Текст книги "Садовник"

Автор книги: Эдуард Говорушко

Соавторы: Элла Матонина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Как же я могу передать его в объятия других рук, отдать под чужую опеку и сохранность?

Невозможно. Невозможно отдать сына кому-либо другому.

Ты была сильна. Надежна. С нежностью и радостью в голосе. Называла моего сына любящими русскими ласковостями. Ты была открыта, твоя любовь была глубока. Эта любовь выражалась в различных тонах твоего голоса, в теплых прикосновениях. Многими другими способами.

Эта любовь отличалась от моей, но я видела  – она была настоящей, реальной. Эта любовь стоила того, чтобы я, хотя и с неохотой, отдала свое сокровище в твои объятия.

Ты радовалась каждому, даже самому маленькому успеху моего сына, жила его трудностями, плакала и болела вместе с ним. Ты, и никто другой, я в этом уверена, могла войти в наши жизни именно таким образом, предложив все дары своей души и всю себя.

У моей благодарности просто нет слов, Наташа. Нет слов.

Джин Клири

А еще говорят, что американки  не эмоциональны! От этого вечера у нас остались великолепные фотографии Нейсона, Наташи и Андрюши, которые сама Джин сделала как-то невзначай и оформила в красивые рамки. Расстались мы друзьями навек.

Я написал, что Нейсон первым пришел в садик и последним ушел. Но это не так: последним из Наташиного садика ушел Андрюша. Ушел в самостоятельную жизнь, в садиковую группу частной школы Kendal. Удовольствие, надо сказать, дорогое  – около восьми тысяч долларов в год. В общественной школе на пару тысяч долларов дешевле, но там в группе двадцать детей на одного педагога. В частной школе вдвое меньше. Садик, конечно же, американский, но есть педагог с русским языком – эмигрантка из Армении. Когда Юля попросила ее говорить с глазу на глаз с Андрюшей по-русски, та очень удивилась. Почему? Большинство русских, наоборот, просят родной язык и не вспоминать. "Андрюша живет в Америке, и за его английский мы спокойны",  – ответила Юля. Потом армянка рассыпалась мне в комплиментах: Андрюша  – хороший рассказчик, при этом обоими языками пользуется куда лучше, чем сверстники из его группы. Он коммуникабелен и, похоже, легко может стать лидером в группе. Словом, и Андрюша достойный воспитанник Наташиного детского сада. Между прочим, когда через три дня мы с Юлей пришли за ним, чтобы увести его домой, директор и хозяйка садика, обращаясь к Андрюше, сказала: "Андрей, я очень рада, что тебя привели именно к нам. Ты  достойное приобретение нашей школы!"

При всем при том, что комплимент был предназначен скорее для маминых ушей, нам было очень приятно за сына и внука. Кстати, американцы редко упустят возможность сказать приятное даже незнакомому человеку.

Может возникнуть вопрос: почему же наш семейный садик закрылся? Ответ прост: для женщины в возрасте это непосильная работа. К тому же Наташа хочет расширить свой английский за пределы детской терминологии, чтобы подыскать более подходящую работу. Вот уже месяц она по четыре часа в день работает кассиром в продовольственном магазине. Для этого нам пришлось перекроить семейное расписание, чтобы Анечка оставалась дома. В частности, три дня в неделю я работаю только до четырнадцати часов, а потом сменяю Наташу, которая уходит в свой магазин. Два дня с Анечкой и Андрюшей, если он не в садике, остается Юля.

В Америке с работодателем можно согласовать любой график, можно трудиться полный день, а можно и несколько часов; главное – не опаздывать и не подводить. Однажды я заставил переволноваться своих близких. Мой автобусный маршрут занимает полчаса, еще пятнадцать минут на велосипеде. Приехал же я домой в девятом часу! Все сразу вспомнили, что я плохо ориентируюсь, что после рабочего дня от усталости бываю невнимателен при переходе улицы и однажды чуть не попал под трамвай...

