Текст книги "Дневник лабуха длиною в жизнь (СИ)"

Автор книги: Эдвард Шик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Стояли синеватые, пасмурные дни. Был конец октября. Ветер охапками бросал под ноги листья. Я только сошел с трамвая. Серая погода настроения не портила. Сегодня ведь суббота, буду играть танцы и впереди у меня – ночь с женушкой! До дома всего семь минут хода.

Узнал его не сразу. Поначалу увидел его белобрысую, в барашек голову. Он шел мне навстречу по противоположной стороне улицы с перекинутой через плечо спортивной сумкой. Кровь бросилась мне в лицо. Я двинулся наискосок через дорогу к нему.

– Привет, Драник!

– О, привет, как дела? – ответил он, округлив свои поросячьи глазки.

– Дела в порядке, нам надо поговорить!

– Говори!

– Мы можем пойти сюда? – кивнул я на вход в парк "Цитадель", возле которого мы остановились.

– Почему туда? Говори, что хочешь сказать, здесь! – совсем недружелюбно отрезал он.

– Ты что, бздишь? – глянул я на него с недоброй улыбкой.

Он окинул меня взглядом:

– Пошли!

Шли молча. Он был на полголовы ниже, но все-таки мастер спорта. Я слабаком тоже не был. За пять месяцев качания со штангой окреп. Проблема была в том, что не мог ударить человека первым, как учил Вовка Борчанов. Для этого мне нужно сначала озвереть! Озверел быстро, представив Иру в его объятьях.

Пройдя десять – пятнадцать шагов, поравнявшись с большим, развесистым каштаном, я резко схватил его за кадык и всей тяжестью тела быстро прижал к стволу большого дерева. Кулак второй руки смотрел ему в нос. Мой нос почти упирался в его. Наверное, взгляд мой был ненормальным. Сжав покрепче кадык, я еще крепче придавил его к стволу и прохрипел:

– Сука! Что у тебя с ней было? Говори!

Ответить он не мог, так как я крепко сжимал его горло, да и не нужны мне были его объяснения. Он хрипел:

– Не-е-е...

Я не верил, что у них ничего не было. И тут сделал ему то, чего не думал, что смогу, – "колокол". Борчанов так называл удар головой в переносицу противника. Кровь его брызнула мне на шинель. Он обмяк. Этого он не ожидал – я тоже!

– Подойдешь к ней, падаль... Убью! – прорычал я и отпустил его.

Схватившись за нос, медленно сползая спиной по стволу, он сел на корточки. Спортивная сумка валялась у его ног. Я ушел, оставив поверженного врага, и должен был бы быть удовлетворенным, но, как часто бывает после свершившейся мести, в душе стало пусто и холодно. Никогда больше наши пути с ним не пересеклись.

Любовь и слезы

Приближались ноябрьские праздники, надо лепить концерт. Попросил Иру станцевать в концерте два танца с Маратом. Они поставили цыганский и украинский танцы. Концерт получился на славу. Сам командир полка поблагодарил Глазунова за хороший концерт. Марат и я получили по увольнительной и вместе поехали домой.

Все-таки я сомневался в правдивости Ириного рассказа, что дело кончилось только поцелуем. Маленький червячок недоверия сверлил мозги. "Почему она не дала ему по морде, если она этого не хотела?" Я все искал смягчающие для нее обстоятельства. И конечно же, их было предостаточно. "Ей всего восемнадцать, у нее маленький ребенок, которого воспринимала скорее как братика. Живет в доме, где ей не рады... Хотя думаю, что, если бы она не выпивала, приходила вовремя с занятий, больше времени отдавала ребенку, вполне могло бы быть иначе. Если бы, если бы!.. Ко всему этому мужа не будет дома три года. На ее маленьких плечиках лежала тяжелая ноша. И тут... появляется парень, товарищ мужа, с которым она ходит в кино, ест мороженое, бывает в компании его друзей, где дружат с алкоголем. Ей веселее и домой совсем не хочется. И этот товарищ-ублюдок решил воспользоваться ситуацией". Сомнения грызли сердце, изводили душу, которая никак не могла стряхнуть с себя необъяснимое влияние неизвестно откуда исходящего давления какой-то неведомой силы... Разум не мог совладать с сердцем. Сомнения – вечные спутники обманутых.

