Текст книги "Ловушка для Горби"
Автор книги: Эдуард Тополь
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)
День седьмой
20 августа
19Москва, речной канал имени Москвы.
10.15 утра по московскому времени.
Сопровождаемый десятками празднично украшенных парусных яхт и лодок, огромный речной лайнер «Кутузов» медленно двигался на север по каналу имени Москвы, вдоль берегов, испещренных алыми флагами, плакатами и портретами Горбачева.
Восьмиметровые японские телекамеры, установленные на всех трех палубах «Кутузова», показывали демонстрацию трудящихся в Москве. Люди несли увитые красными лентами портреты Горбачева, плакаты с надписями «Крепкого здоровья!», «Долой Батуринцев!», «Живи сто лет!» и – рекламу своих больших и малых бизнесменов. «„Автосервис“ за тебя, Сергеич!». «Автосервис» катил на открытом «КРАЗе» гигантский портрет Горбачева, а сквозь музыку эстрадных и духовых оркестров пробивалась восторженная скороговорка телевизионных комментаторов:
– Это шагают победители перестройки! Личная инициатива, высокоэффективный и квалифицированный труд доказали, что при отсутствии вульгарной уравниловки…
Палубы «Кутузова» тоже пестрели разноцветными лентами и шарами, а, кроме того, здесь было все, что сопутствует праздничному пикнику на лоне природы: в тени парусиновых тентов стояли столы с легкой закуской и напитками; на эстрадах играли небольшие оркестры; официанты разносили по палубам мороженое и шампанское.
Среди танцующих, загорающих, играющих в теннис и просто шляющихся без дела гостей, среди этих 45-50-55-летних ученых-экономистов, социологов, крупных журналистов, писателей и технических гениев, которые и были главной опорой Горбачева в его экономической революции, – то там, то здесь возникала фигурка хозяйки пикника Раисы Горбачевой. Со стороны могло показаться, что она – в простеньком цветном сарафанчике, с короткой прической под соломенной шляпкой и в босоножках на невысоком каблучке – лишь порхает по палубам, собирая комплименты: «Раиса Максимовна, вы потрясающе выглядите!», «Раиса, вам не дашь больше сорока, клянусь!», «Слушайте, а вы, случайно не дочка Раисы Горбачевой?» и так далее… И, действительно, трудно было представить, что этой подвижной, с косыми татарскими скулами и круглым свежим личиком женщине – почти шестьдесят, что она бабушка и доктор философских наук, и что десятков пять, если не больше присутствующих здесь докторов наук обязаны своей карьерой именно ей и даже называют себя ее учениками…
Раиса шла меж гостей, шутила, делала ответные комплименты и медленно, не спеша прокладывала себе путь с нижней палубы наверх, к капитанскому мостику «Кутузова». И хотя на лице ее постоянно была мягкая полурассеянная улыбка хозяйки, озабоченной хлопотами пикника, ее глаза и острая женская интуиция регистрировали массу интересных деталей. Вот Даша, жена знаменитого писателя Вадима Юртова, бросила быстрый косой взгляд на генерала Митрохина, который не то флиртует, не то просто любезничает с молоденькой русской подружкой американского доктора Майкла Доввея. Хотя Паша Митрохин просил Раису не приглашать на пикник иностранцев, «чтобы побыть в своем кругу и чтобы люди могли расслабиться и отдохнуть нормально», Раиса не могла не пригласить хотя бы этого доктора! Теперь, как видно, Митрохин пользуется случаем приударить за юной куколкой этого Майкла, но – Даша Юртова! Один этот Дашин взгляд сказал Раисе больше, чем три последних романа ее мужа. Сам Юртов – толстый, седой, с похотливыми губками бантиком – был почти вдвое старше и ровно на столько же ниже ростом своей голубоглазой и уже слегка переспелой русской красотки Даши и сидел сейчас в шезлонге со стаканом водки, непривычно хмурился и явно пикировался с академиками Аганбегяном и Заславской – авторами «экономической доктрины Горбачева».