Все дело в том, что попал я только на четвертый автобус, а он по дороге довольно долго стоял на одной остановке, пока сажали в автобус мужчину лет шестидесяти в инвалидной коляске. Это надо было видеть! Водитель вышел из автобуса, поговорил с инвалидом. Попросил молодых людей пересесть с дивана, после чего сложил его и освободил место для инвалидной коляски. Все автобусы в Бостоне оборудованы устройствами для погрузки и транспортировки инвалидных колясок. Водитель выдвинул ступеньки задней площадки, и они образовали удобный въезд в автобус прямо с тротуара. Только убедившись, что инвалид довольно комфортабельно устроен, водитель тронул машину с места. Вся процедура заняла семь минут. Люди ехали с работы, уставшие, но никто не роптал.

Сейчас, по крайней мере в штате Массачусетс, переоборудуются вагоны метро и трамваи с тем, чтобы они могли принять инвалидную коляску, с этой же целью расширяются и обустраиваются входы в жилые дома, офисы и туалеты. Существуют специально оборудованные автомобили, которые несколько раз в неделю отвозят нуждающихся пенсионеров и инвалидов в лечебные учреждения и офисы. И все же хорошо, что я ехал домой, а не на службу...

Из Москвы

Мы живем по-московски. День исчезает не в час, а в минуту. Солнца на небе нет; где они  –  в блеске и в снеге московские зимы? Беру газету, но вспоминаю, как в письме Фету Толстой жаловался: сидит хороший человек, переплавил в своем мозгу две-три страницы Шопенгауэра, с кия кончил партию, убил утку, полюбовался жеребенком, сидит с женою, пьет славный чай, всеми он любим и всех любит. Но привозят сырой лист газеты. Читает человек, и появляется у него в сердце злоба осуждений, чувство, что никто его не любит, и начинает человек говорить, и сердится, и страдает. "Я,  – сообщает Толстой,  – добросовестно не читаю газет и считаю обязанностью всех отвращать от этой глупой привычки..."

Но жизнь живую не отвратишь.

В последнее лето мы поехали в августе в нашу деревню, где когда-то купили рубленый дом. Это во Владимирской области, поблизости от Мурома, где, по легендам, жил Илья Муромец  – богатырь, его враг Соловей-разбойник и пролегала та дороженька с тремя соснами, о которой сложена старинная русская песня. Деревня готовилась к началу учебного года. Выглядело это так. Елена, жена Сережи Смыслова, который ремонтировал наш дом, собирала в первый класс младшую дочь. Товарищество "Пановское" третий месяц не выдает зарплату, деревенские старики лишь дважды за полгода получили пенсию. Так что обновы пришлось приобретать в кредит у местных "челноков". В прошлые годы школа выдавала учебники бесплатно. Нынче за них рассчитываются родители. Елена долго вертела в руках газету со статьей "Сколько стоит портфель первоклассника?". Цель публикации в общем-то благородная  – помочь безденежному родителю собрать ребенка в школу без жестоких потрясений для семейного бюджета. Но как ни исхитрялись консультанты, как ни ужимали содержимое ранца, оно все равно вытягивало на 200-250 рублей. Доярке Елене Смысловой ничего не оставалось делать, как "секвестировать" ранец до предела. Трое других Смысловых  – восьмиклассник Сережа, семиклассник Витя и второклассник Коля – готовились к новому учебному году, рассчитывая исключительно на собственные силы.

Деревня  – не город, тут не заработаешь ни мытьем машин, ни торговлей газетами, ни сиденьем в лавке. Уклад жизни подталкивает ребятишек ближе к делу отца и матери. Сергей и Виктор вместе с матерью к четырем утра уходят на ферму. Выдоить надо тридцать коров. А значит, вручную вычистить каждое стойло, до стерильности вымыть вымя коровы, подключить доильные аппараты, снести молоко в холодильник. И так три раза в день по полтора часа. Последняя дойка после восьми часов вечера. Мальчики не только ходят в помощниках, но при случае подменяют и мать. К тому же еще и скот пасут с отцом, и сено косят, и солому скирдуют. Заработанные на соломе пятьдесят пять рублей Сергею нужны на новые ботинки к зиме. Трудовое воспитание, о котором так много и долго говорили в советское время, наконец-то свершилось. Мальчишки идут на тяжелый труд с мизерной оплатой, ибо деньги эти порой спасают всю семью от голода.

