Текст книги "Садовник"

Автор книги: Эдуард Говорушко

Соавторы: Элла Матонина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Я хотя и стихийно сложившийся, но устойчивый фаталист. В том смысле, что никогда не предпринимал никаких попыток выбраться из того потока, который подхватил меня в момент, когда я появился на свет. Я просто старался делать более-менее сносно все, что от меня требовалось. И был счастлив тем, что получал взамен.

Школу я окончил спустя три года после смерти Сталина. И еще помнил, как в 1954 году одному из моих односельчан, надумавшему поступать в Ленинградский университет, прислали анкету чуть ли не из двухсот пунктов! Заполнить ее самостоятельно выпускнику средней школы было не под силу, и он пришел к директору школы, моему отцу, за помощью. Был в анкете и такой вопрос: "Находились вы во время войны на оккупированной территории?" Отец посоветовал парню подать документы в Белорусский университет...

Тем не менее спустя два года у меня появилась шальная мысль уехать в Москву, в новый "дворец науки", как тогда называли МГУ. Амбиции подстегивала серебряная медаль. Манил меня факультет журналистики. Но четверка по русскому письменному охлаждала мой пыл. Отец мне тоже советовал поступать в Минске, но тут вдруг он получил письмо от своей знакомой по партизанскому отряду Людмилы Бай. Выяснилось, что она работала в МГУ на географическом факультете. Профилирующим предметом при поступлении на геофак с серебряной медалью была математика. В школе я считался одним из лучших по этому предмету. Таким образом, все решилось само собой. Отец повез меня в Москву и помог сдать документы. Отправиться в столицу нашей Родины самостоятельно я не решился, так как дальше Бобруйска, да и то с отцом, никуда из деревни не выезжал. Людмила Бай к моменту моего появления на факультете уехала в длительную зарубежную командировку, и я ее никогда не видел. Приехал я в деревню со справкой о приеме в МГУ, и в райотделе милиции мне со скрипом выдали паспорт (у моей матери паспорт появился лишь за десять лет до смерти). На географическом факультете МГУ я стал чуть ли не единственным представителем советской деревни. А теперь скажите, что тут вышло по моей воле? От меня требовалось лишь прилично сдать экзамен по математике.

С распределением произошло примерно так же. С Магомедом Назировым, моим лучшим другом и соседом по общежитию, ныне, увы, уже покойным, мы заранее договорились работать вместе. Хорошо бы в Москве или под Москвой. А в аэрологической лаборатории в Домодедове было лишь одно место. Зато  – две вакансии младших научных сотрудников на учебно-исследовательском судне "Батайск", приписанном к Мурманскому высшему мореходному училищу. Во время стоянки судна в Рижском порту я тяжело заболел. Врач посоветовала мне списаться с корабля и найти работу в Риге. Сейчас, в Америке, мне кажется, что моя жизнь в Риге была своего рода эмиграцией, хотя я тогда этого не осознавал. В самом деле, мы, приезжие, жили среди латышей как бы отдельным сообществом: разный быт, разная культура. Латышский начинали учить многие, но так до конца никто и не освоил. А зачем, собственно, он нужен, если во всем Союзе все разговаривают на великом и могучем? В Нью-Йорке, в Бруклине, десятилетиями живут выходцы из России, которые до сих пор удивляются: и почему эти американцы до сих пор не знают русского?.. Между прочим, моя мать, мудрая женщина, много раз советовала мне уехать из Латвии, в которой побывала лишь раз. Латыши, говорила она, затаили зло на русских, рано или поздно там начнется смертоубийство.

И журналистом я стал волею судьбы. Во время длительного ремонта "Батайска" в Таллине в "Советской Эстонии" прочел гнусную рецензию на фильм "Девять дней одного года". Нам с Магомедом и Томом Айзатуллиным, заведующим лабораторией химии моря и выпускником химфака МГУ, фильм очень понравился. И ребята подначили меня написать контррецензию в газету. Мне было чуть более двадцати двух, когда я впервые увидел свою фамилию под серьезным материалом в солидной газете и получил крупный по тем временам гонорар. Этого оказалось достаточно, чтобы заболеть газетой.