Как-то в одну из суббот, когда до танцев оставалась пару часов, прогуливаясь по центру, мы встретили моего знакомого – Алика Мозалева, с которым познакомились в Ялте. Учился он во Львовском музыкально-педагогическом училище, и тоже по классу баяна. Красавец, высокий блондин, на пляже он с трудом отмахивался от оседавших его девчонок. Я познакомил их. Ира, зардевшись, подала руку. Алик внимательно посмотрел на нее. Вдруг... возникла у меня сумасшедшая идея: попросить Алика при случае проверить Иру на верность!

Совершенно случайно мимо проходили Ирины две подружки Оксана и Света. Ира подбежала к ним поболтать, и у меня появилась возможность поговорить с Аликом наедине. Алик разглядывал трех красивых девчат томным, кошачьим взглядом. Я легонько потянул его за рукав:

– Давай отойдем.

– Чего?

– Поговорить надо.

Отошли на три-четыре шага. Закурили. Я встал спиной к девушкам, он с тем же кошачье-томным взглядом с высоты своего роста разглядывал девиц.

– Алик, слушай что я тебе скажу и не меняй своей улыбки, продолжай смотреть на девочек!

Он быстро скосил глаза в мою сторону и вернул их в прежнюю позицию. Сделав глубокий вздох, я выдохнул.

– Алик... мне нужно проверить свою жену на верность, и ты подходишь на эту роль. Встреться с ней и соблазни, только трогать ее нельзя будет. Она работает в театре Заньковецкой. Понял?

Он опять скосил глаза на меня, на этот раз с немного поднятыми бровями.

– Сделаешь?

Он поглядел на Иру:

– Почему нет, для товарища сделаю!

– Учти! Не вздумай трогать! – предупредил я еще раз.

– Да ты чего, Эдик? Конечно, не буду! – уверил меня Алик.

Вместе мы подошли к девчатам, поболтали с минуту, и, попрощавшись со всеми, мы с Ирой ушли. Алик остался стоять с девочками.

У нас с певцом, солистом нашей солдатской самодеятельности Валерием Дусанюком сложились приятельские отношения. Интеллигентный, начитанный парень, он тяжело переносил солдатскую службу и даже как-то пытался отравиться. Еще до армии он встречался с девушкой Олей, которая в это время жила одна в своей маленькой квартирке. Зная от меня, что отношения у моей жены с моей матерью не складываются, пообещал поговорить с Олей, чтобы хоть какое-то время Ира пожила у нее. Валера помог, и в скором времени Ира перебралась к ней. Виталик, естественно, остался с моими. Я сказал маме, что это ненадолго.

– Хоть никто нервы портить не будет! – фыркнула мама.

Середина декабря. Холодно. Небольшой снежок приятно звенел под сапогами. Закончив по-быстрому с мытьем и натиранием полов, выписав себе левую увольнительную, в приподнятом настроении, в ожидании сладкой ночи я шагал домой. О своем разговоре с Аликом старался не думать, надеялся, что тот забудет о нем. Вот уже неделя, как Ира живет у Оли. Полный надежд на ближайшее будущее, я направлялся домой. "Приду, переоденусь в свою одежду, будем сегодня спать с женой – впервые за нашу совместную жизнь в отдельной квартире". Хозяйка квартиры, Оля, часто ночевала у своей старшей сестры.

Недалеко от дома встречаю брата.

– Эдик! – взволнованно заговорил Лёня. – Только что, вон по той улице, шла Ира с каким-то высоким парнем.

Ничего не сказав, как был в шинели, я ринулся за ними. Они шли в направлении квартиры. Алик рассказывал что-то смешное, Ира заливалась веселым смехом. Я шел поодаль. Чем ближе приближались к квартире, тем сильнее давило на сердце. Не мог же я подбежать и остановить! Ведь сам просил проверить!

Квартирка находилась на улице Зеленой, напротив кинотеатра "Зирка", в полуподвальном помещении. Они зашли! Быстро темнело. Я встал в подъезде напротив квартиры. Закурил. Они зажгли свет. Сомнений нет – она наверняка спала с Драником! Муки Отелло – ничто в сравнении с тем, что я испытывал в эти минуты! Смотрел отрешенным, умирающим взглядом на занавешенное окно. Свет погас! Зажглась маленькая настольная лампа. Подошла точка кипения. Больше ждать я был не в силах! Не мог допустить их соития! Быстрым шагом я направился в подъезд, подошел к двери. Остановился. Прислушался. Радио играло "Смерть Озе".

