Текст книги "Вдовы (сборник)"

Автор книги: Эд Макбейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 37 страниц)

– Какая женщина приходила? – спросил Браун.

– Тот день.

– В тот день приходила женщина?

– Да.

– Назовите ее имя еще раз.

– Витториа.

– Может, Виктория?

– Да, Витториа.

– Ее имя – Виктория?

– Да.

– А фамилия?

– Сигаа.

– Как?

– Сигаа.

– Как бы вы это написали? По буквам.

Ахмад непонимающе посмотрел на них.

– Как у него это выходит по буквам, Стив? Начинается с буквы "С"?

Ахмад, вздрогнув, повторил:

– Сигаа.

– Какая она из себя?

– Высокая, тонькая.

– Тонкая? Худая?

– Да, тонькая.

– Белая, черная?

– Белая? – переспросил Ахмад.

– Какого цвета волосы?

– Моя не знай. Она носить...

Не найдя нужного слова, Ахмад накрыл голову носовым платком и завязал его под подбородком.

– Шарф? – спросил Браун.

– Да.

– Какого цвета глаза?

– У нее очки.

– На ней были очки?

– Да.

– И вы не видели цвета глаз?

– Темные очки.

– Солнечные очки?

– Да.

– А в чем была еще?

– Брюки, рубашка.

– Цвет?

– Песок.

– Что сказала?

– Говорила она, Витториа Сигаа, скажи мисс Брауэр.

– Что именно?

– Что Витториа Сигаа здесь.

– И вы сказали?

– Сказал, да.

– Что потом?

– Она велела послать наверх.

– И та пошла?

– Да. Идти на лифте.

– Все-таки, как по буквам? С, И, И, Г? – опять спросил Браун.

– Сигаа, – сказал Ахмад.

– Сколько было времени? – спросил Карелла. – Когда она поднялась?

– Пять. Немного больше.

– Вы видели ее, когда она возвращалась?

– Да.

– Это во сколько времени?

– Шесть.

– Ровно в шесть?

– Немного больше.

– Значит, она была там целый час?

Ахмад замолчал.

– Вы смотрели на свои часы?

– Нет.

– Это был просто ваш подсчет?

Снова молчание.

– Была на ее одежде кровь?

– Нет.

– А что вы еще о ней помните?

– Сумка. Хозяйственная.

– Она несла сумку?

– Вы имеете в виду сумку для покупок?

– Да.

– Видели, что было в сумке?

– Нет.

– А наверх она с сумкой поднималась?

– Да.

– И спустилась с ней.

– Да.

– Все-таки, может быть, попробуете сказать по буквам фамилию?

Ахмад опять углубился в безнадежное молчание.

Браун покачал головой и сказал:

– Это – Сигер.

Почти точно, почти рядом, но уж во всяком случае не так, как назвал Ахмад: не Сигаа...

* * *

В телефонных справочниках всех пяти округов города оказалось тридцать восемь Сигеров, Сейгеров и Сеегеров, но никто из них не был Викторией. Также имелись восемь Сиегеров и одиннадцать Сигрэмсов. Тоже не с именем Виктория. Сотни и сотни Сигалов, Сегелов, Сегельсов, Сиглов и Сиголов. Одна оказалась Викторией но не той, семеро из них просто предварялись в справочнике буквой "В". Не исключалась возможность, что искомая Виктория могла проживать в квартире, скажем, Марка Сигала, Изабеллы Сигел или Хэрри Как Хотите...

– Сорок полицейских должны работать полгода, круглые сутки чтобы изучить всех этих лиц, – подытожил Бернс. – А мы даже не знаем наверняка, назвал араб имя точно или нет.

На самом деле Ахмад был вовсе не арабом, а выходцем из иранского Курдистана, это отнюдь не арабская этническая группа, но американцам вообще нет дела до таких тонкостей.

Они опять поехали в понедельник вечером на квартиру Брауэр, снова стояли там, где когда-то была распростерта изрезанная Сьюзен, где ее раны беззвучно вопили в темноте, повсюду алая яркая кровь, изуродованная плоть. Немой крик в ночи...

Теперь квартира была тихая-тихая...

Свет ранних сумерек пробивался сквозь шторы в гостиной.