В середине семидесятых началась одна из волн еврейской эмиграции в Израиль или через Израиль в Соединенные Штаты. Уехали двое моих коллег, а потом стал собираться и третий. Отговаривать Юру было бесполезно: годом раньше уехали его тесть с тещей и сыновьями. И завели там свое дело. Но я все же попытался отговорить. Основной аргумент был смешным: куда ты едешь, скоро здесь станет лучше, чем в любой Америке, ведь на смену Хрущеву пришел молодой и энергичный Брежнев. Помню, так хотелось, чтобы я оказался прав и Юра в конце концов вернулся назад. Мне даже приснилось однажды его неожиданное возвращение.

Мне тогда и в голову не приходило, что не Юра вернется в СССР, а сам я окажусь в этой Америке... Смешно, но я и сейчас чуть ли не уверен, что и СССР развалился только потому, чтобы мне было психологически легче оказаться вдали от родины.

Родился внук, и меня позвали к нему в Америку. Но я взял отсрочку. Дело в том, что Наташа с такой легкостью уехала в Бостон еще и потому, что наши личные взаимоотношения переживали достаточно серьезный кризис. Сейчас она сама признается, что уехала не только к дочери и внуку, но и от меня. Я думаю, что тем самым она спасла наш брак. Но тогда я чувствовал  – за океан мне лучше не спешить. Да и слишком многое меня еще связывало с Ригой и Белоруссией. Во-первых, работа. Мне в очередной раз повезло. В то время как мои коллеги, собкоры других центральных газет в Латвии и Прибалтике, не вписались в резкий поворот страны к независимости и национализму, президент частного издательского дома "Петит" пригласил меня на работу в качестве заместителя редактора нового еженедельника "Суббота".

Теперь, когда я уже пенсионер от журналистики, могу себе сказать, что такого счастья от работы и от общения с людьми в этом процессе я не испытывал за всю свою журналистскую карьеру  – это было что-то вроде моей "болдинской осени".

А потому, совершенно естественно, мне ее хотелось растянуть до бесконечности, а не менять на американскую. Иначе говоря, за океан меня совсем не тянуло. И прямо признаться в этом моим американцам отчего-то неловко. Но был и очень серьезный аргумент для них в пользу продолжения моей латвийской эпопеи: за три года до пенсии глупо уходить с работы! К тому же Наташе было спокойнее оттого, что в Риге я могу помочь ее стареющим на глазах родителям, с которыми у меня были просто сыновние отношения. В душе-то, конечно, я понимал, что так или иначе, а выбор между Ригой и Бостоном мне сделать придется, но пока надо мной не капало...

Закапало буквально через год. Мне стали поступать совершенно недвусмысленные сигналы: пора, мол, готовиться к Америке. Моя квартира вдруг оказалась хозяйской, и ниоткуда взявшийся домовладелец взвинтил цены на такую высоту, что было просто аморально их платить, не говоря уже о том, что отнюдь не просто даже при моей сносной зарплате. Затем умер тесть, которому, казалось, сноса не будет. В Белоруссии умерла моя сестра, она жила в Доме инвалидов, и я ее навещал. Умерла теща. В июне мне вдруг звонит дочь и сообщает, что беременна. К этому времени я уже сдал экзамены по языку и истории Латвии и стал гражданином этой страны. Это позволило при уходе на пенсию учесть 23 года московского стажа (негражданам Латвии советский стаж работы за ее пределами не засчитывается) и повысить мою пенсию практически в два раза.

Что выходит? А то, что практически все крючки, которыми меня держали в Латвии, оборвались. Родина и Латвия меня отпускали.

Как говорит мой Андрюша , это счастье. И я его легкомысленно увез с собой, чем лишь осложнил себе здесь жизнь. В эмиграции легче, когда на родину не тянет. Может, потому многие русские эмигранты здесь плюются при упоминании слова "Россия", выискивая существующие и несуществующие там недостатки.