Все! Со всей силой, всем, что накопилось, разъяренным быком я бросился на дверь. Со страшным грохотом дверь, вырванная из петель, ввалилась в комнату, аккурат напротив кровати, на которой рядышком возлежали, ужасно перепуганные, он – в трусах, она – в трусиках и лифчике, говнюк и блядь!

По прошествии многих лет при воспоминании этого эпизода у меня всегда поднимается давление. Эпизод, после которого у меня начался новый отсчет времени, новое восприятие реальности. Начитавшись сказок, плавно перешедших в научную фантастику, вернулся в сейчас, в эту реальность, в эту минуту. Любовь – всего лишь мечта! Непостижима, как вселенная!

– Ну что? Лежите? – опасно прохрипел я и сел на табурет у кровати.

Алик, изрядно напуганный, заблеял:

– Ммы вот... хотели... жжурнал посмотреть...

– Да! – пискнула Ирка. – Хотели...

– Почитать собрались?! – произнес я с кривой улыбкой.

– Эдик, я же обещал! – промямлил Алик.

Затравленным взглядом перебегая глазами с его лица на мое, Ира пропищала:

– Что обещал?

– Ты не прошла испытание! – произнес я утробным голосом.

– Какое испытание? – широко открыв глаза, полные вот-вот прольющихся слез, вжавшись в спинку кровати, начиная понимать, что произошло, прошептала она.

Я встал с табурета, взял его одежду, висевшую рядом на стуле, вышвырнул в дверной проем, рявкнув:

– Пошел на х...!

– Дай мне одеться, – дискантом пропел Алик.

– Пошел вон!

Он вскочил с кровати, бочком протиснулся мимо меня, захватив с пола туфли, выскочил в коридор, подхватил с пола одежду и был таков. Нет ничего страшнее разъяренного рогоносца! Я поднял дверь. Прикрыл дверной проем. Жена сидела на кровати обняв колени, подтянутые к подбородку. Маленький, несчастный воробышек. Но не было жалости в моем сердце! Я осмотрелся. В комнате стоял шкаф, за которым стояла двухконфорка. От шкафа к крюку, рядом с дверью, натянута бельевая веревка. Я оборвал ее и... начал вязать петлю... Ира, наблюдавшая за мной исподлобья, приподняла голову. В глазах появился страх. С маниакальным спокойствием я старался сделать красивую петлю. Петля получилась красивая. Еще раз осмотрев комнату, нашел подходящую трубу, уходившую в стену, и... деловито начал вязать конец веревки к ней...

– Эдик, что ты делаешь? – прошептала Ира, сглотнув слюну.

Закончив приготовления, я медленно подошел к кровати.

– Я сейчас выйду покурить, – тихо, чужим голосом проговорил я, – когда вернусь... ты должна будешь висеть в этой петле!

– Эдик! Ты что? В самом деле? Нет, нет, не надо!

– Да! Когда вернусь, ты должна висеть! Поняла?!

Ира прижала кулачки ко рту и мелко задрожала. Я вышел на улицу. Удивительно, но на этот грохот не появился ни один из соседей. Дом был двухэтажным, может быть, на верхнем этаже никого и не было.

Когда я вернулся, она сидела в той же позе с кулачками у рта, слезы струились маленькими ручейками. Я присел на кровать. Слегка отодвинувшись, испуганно-влажными глазками Ира смотрела на меня. "Как же я ее любил! Почти поверил, что у нее с Драником ничего не было. Не надо было мне устраивать эту дурацкую проверку. Как же жить теперь?"

– Эдик! Я люблю тебя! Это правда! Правда! – торопливо заговорила Ира. – Ты не думай... у нас бы ничего не было... Просто я легла в кровать... думала, что он скоро уйдет, а он... разделся и лег... И тут ты ворвался.