Трудно сказать, каким образом – в силу ли таланта или благодаря своему еврейскому чутью – этому Вадиму Юртову (Гуревичу) всегда удавалось в своих романах, пьесах и фильмах о Ленине предвосхитить и устами Ленина оправдать очередной крутой поворот политики Кремля…
– Дашенька, что мы сейчас пишем? – спросила Раиса у жены Юртова.
– «Отелло» на еврейский манер, – хмуро сказал вместо жены сам Юртов. – Маленький еврей Отеллович убивает генерала КГБ Ягова за то, что тот отверг приставания Дездемоны.
– Однако! – улыбнулась Раиса. – Тут у вас прямо страсти! Может быть, остудить шампанским?
– Ничего! – отмахнулась Даша. – В последнем акте суд приговорит выслать Отелловича в сибирский концлагерь, и Дездемона добровольно поедет за ним.
– Именно в этом ее коварство! – тут же сказал Юртов. В его тоне была какая-то пьяная остервенелость. – Отеллович совершил убийство, чтобы хоть в лагере спастись от жены. А она…
– Да ну вас! – сказала Раиса и, запомнив, что ей нужно вернуться к Юртову, подошла к Зиновию Горному. Удивительно, каким образом среди гостей, список которых она сама составляла, оказалось такое количество евреев и армян! И самое поразительное, что каждый из них совершенно незаменим – как Аганбегян, как тот же непонятно почему пьяный Юртов или вот этот Горный, который развлекает сейчас большую компанию во главе с Борисом Кольцовым. Сын американских коммунистов-идеалистов, Зиновий Горный родился в Сан-Франциско, но во время маккартизма его родители бежали в СССР и прямо с парохода попали в сибирский лагерь – теперь уже как американские шпионы. В лагере юный Горный не только выучил русский язык, но и прошел среди зэков-уголовников хорошую школу на выживаемость. Поэтому в 57-м, когда семью Горных выпустили из лагеря и даже реабилитировали, он тут же вступил в партию, кончил университет и пристроился диктором на Московском Международном радио, в отделе вещания на США. Там работала маленькая теплая компания преферансистов, которые официально именовали себя «американистами». Они хорошо знали, что в США их слушают ровным счетом полтора идиота и еще два цензора просматривают их «скрипты» здесь, в Москве перед выходом в эфир. Поэтому они, не стесняясь, по восемь часов в день гнали в эфир любую муть, бегло переведенную из «Правды», а затем шли в пивной бар Дома Журналистов или к кому-нибудь на квартиру, чтобы под голоса своих конкурентов – «Би-Би-Си», «Свободная Европа» и «Голос Америки» – завершить ночь за преферансом. Конечно, то была не жизнь, а сплошное прозябание в одном и том же, годами несменяемом буклевом пиджаке и пузырящихся на коленях брюках. И вдруг – «гласность», «телемосты», «найт-лайн». Международному отделу ЦК, МИДу и Центральному Телевидению срочно понадобились десятки людей, способных по-английски продавать Западу новый «имидж» Кремля. На одно из таких шоу Горный попал переводчиком и – тут-то и наступил его звездный час. Еще бы – натуральный американец в роли советского комментатора! Даже калифорнийский акцент заработал на Горного, он придавал его самым твердокоммунистическим тирадам какой-то особый флер. А главное, в отличие от всех остальных русских, которые во время интервью внутренне принимали борцовскую стойку и каждый вопрос встречали как выпущенную по их Родине ракету, – в отличие от них Зиновий Горный, даже «засаживая сплошное фуфло», вел себя перед телекамерой с американской свободой и очень скоро стал главным толкачем горбачевского «десанта» на американском телерынке. Ну, как же не ввести такого нудного армянина в круг самых приближенных?
– Однажды на моей лекции в Бостоне кто-то из зрителей сказал: «Я поверю в то, что у вас наступила свобода слова, только если Горбачев проведет теледиспут с Солженицыным или с Буковским».
