Текст книги "Дневник лабуха длиною в жизнь (СИ)"

Автор книги: Эдвард Шик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Нет, сиди тут! Я пойду! – скомандовал я, придержав его рукой, и подошел к Рае.

– Сними трусы! – велела тетя.

Я послушно снял.

– Ложись на меня... теперь попрыгай.

Я попрыгал, животом о живот, десять секунд.

– Все, слезай! Иди спать! – приказала тетя.

Послушно слез. Позже, когда стал постарше Рая учила меня танцевать вальс и твист.

В пионеры меня приняли самым последним в школе, а исключили самым первым. Мы с пацаном боролись на переменке, и он упал с лестницы, подвернув ногу.

Маму вызвали в школу. В кабинете директора я, смиренно опустив голову, уставился в пол. Директор, закончив перечисление моих преступлений, вынес приговор:

– Исключить!

Тут же получаю громкую затрещину.

– Мамаша! Не здесь, пожалуйста!

– Извините, извините, – мама схватила меня крепко за шиворот и поволокла домой.

Папа где-то раздобыл старенький небольшой венский рояльчик с изъеденными, древесными червями ножками. Стоял рояльчик весьма неустойчиво, и отец сказал, чтобы на него ничего не ставили. Мама очень осторожно протирала его от пыли. Посреди комнаты стоял большой и крепкий дубовый стол, вокруг которого обычно проходили гонки за мной. Перед гонками мама кричала:

– Ах, чтоб ты околел! Чтоб ты опух! Скуля тебе в горло!

Мне всегда было интересно, что такое скуля? Такие пожелания детям можно услышать только в еврейских семьях. Но все равно я всегда знал, что мама меня любит. Все эти проклятия ровным счетом ничего не значили и никак на меня не действовали, просто от меня отскакивали.

– А ты чего стоишь, отец ты или нет?! – науськивала папу мать.

Папа хватал свою бамбуковую палку, на которую иногда опирался, когда бедро побаливало, и... начинались гонки. Иногда он попадал! Папа угнаться за мной не мог, и тут в гонку включалась мама с метлой. У меня не оставалось выхода, и я, как драный кот, удирал под рояль. Там был в безопасности.

– Чтоб ты сдох, паразит, ну и сиди там! – крикнет бывала маманя.

В тот день я долго просидел под роялем. Все вышли на кухню. Было тихо. Из-под рояля я видел, как в окне билась в предсмертных судорогах муха. Пришел брат, принес воды. Я тихонько подошел к окну и... Лёня, поспешив на кухню, тут же заложил меня:

– А Эдик сейчас через окно убежит.

Мама всплеснула руками:

– Ах, негодяй! Придет домой – убью!

Мы жили на первом этаже. Окна в старых австро-венгерско-польских домах находились высоко над землей, что для меня не было проблемой. Я удрал. Пришел домой поздно. Я знал, что делаю. Когда поздно и все спят, мать скандалить не будет и на улице ночевать не оставит. За ночь страсти поутихнут, утром получу удар чем-нибудь по башке, но у меня уже есть опыт. Из школы на неделю исключили. Раздолье!

Мой брат Лёня... Много ему доставалось от меня. Как-то, когда Лёне было меньше года, он сидел на столе. Мама, придерживая его одной рукой, свободной убирая со стола оставшиеся после обеда тарелки, попросила меня подержать его. Сама же выскочила на кухню. Братишка тут же заорал: "Мама!" Я, чтоб он успокоился, схватил с тарелки хвост от селедки и сунул ему в открытый рот. Он тут же начал его сосать. Хвост скользнул ему в горло, и Лёня стал давиться. На счастье, мама быстро вернулась и вытащила из горла хвост. Лёня была спасен, а я получил по башке.

Однажды, когда Лёне было около двух лет, мы решили проверить, попаду ли я длинной школьной ручкой с пером ему в глаз. Он должен был лечь на пол и руками пошире открыть глаз, что он и сделал. И опять, на счастье, в комнату вошла мать. Получил я сполна.