Они вновь просмотрели личную адресную книжку Сьюзен, но не нашли никаких вариантов с Сигером или Сигелем, с Викторией или кем-нибудь подобным. И никаких Сигрэмсов. Ничего. Ни одной зацепки.

Теперь они искали... хоть что-нибудь. Вот до чего дошло.

Им приказали начать сначала, но они и так были на самой начальной стадии. Ноль. Зеро. Шкатулка с наличными тогда была найдена в платяном шкафу. Они снова стали его потрошить, просеивать, проглядывать на свет кружева, панталоны, рюшки, страусовые перья, чемоданы с монограммой, шелк и сатин, целые ряды самых разных туфель, в том числе из крокодиловой кожи... И не нашли ничего. Так же как Клинг и Браун в ту ночь.

Они вернулись к письменному столику, опять вывернули корзинку для бумаг, разглаживали скрутившиеся обрывки, изучали все, – а вдруг что-то тогда упустили? Оторвали кусочек бумажки, прилипшей к обертке "Ригли". Там было что-то нацарапано. Нечто. Но не то, что нужно.

А их ждала еще и кухня. Их ждал мусор в пластиковом мешке под мойкой. Сегодня он благоухал ничуть не приятнее, чем тринадцать дней назад. Снова вывалив содержимое мешка на расстеленные газеты, они принялись перебирать каждую крошку, всю кучу, месиво, состоящее из высохшего хлеба и гнилых бананов, пустых банок, молочных пакетов, смятых бумажных салфеток, разложившейся дыни, воняющих овощей, фруктов, огрызков...

– А это что? – вдруг спросил Браун.

– Где?

– А в картонном стаканчике.

Блеснуло что-то белое. Кусочек жеваной белой бумаги на дне стакана, в котором, очевидно, был йогурт. Воняло невыносимо. Вонь аж до неба, но действительно выявилась скрученная бумажка прилипшая ко дну, обладавшая первоклассной маскировкой: белое на белом. Немудрено, что при первом обыске ее прозевали. Но – не на этот раз.

Карелла взял бумажонку, белую, как девственный снег. Он развернул ее, разгладил морщинки, получился лист, узенький, но длинный. Белый. Никаких надписей, бумага, и все. Он повернул ее. На обороте были узкие фиолетовые края бордюром. По всей длине поперек шло крупное, печатное: 2000 долларов. Оттиск повторялся пять раз через ровные интервалы, во всю ширь листка. Имелся также штамп обычной резиновой чернильной печати. На первый взгляд это казалось шифрограммой:

Айс. Бк. и Тр. К°; Н. А.

Джеф. аве. Отд.

9 июл. В.Л.

Они разглядывали то, что кассиры называют банковской оберткой для наличных.

* * *

Управляющего отделением Банковской и Трастовой компании в Айсоле на Джефферсон-авеню звали Эвери Грэнвиллом. Лет пятьдесят, с залысиной. Одет в коричневый летний костюм из ткани «тропикл», строгую бежевую сорочку, но с кричащим галстуком в зелено-оранжевую полоску. С сосредоточенностью археолога, изучающего подозрительный свиток папируса, он тщательно исследовал бумагу, обрамленную фиолетовым бордюрчиком, и, взглянув на нее еще раз, сказал:

– Да, это одна из наших оберток.

И очень приветливо улыбнулся, словно только что одобрил выдачу кредита.

– Что значат буквы "Н.А."? – спросил Браун.

– Национальная ассоциация, – пояснил Грэнвилл.

– А вот эти "В.Л."?

– Венделл Лоутон. Один из наших клерков-кассиров. У каждого кассира своя печать.

– Почему? – спросил Браун.

– О, потому что он ответственен за все, что напечатано на обертке, – сказал Грэнвилл. – Личная печать кассира свидетельствует, что именно он считал эти деньги. В обертке могут быть пятьдесят, сто, пятьсот долларов. Кассир отвечает за них.

– Стало быть, если на этой обертке значится...

– Да. Так ведь и напечатано. А фиолетовая рамка подтверждает сумму. Фиолетовый цвет сопутствует двум тысячам.

– Значит, эта лента...

– Мы называем ее оберткой.

– Ладно. Эта обертка была одноразово обмотана вокруг двух тысяч.

– Да, у нас есть обертки и для меньших сумм, разумеется, но эта двухтысячная.

