над Москвой еще держалась морозная ночь, поскольку Москва стоит в двух часовых поясах на запад.
Однако в 37 километрах на север от Кремля, вокруг правительственной дачи было почти светло от полной зимней луны. Заснеженный парк серебристо отсвечивал в широкие окна двухэтажного особняка. На втором его этаже в просторном холле из стереосистемы «Sharp» негромко звучала напевная ария. «Я – Россия ковыльная, я – Россия степная…» – выводил глубокий и чистый голос юной оперной звезды Полины Чистяковой. Рядом на широком, во весь пол, текинском ковре лежала свежая «Правда». В газете на первой странице след яркой губной помады жирной чертой обвел два коротких столбца:
ПОСТАНОВЛЕНИЕ СОВЕТА МИНИСТРОВ СССР
За выдающиеся заслуги в развитии оперного искусства – создание и постановку в Большом Театре СССР оперы «Весна России» – присудить А. ТРУБЕЦКОМУ, композитору, Н. СМИРНОВУ, постановщику и П. ЧИСТЯКОВОЙ, солистке, исполнительнице роли России, – Ленинскую ПРЕМИЮ.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СОВЕТА МИНИСТРОВ СССР Р. Б. СТРИЖ
УКАЗ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР
За выдающиеся творческие достижения и актерское мастерство в создании образа России в опере «Весна России» присвоить солистке Большого Театра СССР ЧИСТЯКОВОЙ Полине Семеновне звание НАРОДНОЙ АРТИСТКИ СССР.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР П. И. МИТРОХИН
Москва, Кремль, 22 января с. г.
Пламя камина освещало эти правительственные сообщения, а также соседнее – Указ о повышении производительности труда и укреплении рабочей дисциплины. Рядом с газетой на мягком ковре стоял, постанывая и вытянув вверх свой подбородок, Председатель Президиума Верховного Совета СССР, Секретарь ЦК КПСС Павел Митрохин. В его ногах стояла на коленках совершенно нагая, с распущенными до пояса золотистыми волосами, новоиспеченная Народная артистка СССР, лауреат Ленинской премии, исполнительница роли России в опере «Весна России» Полина Чистякова. Обхватив руками худые ноги Митрохина, она в ритме своей оперной арии совершала тот ритуал, который вряд ли был известен скифам ковыльной Руси, а, скорей всего, был занесен в Россию проклятыми иноземцами – вообще-то, наверное, французами, а в данном случае – американцем Майклом Доввеем, бывшим врачом Американского посольства.
Сейчас Полина исполняла этот ритуал с неменьшим творческим темпераментом, чем пела на сцене Большого Театра. Соединение музыки, чистого и сильного голоса Полины и ее емкой гортани возносило Председателя Президиума Верховного Совета в заоблачные выси эйфории. Крепко обхватив пальцами ее затылок, Митрохин зажато стонал и тыкался животом вперед, пытаясь до упора погрузиться в нежное горло певицы. Кульминация приближалась в ритме арии «Весна России», которая как раз в это время набирала мощь, высоту, силу:
Я – Россия ковыльная,
Я – Россия степна-а-ая…
Наконец, мощно прижав к себе голову покорной России, Митрохин с гортанным рыком выгнулся вперед, застыл, а затем ослаб и медленно, кулем, опустился на пол, бессильно вытянулся на ковре.
Тыльной стороной ладони Полина отерла чуть припухшие губы, встала с колен и подошла к окну, за которым открывался заснеженный парк. А перед окном стоял старинный, резной, из царского гарнитура столик на золоченых ножках. На столике, в ведерке со льдом полулежала початая бутылка французского шампанского, рядом была большая ваза с виноградом и персиками и еще одна глубокая вазочка, доверху полная черной зернистой икрой. Здесь же высились два хрустальных бокала. У этого Митрохина всегда все красиво, как в кино, бля! Потому Полина не стала тратить время на бокалы. Взяв из ведерка бутылку шампанского, она голяком села на подоконник и прямо из горлышка отпила несколько крупных глотков. Ее удивительно стройная, эллинская фигура замерла в этот момент на фоне заснеженного парка, как древнегреческая скульптура в аллее Ленинградского Летнего сада. Однако единственный зритель, который мог бы оценить эту картину, лежал сейчас на полу с закрытыми глазами, почти бездыханный. И музыка кончилась.