Ребенок не растет в вакууме. Мальчишки Смысловы и их сестры родились в деревне с крепко организованной жизнью. Сегодня их психофизическое состояние определяет нищета всей деревни. Дети догадываются, что их юношеские сверхожидания, замешанные на телевизионно-американских иллюзиях, не могут быть реализованы в деревне, где из двухсот семидесяти человек работают только восемьдесят, где доживают свой одинокий век старики, а молодых семей все меньше (последняя свадьба, на которой их угощали конфетами, была четыре года назад).

Говорят, дурная, убогая архитектура города, района, поселка дает своеобразный толчок для криминогенной обстановки региона. На души ребят определенно влияет картина разрушающихся коттеджей, предназначавшихся для молодых специалистов. Это мертвое пространство, в котором никто не живет, потому что раз нет работы, нет денег, то и нет самих специалистов. Деревенские ребята достаточно практичны, чтобы не знать, сколько времени родители не получают денег. И достаточно наблюдательны, чтобы не видеть, как с пустыми руками возвращаются матери и бабки от машины с товаром заезжих коробейников. Знают они и то, что за полтора года в деревне умерло вдвое больше людей, чем родилось. Здесь нет практически здоровых  – гипертония, язвы, инфаркты. Нет лекарств  – фельдшер за свои деньги пополняет аптечку скорой помощи".

Юность и удивительная красота, данная Богом России, до поры держат тонус этих мальчишек. Но фельдшер Надежда Алексеевна Большакова, которая уже два года пользует сельчан, говорит просто: "Все нервные, дерганые и понурые".

Нервным, конечно, можно быть и при полном материальном благополучии. А вот понурость  – это состояние души, которое возникает от однообразия, скудости эмоциональных впечатлений, сузившегося до нищеты культурного пространства. Тамара Макаровна Королева, учительница местной школы, приехала сюда из костромских краев, более тридцати лет ведет начальные классы и жалуется мне:

–  Горько смотреть на детей. В новом веке мы повернули вспять, к убогим возможностям приходских школ старой России. Какие там компьютеры! В нашей школе один-единственный черно-белый телевизор; в лабораториях  – приборы тридцатилетней давности; спортивный зал пуст  – нет денег на покупку инвентаря; не вырастим мы ни Репиных, ни Васнецовых. Вырастает поколение выпускников, не знающих культурных ценностей не только, скажем, Москвы или Петербурга, но и областного центра. В самой Левенде школа сгорела, восстанавливать ее не собираются. У районного начальства зреют планы прикрыть школы в двух соседних деревнях. В клубах и библиотеках наполовину урезаны штаты. Это фон, на котором подрастает новое поколение. Где приложить свои силы? Большинство воспитанников пановской школы идут в районное профтехучилище, прозванное местной молодежью "мухоедкой", ибо все выпускники его остаются или безработными, или устраиваются куда попало...

Накануне первого сентября я завела с братьями Смысловыми разговор о будущем. Вот что хотел бы в будущем видеть 13-летний Сережа:

чтобы вовремя платили зарплату;

чтобы создавали новые рабочие места;

чтобы в деревне меньше умирало народу;

чтобы были бесплатные учебники;

чтобы в магазин не возили вино.

Да, "мухоедка"  –  не Гарвард!

Но это  – мирный центр России, без национальных проблем. А вот когда я смотрю новости из Чечни, я как бы не вижу ни корреспондента, ни солдат, ни пушек, не вижу первого плана  – я не могу оторвать глаз от детей в глубине кадра. Оборванных, запуганных, несчастных. Один человек, переживший войну, писал: "Я, будучи ребенком во время оккупации, видел убитых, замученных и публично расстрелянных. В том, что я продукт войны, голода и террора, нет сомнений; я просто не способен придумать рассказ, который не кончался бы смертью, катастрофой, самоубийством или тюрьмой..."