– И что вы ответили? – спросила стоящая возле Кольцова маленькая, с высокой грудью пшеничная блондинка с толстой косой, короной уложенной на затылке. Раиса не знала эту блондинку, как не знала и еще пять или шесть человек, стоящих здесь же. Кольцов, на правах члена Политбюро и Секретаря ЦК, совершенно беспардонно притащил с собой на пикник целую компанию неизвестных! Впрочем, одного из них, вот этого лупоглазого, Раиса где-то видела…
– Раиса Максимовна, – тут же повернулся к ней Кольцов и сверкнул очками: – Позвольте представить вам Партийный Трибунал. Прежде, чем принять решение по делу Батурина, они хотят побеседовать с Михаилом Сергеевичем. Я сказал, что только вы можете им это устроить. Это Марат Ясногоров, председатель Трибунала, это Анна Ермолова, это космонавт Кадыр Омуркулов…
«Так вот откуда я знаю этого лупоглазого», – подумала Раиса. По видеозаписи первого заседания Трибунала, которую Миша столько раз смотрел в больнице. А Кольцов положил глаз на эту Ермолову и, чтобы это не бросалось всем в глаза, вынужден таскать за собой весь состав Трибунала…
– Что же вы ответили в Бостоне тому зрителю, Зиновий? – сказала Раиса Горному, сделав вид, что пропустила мимо ушей просьбу Кольцова устроить Трибуналу аудиенцию с Горбачевым.
Горный пожал плечами:
– Вы же знаете, Раиса Максимовна, я человек горячий. Я ему сказал, что мне, в принципе, плевать, во что он верит в своем Бостоне. Потому что наша жизнь это не шоу для западных зрителей. А что касается Солженицына или Буковского, то, если им так уж хочется поговорить с Горбачевым, они могут приехать в Москву и записаться к нему на прием. Я, сказал я, попрошу секретаршу Горбачева «ту сквиз»… как это по-русски?.. вдавить, просунуть их без очереди…
Все засмеялись, кроме Ясногорова. Глядя на Горного своими выпуклыми эмалево-синими глазами, он сказал:
– Но все-таки вы ушли от прямого ответа…
Горный на секунду опустил взгляд, и щель его рта приняла известное теперь уже всему миру саркастическое выражение. В следующее мгновение он поднял глаза, сказал:
– Сразу видно, что вы Председатель Трибунала. Когда мы с Михал Сергеичем были в Белом Доме, и я разговаривал с Эдвином Миизом…
Раиса вернулась к Юртову, словно что-то вспомнив. Этот Горный может часами держать внимание публики, но даже если разговор зайдет об африканских львах или пингвинах Антарктиды, все равно все кончится тем же: «а я ему сказал» и «я ему ответил». Впрочем, такие трепачи как раз и нужны на пикниках, и за эту часть палубы можно быть спокойной. За исключением Юртова… Она взяла Юртова под руку и отвела в сторону.
– Вадим, я никогда не видела вас с водкой. Что случилось? – теперь она крепко держала Юртова под руку и одновременно раскланялась с проходившим мимо теледиктором Кирилловым.
Юртов снял очки, потер веки и вдруг посмотрел на нее своими близорукими глазами, которые она никогда не видела вот так, без очков. От этого они вдруг показались ей маленькими и беспомощными.
– Я хочу в эмиграцию, Раиса…
– Что-о-о?! – она заставила себя улыбнуться, хотя тон, каким Юртов это сказал, был совершенно нешутливый. И даже в том, что он впервые за все годы знакомства назвал ее не по имени-отчеству, а просто Раисой, тоже было что-то тревожное. – Вы что – ревнуете Дашу?
– Если бы!.. – проговорил он с тоской, глядя на гигантский телеэкран. И вдруг повернулся к Горбачевой: – Мне страшно, Раиса. Мне кажется… Мы проваливаемся сквозь лед, сквозь стекло… Кто придумал эту мудацкую демонстрацию?