Вот таким образом я, когда-то сугубо советский человек и патриот, оказался в Америке. Причем с абсолютным пониманием того, что моя личная и профессиональная жизнь здесь не продолжается, а начинается сначала: новая работа, прежняя-новая жена, новая семья! Ясно, что без помощи дочери и жены, даже в мелочах, я и шагу ступить здесь не смогу. А у них свои дела и заботы, значит, мне надо избавляться от прежних амбиций и претензий. И подчинять свои интересы интересам семьи. Как бы ни нужна мне была работа (и заработки), надо учитывать, что я уже с пенсией, а Наташе работа нужнее. Юля же может заработать в час больше, чем я за полдня! Значит, я, как ни крути, объективно и субъективно на последнем месте. Очень трудно, признаюсь, с этим смириться, из-за чего нет-нет и возникают конфликтные ситуации в нашей дружной семье. На свои места все ставит моя любовь к Андрюше и Анечке: ясно, что вдали от них мне уже долго не прожить.

После долгих и тягостных раздумий я отпустил свою "синюю птицу" и решил зарабатывать деньги руками. И стал садовником. Делаю то, что делал еще мальчишкой с отцом,  – сажаю деревья и цветы, ухаживаю за ними. Круг, как говорится, замкнулся. В день я зарабатываю до восьмидесяти долларов, что позволило мне довольно быстро избавиться от статуса иждивенца, стать более свободным. Хотя бы в замыслах. Как ни крути, свобода  – это прежде всего деньги, в особенности если речь идет о поездке в Ригу, Россию, Белоруссию и об удовольствии дышать февральскими метелями.

Из Москвы

Скоро февраль, мой любимый месяц. Как только ни называют его  – снежен, лютый, сечень, свечен, бокогрей. Согласись, в этом что-то есть...

Что же касается собственного юбилея  – это, конечно, не радостные двадцать и не достойные восемьдесят. Это по Гоголю  –  "ни то, ни се, а черт знает что". В такой же февраль 1942 года бабушка в жуткую метель вела меня в детский сад. Это было на Урале, в Магнитогорске, в эвакуации. Идти нужно было в гору, ветер сбивал с ног и вдруг прямо перед нами снес крышу с дома, перегородив улицу. Бабушка ругала громко и одинаково Бога, Сталина, Гитлера и погоду. Вечером взрослые пришли поздно. Никто не принес ни хлеба, ни картофельных очисток. Во всем винили метель, а не войну. Но вот уже "жизнь прожита, а снова трясет нищета на грязных вокзалах сумой",  – сказал поэт сегодня. И все винят перестройку. И я  – пенсионер перестроечный и потому не очень благоденствующий. И все же, отработав сорок три года, я перестала ходить ежедневно на службу и словно прозрела. Окружающая жизнь расширилась, все стало множественным и многоцветным! Я теперь двигаюсь в живом потоке жизни и лучше понимаю суть вещей. Раньше были лишь касательства жизни, обреченные на заданность, тенденциозность, идеологизацию. Я как бы передвигалась по казенному коридору. В казенном коридоре пребывали казенные люди с придуманной для них жизнью.

Сейчас все узкое, прищемленное службой ушло. Я просто живу, смотрю на мир. Странно, но за семь пенсионных лет я прожила более длинную и разнообразную жизнь, чем за режимные служебные десятилетия.

Теперь мне стал ясен феномен пенсионера. Я  – свободна. Я люблю жизнь, как никогда. В молодости на нее некогда было оглянуться. В зрелости выдавливались из нее соки  – квартира, карьера, деньги. Она платила тем же: выдавливала здоровье, нервы, забирала жизнь год за годом. Сейчас я могу позволить себе многое. Ну, например, быть общительной, хотя на пользу живого слова нельзя указать с той же уверенностью, с какой указываешь на гвоздь, забитый в доску. Я могу даже влюбиться. Чтобы не прозвучало это вульгарно-красиво, процитирую Томаса Манна: "Старик Требич читал ей влюбленное прощальное стихотворение... Характер, дух, личность, остроумие, одаренность и к тому же прекрасные глаза влюбили его по уши самым законным и галантным образом. И меня тоже привлекает "полноправие" старости в любви, которое я разделяю с меланхолическим Микеланджело, Гёте и Толстым. Чрезвычайно стойкие натуры".