Я молча смотрел сквозь нее. Ведь, когда стоял на вышке с дулом во рту, было желание убить. Потом поверил! Понял! Простил! Молча я встал, подошел к маленькому шкафчику, взял столовый нож... и сел вплотную к ней... Нож был тупой. Медленно приставил к ее животу.

– Эдик, не надо! Что ты делаешь?! Пожалуйста, не надо!

Как ни странно, рука не дрожала, хоть внутри клокотало. Я легонько надавил. Она не отталкивала меня, а все сильнее вжималась в кровать.

– Эдик, пожалуйста, пожалуйста, я правду говорю, у нас бы ничего не было!

Я надавил еще немного.

– Я правда-правда люблю тебя! Люблю! Люблю! Эди-и-ик! Не надо! – и она громко разрыдалась.

– Это правда?! Ты говоришь правду?! – отбросив нож, с глазами, полными слез, бормотал я.

– Да, да, я люблю только тебя! Люблю! Люблю! – Ира бросилась мне на шею.

Я не мог жить без нее, я должен был поверить ради себя самого, чтобы не рехнуться. Бешеная страсть накатила на меня. В ее глазах испуг, благодарность и – страсть. Всю ночь мы неистово любили друг друга, плакали и целовали друг друга в мокрые глаза. В пять утра ушел в часть. И опять хотелось верить, но бороться с собой становилось все тяжелее.

С Драником почти поверил и простил. С Аликом почти поверил и почти простил. Прощать – одно из качеств любви, и, видимо, мне суждено было учиться этому.

«Верность – дело совести. Измена – дело времени».

(Неизвестный автор)

Капитан Сокол предложил организовать маленькую концертную бригаду, давать концерты для солдат, охраняющих зоны по всей Западной Украине. Как раз в моей части появился новый солдат Виталий Блинов, способный парень: читал стихи, чисто пел и хорошо танцевал. Втроем – Марат, Виталий и я – слепили на час времени концерт. Пели песни дуэтом и трио, Марат танцевал. Я играл соло. Блинов с Маратом поставили смешную сценку с переодеванием в женскую одежду под музыку из «Сильвы». Один номер танцевали втроем.

За неделю до праздника нас послали с концертом для солдат, охранников колонии, куда-то в Ровенскую область. Ехали в предназначенном для перевозки зеков вагоне. Везли женщин. Охраняли их старлей и двое солдат. Для нас нашлось отдельное купе. Старлея бабоньки побаивались – стоило ему появиться, как прекращался любой шум. Марат и Виталий тут же улеглись спать. Я уставился в окно.

Вечером следующего дня давали концерт в казарме. Солдаты сдвинули кровати, освободив для нас место. Пришли девицы из ближайшего села. После концерта танцы – гвоздь сегодняшнего вечера. Играли я и патефон. Солдатики попросили меня играть побольше медленных песен. Пока играл, обратил внимание на одну из девчонок, бросавшую на меня улыбчивые, многообещающие взгляды. Я попросил Блинова покрутить патефон, сам пригласил взывающую бабу на танец. К концу танца договорился с ней выйти вместе покурить. Завистливыми взглядами провожали нас служивые. Хорошо быть музыкантом!

Мы вышли на мороз. В темноту уходило заснеженное поле. Под крышей казармы болталась желтая лампа. Мы отошли три-четыре шага в темноту и сразу обнялись. Девчонка симпатичная, приятная на ощупь. Я поцеловал ее. Она страстно ответила влажными губами, прижалась ко мне всем телом, обхватила мою голову двумя руками. Мои руки скользнули по стройной спине и остановились на упругой, круглой попе. Шинель, накинутая ей на плечи, упала на снег. Не отрывая губ, медленно опустились. Полы шинели разошлись, она, не обращая на это ни малейшего внимания, ерзала попой по снегу. Нам холодно не было. За все это время не проронили ни слова. Совокупление произошло за три-четыре минуты. Она вернулась в казарму. Я остался покурить.

Вечером следующего дня нас отправили во Львов. На этот раз везли мужчин. Марат и Блинов о чем-то тихо разговаривали со старлеем Кругловым, ответственным за заключенных. По возрасту он должен бы быть как минимум майором. Оказался очень приятным, душевным человеком, невзирая на многолетнее общение с заключенными. Я сидел у окна и невидящим взглядом смотрел в черноту. Желтыми огоньками моргали проносившиеся мимо избушки. Вагонные колеса выбивали монотонную чечетку. В душе было пусто.