Братишка рос ябедой, сдавал меня постоянно, за что получал подзатыльники и подсрачники. Заветной мечтой его было вырасти большим и убить меня. С Лёней у родителей проблем не было. Учился хорошо, был прилежным мальчиком. Доставалось ему иногда за то, что читал с фонариком под одеялом. Мы с ним придумали слово "ошкрибки", означавшее отшкребывание ложками пригоревшего молока со стенок солдатского котелка, в котором мама его кипятила. Помню, Лёня – маленький, худенький, большеголовый, с ярко-голубыми глазками – ходит по квартире с манной кашей за щекой вот уже полдня.

Мамин голос:

– Да сколько можно эту чертову кашу за щекой держать?! Чтоб ты околел! Уже полдня ходит, паразит, и не хочет проглотить!

Шлепок по заднице, и братишкино "а-а-а-а-а" повторялось довольно долго.

Особо запомнился мне случай, когда мама била всегда послушного тихоню Лёньку так, что даже мне стало его жаль. Ему было три с половиной.

В начале пятидесятых отец в составе оркестра летними месяцами играл для отдыхающих в курортах Трускавец и Моршин. Мы всегда ездили с ним. Снимали комнату у частников. Рядом с нами снимала комнату женщина с двухлетней девочкой Люлей. Лёня с Люлей игрались во дворе. Люля прибежала к своей маме вся в слезах:

– Лёня дал мне горькую конфетку, а-а-а!

Разгневанная мама девочки ринулась к нашей маме, и тут выяснилось, что братишка, пообещав Люле конфетку, сказал ей, чтоб она открыла рот, сам же вытащил свою пипетку, вставил ей в ротик... и пописал. Я стал гоготать, за что тут же получил по шее. Экзекуция над Лёнькой длилась довольно долго.

Мы оба учились в двух школах: в музыкальной и в общеобразовательной. В обеих школах братишка учился хорошо, был примерным пионером, а его стишок даже попал на полосу "Пионерской правды". С хулиганами Лёня не дружил. Моторикой я пошел в мать, был более подвижный, Лёня перемещался в пространстве медленнее – в папу. В шесть лет братишка чуть не умер. У него заболел живот, и ему вырезали аппендицит. Оказалось, что зря вырезали. С каждым днем Лёне становилось все хуже. Мама вспомнила, как недавно к нам в дом пришел один из родственников, который рассказывал, что недавно еле выжил после брюшного тифа. Мама настояла о переводе брата в инфекционную больницу – это был брюшной тиф! Через пару дней к Лёне в палату подселили нашего младшего дядю Иосифа, тоже с брюшным тифом. Он бредил и пугал Лёню.

Болезнь что-то нарушила в организме брата, и из худенького мальчика с большой головой на тонкой шее, никогда не хотевшего есть, получился мальчик, который что-то постоянно жевал, постепенно превращаясь в пухленького.

Ойстрах. Цирк. Милиция

Во Львов с двумя концертами приехал Давид Ойстрах. Билетов не было. Отец достал две контрамарки на галерку. Даже я притих, когда ВЕЛИКИЙ начал играть. Xлопал со всеми и кричал: «Бис!» После концерта папа спросил:

– Понял?

Я закивал головой.

Мне было лет восемь, когда папу пригласили на летний сезон поработать в цирковом оркестре. Мама, прихватив с собой Лёню, поехала на месяц в Трускавец лечить желчный пузырь. Отец, дабы я не слонялся по улицам, брал меня с собой и всегда покупал мне мороженое. Я находил свободное кресло и кайфовал. По воскресеньям давали три представления – кайфовал трижды. Цирк я полюбил навсегда.

Папа не был многословен, но иногда, когда мы оставались вдвоем, мог что-нибудь рассказать. В молодые годы ему пришлось какое-то время играть на кларнете в военным духовым оркестре верхом на лошади. Он объяснил мне, что кларнетист, оседлавший лошадь, не может смотреть вперед, так как если лошадка махнет головкой и попадет в кларнет, то полкларнета может выйти через затылок. Было смешно.

Как-то, проверяя трости к саксофону, отец сказал:

– Послушай американскую мелодию.

Отец заиграл "Ночной Гарлем". Я слушал в тихом восхищении.