– Ну… – негромко произнес Митрохин, не открывая глаз. – Рассказывай…
– Про Стрижа? – спросила Полина.
– Угу…
Прислонившись разгоряченной спиной к прохладному стеклу окна и вытягивая свои скульптурно красивые ноги, Полина сказала:
– А он молчит все время…
Митрохин усмехнулся, закинул руки за голову:
– А ты хочешь, чтобы он тебя развлекал? Ты его должна развлекать, ты! Ты ему тоже так вкусно все делаешь?
– Не знаю…
– Не крути! Отвечай, – жестко сказал Митрохин.
– Я стараюсь… – Полина снова отпила шампанского.
– А когда он тебе квартиру даст?
– Я боюсь просить…
– Ты проси, дура! Если ты у него ничего не будешь просить, он сразу поймет, что тебя подсунули! Не в любовь же ему с тобой играть, еена мать! – Митрохин еще в юности, в школе КГБ, заимствовал из какого-то американского романа манеру разговаривать с женщинами матом и давно убедился, что в России это производит на них замечательный эффект.
– А вы мне не можете квартиру дать? – осторожно спросила Полина. – Не могу же я всю жизнь с родителями в Черемушках…
– Я могу тебе сто квартир дать, дуреха! – уже ласково сказал Митрохин. – Но мне нужно, чтобы он тебе дал. Понимаешь?
– Конечно, понимаю. Вы там будете нас с ним голыми фотографировать.
– А тебя это колышет? – Митрохин испытующе глянул снизу на Полину.
– Нет, просто интересно, – усмехнулась Полина, задумчиво разглядывая простертое на ковре голое тело Митрохина.
– А почему ты про своего американца никогда не спрашиваешь?
– А вы все равно не скажете…
– Ты его еще любишь?
– Не знаю… Нет, наверное… – Полина вдруг вскинула глаза к его лицу, сказал в упор: – Я хочу замуж. За Стрижа.
– Что-о?!! – Митрохин от изумления даже приподнялся на локте.
– А что – разве секретарь ЦК не может со старой женой развестись?
– Та-ак… – задумчиво протянул Митрохин и снова улегся на ковре. – А вообще-то это было бы гениально! – Он заложил ладони под затылок, стал прикидывать ситуацию: – Но тогда, действительно, ты у него ничего не проси. Пока – не проси. Разыгрывай влюбленную целку. Ты поняла? Что ты делаешь?!.
Спрыгнув с подоконника, Полина взяла со столика вазочку с икрой, подошла к Митрохину и теперь стояла над ним с озорно-лукавым огнем в своих зеленых глазах.
– Не дури… – предупредительно произнес Митрохин.
– А вы мне поможете со Стрижом?
– Как?
– Ну, мало ли… КГБ все может… – шагнув к стереоустановке, Полина нажала несколько кнопок, и в полумраке зимней дачи вновь прозвучал негромкий, тонкий, как прорастающий голос, мотив арии России и самые начальные, почти робкие слова: «Я – Россия ковыльная, я – Россия степная…»
– Ну, говори, что у тебя на уме? – сказал Митрохин вернувшейся к нему Полине.
– А вот что! – и она вдруг быстрым движением опрокинула всю вазочку с икрой на его пах.
– Что ты делаешь, идиотка?! – вскочил Митрохин.
– Да подождите! – удержала его Полина, нагнулась к его чреслам и в такт музыке стала вылизывать икру, озорно поводя головой из стороны в сторону. При этом в наклонах ее юного тела, в упавших потоках волос, в изгибе белых рук и в абрисе бедер – во всем снова была идеальная, классическая грация.