Но главная особенность пенсионера в другом – в том, за что его терпеть не могут и величают маразматиком, чайником, вязаным беретом, занудой и прочее. Любя жизнь, ценя ее, рассматривая ее восхищенным прощальным взглядом, пенсионер всеми силами пытается улучшить ее, осправедливить. Он это может делать на очень высоком уровне – как это делал мой сосед Федор Дмитриевич Поленов, или известный искусствовед, репинист Владимир Николаевич Москвинов, или химик и коллекционер, подаривший Третьяковке 64 шедевра русской живописи, академик Сергей Николаевич Горшин, – а может делать на простом житейском уровне, кормя кошек, собак, голубей, оберегая газон от грязи, требуя от жилищных управлений ремонта... Пенсионер странен и смешон для окружающих хотя бы тем, что, не отрицая реальной жизни, он приходит к мысли, что большая доля ее наполнена удовлетворениями не естественных, а придуманных и комфортных потребностей. Ты будешь смеяться, но я считаю, что главным действующим лицом в нынешней российской жизни является пенсионер, а не какой-нибудь "новый русский", деловая дама, охранник, будочник из торговли, думец и т.  д. Все эти фигуры с таким эмоциональным нажимом говорят теперь: "Я работаю!", что становится странным, как это раньше жил мир без их работы и почему их усилия не влияют на подъем экономики. А все просто  – работают они и живут в векторе "баксов", "бабок", "зеленых"  – как там еще? Интересно, с такой "особой" работой подняли бы они страну после военной разрухи? Сомневаюсь. И делаю это по пустяковой, по нынешним меркам, причине. Я лежала в Боткинской больнице в палате с маленькой старой женщиной. Она была вежлива, внимательна, услужлива и очень больна. Рассказывали, что она  – крупный финансист в прошлом, обучила тайне этого дела многих перестроечных банковских работников. И дала эту престижную нынче профессию своим дочерям. Обе  – хорошо устроившиеся деловые дамы. Они ни разу за месяц не навестили мать. Она скучала по внуку так, что ночью пробиралась к чужой кровати и, забывшись в склерозе, баюкала, укрывала ноги соседке, приговаривая: "Заинька, ты опять раскрылся, простудишься". Но внука к ней тоже не привозили. Наступил день выписки, но ее некому было забрать. Меня попросили позвонить дочерям. Одна была на отдыхе в Испании, другая сказала, что у нее важное совещание и она не успеет. "Возьмите ей такси, деньги у нее есть". Многое повидавший медперсонал был потрясен. Ее отвезли в пустую квартиру (дочери  мать давно отселили)  на "скорой помощи".

Вот тебе мамы и деловые дамы! Вернее, новый вариант понимания "работы" и делания денег. С таким пониманием ни мать, ни отечество не поднимешь.

Но вернусь к фигуре пенсионера. Конечно, он бывает смешон, наивен, но не хочет быть выброшенным из жизни. Он на той волне, которая, приближая к берегу, заставляет иногда и пугаться этого берега. Отсюда и казусы с "уходящей натурой" по имени "пенсионер". Моя приятельница, не желая отставать от молодых, круто решительных, приняла участие в телеигре. Благодаря фундаментальному советскому образованию всех обошла и выиграла машину. От неожиданности слегла с инфарктом. Другая сбежала из дома, ища пристанища у подруг, увидав, как ее дочь-модница, проштудировав модный журнал, отрезала половину шубы, чтобы сделать из отрезанного манжеты. "Клевый прикид, на время сойдет",  – сказала дочь. Но мать-то была уверена, что обеспечила дочку шубой на всю жизнь.