Заниматься на скрипке мне совсем не хотелось. Я продолжал ломать скрипки, смычки, рвать обувь. Мне было двенадцать, когда мама взяла меня крепко за руку и привела в местное отделение милиции. Что-то шепнула милиционеру огромного роста. Тот подошел ко мне, сунул под нос увесистый, пахнущий никотином кулак и сказал:

– Не слушаешь мать?! Я тебя сейчас посажу в камеру к бандитам и насильникам, то-то ты у меня запоешь!

Мама подыгрывала милиционеру:

– Все, Эдик, я иду домой, а ты остаешься!

– Нет, нет, нет! – заорал я. – Буду слушаться, буду заниматься!

Поворачиваясь к двери, всем своим видом показывая, что уходит, мама бросила через плечо:

– Все это я слышала неоднократно!

Я в слезы:

– Мама! Мама!

Забрала, конечно же, домой. Хватило меня на два дня.

Жид

За углом нашего дома стояло большое трехэтажное разрушенное здание. Называли это место «Развалка», и мы с пацанами бегали туда курить.

Однажды в солнечный майский день я возвращался из музыкальной школы с болтающимся в руке футляром со скрипкой. Перед школой успел стибрить у папы две сигареты "Аврора" и аккуратно уложил их в футляр к скрипке. Приближаясь к Развалке, увидел одноклассника Сашку Долю и с ним соседа Васыля, старше нас с Сашкой на несколько лет. Поравнявшись с ними, я предложил:

– Ну шо, пофаем?

– А шо? Маешь? – встрепенулся Васыль.

– Маю, маю, – ответил я, поглаживая футляр, и кивнул головой в сторону Развалки: – Пишлы!

Забрались на второй этаж. Я раскрыл футляр, в нем еще был маленький отдел для канифоли, где я и пристроил сигареты. Васыль властным жестом вытащил из футляра сигарету и тут же прикурил. Мы с Сашкой курили одну на двоих. Я курил и смотрел на Васыля. Видимо, ему не нравился мой взгляд.

– Шо? – проговорил он, выпуская дым через нос.

– Да ничего, – ответил я и повернулся к Сашке: – Пойдем полазим?

– Пошли.

Я взял под мышку скрипку, и мы полезли вверх. Васыль остался сидеть. На третьем этаже, в том месте, где когда-то была комната, лежала железная балка, по которой можно было пройти к бывшей лестничной клетке. Под балкой было пусто до первого этажа. Мы уже не раз ходили по ней. Прижав покрепче футляр, я медленно перешел на другую сторону. Сашка дошел до середины и стал вымахиваться: то постоит на одной ноге, то на другой – он уже год как ходил на гимнастику. И довымахивался – упал на груду кирпичей. Васыль подумал, что упал я, и снизу крикнул:

– На одного жида меньше будет!

Наверху показался я и, положив руку, прижимавшую скрипку, на вторую руку, крикнул ему:

– Вот тебе х...!

Васыль, глянув на меня, досадно сплюнул:

– А жаль!

Сашка стонал на кирпичах. Из головы текла кровь. Одна рука висела плетью. Вызвали "скорую". Сашку увезли в больницу. Все обошлось – Сашка отделался сломанными рукой и ключицей. Однако это не помешало ему в дальнейшем стать кандидатом в мастера спорта.

"Жид пархатый" впервые услышал в свой адрес от какого-то мальчишки в лет семь. Спросил у мамы. Она сказала, чтобы я не обращал на дураков внимания. Слушая разговоры взрослых понял: я еврей, и так оскорбляют только моих соплеменников! С тех пор, услышав это слово, я всегда приходил в ярость. Тогда еще я не знал и не понимал, что такое антисемитизм. Не понимал, чем же я не такой, как все? Мое отражение в зеркале, говорило мне, что я такой же, как и все, и вполне даже симпатичный.

Моя война

Был поздний вечер теплого летнего дня. Мама читала при настольной лампе. Я ковырялся в носу. Лёня, с фонариком под одеялом, тоже читал. Папа был на работе. Вдруг что-то влетело в окно и шмякнулось на пол. Нас подкинуло от неожиданности. Я быстренько включил свет и... На полу лежала дохлая, вся в червях, кошка. Маму стошнило, я зажал нос рукой, к горлу подступила тошнота. Мы выскочили на кухню. Мама выпила воды, села на стул и, задыхаясь, пролепетала:

– Эдик! Что происходит?

– Мама! Да ты что? Откуда я могу это знать? – вполне искренне ответил я.