– Какие самые большие?

– Эта – высшая. Обычно в такой пачке стодолларовые банкноты. У всех оберток разные цвета. Для тысячи – желтая, для пятисотдолларовых – красная. И так далее. В каждом банке по-своему, у всех своя кодовая окраска.

– А вот эта дата здесь...

– Ее тоже штампует кассир. Сначала ставит личную печать, свидетельствующую о сумме, а потом использует круглую, с меняющимися цифрами, для даты.

– Я так полагаю, это значит, что...

– Да, девятое июля. Печать как бы съемная, знай только вставляй нужные даты, так удобнее.

– Мистер Лоутон сейчас здесь?

– Полагаю, да, – ответил Грэнвилл, взглянув на часы. – Но час уже поздний, он сейчас подбивает балансовый отчет.

Часы на стене показывали без десяти минут четыре.

– Нам вот что интересно узнать, сэр, – сказал Браун. – Кто мог снять со счета две тысячи долларов девятого июля. Ведется ли запись операций с наличными?

– Послушайте, джентльмены...

– Это очень важно для нас, – заметил Браун.

– Это может касаться убитой женщины, – добавил Карелла.

– О, поверьте, я был бы счастлив помочь. Но... – Он снова взглянул на часы. – Это означало бы проверку всей кассовой ленты Венделла за тот день и...

– А что это такое, – спросил Карелла, – "кассовая лента"?

– Принтерная запись всех трансакций, проведенных за его окошком. Она несколько похожа на калькуляторную.

– И на ленте зафиксирована такая выдача? Две тысячи наличными?

– Да, да, конечно, это было сделано. Но, вы же видите... – Опять посмотрел на часы. – Кассир может провести до двухсот пятидесяти операций ежедневно. И сейчас рыться в них...

– Да, но выдача такой суммы не совсем обычная вещь?

– Что вы! Всяких выдач бывает каждый день полно.

– Именно – двух тысяч? – скептически заметил Карелла. – Да еще наличными!

– Послушайте...

– Можно нам взглянуть на ленту, мистер Грэнвилл? – попросил Браун. – Когда ваш кассир подобьет бабки.

– Он занят сейчас балансовым отчетом, – поправил Грэнвилл и вздохнул. – Предполагаю, что можно будет заняться...

Венделлу Лоутону было под тридцать. В легком голубом блейзере, белой рубашке и красном галстуке, он выглядел не то как телекомментатор, не то как служащий Белого дома. Он подтвердил, что это, точно, была его печать на обертке, но подчеркнул, что с такими суммами имеет дело повседневно и от него трудно ожидать, чтобы он четко вспомнил, кому, в частности, выдавал эти две...

– Мы так понимаем, – сказал Карелла, – что есть принтерная лента.

– О да, да, есть, – подтвердил Лоутон, но тут же поглядел на часы. Карелла подумал, что он таки изрядно потрудился за этот день.

– Тогда, быть может, мы взглянем на запись...

Лоутон пожал плечами.

– Видите ли, – произнес Браун, – мы расследуем убийство.

Оскал Брауна был воистину убийственным.

Ленты Лоутона хранились в закрытом ящике под кассовым окном. И печать была в ящике. Он открыл его и стал копаться в том, что назвал "подстраховочными" копиями. В конце концов Лоутон отыскал ленту от 9 июля. В тот день Лоутон проделал двести тридцать семь операций с наличными. Но среди них не было ни одной на сумму две тысячи долларов. Однако одна запись оказалась довольно пикантной.

Принтер "выдал" ленту с датой и временем, потом такое:

113-807-40 162 77251

Вз. Сч. 2400 долларов.

– Первая группа цифр – номер счета, – объяснил Лоутон, – затем номер отделения и мой личный номер.

– А для чего буквы "Вз. Сч."? – спросил Браун.

– Взятие со счета сбережений. Клиент взял со своего сберегательного счета две тысячи четыреста долларов. Похоже на то, что я выдал ему две тысячи в обертке и четыре сотни отдельными банкнотами.

– Вы можете установить номер счета...

– Да.

– И назвать клиента?

– Если разрешит мистер Грэнвилл.

Мистер Грэнвилл сказал, что разрешает.

Когда компьютер выстукал данные, Лоутон сказал:

– О да.

– Что "о да"? – спросил Браун.

– Он снимает каждый месяц наличными по две тысячи четыреста. С марта.

Клиентом оказался Томас Мотт.

Он не мог взять в толк, о чем они говорили.

– Тут какая-то ошибка, – произнес он.

Все они так говорят...

– Нет, – сказал Карелла, – ошибки здесь нет.

Они стояли в центральном проходе антикварной лавки на Дриттел-авеню. Большие немецкие "дедушкины" часы пробили шесть. Опять шесть вечера. Мотту явно пришлось не по вкусу, что они заявились к закрытию магазина. Сегодня никому не нравится, если их задерживают после работы. Но детективы были на ногах с семи утра.

– Вы должны помнить, что сняли наличными две четыреста в этом месяце. Не так ли? – спросил Карелла.

– Ну да, но это было чрезвычайное обстоятельство. Один человек принес уникальную кружку и хотел получить только живыми деньгами. Он даже не представлял, что имел в руках, наверное, где-нибудь украл. Я и пошел в банк...

– В двенадцать двадцать семь пополудни, – проявил осведомленность Браун.

– Около того, – сказал Мотт.

– Это и на принтерной ленте значится, – добавил Браун.

– Тогда – точно, – согласился Мотт.

– А что это за тип с уникальной кружкой? – спросил Карелла.

– Убежден, что у меня должно быть записано в дневнике.

– Тогда я изъявляю желание, чтобы вы это нашли для нас, – сказал Карелла. – И пока вы этим занимаетесь, то заодно и взгляните на отметки о снятии денег в банке первого июня, второго апреля, а в марте это было...

– Я ничего с точностью не помню, – заявил Мотт.

– Но принтер же не врет. – Браун обольстительно улыбнулся. – Снимать деньги вы начали в марте.

– По две четыреста каждый месяц.

– Помните?

– Ну уж если вы это упомянули...

И так они тоже все говорят...

– Я помню, что брал такие суммы ежемесячно. При чрезвычайных обстоятельствах и оказиях. Кружка Уильяма и Мэри [9]9
  Уильям и Мэри – легендарные герои шотландского эпоса.


[Закрыть]. Уникальная вещь.

– Ах-х, – вздохнул Браун.

– Что же, тогда это многое объясняет, – сказал Карелла.

– Но не объясняет, – вставил Браун, – как двенадцать тысяч долларов очутились в шкатулке Сьюзен Брауэр.

Мотт часто заморгал.

– Да, Сьюзен Брауэр, – сказал Браун, ослепительно улыбаясь.

– Вы такую помните? – спросил Карелла.

– Да, но...

– Она сюда то и дело заходила. Помните?

– И была здесь девятого июля. Помните?

– Взглянуть на стол дворецкого, про который вы ей говорили...

– Да, конечно, помню.

– А помните, что давали ей наличными по две четыреста каждый месяц?

– Я этого никогда не делал.

– Начиная с марта, – заметил Браун.

– Да нет же! С какой стати мне давать ей эти деньги?

– У-у, я не знаю, – сказал Браун. – Почему все-таки?

– Она была моей покупательницей, и зачем мне было бы давать ей деньги?

– Мистер Мотт, мы нашли в ее квартире банковскую обертку.

– Не знаю, что это такое.

– Пошли по ее следу, в банк, к вашему счету. Деньги снимались с вашего счета, мистер Мотт, здесь нет вопросов. Не хотите ли вы теперь поведать нам, за что вы платили Сьюзен Брауэр такие деньги, – две четыреста ежемесячно?

– В течение пяти месяцев...

– Две тысячи в обертке...

– Почему, мистер Мотт?

– Я не убивал ее, – сказал Мотт.

* * *

Он встретился со Сьюзен...

Он называл ее так по ее желанию, она сказала, что никто не говорил ей – Сьюзи.

В его лавку она зашла как-то в январе – просто поглазеть. Так она сказала. Снимала квартиру на Сильвермайн-Овал, и хотя квартира была обставлена, но не хватало чего-то интимного, теплого словом, того, что превращает дом в очаг. А потому была в вечном поиске: хотела найти что-либо оригинальное, "свое". Он ее спросил, что конкретно ей бы хотелось. А она ответила, что ничего пышного, ни круглых холлов, ни фамильного обеденного стола, ни старошотландских шкафов, – ничего в этом духе. А вот если бы нашлась скамеечка для ног, пуфик или красивая небольшая лампа, которую она могла бы всегда возить с собой, – видите ли, она надеялась снять более просторную квартиру, если позволят обстоятельства, она ему так и сказала, ведь апартаменты нынче, знаете, как дороги, ой-ей-ей...

К концу месяца он ей позвонил и сообщил, что прибыл товар из Англии; в январе это было. Они с женой провели неделю на Ямайке. Он помнит, что позвонил Сьюзен сразу, как оттуда вернулся. В партии прибывшего товара был набор шеффилдских подсвечников, не какие-то обычные медяшки, нет: раритет. И по разумной цене. Он подумал, что ей стоило заехать взглянуть. Она приехала этим же вечером и буквально влюбилась в подсвечники, воистину – красота. Хотя засомневалась, подойдут ли они к ее модерновому декору, знаете ли, все из нержавеющей стали и кожи, большие подушки на полу, абстрактная живопись и тому подобное. Он сказал, что будет счастлив сдать ей на время эти подсвечники, пока она окончательно не решится. Она была приятно удивлена, и он послал ей их на следующий же день.

Позвонив ему в субботу, где-то в начале февраля, она спросила, не смог бы он заехать к ней сам и посмотреть на все своими глазами. Она поставила набор на обеденном столе, а он весь – нержавейка и стекло. Ну так вот, уживутся ли медь и сталь, она очень хотела узнать его мнение. Он и поехал к ней под вечер.

Она приготовила мартини, обожала мартини. Он ей по-честному сказал, что подсвечники на этом столе не смотрятся, она его поблагодарила и за откровенность, и за хлопоты, потом предложила выпить, он согласился. Было, знаете, очень холодно, февраль. По его разумению, время клонилось к семи. Она включила музыку, еще выпили, потанцевали. Вот так это началось, вполне естественно.

К концу февраля...

Ну, они уже успели переспать с десяток раз...

Итак, к концу месяца она ему сказала, что ей трудно платить за квартиру и хозяин грозится выбросить ее на улицу. Она уточнила, что рента – две четыреста в месяц. Он сказал, что это грабеж, учитывая, например, что рента его большого дома в Локсдэйле составляет всего три тысячи с небольшим. Она заявила, что бросать эту квартиру – преступление, им ведь было так хорошо в ней вдвоем, в такой чудесной обстановке. Нет, нет, она не просила у него денег...

– Я даже сначала не совсем понял, что она хотела, – заметил Мотт.

...Она просила дать ей возможность как бы арендовать у него это жилье. Взаймы.

На время.

Две тысячи четыреста.

Только до марта. А там у нее пойдет работа в салоне моды, и ей заплатят до того, как нужно будет вносить плату за апрель. И у нее хватит денег расплатиться с ним даже с лихвой. Если бы только он мог сейчас одолжить ей. Ей так нравилось быть с ним и проделывать с ним все, все, все. А ему не нравилось?

– Она была такая красивая, – сказал Мотт.

Очень красивая, чудесная...

Даже поразительно: он не мог найти подходящего слова. А может, и знал его, но стеснялся произнести при посторонних.

– Я дал ей денег, – сказал он. – Снял со сберегательного вклада, вручил ей. Она спросила, должна ли дать мне расписку, но я, конечно, отказался. Не смеши меня... И потом...

Когда подошел срок платить за апрель, у нее опять не оказалось денег. Он ссудил ей еще столько же, и в мае тоже, а когда наступил июнь, то окончательно сообразил, что, оплачивая квартиру, содержит Сьюзен. На самом деле она стала его...

– Не подумайте чего плохого, – сказал Мотт. – Она была моей любовницей.

"И твоей, и Шумахера", – пронеслось в голове Кареллы.

Он с женой уехал из города в субботу, они провели целую неделю в Балтиморе, с сестрой жены, а вернулись только в следующее воскресенье. На следующий же день Сьюзен пришла в лавку. В понедельник, девятого июля. В обеденное время, с целью узнать, не забыл ли он кое о чем? Он ее сначала даже как следует не понял.

– Оу, – сказала она. – Ты вправду не догадываешься? Может, ты полагаешь, что такая девушка, как я, на каждом шагу встречается? Возможно, в следующий раз ты захочешь, чтобы я...

– Ну, – продолжал Мотт, – она намекнула на то, что мы... Мы с ней... Что она... Короче, сказала, чтобы я хорошенько подумал, прежде чем в следующий раз попросить ее... Вы понимаете. А если, мол, я стал забывать, что всякий раз надо платить ренту, она начнет подумывать о ком-нибудь другом, о том, кому будет с ней хорошо и кто сможет по достоинству оценить преимущество быть с ней так, как я с ней был. Она была в ярости. Я ее никогда такой не видел. И никогда не думал, что пользуюсь ею, понимаете? Думал, что ей это нравится. И я постарался объяснить...

Да, он старался объяснить. Но 9 июля – день выходной, праздник, и Мотт должен был уезжать с женой. Сьюзен знала, что он женат. И Сьюзен спросила, имел ли он понятие о том, как это унизительно, когда тебе звонит хозяйка квартиры и допытывается, скоро ли ей заплатят? Он это понимает или нет?.. И он пошел в банк, покуда она оставалась в магазине...

– Было как раз половина первого, банковская запись точна, – сказал Мотт.

И он принес деньги, и вдруг это опять та же самая Сьюзен, которую он всегда знал. Ну и вот, прямо в магазине она...

– Довольно, – вздохнул Мотт.

Они не стали выспрашивать, что она сделала прямо в лавке. Вместо этого Карелла спросил:

– Где вы были в ночь, когда ее убили?

– Дома. С женой, – ответил Мотт.

* * *

Изабелла Мотт – женщина бальзаковского возраста, среднего роста, с прямыми черными волосами и темно-карими глазами, к которым весьма подходил ювелирный гарнитур из бирюзы в серебряной оправе. Можно было подумать, что перед вами американская индианка, каковой она, впрочем, не была. Но в ее родословной, скорее всего, можно было обнаружить шотландско-ирландские корни, поди там разбери.

Они не сочли нужным ей говорить, что ее муж Томас еще не так давно услаждал себя связью с красивой молодой блондинкой, которую убили через восемь дней после того, как Томас виделся с нею последний раз. Детективы подумали, что всяческих драм и так предостаточно, зачем лишние? Просто они спросили ее, где он был ночью 17 июля... Это был вторник. Когда она поинтересовалась, почему они хотят это знать, они дали стандартный ответ: обычное расследование.

– Он был здесь, – сказала она.

– Как вам удалось это запомнить? – спросил Карелла.

Она ни на календарь не посмотрела, ни в книгу визитов...

– Лежала в постели больная, – ответила она.

– Ага, – проговорил Карелла. – Так.

– Чем вы были больны, мэм? – спросил Браун.

– В сущности, приходила в себя после операции.

– Какой операции? – поинтересовался Браун.

– Так, пустяки, – сказала она.

– Вы были госпитализированы?

– Нет; операцию сделали тем утром. Вечером Томми приехал за мной.

– Где делали эту операцию?

Полицейские подумали об аборте. Все смахивало на это.

– В Холлингсуорте, – сказала она.

Клиника неподалеку отсюда, в 32-м участке.

– И все-таки, какой характер носила операция? – спросил Карелла.

– Если уж вы должны знать, – сказала Изабелла, – это была чистка.

Карелла кивнул.

– Во сколько вы приехали из клиники?

– Примерно в четыре, в половине пятого.

– И вы утверждаете, что ваш муж был с вами?

– Да.

– А позже он куда-нибудь отлучался?

– В тот вечер?

– Да, вечером семнадцатого. Уходил он куда-нибудь после того, как вы приехали домой?

– Нет.

Твердо и категорично.

– Был дома всю ночь?

– Да, – отрезала она.

– Хорошо, благодарю вас, – сказал Карелла, а Браун мрачно кивнул.

На угловом указателе значились улицы Меридин и Купер, белые буквы на зеленом фоне. Одна надпись показывала на юго-восток другая на северо-запад. Под ними светло-голубыми буквами было крупно выведено:

НЕ ШУМЕТЬ! БОЛЬНИЦА

Напротив, наискосок улицы, огромные, ярко освещенные окна клиники Фэрли Дженерал взметали резкие бело-желтые всполохи в черное безлунное небо. Без четверти двенадцать, улица тиха и безлюдна. Редко-редко проезжал автомобиль, а вообще-то движения здесь почти не было: водители избегали эту улицу с ограничением скорости до двадцати пяти километров в час, предпочитали Аверелл, выходящую на мост.