Митрохин даже покачал головой:
– Ну, кошка! Прямо Роден!..
Но в следующую минуту ему уже было не до классического искусства. Под ласкающими движениями народной артистки СССР, ослабленный Председатель Президиума ожил, и дух его вознесся вместе с нарастающей мелодией арии из оперы «Весна России».
– Возьми! – попросил он и выпятился животом.
Но Полина не спешила. Она явно наслаждалась своей властью над Главой правительства.
– А у жены Стрижа разве нет любовника? – вдруг спросила она между делом.
– Ах, вот ты что хочешь! Чтобы мы ей любовника… – догадался Митрохин и умоляюще попросил снова: – Ну, возьми же, возьми! – И вдруг не выдержал этой пытки блаженством – с диким рыком, неожиданным при его светских манерах, схватил Полину, с силой развернул ее и надломил лицом вниз, а высокими роденовскими бедрами вверх. – Вот тебе! – вошел в нее, цепко ухватив за талию. – Вот тебе ковыльная! Вот тебе степная! Пока ты за Стрижа замуж не вышла! Ишь куда замахнулась, курва! Да мы ей десять любовников подсунем! Я тебя озолочу, если ты его на себе женишь! Мы его вот так иметь тогда будем! Жени его на себе! Жени!.. Жени!.. Жени!..
Раскачиваясь в такт его сильным ударам и водя по ковру копной золотых волос, Полина хрипло и счастливо дышала открытым ртом.
А мелодия «России ковыльной» все набирала высоту и силу…
24Екатеринбург.
06.50 по уральскому времени.
В 06.50 очередь, наконец, увидела двух милиционеров, идущих на дежурство к хлебному магазину. Один из них, Сергей Шаков, был рослый тридцатилетний сержант с круглым красно-кирпичным лицом и светло-голубыми глазами. Шапка-ушанка с милицейской кокардой была заломлена на его голове набок и открывала светло-рыжий чуб. Второй милиционер, Василий Карюк, толстый пятидесятилетний старшина, имел неожиданное при его теле-бочонке лицо язвенника – сухое, остроносое и злоеглазое, как у мелкой собаки. В обязанности этого милицейского наряда входило выстроить очередь перед открытием магазина и наблюдать за порядком, но вид Шакова и Карюка вовсе не выражал сейчас служебного рвения. По тому, как лихо были заломлены назад их меховые шапки, по налету испарины на гладко-красном лице молодого Шакова и по мечтательной замутненности в собачьих глазах пожилого язвенника Карюка, – по всей совокупности этих мелких деталей опытному взгляду толпы сразу открылось, что милиционеры опоздали на дежурство не по служебной занятости, а просто приняли только что по двести грамм спирта и вкусно закусили. И хотя вполне возможно, что милиционеры пили только чай, но промерзшая за ночь толпа вдруг пришла в ярость только от одного вида сытости и тепла на лицах милиционеров. Послышался насмешливый свист, громкие выкрики:
– Явились, мордовороты! Смотри, бля!..
– Небось, кобелили на пару! А народ тут мерзнет!
– Хоть бы газету принесли – про новые нормы узнать!
– А что им народ?! Счас покрутятся пять минут, возьмут по две буханки и опять по бабам! Вот и вся их работа!
– Нет, не вся! Не слыхал, как они в Воронеже наработали? Бабью демонстрацию танками да автоматами расфуячили!
– Это они могут! Такой козел за паек родную мать расстреляет, рука не дрогнет!
– Эй, Шаков, вы мясо-то настоящее жрали? Или как мы – китовое?
– Карюк! Ты там как – сам палку бросал, или тебе молодой держал?
– Шаков, мать твою вперекрест! Принес бы «патриотку» – людям согреться!..
В очереди расхохотались – большие двухлитровые бутыли водки с ручкой, наподобие западных, появились сразу после смены правительства, и народ тут же окрестил их «патриотками».