Но где-то далеко в моей бедной головушке мелькнула догадка, что косвенно я могу все же быть причастным к этому. Осторожно ступая, мы вернулись в комнату. Черви расползались по полу. Не буду рассказывать подробности... нам пришлось все это убрать. На следующий день я начал расследование.

Моими самыми близкими друзьями были Дзюнька и Вовка Борчанов. С Дзюнькой мы ходили в детский сад. Вместе играли, вместе росли. Отец его сгинул в лагерях – он воевал за Бандеру. Дзюнька был крепко сбитым парнишкой, с большой копной светлых, курчавых волос и всегда в хорошем настроении. Мы были не разлей вода. С Вовкой жили в одном подъезде, и учились в одном классе. Часто у себя дома угощал меня черным хлебом, натертым чесноком, с кусочком сала. Вкуснятина! Высокий, сухопарый блондин Вовка был прирожденным уличным бойцом и капитаном нашей дворовой футбольной команды. Учился он неплохо. Его боялись все. Отец его, одноногий алкоголик на костылях, носил один и тот же пиджак с приколотым орденом Красной Звезды и часто поколачивал жену до тех пор, пока Вовка не подрос.

На соседней улице жили два брата: Орка, мой одногодок, и Мирон, на два-три года его старше. У них обоих были какие-то злые, вороватые глаза. Отец их погиб, сражаясь за Степана Бандеру. Они не были моими близкими друзьями. Изредка мы вместе играли в футбол. За несколько дней до истории с кошкой я боролся на улице с Оркой. Мы не дрались, просто боролись. Вышло так, что оба упали, причем я упал на Орку. У него подвернулась и сломалась рука. Орке наложили гипс. Все видели, что я это сделал не намеренно, просто случайность. У Орки и Мирона было свое мнение о случившемся, и они твердо решили мне отомстить.

Через пару дней после того, как нам в окно зашвырнули кошку, Вовка, Дзюнька и я (о кошке они уже знали, о моих подозрениях тоже) курили в браме (подъезде) на Бассейне и увидели братьев. Один с рукой в гипсе, второй с руками в карманах направлялись к нам. Мы вышли из подъезда. Братья подошли, и только я собрался спросить не знают ли они что-нибудь про кошку, как Мирон с наглой улыбочкой бросил:

– Ну как тебе кошечка?

Я ринулся на него, но между нами бросился Дзюнька:

– На улице не надо. Пошли в браму!

Вся ватага зашла в браму. Вовка судил. Орку я вывел из строя в первую очередь, сильно схватив и резко потянув его за больную руку. Он заорал и присел на корточки, прижав к телу руку. В этот же момент я получил сильный удар в нос от Мирона. Брызнула кровь. Я рассвирепел, замахал руками, ногами и разбил ему нос. Еще несколько минут мы колотили друг друга, валяясь по подъезду. Вмешались Вовка с Дзюнькой и разняли нас. В этот день пока что на этом все закончилось.

Прошла неделя. На Бассейне братья не появлялись. Как-то вечером, когда на улице стемнело, я возвращался домой. Открыв дверь в подъезд, я увидел, как от стены оторвалась тень и бросилась ко мне. У тени в руке что-то блеснуло. Я почувствовал, как что-то липкое и теплое залило мне лицо. Тень быстро вскользнула из подъезда, но я заметил – это был Орка. Позже я узнал, что он грозился:

– За мою одну руку я его оставлю без одного глаза.

Слава богу, не вышло у него ничего из этой затеи. Однако в этот раз он рассек мне опасной бритвой бровь. Крови было много. Зажав рукою рану, я вошел в квартиру. Тарелка выскочила у мамы из рук, разлетевшись вдребезги.

– О-о-ой! Что с тобо-ой! – рифмой закричала она.

Я сказал, что упал. Рана оказалась глубокой. Мать бросилась обмывать мне лицо мокрым полотенцем, отец побежал на улицу к телефонному автомату вызывать "скорую". Мне наложили швы. К счастью, ничего важного не было задето. В последующие дни я ломал голову, обдумывая способы мести, но так и не мог ни до чего додуматься.