– Вадим, как вы выражаетесь?! – разозлилась она. В конце концов, даже его слава не дает ему права хамить ей, Горбачевой!
– Я выражаюсь, как писатель, который знает историю. Этот марш победителей перестройки видит сейчас вся страна. Но это не значит, что все счастливы так, как орут эти мудаки-комментаторы! Журналисты всегда выдают желаемое за действительное. Как вы думаете, что чувствуют работяги какого-нибудь захолустного завода при виде этой коровы в бриллиантовых клипсах? – Юртов пьяно мотнул бокалом на телеэкран, где как раз в этот момент операторы крупным планом показали какую-то веселую частницу с золотой цепью на шее и сверкающими клипсами. «Корова» несла в руках огромный плакат с рекламой своего «бизнеса» – туристического агентства «Гласность».
– Анечка! – позвала Раиса маленькую пшеничную Ермолову и сказала ей, когда та подошла: – Ничего, что я вас назвала Анечкой? Помогите мне, как женщина. Отведите нашего знаменитого писателя Юртова в плавательный бассейн и хорошенько макните. А то он уже стекло от бриллиантов не отличает! С головой макните, ладно?..
Будет хороший фитиль Кольцову, если Юртов закадрит эту пшеничную Ермолову, усмехнулась про себя Раиса, проходя по верхней палубе мимо огромного телеэкрана. Здесь, перед экраном сидели в шезлонгах только трое – главный редактор «Правды» Матвей Розов, первый секретарь Московского горкома партии Алексей Зотов и инициатор сегодняшней всенародной демонстрации Роман Стриж. Все трое были в пиджаках и напряженно смотрели демонстрацию трудящихся на Красной площади. Два часа назад в Кремлевской больнице, среди встречавших Горбачева друзей и членов Правительства, этот свердловский Стриж с букетом цветов, зажатым в тяжелом кулаке, стоял топорно, как пень. Почему-то его большой красный кулак с цветами уже тогда бросился Раисе в глаза. Сибиряк, провинциал, подумала она там, даже цветы держать не умеет… Теперь кулак Стрижа с крепко зажатым в нем бокалом виски снова обратил на себя внимание Раисы Горбачевой. И вообще в лицах всей троицы – Розова, Зотова и Стрижа – было такое же странное напряжение, как в кулаке Стрижа, сжавшем высокую хрустальную ножку бокала…
«Тоже переживают, чтобы все прошло хорошо…» – с благодарностью подумала Раиса и с этой простой мыслью поднялась по крутой лесенке на капитанский мостик, открыла дверцу ходовой рубки.
Огромная, в ширину всего лайнера, ходовая рубка «Кутузова» сияла чистотой, хромом и латунью навигационных приборов и, казалось, парила над низкими берегами канала имени Москвы. Шум пикника, музыка, пикировка гостей, их игры в теннис, флирт, политику, ревность и остроумие не достигали этой рубки, как, наверно, вся суета нашей будничной жизни не достигает подножья установленного где-нибудь в космосе Божьего трона… У штурвала стоял рулевой в белоснежной, отлично отутюженной форме, рядом с ним, на высоком табурете сидел моложавый, сорокалетний, в парадной форме капитан, а дальше, у противоположной двери полулежал в кресле Михаил Сергеевич Горбачев. Перед ним стоял переносной портативный пульт телесвязи. По небольшому экрану безмолвно, с выключенным звуком, шли колонны московских демонстрантов, а чуть выше этого телеэкрана, за окном ходовой рубки открывался роскошный вид – зеленые леса Подмосковья, высокое солнечное небо и голубая гладь канала, по которому, не отставая от «Кутузова», двигались несколько праздничных парусных яхт…
Но Горбачев, казалось, не видел ни демонстрации в честь его выздоровления, ни красот Подмосковья – с закрытыми глазами он лежал, откинувшись к спинке кресла. Какое-то неясное, но занозливое не то покалывание, не то потягивание в левой стороне груди, как при слабом неврозе, томило его все это утро, и странные видения вставали перед ним из серо-голубой воды. Первый официальный визит в настороженный, почти враждебный Лондон и – Маргарет Тэтчер, «железная леди», которая сразу же признала его, Горбачева силу и незаурядность… Конфуз в Рейкьявике и – победа в Вашингтоне при подписании первого соглашения о разоружении с Рональдом Рейганом… Глухое сопротивление страны его экономическим реформам, злые анекдоты, алкогольные бунты и – первые успехи гласности… Оппозиция партократии, вывод войск из Афганистана, появление во снах Ивана Грозного и Сталина – они оба грозили ему кулаками, и – шквал оваций, цветов, восторгов в Западной Германии, в США, в ООН. Русские либералы называют его реформы куцыми, молодежь считает его тормозом прогресса, партия стреляет в него рукой Батурина, но – вот оно, наконец: миллионы людей идут по улицам, добровольно несут его портреты и сами, своими руками написали «Долой батуринцев!», «Мы за тебя, Сергеич!».