Милиционеры оторопели от такой встречи и принялись рьяно наводить порядок.
– Хватит пиздить! А ну, первый десяток! Пять шагов от магазина – марш! Марш!
– Второй и третий десяток – построиться по одному!
– «Счетчицы»? Ну и что, что вы «счетчицы»?! Все, отсчитались! Идите на свои места! Первый десяток – заходь в магазин за хлебом!..
– Счетчицы пусть стоят! – крикнули из хвоста очереди. – Пусть считают! Восемьсот человек должны хлеб получить!
– Получат, получат! – сказал Шаков. – Мы разберемся! А вы катитесь на свои места! Тоже мне – народный контроль! У каждого на руке номер написан? Написан! Ну, восемьсот и получат хлеб!..
Но толпа прекрасно знала, что ни номера на ладонях, ни даже самые бдительные «счетчицы» не спасут от неизбежной недостачи двадцати, а то и тридцати буханок хлеба. Через полтора часа, когда будут распроданы все восемьсот буханок, выяснится, что хлеб получили не 800, а 780 или даже 750! А куда делись остальные буханки – никто не сумеет выяснить. Даже если вызовут ревизора, продавщица предъявит ему ровно восемьсот отрывных хлебных талонов. Притом четыре буханки хлеба унесут без всяких талонов эти два милиционера – таков неписаный закон и оброк. Еще две буханки возьмет уборщица магазина и штук пять – сама продавщица, это тоже порядок вещей. Но куда денутся еще три десятка буханок? «Очередь получила, – скажет продавщица, не моргнув глазом, – вот же талоны!»
Когда первая полсотня людей получила хлеб, нервное напряжение толпы чуть поугасло. Вместе с очередью девочка приближалась к заветной двери магазина и уже достала из внутреннего кармашка пальто желтую, из второсортной бумаги книжечку с отрывными хлебными талонами. Но именно в это время она заметила некую короткую игру, взглядов между молодым милиционером Шаковым и смазливой бабенкой, стоявшей неподалеку от магазина в числе нескольких зевак. Этих зевак милиционеры постоянно отгоняли подальше от очереди и магазина, но они все равно настырно лезли. Поймав короткую и многозначительную переглядку Шакова с двадцатипятилетней блондинкой в черном тулупе, девочка сразу поняла, к чему этот молчаливый сговор. При первом же удобном случае милиционер протолкнет эту бабенку в магазин без очереди. «Но дудки!» – решила про себя девочка и уже не спускала глаз с этой бабенки. А та, как ни в чем не бывало, отвернулась от очереди, отошла от угла и стояла там с таким видом, словно не имела никаких преступных намерений.
Еще один десяток людей запустили милиционеры в магазин… затем еще один…
– Неужели опять нормы выработки поднимут? – ворчал кто-то в очереди. – Ведь только на октябрьские праздники поднимали! Куда уж дальше? Совсем сталинские порядки стали…
Через два десятка наступала очередь девочки, а эта блондинка в черном тулупе и не думала, вроде бы, лезть в магазин без очереди, а стояла себе на углу, перекрытая то прохожими, то теми, кто уже купил хлеб и спешил домой. Девочка даже решила, что она зря заподозрила эту женщину в сговоре с милиционером…
И вдруг, когда очередной, последний перед девочкой десяток людей по команде Шакова двинулся в магазин, эта блондинка быстрой деловой походкой подошла к ним, стала одиннадцатой и со всеми вместе зашагала к двери по ступенькам магазинного крыльца.
– Эй, эта не стояла! – крикнул кто-то из передних.
– Стояла, стояла! Проходи! – сказал Шаков и подтолкнул блондинку вперед вместе с законными очередниками.
И в этот момент решилась судьба девочки.
Девочки и… России.