Однако случай представился довольно скоро. Мы с ребятами сидели на корточках в песочнице, играя в ножички. Игра заключалась в том, чтобы в определенном порядке сбрасывать ножичек с разных частей тела. Причем он должен был обязательно воткнуться в песок. У меня был симпатичный маленький ножичек с красной рукояткой. В конце улицы показался Орка, направляющийся уверенным шагом к нам. Одна рука в гипсе, другая в кармане. Остановился возле меня. Я все еще ходил с повязкой на голове.

– Ну шо? Повезло тебе с глазом, жид! – навис надо мной Орка.

Сплюнул под ноги и повернулся уходить. Не успел он сделать и шагу, как я из сидячего положения полоснул его своим ножичком по заднице.

Через дырку в брюках ручьем потекла кровь. Все пацаны вскочили на ноги. Они ведь знали, что меня порезал Орка.

– А-а-а! Сука! – заорал он, схватившись за задницу, злобно осматривая всех нас.

Дзюнька и Вовка молча стояли рядом со мной.

– Это еще не все! – зашипел гаденыш и поковылял в направлении своего дома.

– Правильно сделал! – поддержал Дзюнька.

– Молодец! – добавил Вовка. – Я всегда тебе говорил – бей первый.

На следующий день Вовка объявил, что завтра состоится тренировка по футболу. Тренера у нас не было – Вовка был тренером и капитаном нашей дворовой команды. Играли мы на большом пустыре в двух кварталах от площади.

Собралась вся команда. Пришли и Орка с Мироном. Вовка громко объявил:

– Слушайте, что я скажу! Война Эдьки с Оркой и Мироном закончена! У нас скоро игра, нам нужно тренироваться, и мы должны выиграть. Поняли?! – Он подошел в плотную к братьям. – Поняли?!

Они угрюмо кивнули. Война закончилась. Через пару лет Орка, а за ним и Мирон попали в колонию для малолетних преступников. Судьба обоим была уготована одинаковая: большей частью они сидели, в дальнейшем их убили – Мирона свои же урки в тюрьме, а Орку где-то в Сибири пристрелили во время побега.

А мой самый близкий друг Дзюнька погиб спустя два года после той злополучной истории с кошкой: в дождливую погоду он влез на крышу трехэтажного дома, поскользнулся и упал – прямо под двери своей квартиры. На следующий день умер. Это была моя самая первая большая потеря в жизни.

Пятый класс. Учительница математики забрала у меня маленький желтенький водяной пистолетик, из которого во время урока я расстреливал одноклассников. Такого пистолетика не было ни у кого, и потому я, сильно расстроившись, нахамил учительнице, за что она выгнала меня из класса. В конце года получил по математике переэкзаменовку. Летом, конечно же, не занимался: кто же будет корпеть над книжками, когда есть столько интересных игр – "пуговички", "фантики", "перышки", "цок", "касса", "об стеночку", а когда немножко подросли, пошли "ножички", "чижик", "кис-кис", "бутылочка". Переэкзаменовку я не сдал, и меня оставили на второй год.

Родителям трудно было бороться с моей врожденной ленью. Мама постоянно заставляла отца заниматься со мной музыкой. Это происходило следующим образом: отец садился на стул, я стоял рядом со скрипкой в руках, и начиналось.

– Ты что, не видишь? Здесь фа-диез! А здесь восьмая с точкой. Руку не опускай! Перестань смотреть в окно! Дина, я так больше не могу, он смотрит в книгу и видит фигу!

За окном на площади друзья гоняли мяч. Заниматься не было никаких сил.

– Применяй другие методы! – стоя в дверях, подбоченясь, науськивала мать.

Папа по своей инициативе бить меня не мог.

В музыкальной школе я сыграл свой последний сольный концерт со школьным оркестром. Когда пришли домой, я положил скрипку на стол и твердо произнес, оглядываясь на мать, стоявшую рядом с полотенцем в руках:

– Все! Я больше играть на скрипке не буду! Я ее ненавижу! Купите мне баян!

В музыкальной школе было два педагога по скрипке. Один – еврей, второй – украинец. У моего еврейского учителя не было среди выпускников такого количества хороших скрипачей, как у его украинского коллеги. У того же один из учеников, Олег Криса, стал впоследствии знаменитым скрипачом. И такое бывает.