"Что произошло? Почему я захотел ее? Даже имени не спросил. И она вот так сразу? А как же Ира? Ведь рассказывать ей об этом не буду. Обман уже давно с нами!" Старлей, пошарив под полкой, вытащил бутылку "Московской", приличный кусок сала в газетке, полбуханки хлеба и луковицу.

– Ну чего сидишь, в окно уставился, давай присаживайся, – обратился он ко мне.

Марат с Блиновым, распустив слюни, смотрели на все это яство. Минут через десять прикончили бутылку и закуску.

– Ну что, Эдуард? Давай, доставай баян, сыграй для души, – развалившись, как нажравшийся котяра, нежно поглаживая живот, промурчал Блинов.

Я достал баян. Красивая русская песня "Ноченька" полилась по вагону. Положив голову на баян и прикрыв глаза, играл я проникновенно, с грустью. Отзвучала последняя нота, и вдруг... раздались аплодисменты. Хлопали заключенные.

– Давай еще! – крикнул кто-то.

Я глянул на старшего лейтенанта. Он одобрительно кивнул. Крякнул. Глубоко вздохнул. Пошарил под полкой... и появилась еще одна бутылка "Московской". Хлеб и луковица были. Мне хорошо шло. Заиграл "По диким степям Забайкалья". Вагон пел с нами. Играл, наверное, с час. Последнюю солдатскую песню спели втроем – Блинов, Марат и я:

– Сколько за три года яблонь отцветет,

Сколько будет песен перепето.

Если очень любишь – значит, подождешь

Эти три зимы и три лета.

Заключенные хлопали. Благодарная была публика. Я успел поспать только пару часов – приехали. Тепло попрощались со старлеем Кругловым.

Сомнения

Завтра – первый день 1966 года. Тридцать первого декабря наше концертное трио отвезли на противоположный конец города, в «тридцатку», еще одну колонию строгого режима. Там надо было дать концерт и остаться на ночь.

Сразу после концерта мы с Маратом стали готовиться к побегу в самоволку. Блинов не захотел. Рассчитывали мы на то, что нас никто здесь не знает и не хватится. Солдатик показал нам место, где надлежало махнуть через забор. Ира жила у Оли недолго, так как к Оле приехала еще одна сестра, и Ире пришлось вернуться домой. Новый год встречал с семьей. Нам с Маратом повезло, никто нас не искал. К пяти утра оба вернулись. Проскочило!

После праздников стал опять играть танцы и почаще бывать дома. Служить оставалось двадцать два месяца. Ира работала в театре и дома стала бывать все реже. Днем – репетиции, вечером – спектакли. Часто после спектаклей задерживалась допоздна: то премьера спектакля, то у кого-то личная премьера. Алкоголь мама чуяла за версту.

На дворе стоял грязный, зябкий февральский вечер. Дворники широкими лопатами сбрасывали снег в открытые люки, в черноту, где, словно "Стикс", несла свои мрачные воды Полтва, когда-то свободная, а теперь замурованная под землю река. Я провожал жену в театр, после чего собирался идти играть танцы. Шли не спеша, держались за руки. Ира с непокрытой головой, в коротком до колен черном пальтишке, в небольших сапожках на маленьких каблучках, разрумянившаяся, весело и озорно смотрела по сторонам.

– Ира, не пей так часто, – произнес я спокойно и даже ласково.

– Не могу быть в отрыве от коллектива, – вызывающим тоном ответила она.

Сдержавшись, я все еще спокойно продолжал:

– Я не прошу тебя отрываться от коллектива, прошу только не пить так часто.

– Я не могу не пить, когда все пьют! – бросила жена, высвободив свою руку.

– Тебе же не обязательно пить всю рюмку до дна, ты ведь можешь пригубить или сделать вид, что пьешь, – увещевал я.

– Знаешь что, не надо мне читать мораль! – Ира возвысила голос и прибавила шаг.

Прибавил шаг и я, положил уверенно руку ей на плечо. Она остановилась, резко повернулась ко мне.

– Что ты от меня хочешь?!