Конечно, ни девочка, ни Россия еще не знали, к какому кровавому рубежу приближает их следующая секунда. И даже в тот момент, когда этот рубеж наступил, никто из присутствующих не ощутил ее ИСТОРИЧЕСКОЙ значимости, а все видели лишь ее будничную и узко бытовую сторону:
то, как восьмилетняя девочка с косичками-рогульками, в темном пальтишке и шарфе, накрученном на тонкой шее, выскочила вдруг из очереди,
как вцепилась она обеими руками в черный тулуп блондинки, закричала: «Нет! Она без очереди! Я видела!..» и потянула эту бабенку,
и как в тот же момент сержант милиции Шаков коротким рывком оторвал девочку от тулупа блондинки и резко оттолкнул ее вниз с крыльца магазина.
И то ли в раздражении за свой неудачный маневр со смазливой блондинкой Шаков не рассчитал силу своей руки, то ли потому, что, действительно, принял недавно двести грамм водки, но толкнул он девочку с несоразмерной ее легкому весу силой, толкнул так, что она, обронив с головы шапку, отлетела с крыльца к стене магазина и слету стукнулась от эту стену затылком. Страшный этот удар головы о шлакобетон, гулкий, как выстрел в морозном воздухе, был слышен на весь квартал и на несколько мгновений омертвил всю очередь.
Еще не хлынула кровь из носа и рта девочки, еще не сползло ее тело на тротуар, покрытый замерзшими плевками и растоптанными окурками, и еще не увидели люди бело-серую мозговую массу, выпадающую сзади из расколотого черепа на цигейковый воротник девочкиного пальто, а уже по одному звуку этого удара все поняли, что случилось непоправимое. Но не желая поверить в свою догадку, люди, не двигаясь, наблюдали, как падает, оседает по стене на тротуар тело девочки. Они ждали чуда – что девочка закричит, вскочит, бросится на обидчика или заплачет от боли. Этого же чуда ждал милиционер Шаков, обернувшийся в испуге на гулкий звук удара. Если бы случилось это чудо, толпа бы окатила Шакова чудовищной матерщиной, смазливую блондинку в черном тулупе вытолкали бы из магазина, и девочка, поплакав, получила бы свою буханку хлеба и, размазывая слезы, побежала домой или в школу.
Этот простой, будничный исход инцидента был бы так естественен, и его так ждали все восемьсот (и больше) человек, стоявшие в очереди вблизи этого события!
Но чуда не произошло.
Удар девочкиного затылка о шлакобетон повис в морозном воздухе уральского утра, как удар колокола повисает над церковной площадью.
Мертвая девочка без звука осела по стене на серый тротуар. Желтые хлебные талоны выпали из ее рук. И ее лисье личико свернулось набок с той неестественной расслабленностью, какой не бывает у живых детей…
Милиционер Шаков растерянно перевел взгляд с девочки на толпу, словно призывая ее в свидетели своей невиновности.
И толпа посмотрела с мертвой девочки на милиционера Шакова.
И Шаков необдуманно, непроизвольно попятился от этого взгляда.
– Убил! Ребенка убил! – взвился над толпой высокий голос той самой женщины, которая не так давно выгнала из очереди «грельщика». – Сво-о-олочи!!.
Кто-то, стоявший ближе всех к Шакову, вдруг изо всей силы ударил его сзади по спине, кто-то ногой саданул его по ногам, еще кто-то – по голове, а затем…
Что-то случилось с толпой – дикое, как затмение. Люди – все – словно сошли с ума, словно вырвались из упряжки запретов, страха, человеческих норм и человеческой морали. Смятого, опрокинутого на землю сержанта милиции Шакова били сапогами по лицу, по животу, по ребрам, хватали за волосы и головой били по асфальту, разбрызгивая по сторонам его кровь. Одновременно под ударами камней и палок посыпались на мостовую стекла из окон хлебного магазина. Толпа словно выхлестывала из себя всю злость, накопленную в ночных очередях за куском хлеба, и пожару этой злобы было, конечно, мало одного Шакова.