Баян

Я не раз родителям говорил, что мне нравится баян. В левой руке – басы с аккордами, правая – для сольной игры. Целый оркестр, не то что моя пиликалка. К тому же за стеной соседский мальчик Толик все эти шесть лет, пока я издевался над скрипкой, усердно занимался на баяне. Слышимость была прекрасная. У нас был слышен только баян Толика. Соседям приходилось хуже – на протяжении шести лет они слушали, как я мучил скрипку. Брат был более трудолюбив и много занимался на рояле, его соседи, безусловно, тоже слышали. Иногда отец разминался на кларнете и саксофоне.

Мама была из тех людей о которых говорят, что у них в попе моторчик. Она неутомимо летала по квартире и очень любила петь. Слухом, чувством ритма и памятью обделена она не была. Репертуар у мамы был обширный: она знала очень много песен, к тому же помнила слова всех куплетов, пела много отрывков из оперетт. Ее колоратурное сопрано слышно было за несколько кварталов, когда она летом через окно звала меня домой. Все это выслушивали не только соседи за стенкой, но и жильцы всего дома. Это им еще повезло, что я не захотел стать барабанщиком!

Вскоре мне купили баян. Родители не хотели, чтобы шесть лет занятий музыкой "ушли коту под хвост".

– Смотри у меня! – строго пригрозила мне пальчиком мама и вышла с папой на кухню, оставив меня с инструментом наедине.

Я взял зеленый баян и начал его щупать. Через пятнадцать – двадцать минут тихонько приоткрылась дверь, и две головы заглянули в комнату. Родители увидели, как я двумя руками играю "Я встретил девушку", обменялись довольными взглядами, и папа произнес:

– Все будет хорошо!

Мне взяли хорошего учителя, преподавателя консерватории, и через несколько месяцев я поступил в музыкальную школу. Там у меня был другой педагог – хороший баянист, по иронии судьбы носивший фамилию Бухалов. Пил он с утра – перед уроком посылал меня за чекушкой. Кирнет, бывало, дядя Бухалов, достанет соленый огурчик, неизвестно откуда берущийся, возьмет баян и скажет:

– А теперь слушай, как надо играть!

И так каждый урок. Я с удовольствием слушал, как играет учитель Бухалов.

Тюлька и «апачи»

Я оканчивал восьмой класс общеобразовательной школы – по всем предметам были двойки и тройка за поведение. Я практически не ходил в школу. В одном классе со мной учился парнишка Тюленев, по прозвищу Тюлька, успевший уже побывать в колонии. Часто мы вместе убегали с уроков в лесопарк Погулянка. Строили шалаш, пекли картошку. Тюлька сидел три года в шестом классе и уже второй раз в восьмом. Я же второгодничал только в пятом.

Как-то пошли в парк имени Богдана Хмельницкого, взяли билеты в кино. До начала сеанса оставался час. У Тюльки была с собой бутылка вина. Забравшись в кусты, мы его выпили.

– Слышь, дело есть, – начал Тюлька.

– Какое?

– Есть одна фабричка, на которую сегодня должны привезти зарплату.

– Ну и что?

– А то, что я знаю, как пробраться к сейфу, и уже приготовил весь нужный инструмент... Ты мне нужен, – проговорил он заговорщицки.

– А я тебе зачем? – не понимал я.

– Мне нужно, чтоб ты постоял на стреме, бабок там куча. Поделим все пополам, – произнес Тюлька, положив мне по-дружески руку на плечо.

– Да?.. – я задумался.

Вино уже делало свое дело, и я подумал – а почему бы и нет?

– Ну чего меньжуешься? Дело верное, я все продумал, – перешел на шепот Тюлька, хотя вокруг никого не было.

– Хорошо! Когда идем?

– Сегодня в два часа буду у твоей брамы, – вполголоса ответил он.

– Ночи?

– Нет, дня! Чтобы все видели! Конечно, ночи!

– Хорошо! Пойдем!

Допили вино. Закурили, вышли из кустов.