То, чего он добивался столько лет, – массовой популярности в России – случилось!..
Войдя в ходовую рубку, Раиса улыбнулась вскочившему со стула капитану и спросила его одними губами:
– Спит?
Капитан кивнул. Чтобы не будить Горбачева, он отдавал распоряжения рулевому жестами, ладонью показывал изменение курса. Рулевой отвечал на эти приказы кивком головы и молча перекладывал штурвал. «Кутузов» подходил к последнему шлюзу канала, соединявшему Москву с Волгой. По Волге можно доплыть даже до Каспийского моря, но «Кутузову» не предстоял столь далекий путь. Через четыре часа он пришвартуется в пристани совершенно дивного соснового заповедника на берегу Рыбинского водохранилища, и здесь, в заповеднике, будет накрыт для гостей обед, а позже вечером, специальный правительственный поезд отвезет их обратно в Москву. А «Кутузов» останется у пристани заповедника и на три ближайшие недели станет горбачевской дачей. В конце концов, после стольких лет напряженной работы и этого ужасного ранения Миша может позволить себе то, что его предшественники позволяли себе ежедневно… Мягко ступая по ковровому покрытию пола, Раиса подошла к мужу, кивнула дежурившему в трех шагах от него телохранителю и поправила край пледа, упавший с ног Горбачева.
– Это ты? – негромко спросил Горбачев, не открывая глаз.
– Да. Как ты? – она положила ладонь на его руку, лежащую на ручке кресла.
– Хорошо, – произнес он, не желая тревожить ее жалобой на свою легкую невралгию и, главное, не желая, чтобы она вызывала врача. Эта докторская суета только нарушила бы то состояние успокоения, которое пришло к нему теперь, на отдыхе.
– Ну, слава Богу… – она погладила его руку. Пожалуй, никто кроме нее, не знал в полной мере, чего стоили ему эти годы. К моменту, когда он получил, добился, завоевал власть – алкоголизм уже довел русский народ до генетической катастрофы. А демографический бум мусульманских наций уже поглощал спившуюся Россию и грозил навсегда, Н-А-В-С-Е-Г-Д-А выбросить русских из истории человечества, как были выброшены из нее десятки древнебиблейских народов – филистимляне, ханаане и прочие.
Что могло выдернуть целый народ из этого состояния? Религия? Но даже если бы они вернули России православие – это были бы пьяные молитвы пьяного народа пьяным священником… Нет, только страсть – единственно неистребимая ни религией, ни марксизмом – страсть к личному, частному обогащению. Но, Боже, как сопротивлялась и продолжает сопротивляться Россия своему врачу – как алкоголичка принудительному лечению…
Выстрел Батурина перевернул все. То, что в Горбачева стрелял не какой-нибудь частник, у которого за неуплату налогов закрыли парикмахерскую, и не студент-диссидент, а член партийной элиты, да еще «стрелял от имени всей партии», – преобразило публику. «Молчаливое большинство», которое в России называют «серой массой», вдруг осознало, откуда ему грозит главная опасность, и тут же кинулось в другую крайность – теперь они портретами Горбачева, как хоругвями, стращают призраки прошлого, стращают партию… Но это ничего, это пусть, думали сейчас и Раиса и Горбачев, маслом кашу не испортишь.
