Текст книги "Вдовы (сборник)"

Автор книги: Эд Макбейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 37 страниц)

Эд Макбейн

Вдовы

Города, описанного на страницах этой книги, не существует. Люди и учреждения – вымышлены. Но принципы работы полиции отражают наработанные в этой организации приемы сыска. 

Глава 1

Карелла просто не верил своим глазам: так зверски ее искололи и исполосовали. Оружием служил нож для фруктов, оказавшийся у убийцы под рукой. Его взяли на стойке бара, где он лежал рядом со штопором для бутылок, полупустым шейкером с мартини и сосудом для льда. Лимон был почти цел: с него только срезали узенькую полоску кожуры.

Здесь пили мартини. Со вкусом. Очевидно, сначала стали резать лимон, а потом принялись за свою жертву. Убитая лежала возле кофейного столика, рядом – нож, потемневший от крови, которая, казалось, все еще хлестала из многочисленных ран. На дне бокала с недопитым мартини венчиком свернулась лимонная кожура.

– Натуральная блондинка, – задумчиво произнес Моноган.

На ней было кимоно из черного шелка с набивным рисунком – неправдоподобно большими маками, талию стягивал пояс. Разодранное кимоно обнажало стройные ноги и светловолосый треугольник между ними. Моноган пришел к абсолютно верному заключению.

Голубые глаза открыты. Горло разрезано от уха до уха. Лицо покрыто многократными, словно маниакальными, порезами. На вид лет девятнадцать, двадцать. Длинные светлые волосы. Широко раскрытые, полные ужаса глаза устремлены в потолок богатой двухэтажной квартиры. Под изрезанным кимоно с кровавыми маками – прекрасное юное тело.

Вокруг сновали люди в форме и штатском, бряцая пластиковыми полицейскими жетонами, прикрепленными к курткам и пиджакам. Моноган и Монро прибыли из северной бригады по расследованию убийств, детектив второго класса Карелла – из 87-го полицейского участка и оттуда же детектив третьего класса Артур Браун. Ничего себе междусобойчик душным влажным июльским вечером.

Моноган и Монро рассматривали труп с таким видом, будто размышляли о тайне мироздания: рваные и колотые раны, покрывавшие грудь и живот, словно взывали к вечности, куда ни взгляни – все залито кровью. Изуродованная белая плоть и яркая алая кровь. Это был как бы немой вопль...

Собравшиеся ждали приезда судмедэксперта. Ничего не попишешь: и эта погода, и столько машин и людей на улицах – попробуй добраться куда-нибудь... У Кареллы был виноватый вид, зато у Брауна – откровенно злобный. Впрочем, таким он выглядел даже в минуты неподдельного, почти припадочного веселья.

– Вот и я говорю, – подал голос Монро. – Девушки, подобные этой... Они-то всегда и влипают в историю. Такой уж это город.

Карелла на секунду задумался: что значит "такие девушки"?

– Уж я-то знаю, – с важностью продолжал Монро. – Вы только посмотрите на нее – красивая, молодая. Такие не представляют себе, что это за город.

– Этот город может что хочешь сотворить с девушкой, – поддакнул Моноган.

И он, и Монро, в одинаковых белых рубашках, с одинаковыми голубыми галстуками, руки в карманах синих форменок, стояли, шевеля высунутыми наружу большими пальцами, и рассматривали мертвую женщину с высоты своего униформного величия. Оба, словно сговорившись, называли убитую "девушкой". Девятнадцать, ну от силы – двадцать лет. Карелла снова задумался: интересно, кем считала себя она сама – девушкой или женщиной...

Во всех официальных бумагах будет фигурировать: "женского рода". Хромосомный фирменный знак. И феминисткам не к чему придраться, да и вообще пустой разговор – девушка, женщина... Стоит тебе умереть, и ты – "женского рода": Точка.

В его взгляде все еще сквозила боль.

Темно-карие глаза, слегка раскосые, как у азиатов. Шатен. Высокий и худощавый. Из носа текло, этакий "летний" насморк. Он вынул носовой платок, высморкался и посмотрел на двери прихожей. Куда, к чертям, запропастился медэксперт? В помещении стоял устойчивый запах сырости, очевидно, где-то было открыто окно и это мешало работе кондиционера. Впрочем, какие уж там окна в дорогостоящих квартирах-студиях, где все тщательно скрыто от посторонних глаз. В суперсовременном небоскребе – кондоминиуме, где одна рента стоит ого-го каких денежек!.. Да еще расположенном в местечке, которое полицейские 87-го называют Золотым Берегом, с видом не только на реку Харб, но и на соседний штат... А спустись двумя кварталами к югу, и увидишь свои сокровенные убогие хоромы и постоялые дворы с драными матрацами... Но здесь, в апартаментах, занимающих целый этаж, лежала на полу молодая женщина в кимоно от Диора, растерзанная, истекающая кровью на толстенном персидском ковре; а на столике рядом – мартини в бокале с высокой ножкой. Серебро, расплавленное в стекле. Желтая, свернувшаяся венчиком лимонная кожура. На бокале – следы губной помады. А в шейкере еще столько выпивки, что и дюжины таких бокалов будет мало. Может, она собиралась устроить вечеринку? И впустила своего убийцу без всякой задней мысли? Или в квартиру можно-таки проникнуть через открытое окно?