Неожиданно мы увидели и услышали ватагу ребят, несущихся на нас с горки и улюлюкающих криком апачей. Они прижали нас к забору, в течение минуты колотили и с тем же улюлюканьем умчались. Нам обоим разбили носы. Мне оторвали рукав от рубашки, Тюльке разорвали рубашку на спине. Хлопцы просто слегка покуражились. До начала сеанса оставалось время. Мы пошли в туалет при кинотеатре привести себя в порядок. Когда зашли в зал, фильм уже начался. Нос распух, глаз саднило. Тюльке разбили нос и губы. К концу фильма я уже почувствовал благодарность к "апачам" за то, что выбили дурь из моей головы, и при выходе из кинотеатра сказал:

– Тюлька, я не пойду!

– Да ты че забздел? – стал горячиться он.

– Нет! Просто я не готов сидеть!

– С чего ты взял, что посадят? Там верняк, и не будет никаких проблем!

– Я сказал, что не пойду! Понял?! – твердо заявил я и, развернувшись, пошел домой.

Наверное, во мне отсутствовал криминальный ген (или "апачи" помогли). Тюльку я больше никогда не видел.

Первый опыт вождения

Отец Сашки Доли преподавал философию в университете, мама там же работала доцентом. У Сашки уже был первый разряд по гимнастике. Имелся у них «Москвич-403», которым почти никогда не пользовались. Сашка втихаря брал его из гаража и уже немного ездил. Как-то раз предложил прокатиться с ним.

Мы поехали за город, в небольшой поселок Брюховичи, там остановились у лесочка пописать. Я уговорил Сашку дать мне "ну хоть чуть-чуть" проехать. Сели в машину, он показал мне педаль тормоза, помог тронуться с места, сам закурил. На первой скорости я медленно повел машину. Впереди был поворот, сразу за которым – автобусная остановка. Автобус только высадил пассажиров. Увидев такое количество народу, разбредшихся по всей дороге, я растерялся и вместо тормоза нажал на газ. Перепуганные люди стали разбегаться в разные стороны. Автобус продолжал стоять, и я врезался в него в районе бензобака. Москвич от удара отскочил. Я продолжал крутить руль и... мы съехали, перевернувшись на крышу, в небольшой кювет, по дну которого протекал маленький ручеек. Машина лежала колесами вверх. Ручеек весело затекал в машину и, вытекая, продолжал свой путь. Сашка все еще держал дымящую сигарету. Затянувшись, он почему-то спокойным, ковбойским голосом произнес:

– Ну, что будем делать?

Машину окружили люди, теперь уже больше волновавшиеся за нас, молокососов. Немного покричали, пошумели, помогли вытащить машину из кювета и поставить ее на колеса. Фара была разбита, передние крылья загнулись. Хлопцы помогли разогнуть крылья, чтобы не цеплялись за колеса. Мотор завелся, мы медленно отъехали. Хороша была наша отечественная машина! Нам еще повезло, что не было милиции, а то досталось бы. Благополучно добравшись до гаража, разошлись по домам. Сашка сказал родителям, что, наверное, кто-то угнал машину, разбил ее и поставил обратно в гараж. Не уверен, что они ему поверили.

Не все так просто!

Когда родители спросили меня, чего я хочу больше: пойти еще раз в восьмой класс или попробовать поступить в училище, я выбрал, конечно же, училище.

В тот год был первый набор в Культурно-просветительное училище. Впервые набирали на четырехгодичное обучение, так как до этого там всегда учились два года на библиотекарей. Открыли отделы народных инструментов (с обязательным баяном), хореографический, хоровой и режиссерский.

С точными науками у меня всегда были большие проблемы. Для того чтобы поступить в училище, нужно было сдать четыре экзамена: баян, диктант по сольфеджио, сочинение на украинском языке и почему-то математику. За баян и сольфеджио я не волновался. Сочинение на украинском тоже не очень пугало – в кармане обойма шпаргалок, как минимум на тройку мог рассчитывать. А вот математика...

И тут случилось первое в моей жизни чудо. Впрочем, может быть, и не первое. Почти все мои прежние дружки пошли по тюрьмам. Меня Бoг и мама уберегли.

Я не перестал заниматься музыкой. Баян мне нравился, и я уже мог похвастаться неплохими успехами. После семи лет игры на скрипке баян осваивал довольно быстро.