– Все, что я хочу, это чтобы ты не пила, а то опять появится какой-нибудь Драник или Алик!

Прохожие оглядывались на нас.

– Знаешь что, твоя мама все преувеличивает! – распалилась она. – Я не пью так часто и домой пьяная не прихожу!

– Этого еще не хватало!

– Иди ты к черту! – крикнула она и, оттолкнув меня, быстро зашагала прочь.

Я остался стоять.

Мама выговаривала мне:

– Твоей жены никогда нет дома, а если и появится, то поиграет с ребенком десять минут и опять исчезает. С работы приходит поздно и алкоголем несет от нее, как от сапожника.

Я как мог выгораживал: работа, мол, такая – театр, премьеры.

– Что ты мне рассказываешь? Работа такая! Пьяница эта ссыкуха и шалава! Муж в армии, а жена его вон что вытворяет!

Тяжело было защищать ее.

– Мама! – все, что я мог сказать.

Сомнения – второе я, и часто с ним мы ведем диалог. Не всегда соглашаемся, часто спорим и если рядом никого нет, то и изредка вслух. Сомнению на помощь приходит интуиция, а это сильный союзник. Если научился заглядывать в себя, вовнутрь, прислушаться – есть шанс, что интуиция выручит. Сердце говорило – она тебя любит, и я это чувствовал. Она в нелегкой ситуации – и это я тоже понимал. Но сомнения орлом Прометеевым клевали мой мозг. Интуиция совсем не помогала, скорее наоборот – подогревала мои сомнения. Днем в оркестровой комнате, в то время как духовики разминались, я становился в уголок со своим альтом и делал вид, что занимаюсь. Уставившись в одну точку невидящим взглядом, тихо страдал. "Думы мойи, думы мойи, лыхо мени з вамы". Иногда от жалости к себе глаза увлажнялись. Упрекал себя, что не должен был быть "с той" на снегу. Но получилось все как-то уж очень скоропалительно. Как жить со всем этим? Решение не приходило.

Дурдом

Капитан Сокол посылал нашу маленькую бригаду с концертами не только по зонам. Однажды мы выступали в городской тюрьме, и контрабасист заболел. Надо было срочно что-то предпринять, и я попросил брата выручить.

– Ты что! Я же никогда не держал контрабас в руках. И более того – даже никогда до него не дотрагивался! – испугался Лёня.

Тогда я мелом на грифе нарисовал три черточки и сказал, чтобы он ориентировался на них, главное, чтобы дергал на сильную долю такта. Переодели его в солдатскую форму. У брата эта была первое и последнее в жизни выступление с контрабасом.

А еще хорошо запомнился наш концерт в сумасшедшем доме. Давали его в небольшом больничном зале с высокой сценой. Номер "Сильва" всегда вызывал много смеха. На этот раз слишком уж громко и как-то по сумасшедшему ржали, стучали ногами. У многих текли слезы. Нам, конечно же, такая бурная реакция публики была приятна, смущало только немного, что это все-таки дурдом. Концерт давали для персонала, но, видимо, впустили какое-то количество не очень буйных пациентов. После концерта к нам подошел врач и рассказал, почему так бурно реагировала публика. После того как Марат надевал парик и платье с большими грудями, он подтягивал под платьем штанины белых солдатских кальсон и выходил на сцену. По ходу номера садился на стул. На этот раз, так как сцена была высокой, публика увидела его белые кальсоны, но это было еще не все... Солдатские кальсоны не имеют пуговиц на ширинке, и она была широко открыта. Все его хозяйство было видно, как на ладони. Было весело!

Крыша поехала

Пришел май. Воздух насытился любимым запахом сирени. В этот день я шел не спеша из части домой, наслаждаясь весенним солнышком. Отыграли первомайский концерт. Сегодня вечером мне идти играть танцы. Ира не менялась, разве что Виталику стала уделять немного больше времени. Мальчонка рос хорошеньким, смышленым. Мои отцовские чувства к этому времени уже полностью проснулись.

Я все чаще бывал грустен, видимо, нарушилось мое равновесие духа. Папина наследственность – легкий пофигизм – выручал, заставляя не зацикливаться на грустных мыслях. Иногда это срабатывало. Чтобы отвлечься – фантазировал. Видел себя вместе с героями книг любимых писателей фантастов летающим по галактикам. Иногда дирижировал симфоническим оркестром с хором или сольфеджировал в голове разные мелодии. Все это помогало, и какое-то время камешек на сердце не так сильно давил.