– Они сказали, что завтра снова будет жарко, более жарко, чем сегодня, – со светской рассеянностью сообщил Моноган, отвернувшись наконец от убитой: попробуйте-ка, в самом деле, долго глядеть на что-то неподвижное.

– Кто "они"? – не замедлил спросить Монро.

– Эти парни из бюро погоды.

– Так и надо было сказать. Ну, ответь, Бога ради, почему люди то и дело говорят: "они"? "Они" – то, "они" – се. И это вместо того, чтобы честно сказать, кого именно они имели в виду.

– Что это с тобой нынче? – крайне удивленный, осведомился Моноган.

– А то, что мне не по душе те, кто только и твердит: "они" – одно, "они" – другое. Не нравятся мне такие люди.

– Но я-то тут при чем? – По лицу Моногана было видно, что он задет за живое и даже оскорблен. – Я твой напарник.

– В таком случае кончай талдычить: "они". "Они" – то, другое, третье.

– Ясное дело, прекращу, – сказал Моноган и направился в противоположный угол комнаты, где стояла еще одна черная кожаная софа. С минуту он злобно рассматривал ее, потом всей тяжестью плюхнулся на нее.

Браун глазам своим не верил: "Эм энд Эм" ссорятся?! Это они-то, неразлучные чуть ли не с рождения? Невозможно! И тем не менее факт: вон там, на софе, Моноган – надутый и злобный, а здесь Монро – на взводе. Браун счел за лучшее не встревать в это дело.

– Люди – они такие, – не унимался Монро. – У меня от этого шарики за ролики заходят. – Выдержав паузу, он обратился к Брауну: – Ну, скажи: а тебя это не сводит с ума?

– Да мне как-то все без разницы, я на это просто не обращаю внимания, – ответил Браун, твердо решивший соблюдать нейтралитет.

– А я знаю, в чем дело, – подал тут голос Моноган. – Это тебя жара бесит.

– Никакая не жара! – взорвался Монро. – Будь она проклята. А те, кто твердит – "она", "они"...

Браун сосредоточенно уставился в потолок. Почти двухметрового роста, весом едва ли не в центнер, Браун по всем статьям превосходил обоих парней из бригады по расследованию убийств. Но он чувствовал, что лучше не рисковать, в любую секунду их ссора могла обернуться против него, ляпнешь что-нибудь – и готово дело; время сейчас такое: в этом городе каждый чернокожий должен быть начеку; не осторожничать можно лишь с теми, кому полностью доверяешь, например Карелле, вот только неизвестно о политических и религиозных пристрастиях двух "Эмок". Их ссора была чем-то вроде семейной сцены, так стоило ли связываться? Не хватало только потасовки в такую жару.

Кожа у Брауна была цвета хорошо прожаренного колумбийского кофе, глаза карие, черные курчавые волосы, широкие ноздри, толстые губы – в общем, типичный негр. За долгие годы он привык считать себя чернокожим, хотя были и почернее его. Брауна хоть распни, он ни за что не станет зваться афроамериканцем. Только слабаки с комплексом неполноценности прячутся за этой словесной мишурой. Придумывать "лейблы" – путь в никуда, особенно если подумать о том, кто ты и откуда. Единственное, что необходимо, – это каждое утро смотреть на себя в зеркало. Браун делал это всякий раз поутру и тогда видел смазливого щеголя. И не хочешь, а улыбнешься. Так-то, парень...

– А вот есть люди, – вдруг сказал Монро, снова набирая пар, – которые заявляют: "Они говорят, что будут опять повышаться налоги". Спроси у них, кто же это "они", и услышишь в ответ: "они" – это брокеры-инвесторы или финансовые учрежде...

– Ты сам только что это сделал, – сказал Моноган.

– Что сделал?

– Сказал, что если спросить их, кто это "они", то услышишь в ответ, что это – инвесторы.

– Никак в толк не возьму, о чем ты говоришь.

– Говорю о тебе: сам жалуешься на людей, которые говорят "они" – то, "они" – се, и сам же только что сказал "они".

– Вот уж ничего подобного я не говорил, – взвился Монро. – Говорил или нет? – обратился он к Брауну, снова стараясь втянуть его в перепалку.

– Привет, привет, привет! – радостно воскликнул медэксперт, входя и избавляя таким образом Брауна от ответа детективу Монро.

Он поставил на пол сумку и стал вытирать брови и так уже мокрым платком. Затем произнес, обращаясь ко всем:

– Ну не Сахара ли снаружи? Извините за то, что припозднился.

Подхватив сумку, он устремился туда, где лежала жертва, тихо произнес: "О Боже..." – и опустился на колени рядом с убитой. Моноган встал с софы и присоединился к остальным.

Все молча наблюдали, как доктор приступает к обследованию.

В этом городе ни в коем случае не прикасайтесь к мертвому телу, покуда кто-нибудь из отдела медицинской экспертизы не вынесет свой вердикт: это – мертвое тело. Следователи обычно толковали это табу расширительно, а именно: старались вообще ни к чему не прикасаться до тех пор, пока медики не скажут своего слова. Бывало и так, что входишь в квартиру, а там нагишом пожилая леди, и умерла-то она уже несколько месяцев назад и, вообще, лежа в ванне, превратилась в студень. Так нет же! Жди, пока судебный медик не определит, что она мертва...

И вот теперь все они стояли и ждали. Медик осматривал усопшую точно так же, как если бы та была еще жива и нанесла ему обычный ежегодный визит. Он осматривал ее, прижимая стетоскоп к груди и щупая пульс, считал уколы, порезы и ссадины все до единой – их на круг оказалось тридцать две. Не пропустил нигде ни одной, даже трещинки в области таза. Такая скрупулезность привела полицейских в состояние лихорадочного ожидания: а что, если она все-таки не умерла?

– А ведь небось трудно с ходу определить, правда, док? – спросил Моноган, подмигивая Монро, к удивлению Брауна.

– Причину смерти, вот что он имеет в виду, док, – уточнил Монро и тоже подмигнул коллеге.

Браун решил, что они уже и думать забыли о своей ссоре.

Врач искоса посмотрел на них и продолжил обследование.

Наконец он встал и сказал:

– Теперь она – ваша.

И сыщики принялись за дело.

* * *

Стенные часы в конторе показывали восемь тридцать. Кроме них, на стенах ничего не было. Даже окон. Зато помещение украшало массивное деревянное конторское бюро, вероятно спасенное в каком-нибудь старом участке после «кораблекрушения», разразившегося в ту пору, когда в полицейские офисы стали завозить модерновую металлическую мебель. Не менее величественными были и деревянное кресло с подлокотниками, помещавшееся перед бюро, и стоявшее за ним высокое судейское кресло без ручек. На нем сидел Майкл Гудмэн. Не просто какой-то там Гудмэн, а доктор Майкл Гудмэн. Хотя ему полагался крошечный кабинетик в полицейской штаб-квартире, в небоскребе, расположенном в центре города.

Эйлин Берк была подозрительно безучастна не только к грандиозной обстановке, но и к происходящему.

– Стало быть, вы служили в ранге детектива второго класса, не так ли? – спросил Гудмэн.

– Да, – ответила она.

– И как долго вы были детективом?

Она чуть не сказала "слишком долго", но вслух лишь произнесла:

– Все эти данные имеются в моем личном деле.

Она уже начинала подумывать, что произошла чудовищная ошибка. Пойти к одному психиатру, рекомендованному другим психиатром. Но она уверовала в Карин. По крайней мере, ей так казалось.

Гудмэн взглянул на бумаги на деревянном столе. Высокий мужчина, курчавый брюнет с голубыми глазами. Нос казался слишком крупным для его лица, усики, вероятно, были отпущены для равновесия. Оправа толстых линз гармонировала с цветом его волос. Он порылся в бумагах.

– О, я вижу, вас часто использовали в подразделении специального назначения, – сказал Гудмэн.

– Да.

– Подстава? Для отвлечения внимания?

– Да.

– И главным образом бригада по борьбе с изнасилованиями.

– Да, – сказана она.

"Сейчас он перейдет непосредственно к изнасилованию, – подумала Эйлин. – А потом доберется и до рапорта, где доложено о том, как изнасиловали саму меня. Все в деле, все же это есть в деле..."

– Итак, – сказал он, взглянув на нее и улыбнувшись, – что заставляет вас думать, что вам понравится работать в бригаде заложников?