Настоящий потомственный барон, живущий в хрущевской пятиэтажке, готовит на газовой плите лечебный бальзам от боли в ногах и бесплатно раздает его желающим. Он всегда готов приютить у себя талантливого человека с любого конца страны, приехавшего показаться столичным профессионалам. Он устраивает музыкальные вечера, дни рождения поэтов. Он так популярен, что стал героем пьесы. Сейчас решил сменить немецкую фамилию на русскую, чтобы русская земля, как говорит, "приняла его и была ему пухом"...

Студентка из Ливана окончила театральный институт в Москве. Уехала в Германию. Однажды ночью в московской квартире ее бывшей преподавательницы раздался телефонный звонок.

–  Умоляю, прочитайте лекцию о Гёте.

–  Когда, как?  –  спросила ошарашенная старушка.

–  Сейчас. По телефону,  – ответили из Германии.

–  Но сейчас ночь. И по телефону дорого.

–  Ваша лекция стоит дороже. Я поступаю в театр.

Старушка прочитала лекцию. Ливанку приняли в театр.

Что касается городского зверья, кошек, собак, здесь благотворительности нет конца. Ведь до сих пор в России не существует настоящей службы милосердия по отношению к животным. У меня на глазах в очень важном учреждении живут семь лет две бездомные собаки. Каждое новое начальство пытается их изничтожить. Но отступает, увидев, как очередной пенсионер тащит в конуру собаки на зиму одеяло или кастрюлю с похлебкой.

Случилось так, что многие гуманитарные ниши нынешней жизни пустуют. Скажите, кому споет сегодня, если он не Дмитрий Хворостовский, рядовой хороший певец? Пустому залу? Кто пойдет слушать хор духовных песнопений, состоящий из старых людей и руководимый юношей и девушкой? Ведь это все  необходимое, как воздух, повседневное культурное пространство. И чтобы оно не исчезало в разрушенной, обедневшей стране, его латает пенсионер. Он сидит в консерватории, он слушает Бортнянского, Березовского, Хандошкина, Веделя. Он отправляется на выставку Сергея Андрияки. И вот уже вся Москва говорит о художнике и едет смотреть его картины. Это элита склонна создавать только себе и для себя славу. Пенсионер занят бескорыстной духовной благотворительностью, черпая, конечно, не из нищенской пенсии, а из необъятной, все еще не уставшей души.

Я видела, как пенсионеры пытались спасти мастерскую скульптора Николая Томского. Его мастерская была на Спиридоновке, в самом заповедном уголке Москвы. Белое небольшое здание в стиле позднего псевдоклассицизма под стеклянной крышей. У входа не случайно, не просто так посаженные симметрично два дерева  – липа и клен, огражденные низкой ажурной решеткой. Здесь же лежали глыбы гранита и мрамора  – своеобразный "сад камней". Я тебе напомню работы Томского, кстати, лауреата Ленинской премии и президента Академии художеств СССР. Он создал памятник Кутузову у Бородинской панорамы, Ломоносову у Московского университета, который ты когда-то заканчивал, Гоголю на Гоголевском бульваре, адмиралу Нахимову. Его портрет Сергея Кирова вошел во все учебники в России и за рубежом. Конечно, целая галерея памятников Ленину. Он был человеком своего времени, героев своих искал в нем. И любой социальный заказ был овеян его вдохновением. Когда Томский умер, Третьяковка решила в его мастерской открыть музей с учебными студиями для студентов. Но грянула перестройка. У Третьяковки не было денег на открытие музея, у семьи скульптора – на аренду мастерской. Кое-что из работ увезла дочь, кое-что взяла Третьяковка и Военно-политическая академия, рабочие инструменты скульптора забрали преподаватели и студенты школы им. Н.Томского. Остальное осталось в мастерской. И когда в один из дней открыли дверь  – зрелище предстало ужасное. Сто квадратных метров были превращены в руины. Работы сбрасывали с верхних стеллажей, на полу, видимо, их били ногами, бутылками, железом. Уродовали изощренно: Ломоносову оторвали голову, Гоголю разбили нос, в дикой разнузданности крошили скульптуру курчавого мальчика  – маленького Ленина. Дочь Томского в ужасе от садизма и зверства плакала и говорила, что лучше бы она сама уничтожила работы отца. Вскоре пошел слух, что мастерскую снесут, ибо куплена земля под чей-то дом. Крестами отмечали деревья для вырубки. Вот тут-то появилась фигурка пенсионера. Москвич Сергей Александров дневал и ночевал в холодном здании, назвав его "музеем вандализма". Думаю, ни в одной стране не было такого музея! Только в сумасшедшей России. И все же мастерскую не спасли. Сейчас здесь пустырь. Правда, старики спасли деревья.