– Второго держи! – крикнул кто-то, увидев, как второй милиционер, Карюк, бежит по Гагаринскому проспекту.
И толпа ринулась за Карюком…
НАЧАЛЬНИКУ ЕКАТЕРИНБУРГСКОГО ГОРОДСКОГО УПРАВЛЕНИЯ МИЛИЦИИ МВД СССР Полковнику милиции СУХИНУ О. П.
РАПОРТ
23 января с. г., в 07.20, в очереди у хлебного магазина № 44 (Гагаринский проспект, 69) начались беспорядки, вызванные попыткой восьмилетней Натальи Стасовой пройти в магазин без очереди. Оказывая сопротивление дежурному сержанту милиции С. Шакову, девочка поскользнулась и упала, что вызвало бешенство толпы, которая стала избивать сержанта Шакова и его напарника по дежурству старшину милиции В. Карюка.
Затем, преследуя старшину В. Карюка, нанося ему побои и выкрикивая оскорбления в адрес милиции и Советской власти, разъяренная толпа общей численностью не менее 500 человек окружила здание 19-го отдела милиции. Подстрекаемые гражданкой Конюховой В. П. и гражданином Обуховым П. И., хулиганы стали бить камнями окна райотдела милиции и подожгли две милицейские машины «Волга», требуя немедленно выдать им старшину Карюка для самосуда и угрожая, в случае отказа, поджечь здание райотдела милиции и, по их выражению, «живьем сжечь всю милицию».
Все мои попытки с помощью мегафона призвать хулиганов к порядку вызвали только ожесточение толпы, усиление оскорблений в адрес милиции и Советской власти и новые атаки камнями по окнам райотдела, в результате чего восемь сотрудников милиции (и я в том числе) получили ранения и травмы.
Исчерпав все мирные средства урегулирования инцидента и видя, что озверевшие хулиганы намерены, действительно, поджечь здание райотдела милиции, я вынужден был приказать применить оружие, причем дал команду стрелять только в воздух.
При первых же выстрелах толпа рассеялась, что позволило нам арестовать зачинщиков беспорядков – гражданку Конюхову В.П., 1939 года рождения, табельщицу Свердловского завода «Уралмаш», и гражданина Обухова П. И., токаря того же завода, раненного случайным выстрелом в плечо. Кроме того, при восстановлении порядка на Гагаринском проспекте в районе хлебного магазина № 44, разбитого и разграбленного хулиганами, пришлось применить водометы. Здесь же, у хлебного магазина, сотрудниками милиции подобран сержант милиции С. Шаков, находившийся в бессознательном состоянии и с многочисленными травмами на теле, а также труп восьмилетней Натальи Стасовой, погибшей во время беспорядков. Сержант Шаков доставлен «скорой помощью» в армейский госпиталь, а труп Н. Стасовой – в Городской Морг при Первой городской больнице. Задержанные зачинщики беспорядков Конюхова и Обухов содержатся в камере предварительного заключения 19-го райотдела милиции, о чем доношу.
Капитан милиции В. Беспалов, начальник 19-го отделения милиции. Гагаринский район.
23 января с. г.
Если оставить в стороне неуклюжие попытки капитана Беспалова выгородить сержанта милиции Шакова и объяснить ранение Петра Обухова «случайным» выстрелом, то даже на основании этого сухого рапорта можно представить, что произошло в Екатеринбурге сразу после гибели восьмилетней Натальи Стасовой. Однако это представление не будет полным, если не уточнить его некоторыми подробностями, записанными со слов очевидцев. Эти очевидцы утверждают, что сотрудники 19-го отделения милиции открыли огонь без всякого предупреждения. После того, как толпа разбежалась, трое милиционеров набросились на Петра Обухова, ранили его выстрелом в упор, а остальные укатили на Гагаринский проспект, где водометами разгоняли мирные остатки очереди у хлебного магазина и с той же жестокостью, с какой толпа избивала сержанта Шакова, избивали всех, кто попадался им под руку – женщин, стариков, старух.