На продовольственном рынке около "Динамо" чеченцы продавали картошку с машины. За ее кузовом прятался мальчишка, чернявый, с острыми глазами, и каждого появляющегося на горизонте прохожего расстреливал из игрушечного автомата. Мать  – чеченка – дала ему по шее и выбросила автомат в кусты. Поведение сына ее не смешило, а пугало. Она знала, как посмотрит русский прохожий на эту шалость, и знала, почему так играет сын. Я же вспомнила старомодные строчки Самуила Маршака, весьма актуальные в сегодняшней чеченской ситуации:

Для практики бомбу бросает дитя

В кота, петуха и наседку,

Потом в гувернантку швыряет, шутя,

И в тетку, и в бабку, и в дедку.

Всерьез ли такою игрушкой бомбят

Иль только немного калечат

Пока неизвестно. Но души ребят,

Наверно, они изувечат.

Живущие среди разрушений, непонимания, где теперь их земля, где их родина, чеченские дети забывают лучшие свои национальные обычаи и даже изменяют вековечному в Чечне культу мужской доблести, впитывая гниль звериного насилия. Конечно, войну не остановить мановением волшебной палочки, но мне кажется, что надо думать о детях. Надо оторвать детей от войны. Остановить их больное существование с шаткостью понятий в неопытных, слабоумных, развинченных головах, чтобы ненависть, передающаяся из поколения в поколение, враждебность и агрессивность, антагонизм и подозрительность не стали почти биологической характеристикой. Только любовью, словом, просвещением, расширяющим взгляд на мир, сегодня можно убедить чеченского ребенка, что Россия– его родина, которая ничего у него не отнимает, но многое старается дать. Только так можно заглушить еще не осознанную детскую неприязнь.

Кирилл и Мефодий многое понимали в жизни, просвещая людей. Умирая, один из них сказал другому: "Продолжай мое дело, учи, но учи детей, а не взрослых, ибо им жить". Значит, снова предстоит "долгая культурная оккупация" (термин философа-эмигранта Ивана Ильина) – упорядочение жизни, книги, музыка, национальная история, психология и т.  д. Возможно, этот процесс родит личность, наделенную национальным гражданским мужеством, которая поможет чеченскому народу увидеть себя в достойном и мудром качестве.

Кстати, в Саратов пригласили чеченских ребят на каникулы. Им раздали подарки, а они, собрав их в один мешок, подарили воспитательнице, которая отказывалась и плакала.

А в Нижнем Новгороде выпустили букварь для Чечни. Его показали по телевизору: яркий и веселый. Тираж пока небольшой. Но все же...

Дом, который нам предлагала Тэтчер

Как-то к нам пришла Юлина однокашница по Бостонскому университету со своим мужем Майклом. Они подыскивают себе дом и хотели бы похожий на наш. Брюс пошутил: второго такого, мол, нет. А Наташа напомнила, что в свое время наш дом ему не понравился, и он предлагал повременить с покупкой. Зять отшутился:  "Я же не знал, что вы собираетесь вызвать в Бостон всех своих русских родственников". За столом сидела и племянница Люся, прилетевшая из Санкт-Петербурга. И дом был полон под завязку.

С этим домом дети, как говорится, "сели в последний трамвай": сразу после его приобретения цены на недвижимость стали расти, и конца этой тенденции не видно. Наш дом, который был куплен за 290 тысяч долларов, оценивается теперь почти в полмиллиона. Теперь мы, конечно, этот дом не вытянули бы.