Как видишь, мой американский садовник,  – мы оба заняты: ты растишь за океаном зелень и цветы, я на другом берегу океана их охраняю. "От кого?"  спрошу тебя.

Нейсон у русской няни

Раз уж я в новой жизни садовник  – начну с садовнических утех. Хотя эта запись о другом. В часе-полтора езды от Бостона есть фермы: животноводческие, земледельческие и производящие фрукты. Хозяева, уловив тягу горожан к природе, приглашают их с маленькими детьми в гости. На каждой ферме есть загоны и сараи с коровами, овцами и птицами. Их можно погладить, совершить прогулку в телеге, запряженной лошадью, или на платформе за трактором. Стоит копейки, но для горожан и детей  – целое событие. Осенью садоводческие фермы приглашают горожан на уборку фруктов. Приезжаешь, покупаешь за три-десять долларов (в зависимости от величины и предполагаемого содержимого) специальный пакет или корзину (можно и несколько корзин), и тебя с чадами и домочадцами запускают в сад. А там  яблоки и груши, малина и ежевика с голубикой  – собирай и ешь сколько хочешь. Но с собой можешь вынести лишь фирменную корзину или пакет, которые приобрел. Обходится это гораздо дешевле, чем в магазинах, а главное  – все свежее, собранное своими руками. Выгодно фермеру, потому как урожаи здесь невероятные  – яблоками, грушами усыпаны не только деревья, но и земля под ними. Выгодно и приезжим. Хвост машин собирается в погожий день на ферме. Андрюша очень любит такие поездки. А еще неподалеку есть ферма, где продают домашнее мороженое, десятки сортов. Я очень люблю московское мороженое, особенно свежее, когда приезжаю в Москву, непременно иду в новый ЦУМ и покупаю сразу три стаканчика. Но при всем своем патриотизме признаю, что мороженое с фермы вполне может поспорить с московским.

А теперь о событии. В Наташином детском саду прошел выпускной вечер. Выпускался только Нейсон, все остальные Наташины питомцы уже разлетелись. Мероприятие состоялось по инициативе родителей мальчика. Они, предупредив нас за день, что собираются в гости, принесли все с собой: две зажаренные курицы, два вида очень вкусных сыров и вино. При этом Джин с сынишкой пришли заранее, чтобы помочь накрыть стол, а Берри явился позже с очень красиво подобранным и дорогим букетом. Королевой бала была, конечно же, моя Наташа.

Немного предыстории. Наташа приехала в Америку, чтобы быть просто бабушкой. Но не получилось. Юля с Брюсом купили двухсемейный дом в кредит, как здесь принято, с выплатой больших процентов в течение тридцати лет. Создалась напряженка с деньгами. Наташа бросилась на выручку и решила создать на своем первом этаже небольшой домашний детский сад, собрать в него несколько детей Андрюшиного возраста. Опыт у нее был. Когда Юле исполнилось полгода, Наташа не решилась отдать ее в Риге в чужие руки, а сидеть с ней дома не позволяла моя зарплата. Вот и пошли они вместе в детский сад: Юля  воспитанницей в ясельную группу, Наташа – воспитательницей в среднюю. Проработала шесть лет, пока Юле не пришло время идти в школу, причем Наташа за компанию с коллегами окончила педагогическое училище. Юля пошла в школу, а Наташа, окончив Ленинградскую высшую профсоюзную школу культуры, стала работать в орготделе Латвийского совета по туризму.