Математика была последним экзаменом. Я сдал баян на пятерку, сольфеджио на пятерку, сочинение на украинском на тройку. Мне нужна была по математике как минимум четверка. До экзамена оставалось два дня. Мама нашла учительницу по математике, Марию Ивановну, гладко причесанную женщину средних лет, и сказала, сначала спокойно, затем постепенно усиливая количество децибелов:

– Сыночек, я знаю, что математика тебе не дается. Вот – Мария Ивановна, очень хорошая учительница. И если ты очень постараешься, она тебе поможет, и вообще – это твой последний шанс!

Последние два слова прозвучали на октаву выше.

Мария Ивановна вдалбливала в меня математику два полных дня. Непостижимым образом эта учительница смогла держать меня в сконцентрированном состоянии в течение двух дней! У нее это получилось!

Было теплое утро, летний день обещал быть солнечным. Птички подбадривали радостным щебетанием. Я уверенно шагал на экзамен по математике. В аудитории на первом этаже, где проходил экзамен, окна были открыты нараспашку. С улицы было видно, как абитуриенты что-то пишут на доске. Зашел. Взял билет. Сел за парту. Глянул в него... и понял, что знаю ответы на все три вопроса! Отец с улицы видел, как я вышел к доске и быстро, уверенно писал. Он не мог поверить своим глазам! Я получил пятерку! Конечно же, на следующий день, забыл все что учил.

Два дня ездил на велосипеде, доставшемся мне в наследство от своего младшего дяди Иосифа, в училище, посмотреть, не вывесили ли списки поступивших. На третий день вывесили на доске во дворе. У доски толпилась молодежь. Ребят было много, с разных областей Украины. Кто-то смеялся, кто-то плакал. Уверенным шагом я подошел к доске и почти сразу увидел свою короткую фамилию. Поступил!

Как угорелый несся на велике домой. Родители ожидали на крылечке. Когда я появился во дворе со счастливой улыбкой до ушей, мама заверещала:

– Эдинька! Сыночек! Ты поступил? Он поступил! Он поступил!! Мой Эдик поступил!!!

Соседи повысовывали головы из окон, вышли на балконы (ничего не поделаешь, колоратурное сопрано). Тетя Тоня потрепала меня по голове:

– Молодец, молодец!

Тетя Юня, мама баяниста Толика сказала:

– Ну и слава богу, может, дашь матери передышку.

Схватив велосипед, я покатил к друзьям. Мама послала отца в магазин, купить конфеты для Марии Ивановны.

Через два дня я понял, что не все так просто в моей, казалось бы, ясной и понятной жизни. Пришло письмо из училища, в котором сообщалось, что произошла ошибка, и меня не приняли. Мама – в слезы. Я был в растерянности. Папа сидел на стуле и все время пожимал плечами. Мать успокоилась и тихо, с горечью промолвила:

– Я все поняла, надо забашлять.

Папа, еще раз пожав плечами:

– Значит, надо забашлять.

– И башли понесешь ты! – строго посмотрев на отца, добавила мама.

Отец весь съежился:

– Почему я?

– Хоть раз в жизни сделаешь полезное дело.

– Дина, но ведь у тебя лучше получится.

– Я сказала, ты пойдешь!

Отец знал – сопротивление бесполезно.

На следующий день папа понес конверт.

Директор училища Петренко, высоченного роста мужик с перекошенным набок от контузии ртом, из которого всегда несло алкогольным перегаром, узрел нестандартную фамилию и вычеркнул меня из списка, решив срубить немного деньжат. Отец постоял в коридоре, выждал пока тот остался один, глубоко вздохнул и зашел в кабинет. Подойдя уверенным шагом к столу, он положил конверт и на хорошем украинском произнес.

– Мий сын Едуард Шик мусы вчытысь!

Директор приоткрыл мизинцем конверт, коротко глянул на содержимое и смахнул его в ящик стола.

– Идить. Буде вчытысь!

Итак, я стал студентом отдела народных инструментов. С того времени, как стал учиться, мама до конца своих дней ни разу больше не произнесла ни одного проклятия в мой адрес. Я всегда знал, что все это только для связки слов, и что она – самая лучшая мама.

Будучи женщиной любознательной, мама много читала. Книжки родители читали в кровати, вдвоем. Вернее, мама читала, а папа был публикой. Сегодня, после отхода ко сну, родители смеялись особенно громко. Утром я спросил их: