Текст книги "Транзит"

Автор книги: Эдмунд Купер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Купер Эдмунд
Транзит

1

Ричард Авери наклонился над серебристо-серым зеркалом лужи. Оттуда на него, не мигая, глядел некто странный, безжизненный, словно призрак. «Какое бескровное, бледное лицо, – подумалось ему. – Это лицо человека, попавшего в лимбо. Одно из тех лиц, на которые стараешься не смотреть в вагоне подземки: а вдруг его владелец уже умер?..»

Ричард Авери шел по дорожке. Под ногами хлюпала грязь. Он глядел на мрачные деревья, на тусклую зеленую пустоту парка Кенсингтона. Вдалеке угрюмо рычали машины, сегодня, как и каждое воскресенье, до краев забивавшие лондонские улицы. Февраль, похоже, окончательно решил утопить весь мир в туманной, полной влаги тишине. Вечерело. И в этот час, когда меркнул последний печальный свет невидимого солнца, казалось, будто Парк Кенсингтона – самое безлюдное, самое одинокое место на всей Земле.

С Авери все было очень просто. Он только-только начал выздоравливать после гриппа. Уныние природы и уныние, царившее в его сердце, полностью совпадали и усиливали друг друга. Авери следовало бы остаться дома, смотреть телевизор, читать книгу или играть в привычные бессмысленные игры с пятнами на обоях.

Но после недельного заключения в двухкомнатной квартире, после полутора сотен часов полного одиночества в обществе воспоминаний о своем бессилии и разочарованиях... В общем, все, что угодно, лучше голосов, ни разу не произнесших ни звука, и невысказанных обвинений.

В свои тридцать пять Ричард Авери был законченным неудачником. Нет, не дилетантом, настоящим неудачником-профессионалом. Этому-то он выучился преотлично. Пятнадцать лет тому назад все шло к тому, чтобы он стал художником. Не обязательно гениальным, но все-таки таким, который кладет краски на холст по зову сердца и делает это хорошо.

Но это было пятнадцать лет тому назад, когда мир был совсем юн, а он сам – до краев полон любовью. Ее звали Кристина. У нее были темные волосы, широкий чувственный рот и маленькая, невыносимо девственная и прекрасная грудь. А еще у нее была лейкемия и желание весело прожить время, которого у нее уже нет. Но самое главное, что у нее было – это ее нежность. Она любила Ричарда Авери и жалела его. Да, она не жалела себя. Она жалела его. И в этом крылась страшная ирония судьбы. Она знала, что ему нужна нежность. Она знала, что ему нужна вся нежность, какая только есть.

Они прожили вместе чуть больше года. За это время (задним числом Ричарду казалось, что это была идиллия, наравне с величайшей любовью, воспетой поэтами) он писал ее более дюжины раз. Он писал ее нагую и одетую, на отдыхе, на природе, и даже в кровати. Ему хотелось написать все, что он знает о ней, ибо времени оставалось так бесконечно мало.

Только одного он так и не смог нарисовать. Он не сумел нарисовать ее нежность. Она была слишком большая для полотна, слишком яркая для красок.

Но это продолжалось недолго. Нежность Кристины угасла, как угасли и ее силы. В конце, когда она умерла, не осталось ничего, кроме разочарования, страха и глухого, невыразимого одиночества покинутого всеми маленького ребенка. Он был с ней до самого конца. Он видел, как постепенно ее личность растворяется в волнах отчаяния, пока в конце концов ее хрупкое тело не вынесло, словно ненужный хлам, на самый дальний, последний берег.

Потом с ним случился нервный срыв. Это можно было предвидеть. Когда же он оправился, то стоило ему поднять кисть, как у него начинали дрожать руки. Авери знал, что никогда больше не сможет писать. Будь он великим художником, ничто на свете, даже гибель сотни Кристин, не могло бы помешать ему творить. Из этого можно сделать соответствующий вывод. Авери тут же его и сделал.

Единственная его забота заключалась в том, чтобы найти какую-нибудь не слишком неудобную нору, куда можно забиться, пока старость, а за ней и смерть не разрешат раз и навсегда все его проблемы. Единственное, чего он избегал, так это привязанности. Пусть его первый опыт станет и последним. Слишком больно переживать все это еще раз. И экстаз любви, и ужас грозящей потери.

Он смирился с жизнью без цели. С жизнью учителя рисования в школе. Он учил рисовать детей, чьи представления о красоте определялись киноафишами и рекламами дезодорантов, чьи боги таинственным образом обитали в черных дисках, извергая полные страсти и муки крики по велению всемогущей иглы, чьи взгляды на жизнь выражались в терминах чековой книжки, быстрых машин, наркотических оргазмов и гипноза загородной виллы. Он смирился с жизнью бесцельного ожидания, простого выживания, нарушаемого только постоянно повторяющимися проблемами пустых вечеров, выходных, отпусков и, иногда, болезни.

Нет, он не жил в прошлом. Но он не жил и в настоящем, и не имел каких-либо надежд на будущее. Раз за разом он думал о самоубийстве... и раз за разом не мог на него решиться.

Теперь, один-одинешенек в парке Кенсингтон, когда февральский вечер окутывал его, словно саван, Ричард Авери начинал надеяться, что его подавленное настроение продержится хотя бы еще немного. Глядишь, тогда он на что-нибудь и решится.

Но, к сожалению, он прекрасно понимал, что этого не произойдет. Он всего-навсего унесет эту глухую боль обратно в свою квартиру. А потом он совсем поправится, или во всяком случае наберется сил, и снова отправится в школу за очередной анастезией обучения.

Он как раз и думал обо всем этом, когда, повернувшись, среди мокрой полузамерзшей травы, увидел кристалл.

Этот кристалл лежал на траве, маленький, белый, светящийся. Поначалу Ричард Авери решил, что это кусочек льда или большая снежинка. Но ни лед, ни снег не могут светиться, а кристалл пылал, словно замороженный пламень.

И вдруг Авери понял, что этот кристалл – самая прекрасная вещь на свете. Он наклонился и протянул руку. А потом – ничего. Ничего, кроме тьмы и забвения. Так за какую-то долю секунды был уничтожен мир Ричарда Авери.

2

Через некоторое время (может, минут, а может, лет) забвение стало менее беспросветным, и Ричард Авери понял, что видит сон. Во тьме заискрились смутные, полусформировавшиеся образы.

Он увидел звезды. Он по-настоящему увидел звезды. Целые хороводы звезд – ярких и ослепительных, застывших в полном пустоты величии огромной звездной туманности. Он плыл вдаль по космической реке. Она вынесла его к самому краю космоса, и островки вселенных – невообразимые чаши света и пыли – понеслись мимо ледяными водопадами творения.

Было слишком холодно. Нет, не физически холодно. Духовно холодно. Его полупроснувшийся разум отвергал картины страшного в своей грандиозности великолепия. Он жадно пытался найти вокруг смысл, облегчение, точку отсчета. Вот он подплыл к солнцу, и солнце родило планеты. Одна из них была белой от облаков, голубой и зеленой от океанов, красной, и коричневой, и желтой от островов.

– Это дом, – прозвучал голос. – Это сад. Это мир, в котором вы будете жить, и вырастете, и узнаете, и поймете. Здесь вы откроете для себя многое, но, конечно, не все. Это место, где есть жизнь. Оно принадлежит вам.

Голос казался ласковым, но Авери все равно его боялся. Этот голос эхом отдавался в продуваемом всеми ветрами коридоре столетий. Его шепот был как гром. Его слова, такие добрые, такие ласковые, звучали, словно приговор за неведомое преступление.

Его охватил ужас. Страх, словно кислота, обжигал его сквозь туманный полумрак сознания. Внезапно он проснулся. Мучительно проснулся...

Авери обнаружил, что лежит в кровати. А кровать стоит в комнате с металлическими стенами. В комнате, в которой нет ни одного окна. В которой светится потолок. Не слишком ярко, как раз так, чтобы было светло.

Очевидно, он оказался в больнице. Наверно, он потерял сознание в парке Кенсингтона, и они доставили его в больницу. Но больница с металлическими стенами...

Он быстро сел, и в награду у него тут же зазвенело в ушах, а перед глазами поплыли круги. Терпеливо дождавшись, пока головокружение пройдет, Авери попытался собраться с мыслями.

Он искал дверь.

Двери нет.

Он искал кнопку звонка.

Кнопки нет.

Он искал выход.

Выхода нет.

Словно зверь в клетке, он был заперт в металлической комнате. Кто-то его сюда посадил. Но кто?

Его охватила паника. Он заставил себя оставаться спокойным. Его опять охватила паника, и опять он заставил себя успокоиться.

Возможно, с ним приключился нервный срыв, и теперь он в психиатрической лечебнице. Возможно, ему только кажется, будто он проснулся, а на самом деле он спит. Однако сон о сне – так же нелепо, как и зрелище сотворения мира.

Ему в голову пришла интересная мысль. Пусть глупая, но все-таки идея. Он ущипнул себя и почувствовал боль. Он ущипнул сильнее, и стало еще больнее. Но это его не удовлетворило: была вероятность, что во время сна он просто-напросто испытывает иллюзию боли.

Потом ему в голову пришла совсем другая мысль. Она подходила для обоих случаев – и сна, и реальности. Ведь если все это ему только снится, то почему бы не рассмотреть получше, куда же он попал... разумеется, насколько это возможно. С другой стороны, если это вовсе не сон, то исследовать комнату просто необходимо.

Он встал с постели и огляделся. У стены он увидел умывальник. Форма пусть и непривычная, но приятная для глаз. Рядом – маленький туалет... (по крайней мере, Авери решил, что это туалет) и зеркало.

В центре комнаты находился стол и стул. Было еще одно, удивительно легкое (Авери без всякого усилия мог поднять его одной рукой) кресло. Пол был ничем не покрыт и сделан, похоже, из какого-то пластика темно-красного цвета. Ходить по нему оказалось очень приятно.

Но самым интересным был пьедестал около кровати. На нем стояла машинка, внешне напоминавшая маленькую, удивительно компактную пишущую машинку. В нее уже была заправлена бумага от большущего рулона.

Однако это оказалась совсем не простая печатная машинка. Стоило Авери на нее посмотреть, как она принялась печатать. Сама по себе. Почти бесшумно. Ни одна ее часть не сдвинулась с места (во всяком случае, те, что видны). Просто бумага поползла, а на ней – четко напечатанный текст.

Авери глядел на машинку, словно она вот-вот взорвется. Затем он взял себя в руки, уселся на кровать напротив машинки и начал читать.

– Не волнуйтесь, – гласило сообщение (Авери даже ухмыльнулся), – вам не грозит никакая опасность. Мы о вас позаботимся. У вас, несомненно, есть много вопросов. К сожалению, на некоторые из них ответить мы не сможем. Вы получите все необходимое, чтобы жить здесь с удобствами. Еда и питье предоставляются по вашей команде. Все пожелания просим сообщать с помощью клавиатуры.

Машинка остановилась. Авери подождал несколько секунд, но, по-видимому, это было все. Он как следует обдумал сообщение, а потом двумя пальцами (за всю жизнь так и не научился печатать, кроме как двумя пальцами) набрал на клавиатуре:

– Где я нахожусь?

Его вопрос машинка не стала печатать на бумаге, и Авери даже засомневался, все ли он правильно сделал. Но как только он закончил, она тут же напечатала ему ответ:

– Без комментариев.

Авери прочитал ответ и разозлился. Что есть силы ударяя по клавишам, он набрал новый вопрос:

– Кто вы?

И снова мгновенный ответ:

– Без комментариев.

– Почему я здесь?

– Без комментариев.

– Должен прямо сказать, – вслух (впервые с тех пор как проснулся) произнес Авери, – это чертовски полезное устройство.

Услышав свой собственный голос, Авери даже поразился, какой он тонкий и дрожащий. Кто бы ни находился по ту сторону металлической стены, он (или они), похоже, здорово развлекаются за его счет. Он решил сделать все возможное, чтобы развлечение стало взаимным.

Наклонившись, Авери набрал на машинке новый вопрос.

– Почему нельзя рубить дрова на траве двора?

Через мгновение он прочитал ответ:

– Уточните: какой именно двор вы имеете в виду?

Авери мрачно усмехнулся. Хорошо, когда противник начинает задавать вопросы. Значит, инициатива, пусть совсем чуть-чуть, но перешла в его руки.

– Тот, в котором трава, на которой лежат дрова.

– Уточните: о каких именно дровах идет речь!

– О тех, которые лежат во дворе, в котором трава.

Долгая пауза. Авери поудобнее уселся на кровати, до идиотизма довольный собой. Пауза затягивалась. Похоже, что они (кто бы они ни были) отнеслись к вопросу на полном серьезе и всерьез рассматривали возможность ответа. Это уже кое-что говорило о них самих. Совсем немного, но кое-что. Они, все те же загадочные они, не узнали обычной скороговорки. Не такое уж великое открытие, но уже нечто.