Казалось, Америка перечеркнула всю прежнюю жизнь и прежний опыт. Оказывается,  нет.

Выяснилось, что небольшие семейные садики здесь не редкость. И открыть еще один достаточно просто. При каждой мэрии существует офис для детей  что-то вроде управления по работе с детскими организациями. Здесь надо заявить о своем намерении, после чего выдается пакет с разными анкетами, на которые нужно ответить желающему получить лицензию. Прежде всего надо предоставить информацию о себе. К примеру, есть ли соответствующее образование и стаж работы с детьми (кстати, родительство также в него засчитывается). Рижский диплом педагога, как оказалось, очень впечатлил не только чиновников из мэрии, но еще больше родителей. Далее нужно описать место, где предполагается разместить садик, авторскую программу и свою философию воспитания. Нужно также предоставить информацию обо всех людях, которые часто бывают на территории садика, в том числе о членах семьи  – их обязательно проверят на возможность криминального прошлого. Нужны справки о состоянии здоровья, свидетельство об окончании курсов первой помощи (для этого, естественно, их сначала нужно окончить). Конечно же, без помощи Юли ответить на все эти вопросы по-английски и пройти все бюрократические инстанции Наташа была не в состоянии.

Через две недели после подачи документов в мэрию к нам домой заявилась симпатичная дама  – инспектор из офиса. И попросила показать ей первый этаж  – помещение будущего садика. Особое внимание обратила на безопасность: потребовала счистить старую свинцовую краску с перил на веранде и перекрасить все заново, закрыть отопительные батареи решетками, а краны газовой плиты и розетки  – специальными крышками. (Тут и мне пришлось потрудиться  – решетки для батарей изготовил собственноручно, стоят до сих пор и интерьера не портят.) Инспектор проверила, достаточно ли помещений для игр и сна, есть ли игровая площадка во дворе и необходимое количество игрушек, запасной выход на случай пожарной тревоги. Об устранении замеченных недостатков предложила просто сообщить по телефону. И ожидать лицензии по почте.

Кстати, меня поначалу очень удивило доверие американских чиновников и жителей к почтовому ведомству. Потом я убедился: все документы, вплоть до самого важного в Америке  – водительских прав, американцы получают таким образом. И без сбоев и потерь. Так что если мои письма теряются в дороге, можно быть уверенным: это происходит за пределами Соединенных Штатов.

После получения лицензии по всему микрорайону расклеили объявление: "Опытный лицензированный педагог со знанием русского языка принимает детей в новый домашний садик". И номер телефона.

Сейчас Наташа вспомнила, что первой позвонила Джин, мама Нейсона, четырнадцатимесячного карапуза с огромными карими глазами и кожей цвета кофе с молоком. А между тем оба родителя были белыми. Мальчик оказался усыновленным, причем самым сложным в Америке способом. Джин получила информацию от врача об одинокой девушке, которая решила сделать аборт. И отговорила ее от операции с условием, что она выносит сына и передаст его на воспитание. Конечно же, за довольно большие деньги. Джин было очень важно, чтобы у биологической матери не было контактов с цветными юношами. Расовые предрассудки тут ни при чем: Джин и Берри хотели иметь сына, а не усыновленного мальчика. Девушка поклялась, что любила только белых. Ее опекали до самых родов: следили за тем, что она ест, как спит, нет ли у нее каких-либо поводов для беспокойств. Роды проходили в одной из лучших клиник. Все это стоило не дешево. А когда на свет появился мальчик, роженице ничего не оставалось, как признаться, что она только один разок переспала с метисом...