А еще я вспоминал жаркий августовский день в Ходориве, куда мы приехали с Ирой и Виталиком. Дед Владек и баба Тася с большим удовольствием возились с внучонком. В местечке было большое, очень популярное у рыбаков озеро. Вуйко (дядя) Рома дал нам с Ирой лодку, и мы погребли в камыши, устлали им дно лодки, а дальше было все как в песне: "Заберемся в камыши, насладимся от души". В Ходориве я разговаривал на местном украинском наречии. Если бы не знали, что жид – сошел бы за своего.

Иру дома не застал, раньше ушла в театр. У нее сегодня персональная премьера. Ей дали роль мальчика-подростка, и она ушла готовиться. С этого дня по совместительству она стала травести. Еще у нее здорово получалось говорить голосами мультяшных героев. Мы с Виталькой хохотали и просили еще.

Время от времени Ирины родители брали внучонка к себе на неделю, а то и дольше. В этот раз они забрали ребенка на все лето. Я только пришел из части и успел переодеться в гражданское, как в двери появилась теща вся в слезах, из последних сил держащая на руках громко плачущего Виталика. Мы были в панике. Теща рассказала, что у ребенка резко заболел низ живота, и он зашелся плачем. Она стала давать ему какие-то отвары, но ничего не помогало, ребенок продолжал громко плакать, и она решила первым же поездом ехать во Львов – там больницы все-таки получше. Два часа в поезде Виталик кричал. Потом она добиралась трамваем до нас и от трамвая до дому несла его на руках. Виталик не переставал кричать. Я побежал за угол к телефону-автомату, чтобы вызвать "скорую помощь". Через десять минут мы уже ехали в больницу. Врач определил сразу: ущемление паховой грыжи. Ребенка незамедлительно повезли на операцию. Я остался с плачущей тещей в коридоре. Через полчаса приехала мама, теперь уже плакали две женщины. Через какое-то время из операционной вывезли спящего сынишку с привязанными к кровати ручками. Врач сказал, что операция прошла успешно, а ручки привязаны, чтобы он не трогал то место, где ему резали. Нам разрешили провести ночь в палате с ребенком. После спектакля прибежала Ира, и мы всю ночь провели с ребенком.

Играть танцы я не пошел. Такой большой оркестр мог вполне обойтись без баяна, да и когда мы ездили с концертами, они ведь прекрасно обходились без меня. К восьми утра приехал в оркестр. Был уверен, что майор поймет причину, по которой я не пришел на танцы, и даст мне увольнительную, чтобы пойти к сыну в больницу. Однако все вышло совсем не так, как я ожидал. Похоже, что в этот день майор Глазунов был в не очень хорошем расположении духа. Может, не выспался, или жена не дала, или черт его знает что, но после моего доклада о происшедшем он при всем оркестре довольно громко заявил:

– Рядовой Шик! Вам увольнительная дается для того, чтобы вы в первую очередь играли с оркестром, и только во вторую – чтобы могли навещать семью. Этой возможности нет ни у одного солдата полка.

– Товарищ майор, ведь не все играют танцы, – попытался я вставить слово.

– Молчать! – пустил петуха Глазунов.

Лицо его побагровело, и он уткнулся своими бесцветными глазами мне в лицо. Оркестранты с интересом наблюдали за происходящим.

– Собирай, – перешел на ты майор, – свои личные вещи и отправляйся в роту обеспечения! Доложишь, что прибыл для прохождения дальнейшей службы! Из оркестра я тебя выгоняю! Кругом! Марш!

Я стоял оцепеневший.

– Кругом! Марш! – сделав еще шаг в мою сторону, брызнул слюной Глазунов.

Медленно повернувшись к нему спиной, пошел в оркестровую, собрал свой вещмешок и в полной прострации побрел в роту обеспечения. Солдаты чистили оружие. Я доложил лейтенанту о прибытии в его распоряжение.

– О! Как раз мне нужен человек помыть пол в комнате со знаменем полка. Возьми ведро, тряпки и шуруй мыть пол. Понял?