Три года назад мы влезли в долги, чтобы собрать 30 тысяч на первый взнос и получить кредит, или моргидж, как здесь говорят. Кредит надо выплачивать в течение тридцати лет, по две с половиной тысячи долларов в год. Пока кредит не выплачен, дом принадлежит банку, который при просрочке платежа может принять довольно жесткие санкции. Львиную долю цены составляет стоимость земли, примерно около шести соток. В Латвии столько выделяется под дачу. Да и сам дом напоминает дачу – построен из древесных плит и часто даже без всякой теплоизоляции. В результате на поддержание нормальной температуры поздней осенью и зимой уходит много масла или газа, в зависимости от типа отопления. Целая проблема повесить занавески или картину  – гвоздь или шуруп, пробив тонкий слой штукатурки, уходит в пустоту. Придуман даже специальный прибор, помогающий найти рейку, на которой крепится щит, чтобы загнать гвоздь. Но чаще всего гвоздь нужен совсем в другом месте... Не оттого ли зачастую в подобных домах занавешивают лишь окна в спальных комнатах? Как-то мы с Брюсом решили утеплить потолки на втором этаже, уложив там пакеты из минеральной ваты. И чуть не провалились вниз  – потолки в доме сделаны из тонких досок, что-то вроде нашей вагонки, а снизу покрыты листами искусственной штукатурки, по-здешнему  – шитрок. Специалисты, однако, утверждают, что подобные постройки очень рациональны, технологичны и оптимальны для здешнего климата. Действительно, довольно большой двухэтажный дом вырастает на глазах, главное – вырыть котлован и оборудовать цокольный этаж, где сосредоточена система водо-, тепло– и газоснабжения и канализации. Внешне же такие дома выглядят вполне солидно, так как стены с наружной стороны обшиваются различного рода материалами, имитирующими доски, кирпичную кладку и штукатурку. Не помню уже, кто охарактеризовал эти дома, которыми застроена вся двухэтажная Америка, как синтез хижины с дворцом. Действительно, хотя улица, состоящая из щитовых двухэтажек, и напоминает деревенскую, интерьер с паркетными полами, красивыми деревянными наличниками и витыми деревянными лестницами с этажа на этаж впечатляет. При этом много встроенных шкафов и кладовок. И конечно же, все удобства. В подвале стиральная и сушильная машина, на кухне  – автоматическая посудомойка. Система отопления снабжена регуляторами тепла, каждый может экономить топливо, подбирая оптимальную температуру. И еще: на каждом этаже по симпатичному балкону, которые, как правило, выходят в зеленый дворик. В дворике или на балконе стоит гриль, так что шашлык с дымком можно приготовить в любое погожее время. В какую бы американскую глушь ни заехал  – и там в доме все "цивилизованно".

В нашем типичном двухсемейном доме  – четыре спальни, по две на каждом этаже. В Америке сейчас в моде одна большая комната, в которой и готовят, и принимают гостей, поэтому Брюс с Юлей, опять же в кредит, потратили тридцать тысяч долларов на реконструкцию. На эту сумму, кстати, тут же поднялась официальная банковская стоимость дома. Заодно оборудовали дополнительный туалет на своем этаже и утеплили одну из стен. Есть еще и так называемые жилые комнаты – книжные полки, телевизор и стереосистема, два дивана. Здесь же маленький кабинет (примерно шесть квадратных метров), в котором вмещаются письменный стол с компьютером, кресло и две небольшие книжные полки.

Я перебираю в памяти все дома, в которых жил. Первого, в котором родился, не помню: был маленьким, а когда подрос, как поется в песне, "враги сожгли родную хату". Второй дом мой отец купил в деревне Заболотье сразу после войны. И его перевезли в Поболово, разобрав по бревнышку и отметив каждое, чтобы удобнее было собирать дом заново. Помню, как его собирали деревенские мужики. Дело было ранней весной. Перед тем как приступить к работе, мать пригласила мужиков за стол, налила по стакану самогонки. Те поначалу отнекивались, дескать, еще не проголодались. Мать им говорит: "Это не завтрак, а экзамен, после которого кое от кого, может, придется и отказаться". Помню, я очень удивился: что еще за экзамен? Мать же продолжила: "Люди ведь не зря говорят: как человек ест, так и работает". Работали мужики хорошо. К осени дом был готов. С двумя спальнями и залом, в котором была из кирпича сложена грубка (печка), обогревавшая все три комнаты. В кухне была русская печь, задней стенкой выходившая в столовую. Какие в ней мама пекла блины! С кусочком поджаренного сала! Печь доставляла не только кулинарные радости. Морозными зимними вечерами мы вшестером устраивались на ней, и мать с отцом рассказывали нам сказки. А в трубе выл ветер, и от этого на теплой печи было еще уютней... При доме был сад, который мы посадили с отцом, сарай, в котором жили корова Зорька и два поросенка, которых потом зарезали на сало к Рождеству и Пасхе. Когда я увидел это, со мной случилась истерика! А мать успокаивала: не плачь, сынок, такая их доля – людей кормить.