А он – теперь он мог позволить себе отдохнуть. Он мог позволить себе сидеть вот так, расслабившись, дав отдых каждой нервной клетке и каждому мускулу, закрыв глаза и почти физически ощущая, как эта серо-голубая волжская вода медленно, но уже и неотвратимо несет его прямо в Историю, ставит там вровень с Александром Невским, Петром Первым и Владимиром Лениным. То, что Ленин только начал, он, Горбачев развивает и строит.
И лишь на самом краю сознания его интуиция, обостренная годами внутрипартийной борьбы, ощущала какое-то неясное беспокойство, схожее с покалывающей левое плечо невралгией. Если это произошло, если он вправду стал вождем России – не на газетных страницах, как Сталин, а в душе народа – то не переиграл ли он, не переборщил ли, одобрив несколько мелких акций против партийного аппарата – акций, которые должны произойти сегодня кое-где в провинции в ходе демонстрации. Пожалуй, эти акции излишни, ведь при одном виде такой демонстрации и так все ясно…
– Ты не знаешь, почему они все время показывают только Москву? – негромко спросил Горбачев у Раисы и открыл глаза.
Раиса почему-то вспомнила Зотова, Розова и Стрижа, напряженно смотревших московскую демонстрацию на огромном экране внизу, на палубе.
– Позвонить на телевидение? – спросила она.
Горбачев не шелохнулся, он размышлял. Митрохин сказал, что блокирует телепередачи из тех нескольких городов, где будут «эксцессы». Но если нет телерепортажей ниоткуда, кроме Москвы, значит… Господи, неужели стоило только задремать и расслабиться на пару часов, как…
Оборвав свои мысли, Горбачев протянул руку к портативному пульту связи, набрал на клавиатуре буквы «ТТЦО». Диспетчерский зал Телевизионного Технического Центра в Останкино возник на экране. В зале – просторной комнате, одна стена которой представляла собой Главный телепульт с пятью десятками телеэкранов, а вторая стеклянным окном-проемом стыковалась с редакцией «Последних новостей», – находилось сейчас человек двести, т. е., наверное, вся смена телевидения – от дежурного режиссера до последнего техника и даже вахтера. Горбачев знал многих из них, ведь он часто выступал по телевидению прямо из Останкинской студии, а некоторых редакторов и тележурналистов он сам рекомендовал сюда на работу – они были рабочими лошадями гласности и перестройки в прессе. Теперь они все тесно сидели на стульях, на столах, на подоконниках, на полу или стояли, прислонившись к стенам, и молча смотрели на пятьдесят включенных экранов Главного пульта. На лицах был ужас, многие плакали.
Один из них – знакомый Горбачеву дежурный режиссер со странной фамилией Царицын-Польский – медленно повернулся в сторону объектива правительственной телесвязи. На его лице тоже были слезы.
– Что у вас происходит? – спросил Горбачев, поскольку малый размер экрана его портативного телевизора не позволял ему разглядеть изображения на тех пятидесяти телеэкранах за головой дежурного режиссера.
Царицын-Польский смотрел в камеру правительственной телесвязи отрешенным взглядом, словно слезы мешали ему различить Горбачева.
– Это Горбачев! Что у вас происходит? – нагнулась к экрану Раиса.
Только теперь, когда она произнесла его фамилию, все двести человек повернулись к камере правительственной телесвязи и откуда-то из глубины зала прозвучал громкий, с вызовом голос:
– А то вы не знаете!!
– Что? – негромко спросил Горбачев и почувствовал, как у него холодеет затылок от дурного предчувствия.
– А что в стране происходит! – крикнул кто-то из диспетчерского зала.
– Покажите, – приказал Горбачев.