– Да, – вяло ответил я.

– Не да, а так точно! Забыл там, у себя в оркестре, как правильно отвечать? Кругом! Выполнять!

С ведром и тряпками поплелся к знамени. Оно сиротливо стояло на небольшом возвышении на фоне портретов Ленина и Дзержинского. В комнате никого не было. Я присел на пол под знаменем. И тут... нахлынуло. Откуда-то из низа живота вверх, начала подниматься злоба. Кровь бросилась в лицо. Я сглотнул. Стало тяжело дышать. В голове шумело. За секунду пронеслось: свадьбы, Виталик, вышка, Драник, Алик, ночь у кровати сына и бесцветные глаза Глазунова. Я вскочил и помчался в роту. Солдаты все еще чистили автоматы. Схватив свой автомат, хранившийся в роте, с криком "Убью!" побежал в оркестр.

– Куда?! Стоять! Назад! – очумело заорал лейтенант.

Перепрыгивая через несколько ступенек, я вмиг выбежал из здания, продолжая орать:

– Убью, сука!

Кто-то из сверхсрочников в окно увидел меня, бегущего с автоматом, и доложил по-быстрому Глазунову. Тот поспешил закрыться в кабинете. На всякий случай к нему проскользнул старшина.

Когда я забежал в оркестр, музыканты сгруппировались в уголочке. Они ведь не могли знать, что у этого сумасшедшего в башке. Бросив на них затравленный взгляд, я рванулся к двери, за которой укрылся майор, и стал колотить прикладом:

– Убью! Убью!

Пока бежал, до меня дошло, что у меня нет ни магазина, ни патронов, но останавливаться было уже поздно.

Пока ломал дверь, я начал соображать, что веду себя как минимум неадекватно. Удары становились все реже и слабее, и тут на меня накинулись сразу три сверхсрочника. Подоспел и лейтенант с четырьмя солдатами. Мне заломили назад руки и связали. Я не сопротивлялся, тихо лежал на полу, тяжело дыша. Кто-то произнес:

– Это дисбат!

Меня отвели в подвал. Закрыли. Было темно и тихо. Сел на ящик, все еще тяжело дыша. Через несколько минут дыхание успокоилось, в голове стало проясняться, и я понял, что попал в беду – замаячил дисциплинарный батальон, про который был наслышан, что он похлеще зоны. Я сидел в прострации, смотрел на мешки с картошкой.

Мне уже было все равно. Прошло пару часов. За мной пришли два солдата с автоматами.

– Куда идем?

– К замполиту в политотдел.

Страшное слово "политотдел" ассоциировалось как минимум с колючей проволокой. Солдаты держали меня с двух сторон под руки. Замполит майор Ашман сидел за столом.

– Идите, – не отрываясь от бумаг, отпустил он солдат. – Садись.

Сел, незрячими глазами уставился в угол. Майор что-то писал. Через минуту, оторвав голову от бумаг, снял очки и внимательно оглядел меня.

– Ну, рассказывай, – как-то неожиданно мягко сказал он.

Пока я говорил, он, подперев голову рукой, смотрел с любопытством. Мне показалось даже, что заметил в его глазах какое-то сочувствие. Во время рассказа мое дыхание сильно участилось.

– Ты успокойся, на, выпей воды.

Замполит налил мне из графинчика полстакана воды. Рассказал я ему о том, что дома у меня сложная семейная ситуация, жена не ладит с матерью, а идти ей некуда, и теперь вот ребенок вчера чуть не умер. Говорил о том, что очень сожалею о содеянном и никого не собирался убивать, видимо, повлияло на мое поведение напряженное состояние моей нервной системы. Пока говорил, разглядел майора Ашмана: среднего роста, с приятным лицом и мягким взглядом. Видел я его раньше, на праздничных концертах в клубе, но никогда не обращал особого внимания. Внимательно выслушав мою исповедь, Ашман еще с минуту молча смотрел на меня. Я смотрел в пол.

– Ребенок в больнице? – спокойно спросил замполит.

– Да, – тихо ответил я.

Майор что-то черкнул на бумажке, протянул мне.

– Возьми увольнительную, иди в больницу к ребенку и чтоб к отбою вернулся. Потом решим, что делать с тобой.