Проходили годы, я женился, родилась Юля, но когда я приезжал в отцовский дом и утром мать мне подавала кружку парного молока, мне казалось, что я отсюда никуда и никогда не уезжал. Потом была первая двухкомнатная квартира в рижском микрорайоне Кенгарагс, потом четырехкомнатная в центре Риги, впоследствии денационализированная и возвращенная внучатому племяннику бывшего хозяина. Но нигде я не чувствовал себя так надежно, как в отцовском доме. Наш американский дом многим хорош, особенно тем, что соединил нас под одной крышей, но здесь я прекрасно помню все, что было до сих пор...

Жилье в Америке, да и во всем мире, за исключением пока России и ряда других стран бывшего СССР, обходится очень дорого. Раньше мы арендовали один этаж на две семьи у хозяина, которого здесь называют лендлордом. Наш лендлорд  – обыкновенный средний трудящийся, который наскреб денег на покупку в кредит двухсемейного дома. Одну часть сдавал нам и таким образом в значительной степени покрывал свои банковские расходы. Платили мы ему 1200 долларов в месяц за аренду и сами оплачивали довольно крупные счета за газ, масло, электро– и водоснабжение. Мы с Наташей при своем уровне доходов такое жилье себе позволить не могли бы. Банковский кредит за весь дом оплачивают Брюс с Юлей, мы же платим лишь за коммунальные услуги на своем этаже. И то с большим трудом. Сейчас я зарабатываю невероятные для России деньги– девять с половиной долларов в час. К сожалению, по разным причинам работать сорок часов в неделю практически не удается. То дождь помешает, то с детьми надо посидеть. В месяц выходит долларов 800-850 плюс 300 долларов латвийская пенсия. Из заработка вычитается соцналог... Иначе говоря, моих доходов не хватило бы даже на выплату ежемесячных процентов за банковский кредит. А ведь еще надо и есть иногда, а продукты тут стоят раза в четыре дороже, чем в России,  – Наташа на свои доходы нас двоих вряд ли прокормила бы.

Отдельная песня  – медицина. Я живу здесь без всякой страховки и уповаю лишь на свое железное здоровье, которое еще в Америке меня не подводило. Иначе... обычный визит к врачу  – 80-100 долларов! При мелких недомоганиях звоню Марине Нестеровской, своему прекрасному доктору в Риге. Выходит дешевле, тем более что на предполагаемые медслучаи запасся лекарствами, опять-таки еще в Риге. Очень боялся, выдержат ли зубы. Правда, врач в Риге перед отъездом в Америку дал гарантию на полгода... Наташе, как человеку с низким уровнем дохода, удалось получить бесплатную медицинскую страховку в одном из госпиталей. Но она не распространяется на стоматологические услуги. А ей с зубами повезло куда меньше, чем мне: сегодня она с Юлей сходила к врачу медицинской школы при Гарвардском университете; все подсчитав, он вынес приговор: двадцать тысяч долларов! И это при том, что свою работу по лечению зубов и десен тридцатилетний симпатичный доктор пообещал сделать бесплатно. Наташа не выдержала и разрыдалась. И есть отчего. Если зубы лечить и делать в Риге  – обойдется во много раз дешевле, но жить там надо около двух лет. На работу в Риге не устроиться, деньги на жизнь надо будет высылать отсюда, так что еще неизвестно, где выйдет дешевле. К тому же здешние специалисты не жалуют работу рижских протезистов. Выхода мы пока не видим, а вот вывод есть. Поскольку статус беженца, а с ним и разного рода пособия, дешевую квартиру и медстраховки, Америка дает лишь в исключительных случаях, приезжать сюда надо молодым и здоровым, с хорошей специальностью и английским языком. Тогда жить можно. Ну, еще можно приезжать на заработки, да и то лишь в том случае, если можешь пользоваться гостеприимством родственников или друзей. Уборкой жилья у состоятельных американцев можно заработать 70 долларов в день. А если повезет и найдешь семь состоятельных семей, которым раз в неделю нужен уборщик, это 350 долларов в неделю, да притом и наличными. Ну, на худой случай можно устроиться няней в богатый дом с полным пансионом да еще долларов триста-четыреста в месяц получать. И не расходовать. На родине накопленные здесь таким образом доллары покажутся целым состоянием.