Вот, наконец, и ответ:

– Данный вопрос не имеет ответа ввиду недостатка предоставленных данных. Представляется, что ответ, если таковой и существует, никак не связан с состоянием субъекта.

Авери решил, что одержал моральную победу. Они – мысленно он выделил это слово курсивом – либо начисто лишены чувства юмора, либо просто не слишком умны. Во всяком случае, теперь он чувствовал себя лучше.

– Субъект подавлен, – начал печатать он. – Субъект находится в заключении. Он раздражен и озадачен. Ему скучно. Субъекту также хочется есть и пить. Он полагает, что банда психов, в чьи руки он, вне всякого сомнения, попал, могла бы приличия ради дать ему покушать и чего-нибудь выпить.

– Уточните: В настоящий момент что вы предпочитаете: воду, алкоголь, чай или кофе?

– В настоящий момент я предпочитаю, – отвечал Авери, – алкоголь если возможно, бренди, и побольше. И кофе.

На этом их диалог прервался. Авери сидел и смотрел на часы. Две минуты ничего не происходило. А потом он услышал щелчок и, повернувшись, увидел, как открылась прямоугольная панель в стене. Авери подошел поближе. Перед ним на пластмассовом подносе стояли тарелочка куриного салата, аппетитно украшенного свежими листьями зеленого салата, петрушки и кусочками помидора, и миниатюрная бутылочка трехзвездного "Мартеля". А еще – кофейник, полный ароматного кофе, крохотный кувшинчик сливок, вазочка с сахарным песком, кофейная чашка с блюдцем и стаканчик для бренди. Ну и, конечно, ложка, вилка и нож.

Взяв поднос, Авери отнес его на стол. Ниша в стене оставалась открытой.

Повинуясь внезапному порыву, Авери быстро подошел к печатной машинке, которая не была печатной машинкой, и набрал новое сообщение.

– Вы забыли хлеб с маслом.

– Уточните: сколько кусков хлеба?

– Один... Белый. Тонкий.

Отверстие в стене закрылось. Десять секунд спустя оно вновь открылось.

В нише на маленькой тарелочке лежал кубик масла и хлеб. Один кусок. Белый. Тонкий.

Авери сел за стол и принялся за еду. Салат оказался восхитительным, цыпленок – нежным и необыкновенно вкусным. Авери решил, что смерть от истощения ему не грозит.

За едой он пытался спокойно обдумать положение, в которое попал. Но почему-то он никак не мог сосредоточиться. Его голова просто-напросто не желала думать. Она прозрачно намекала: хватит неожиданностей. Пошли они к черту! Все рано или поздно разрешится само собой.

Вот только разрешится ли? Он попал в положение, которое ни с какой точки зрения нельзя было назвать нормальным. Только что, как ему казалось, он гулял в парке Кенсингтона, а в следующий миг уже проснулся, где? В супер-современном сумасшедшем доме? Или в тайном убежище рехнувшегося миллионера?..

Авери был не просто сбит с толку. Он здорово сомневался в своей способности догадаться, что к чему в этой странной реальности... а может, сна во сне о комнате с металлическими стенами, о таинственной пишущей машинке, о салате с куриным мясом и обо всем прочем.

Но понемногу что-то всплывало в его памяти, что-то о каком-то кристалле... Горящем кристалле... Где-то, когда-то он видел маленький кристаллик, горящий холодным светом... кристаллик с точкой ослепительного ледяного огня в центре. Но, возможно, это тоже был всего лишь сон...

Отбросив бесплодные попытки связать воедино смутные воспоминания и беспочвенные домыслы, Авери налег на бренди и кофе. Все рано или поздно разрешится само собой. Должно разрешиться!

Бренди оказался неважнецким, а кофе, наоборот, очень даже ничего. Допив чашку, Авери понял, что ему чего-то не хватает. Чего-то жизненно важного. Ему хотелось курить.

Пошарив по карманам, он нашел свою зажигалку. Но сигарет не было. Тут только он заметил, что кто-то снял с него подбитую мехом кожаную куртку, в которой он гулял в парке. Авери оглядел комнату, которую уже начал называть камерой, но куртки нигде не было.

Он подошел к пишущей машинке и набрал:

– Сигареты, пожалуйста.

Ответ не заставил себя долго ждать:

– В сундуке под кроватью есть запас сигарет.