Царицын-Польский шевельнул какими-то рычажками, камера правительственной связи приблизилась к Главному телепульту, и теперь Горбачев увидел то, что видели все сотрудники телевидения, набившиеся битком в Диспетчерский зал.
В центре, на основном или, как говорят на телевидении, «выходном» экране все так же весело шла по улице Горького гигантская московская демонстрация – люди пели, несли портреты Горбачева и лозунги «Будь здоров, Сергеич!». А на остальных экранах, под которыми светились надписи: «Ленинград», «Киев», «Баку», «Ростов», «Казань», «Красноярск» и так далее, – на всех этих экранах в безмолвии отключенного звука происходило то, что когда-то, в 1956-м году произошло в Будапеште, в 1962-м – в Новочеркасске, в 1968-м – в Праге, в 1980-91-м – в Польше, а в 1989-м – в Пекине:
Народ громил партийные и советские учреждения, а войска, спецчасти КГБ и милиция громили демонстрантов – поливали их водой из водометов, разгоняли танками, засыпали слезоточивыми гранатами. В Ленинграде… в Свердловске… в Харькове… в Ташкенте…
Всюду.
И сочетание этого всесоюзного погрома с радостной и безмятежной московской демонстрацией было ошеломляющим.
– Боже!.. Боже мой… – прошептала Раиса, глядя как в Минске мощная струя воды армейского водомета тащит по мостовой грудного ребенка. – Миша! Останови это! Останови!..
Но он еще продолжал смотреть на экран – на людей, разбегающихся от слезоточивого газа…
на милиционеров и гэбэшников, заталкивающих арестованных в «черные вороны»…
на собственный портрет, по которому прокатил гусеницей танк в Волгограде…
на пьяных армян, громящих окна ЦК КП Армении в Ереване…
на активистов «Памяти» с красными нарукавными повязками дружинников, бегущих с дубинками в руках за каким-то студентом…
Царицын-Польский напрямую подключал к телепульту Горбачева каналы связи с Минском, Киевом, Харьковом, Архангельском, Мурманском – везде было то же самое…
– Почему же… вы показывали… только Москву? – превозмогая острое сжатие сердца, спросил, наконец, Горбачев.
– Мне приказали… – ответил Царицын-Польский.
– Кто?
– Из КГБ…
Горбачев медленно повернулся к телохранителям, произнес беззвучно, враз пересохшими губами:
– Митрохина.
– Слушаюсь, – телохранитель снял с пояса небольшой радиопередатчик. Там, где был сейчас Митрохин, заработал биппер. Телохранитель сказал в микрофон: – Товарищ генерал, вас Михаил Сергеевич. Срочно в ходовую трубку…
Горбачев, не шевелясь, продолжал смотреть на экран.
Три часа назад он был самым популярным человеком в стране и даже – во всем мире. Люди привозили ему цветы, слали письма, открытки и телеграммы. Собирали деньги на демонстрацию и миллионами вышли на улицы праздновать его выздоровление. Свершилось то, ради чего он жил, взбирался к власти и рисковал ею все эти годы. И теперь, пользуясь этой массовой популярностью, он мог бы превратить Россию в рай, в самое процветающее государство.
Но все эти возможности крошились сейчас под гусеницами танков, смывались водометами, тонули в слезоточивых газах и в народной крови.
И это он сам – сам! – спровоцировал себе Ходынку!
Он оказался ниже, мельче собственного величия.
Но – сам ли?..
Господи, отпусти мое сердце, отпусти, дай мне пошевелиться…
Павел Митрохин появился в ходовой рубке, стройный и подтянутый, как Пол Ньюман на голливудском банкете.
– Слушаю, Михаил Сергеевич.
– Что это такое? – Горбачев почти беззвучно указал на экран телевизора.
Митрохин шагнул ближе, взглянул.
– Ах, это! Ну, вы же знаете! Мы же с вами говорили: могут быть небольшие эксцессы, даже… желательные. А получилось – русские люди напились и пошли громить! Пришлось бросить войска… Ну, и чтоб это не вышло на Запад, я приказал… – и он небрежным жестом, словно тут не о чем и говорить, выключил видеосвязь с Телецентром.