Живем мы одним общим домом. Работа, конечно же, занимает важное место в жизни каждого, но на первом месте все же малыши  – Андрей и Анечка. Юля сразу сказала, что семью она предпочитает карьере, а потому старается работать не больше трех дней в неделю. Зарабатывает она за час 45 долларов, я иногда и за день столько не наковыряю, Наташа тоже. Но основной добытчик  – Брюс, в июне ему повысили зарплату до 120 тысяч долларов в год. Между прочим, радио Бостонского университета, на котором он работает уже одиннадцать лет, обеспечивает хорошими медицинскими страховками не только его самого, но и жену и детей. Проработает еще шесть лет  – дети получат право на бесплатное обучение в университете. Это  около 25 тысяч в год на каждого.

Да, ребята получают зарплату выше, чем средний американец. Но пятьдесят процентов уходит на налоги, которые каждый подсчитывает сам и платит раз в три месяца. Неукоснительно. За просрочку  – штрафуют. За ошибки в подсчете наказывают еще строже, проверки делают выборочно, и никто не знает, когда компьютер для проверки выберет именно тебя. Из дохода опять же надо вычесть ежемесячные взносы по кредиту и, естественно, коммунальные платежи, а также расходы на Андрюшину школу– больше семи тысяч в год, да на всякого рода дополнительные занятия, в частности, русский язык и рисование. Регулярно Брюс помогает своим родителям.

Оказывается, далеко не каждый американец, проработав всю жизнь, может рассчитывать на обеспеченную старость.

Ясно, что на рабочее время Брюса мы не посягаем, детьми не загружаем. Правда, он и сам с ними любит возиться, особенно с Андрюшей. А вот сами состоим при них по строгому графику. Я тут в полной мере освоил профессию няни, с Анечкой смело остаюсь дома с самого ее рождения. Могу и накормить, и спать уложить, и памперсы сменить, и переодеть. Чем и горжусь, потому что мои знакомые и друзья в один голос заявляют, что вряд ли бы взялись за такое... Андрюша тоже с удовольствием проводит время со мной, очень любит, когда я ему читаю русские сказки, а недавно очень заинтересовался баснями Крылова, историями в зверином царстве.

А теперь – непосредственно про быт. Раз в неделю мы с Наташей или Юля с Брюсом едем в супермаркет и закупаем продукты на неделю для всех. Холодильники с морозильниками здесь очень вместительные, и такой порядок экономит много времени. Все расходы потом делим пополам и готовим по очереди, чтобы вся семья собиралась за одним столом, что само по себе  удовольствие. Брюс у нас не ест свинину и говядину, поэтому для него специально покупается рыба, курица. Наташа готовит по наитию, кухня у нее русская, Юля же пользуется американской поваренной книгой, и довольно успешно. В выходные вечера устраиваем маленькие праздники с мясом, поджаренным на гриле, с вином или пивом. Американские продукты мне не очень  – какие-то они пресноватые на вкус, а хлеб вообще никакой, если только не куплен в русском магазине, где свои пекарни. Один мой приятель пожаловался, что у него не получается шашлык, хотя использует он свою обычную технологию. Позже мы выяснили, что мясо здесь обезжиренное (американцы боятся жира в любом продукте) и поэтому на гриле получается слишком сухим. А выяснили это, закупив однажды более дешевую свинину и баранину в Нью-Йорке. Теперь я иногда балую друзей своими фирменными шашлыками по-рижски. Гости у нас бывают часто, не в пример нашим американским соседям. Приходят и наши земляки, и друзья Брюса и Юли. Последние предупреждают: ничего не готовьте, все принесем с собой. За нами остаются лишь напитки. При этом, что не съедено (а приносится обычно в два раз больше, чем нужно),  Юля отдает назад. И никто не отнекивается. Вот такая простота мне по душе.