Авери мысленно обругал себя за то, что первым делом не заглянул под кровать.

Он вытащил сундук. Большой, совершенно новый и тяжелый – такой мог бы купить какой-нибудь офицер или начинающий дипломат в магазине для военнослужащих. На нем было шесть тяжелых медных застежек и замок – все открыты. Авери приподнял крышку и заглянул внутрь. И обомлел.

Внутри лежало несколько рубашек с коротким рукавом, три пары тренировочных штанов, пара штормовок – все с иголочки. А также пара старых кожаных сандалий, которые Авери не мог не узнать, и две пары точно таких же, только новых. А еще свитера, носки и аптечка – все опять-таки новехонькое.

Авери уже ничему не удивлялся. Все это было просто-напросто невозможно. Он вываливал вещи прямо на пол...

Рядом со своими туалетными принадлежностями он обнаружил несколько пачек бритв и дюжину кусков мыла. Бок-о-бок с ними лежал легкий проигрыватель (как выяснилось в дальнейшем, заводящийся вручную) и стопка новеньких пластинок. Среди них: Бетховен (Пятая симфония и Пятый же концерт для фортепьяно), Бах – Токката, фуги и концерт для двух виолончелей, несколько вальсов, избранные мелодии из "Моя прекрасная леди", несколько пластинок Шопена, симфония Нового Мира и запись песни "Моя любовь как красная, красная роза" – песни, полной мучительных воспоминаний, песни, принадлежавшей совсем другому миру – тому, который он так недолго делил с Кристиной.

Авери бессильно глядел на пластинки. Кто-то, судя по всему, здорово покопался в его голове – ведь это были все его самые любимые записи. В аккуратной, заранее распланированной жизни Ричарда Авери каждой из них отводилось свое место; каждая соответствовала какому-то настроению или случаю.

На мгновение ему стало страшно. Тот, кто знал о нем такое... знал слишком много. Его невидимые тюремщики, похоже, имели в запасе целую колоду тузов.

Но Авери быстро понял, что его страх не только бесполезен, но и (по крайней мере сейчас) просто-напросто неуместен. Пусть он пленник, но, судя по всему, весьма привилегированный пленник. Однако: "откормим поросеночка к празднику"... можно только, надеяться, что это не тот случай.

Кое-что, найденное им в сундуке, поразило Авери даже больше, чем проигрыватель с пластинками. Он нашел свой старый бумажник, в котором лежали несколько дорогих ему фотографий – Кристина, он сам в детстве и моряком торгового флота во время Второй Мировой войны, выцветшая фотография родителей. А еще – множество тюбиков с краской, палитра, кисти и несколько холстов. Стопка романов в мягких обложках, пара старых дневников, пачка бумаги и коробка карандашей.

И под всем этим – сигареты. Не пачка, не коробка. Нет. Почти пять тысяч штук. Несколько слоев сигарет покрывало дно огромного чемодана. Ну и, разумеется, это были его самые любимые сигареты!

Авери сел за стол, открыл пачку и нервно закурил. Он окинул взглядом разбросанные по полу вещи. В этой комнате они выглядели, прямо скажем, нелепо. То ли вещи, собранные неумехой для какого-нибудь дурацкого сафари, то ли же необходимое для узника, чтобы тот не сошел с ума во время длительного одиночного заключения.

Авери налил себе еще чашку кофе. Он сделал несколько глотков и тут почувствовал, как странная, непреодолимая усталость ползет вверх по его ногам, словно упорный альпинист, вознамерившийся во что бы то ни стало покорить ледяной купол его мозга.

Сигарета показалась ему отвратительной. Он раздавил ее на тарелке, зевнул и встал. Он собирался сложить вещи обратно в сундук – это, во всяком случае, не даст ему уснуть.

Авери сделал два шага, еще раз зевнул и понял, что убирать вещи у него просто нет сил. Невероятная усталость захлестнула его с головой. Комната... камера... все поплыло у него перед глазами. Авери нутром почуял, что ему очень и очень повезет, если он вообще сумеет добраться до кровати.

Он-таки до нее добрался, но на последнем издыхании. Проваливаясь в гулкий темный туннель забытья, Авери, как это ни странно, понял, что вспомнил нечто важное. Но память об этом покинула его вместе с сознанием.

Авери был совершенно без сил. Выпавшие на его долю испытания вкупе с только что перенесенной простудой до дна исчерпали запас его нервных сил. И восстановить его можно было только сном.