Забыв о боли в груди, на одном бешенстве Горбачев резко встал с кресла, глядя Митрохину прямо в глаза. И была такая однозначность в том, как, вставая, он поднял руку, что Митрохин выпрямился, ожидая пощечины. Лицо его окаменело, а глаза… Таких глаз у Митрохина Раиса не видела никогда.
– Миша!.. – успела крикнуть она.
– Не смейте, Миша… – спокойно и холодно-уничижительно сказал Митрохин. – Вы арестованы.
Словно ржавый, зазубренный нож повернулся в сердце, но столько огня и бешенства было внутри Горбачева, что он и это пересилил, сказал двум своим телохранителям:
– Арестуйте мерзавца!
Однако те индифферентно отвернулись к иллюминаторам.
– Капитан, Вязова ко мне, – тихо приказал Горбачев, но увидел, что и капитан, и рулевой тоже, как телохранители, делают вид, что ничего не слышат.
– Бесполезно, Михал Сергеич, – усмехнулся Митрохин. – Этот корабль подчиняется только мне. И – он уже не вернется в Москву.
– Рая! – негромко сказал Горбачев.
Раиса, все поняв, уже и сама тихо, спиной отходила к двери рулевой рубки. Вязова! Вязова! – стучало у нее в голове, но каким-то шестым чувством она знала, что и это – поздно, что Пашка Митрохин предусмотрел все, включая маршала Вязова. И ей вдруг отчетливо вспомнился пьяный Юртов с его тоскливым предчувствием «мы проваливаемся сквозь лед!»…
В этот момент за спиной Горбачева возникла высокая фигура митрохинского телохранителя.
– Не спешите, Раиса Максимовна… – сказал он негромко.
И вдруг Горбачев согнулся и, дернув рукой к сердцу, тяжело осел боком – мимо кресла, на ковровый пол.
Раиса кинулась к нему.
– Врача! Быстрей! – крикнула она.
Но капитан судна и телохранитель уже сами вызывали врача – телохранитель по радиопередатчику, а капитан – по судовой радиосети.
– Миша! Миша… – судорожно и боязливо Раиса трогала серое лицо мужа и истерически крикнула застывшему рядом Митрохину: – Сволочь! Сволочь!
Через минуту у лежащего на полу тела разом склонились личный врач Горбачева Зинаида Талица и американский доктор Майкл Доввей. Разорвав на Горбачеве рубашку, Талица слушала его сердце, Доввей считал пульс.
– Hard attack? – полуспросил Майкл у Талицы. Та утвердительно кивнула, и вдруг Майкл увидел темную точку от укола на левой руке Горбачева, в локтевом сгибе.
– Разве ему были прописаны какие-то уколы? – удивленно спросил он у Талицы.
– Не ваше дело! – покраснела она и посмотрела на Митрохина.
Тот кивком головы показал горбачевскому телохранителю на Майкла.
– Что вы ему ввели??! – крикнул ей Майкл. Он уже все понял: даже небольшая доза медленно действующего эрготемина (slow acting ergotermin) внутривенно вызывает при стрессе сердечный спазм. А большая…
– Они убили его! Они убили его! – закричала Раиса, пытаясь вырваться из жестких рук митрохинского телохранителя. – Они сделали ему укол еще утром, в больнице!
– Да не ори ты, кикимора! – зло сказала ей Талица. И с явным удовольствием посмотрела, как митрохинский телохранитель сунул в рот Раисе скомканный носовой платок, а второй телохранитель, горбачевский, крепко стиснул локти Майкла Доввея.
Митрохин повернулся к капитану «Кутузова», приказал:
– Полный вперед, в Углич.
И какая-то тень усмешки отразилась на его лице – Углич знаменит в русской истории тем, что здесь в XVI веке русские бояре убили царевича Дмитрия, сына Ивана Грозного…