Первые дни Джин и Берри просиживали в садике по три-четыре часа. Наташа думала, что они хотят помочь Нейсону и воспитательнице подружиться. Только потом, когда все повторилось уже с другими родителями, Наташа поняла, что ее попросту экзаменуют. Проверку она выдержала с честью  – дети довольно быстро привыкали к ней и ее новому дому. Одна из мам потом призналась, что некоторое время жила в Ленинграде и очень доверяет русским няням. Они умеют любить чужих детей как своих. Так оно и есть. К каждому из своих детей (а через ее руки за три года прошло девять мальчиков и девочек) Наташа прирастала душой. Но это довольно нелегкая работа. Надо ведь не только накормить, присмотреть, уложить их спать, но и научить детей рисовать, лепить, да и играть, общаться друг с другом. Когда плачет один, его успокоить не так уж и трудно. Но когда начинает реветь один, как по команде включаются все. И надо каждого взять на руки, поцеловать, приласкать, успокоить. Мы всех их знаем и любим. Это лучшие Андрюшины друзья. Все дети приходят к Андрюше на день рождения, которые здесь принято устраивать на великолепно оборудованных детских площадках. Интересно, что все Наташины воспитанники  – американцы, ни одного русского ребенка за все эти годы почему-то так и не появилось, хотя в округе довольно много русских и армянских семей. Мамы регулярно звонят, чтобы рассказать, как растут наши бывшие воспитанники. Появление у Андрюши сестрички для всех стало событием, все поздравили нас, прислали Анечке и Андрюше подарки. А недавно к нам заехали родители Сэми, очень красивой девочки, которой Андрюша не раз признавался в любви. И привезли для Анечки целый магазин одежды, из которой Сэми уже выросла, начиная с ползунков и заканчивая прелестными платьицами. А Сэми всегда одевали как королеву, ярко, со вкусом и гигиенично. Все почти новое, все выстирано, аккуратно рассортировано по возрасту и сезонам. Конечно же, мы были рады такому неожиданному подарку: здесь детские одежда и обувь продаются практически по такой же цене, как и взрослые. Юля сейчас в свою очередь сортирует Анечкины вещи и готовится переслать часть из них в Москву (у ее сокурсницы скоро будет ребенок) и в Белоруссию (там на сносях моя племянница).

Красавица Сэми с довольно необычной судьбой. Ее родители  – лесбиянки, живут одной семьей около десяти лет. Тем не менее обе дамы захотели иметь ребенка. И не усыновленного, а своего. В Америке для состоятельных людей искусственное оплодотворение  – не проблема. Нелегкую обязанность забеременеть, выносить и родить ребенка мужественно взяла на себя Сьюзен, та, которая находится в роли мужа. Девочка родилась славной и красивой, живет она в атмосфере безмятежной любви и нежности. Я, правда, не знаю, что ответят ей родители на вопрос, который рано или поздно может возникнуть: "Почему у всех папа и мама, а у меня– две мамы?" Впрочем, может и не возникнуть.

В Америке гомосексуальных семей становится все больше, и в штате Вермонт принят даже закон, который предусматривает уравнение их в юридических правах с обычными семьями. Это означает, в частности, что в этом штате отныне будут регистрировать гомосексуальные браки. Можно не сомневаться, что Вермонт  – первая ласточка, которая таки сделает весну для голубых и розовых всей страны.

А теперь вернусь к выпускному вечеру. Джин написала Наташе благодарственное письмо, переводя которое Юля прослезилась. Вот оно в подстрочнике:

НЕТ СЛОВ

Мой Нейсон. Пятнадцатимесячный. Я, испуганная, прижимающая к себе своего малыша: все ли будет с ним в порядке? Меня переполняет чувство ответственности за сохранение и защиту этого подарка судьбы.

Как могу я доверить его кому-либо? КОМУ-ЛИБО? Кто, кроме меня, будет заботиться о нем с тем же благоговением и трепетом, видеть и развивать все потенциальное богатство его души? Нет, никто не сможет сделать это так бережно, как я сама...