Стоя здесь, в тени деревьев, можно было услышать стук собственного сердца – такая была тишина. Рука на рукоятке револьвера в правом кармане длинного черного плаща, опять, опять черного. Рукоятка нагрелась, хотя сначала была довольно холодной в глубине кармана. Теперь – теплее. Рука немного повлажнела, но не от волнения; такое проделывалось столько раз, что уже не так волновало. Влажность – от предвкушения, ожидания... Убить ее в тот момент, когда она выйдет из этих дверей. Выпустить в нее всю обойму. Убить.

Она должна будет выйти в полночь.

По понедельникам она работала в вечернюю смену, с четырех до полуночи. Такие вещи надо знать с точностью: кто, где и когда будет находиться. Иначе ошибок не избежать. Пока ошибок не было. Они могли бы допрашивать как и сколько угодно, но сбоев не было. Чересчур хитро, умно для них, вот что это такое. Все, что вам остается делать, так это показывать им то, что хочется осмотреть, говорить им то, что они желают от вас услышать. И они этим довольствовались. Да, да, вы только посмотрите, какого дурака с ней валяли. О, как легко их дурачить, очень легко. Изображайте из себя именно такую личность, какую они себе представляли. Не важно, что у вас на душе. Забудьте про душевную боль, страдание. Покажите им только видимость. Проиграйте роль, которую они же и сочинили. Стереотип, штамп, придуманный ими? Да, это я. Похоже? Правда? Разве это не я? Как вы думаете, кто я? Любое представление обо мне, созревшее в ваших мозгах еще до встречи со мной. Не так ли? Разве это – я?

А ведь нет. Это не я. Нет. Простите, но – нет.

Вот это я. Другая "я".

Этот револьвер – тоже я.

Тяжелый, холодный, мокрый в моей руке.

До полуночи осталось пять минут.

Скоро выйдешь в своей накрахмаленной белой униформе. Никогда не переодеваешься после работы? Так и идешь, вся в белом, Госпожа Сестра Милосердия. Его первый и первоочередной выбор, тропинка, проторенная ко всем остальным. Как глупо, Боже, принципиально глупо и тупо! Стройная, красивая, твоя, подлинно американская блондинка. Да, у этого типа решительно слабость к блондинкам. Вернее, была слабость. Правда, теперь ты уже не та красотка, правда, мисс Соловушка? А блондинка только с помощью друзей, да? Маленькая услуга подружки – химии, краски "Клерол", так? И я тебе тоже чуть-чуть помогу сегодня. Помощь от мисс "кобры" в моем кармане, струйка из зуба "кобры". Всю в тебя выпущу! Чтобы окровавить твой светлый облик Сестры Милосердия. Утвердить мой образ, который ты сконструировала в своем представлении, каков бы он ни был! И я опять нынче ночью в черном, вся укрыта трауром, только лицо белое в темноте... Ну-ка, скажите, кто я?

Вспыхнула красная лампочка над входной дверью, как раз напротив.

Служебный вход. Такой тут висит знак.

Три минуты осталось.

Дверь открывается.

Выкатываются сестры, ординаторы, интерны. Скачут в ночь. Кто в форме, кто переоделся. Разбегаются. Но где же ты, Мадам Сестра? Ты не должна заставлять нас ждать. Мисс "кобра" и я делаемся очень раздраженными, если...

Вот!

Теперь она выходит. Прощается с мужчиной в голубом пиджаке поверх больничных штанов. Что-то говорит ему. Увидимся завтра, ага... Голос звенит в тихом ночном воздухе. Ан уж нет, ты завтра больше никого не увидишь... Так, поворачивается. Улыбаясь. Идет налево к киоску над станцией метро, на следующем углу. Впереди нее бегут две сестры. Итак: сейчас!

Шаг вперед. Быстро. Через улицу. Оружие наголо. Двигайся же, двигайся быстро. Позади нее. Тут! Тут! Тут! Тут!

Кто-то визжит.

Бежать отсюда.

Бежать!