Есть у нас и абонемент в семейный спортивный клуб. К сожалению, воспользоваться этой возможностью мне удается не часто. Но по утрам два-три раза в неделю бегаю на расположенном рядом стадионе, присоединившись к большому количеству убегающих или уходящих от разнообразных болезней. Бег или ходьба здесь в непреходящей моде, непонятно, почему Америка на первом месте по числу людей с избыточным весом.

Стараемся избежать обычного рутинного распорядка: работа  – дом. А потому еще выбираемся в музей и на выставки, и тоже  – с детьми. По очереди раз в месяц ходим на спектакли (мы с Наташей, а иногда и Юля с матерью  – на российские гастрольные), симфонические или сольные концерты и в балет. Бостонский балет высоко ценится знатоками, здесь танцуют и артисты из Москвы и Санкт-Петербурга. Тем не менее очень тянет в Ригу, Белоруссию и Москву. Причем не только меня. Сегодня утром и Юля призналась, что ей очень хочется в Москву.

...В пятницу мы посадили с Алей тысячу тюльпанов в поместье компьютерного богатея Стива Валски. Она пригласила меня на кофе по случаю закрытия сезона и объявила, что премирует меня полсотней долларов. Призналась, что такого хорошего помощника у нее еще не было и рассчитывает на дальнейшее сотрудничество. Если бы мы были помоложе и более сентиментальны, то обязательно бы расплакались от такого проявления чувств. Впрочем, в Америке это не принято.

Из Москвы

Ты спрашиваешь, как моя нога и ее лечение. И не впадаю ли я в депрессию оттого, что мое движение ограничено. Впадаю. Особенно переживаю, что не могу присоединиться к тем, кто прощается с друзьями, уходящими из жизни. Много стало таких прощаний. Моя приятельница долго рассматривала групповой снимок и растерянно мне сказала: "Вы знаете, все умерли..." Да, наше поколение на божьих качелях то падало вниз  –  война, то взлетало вверх, опьяненное "оттепелью", и снова  – вниз, подрезанное как колос. И нас уверяют, что   это пустой колос, ибо наша жизнь была советской, и потому она  – миф, и ей не положены приличная зрелость и старость. Хороших людей, умных и полезных, ушло из жизни много. Ты думаешь, их отравили ваучерами и приватизацией? Нет  – оскорблением и унижением. Оставшиеся ходят на панихиды  – последний светский раут в одежде с рынка или оставшейся от советских времен.

Сегодня ждала сына  – ехать в поликлинику  – в любимом садике у знаменитого особняка в стиле модерн миллионера Рябушинского, построенного когда-то архитектором Шехтелем. Сейчас здесь музей Максима Горького. Как сказал бы старый русский барин Василий Боткин  –  в этом саду присутствует что-то умягченное, приятное, чувственное, которое не дает думать ни о чем на свете, кроме vivere memento. Я бы и не думала, но обнаружила железную будку, из которой вышел молодой человек в камуфляжной форме и подсел ко мне на скамеечку. Он вернулся из армии, решил устроиться на автомобильный завод, где работает его мать уже много лет. Мать терпит жалкую плату, а он оскорбился и пошел охранником в немецкую фирму, расположившуюся на территории музея. Целые сутки сидит в будке, потом отсыпается. Говорит, что раньше у него была девушка, друзья, ездил в Серебряный бор на пляж. Сейчас все и всех растерял. Жизнь разделилась на сидение в будке и на сон. Пока мы говорили, к музею подошла группа немцев, увидела вывеску на родном языке и расхохоталась. Возможно, немцы всего лишь обрадовались знакомому названию. Но... мы стали обидчивы.