– Я не совсем уверена, что понравится. Но вот Карин... Доктор Карин Левковиц...

– Знаю такую.

– Я несколько раз была у нее...

– И что же?

– Беседовала с ней. Ну, знаете, в "Опоссуме", выше этажом. Отделение по оказанию психологических услуг – сокращенно ОПУС. Отсюда и прозвище – "Опоссум". Так окрестили это важное учреждение полицейские, проходившие там целительный курс снятия психологических стрессов. Естественно, словечко "Опоссум", пущенное кем-то в оборот, проще выговорить, чем длинное ученое название. Оно и звучит, если хотите, веселее, более джазово, что ли. На пятом этаже. А офис Энни Роулз, бригада по борьбе с изнасилованиями, был на шестом. "То, что поднимается, – подумалось Эйлин, – должно опускаться..."

– Карин считает, что работать в бригаде заложников будет для меня интереснее.

На самом же деле она сказала, что эта работа не так опасна.

– Что она имела в виду? – спросил Гудмэн. – Что значит – интереснее?

"Влепил в десятку, – отметила Эйлин, – умнее, чем я думала".

– За последнее время, – сказала она, – у меня было слишком много эмоциональных перегрузок.

– Это из-за стрельбы?

"Ну вот, начинается", – подумала Эйлин и сказала:

– Да, из-за стрельбы. И, кроме того, возникли кое-какие осложнения...

– Когда вы убили человека? – он не дал ей договорить.

Что ж, карты на стол. Она убила этого человека. Ну конечно же убила. Убила человека. Убила человека, который зарезал трех проституток и шел на нее с ножом... Лишила его жизни. Ее первая пуля угодила ему в грудь и швырнула к кровати. Она выстрелила еще раз и попала в плечо, это круто развернуло его, а потом Эйлин произвела третий выстрел, в бок, швырнувший тело на кровать... Тогда и она не могла понять, почему стреляла и стреляла в безжизненное тело, видя, как кровь хлещет по спине, и все время приговаривая:

– Я же дала тебе шанс, дала тебе шанс...

До тех пор, пока не израсходовала все патроны. Карин Левковиц потребовалось много времени, чтобы помочь ей понять – почему.

– Я убила его в октябре.

– Не в этом году?

– Нет, в октябре прошлого года. В Карнавальную ночь. "Маска, кто ты? – подумала Эйлин. – Я же дала тебе шанс...

Я же дала тебе шанс... Но дала ли?"

– Почему вы наблюдаетесь у доктора Левковиц?

Интересно, знаком ли он с Карин лично? И вообще, знают ли в этом городе все психиатры друг друга? А если так, обсуждал ли он с Карин то, о чем они говорили в течение последних месяцев?

– Я вижусь с Левковиц, потому что у меня проблемы с огнестрельным оружием. Я бы назвала это застенчивостью.

– Ага, – хмыкнул он.

– Я не хочу, чтобы у меня возникла необходимость убить еще кого-нибудь.

– Понятно.

– И не хочу больше быть подставой, наживкой. Эта работа дисквалифицирует полицейского из отряда спецназначения.

– Могу себе представить.

– Кстати, – заметила она, – я не в восторге от психиатров.

– Ну что ж, счастье, что я всего лишь Психолог, – сказал он, улыбаясь.

– Это одно и то же.

– Но вы же любите Карин?

– Да, – сказала она и, помолчав, добавила: – Она мне очень помогла.

"Надо оставаться в рамках, не перехлестывать", – тут же подумала Эйлин.

– Как именно она вам помогла? – спросил Гудмэн.

– Ну, существуют ведь и другие проблемы, помимо работы.

– Давайте сделаем так: в первую очередь поговорим о проблемах, связанных с работой.

– Я уже только что вам сказала: не хочу очутиться в ситуации, когда опять придется кого-нибудь убить.

– "Кого-нибудь убить". Хм.

– Ну, вообще, стрелять, убивать.

– Для вас это одно и то же?

– Если на вас нападают и у вас есть считанные секунды на размышление, то разницы нет. По-моему.

– Должно быть, очень страшненько.

– А это и было страшно.

– И вам до сих пор страшно?

– Да.

– Очень страшно, мисс Берк? Или – как?

– Очень.

"Теперь-то чего скрывать". Карин освободила ее от комплекса скрытности.

– Ага, очень. Потому что вы убили этого человека?

– Нет. Потому что меня изнасиловали. Я не хочу, чтобы меня опять изнасиловали. Убью любого, кто попытается это сделать. Вот я и не желаю быть... Словом, постоянно попадать в ситуацию, когда кто-нибудь попытается меня изнасиловать; при одной мысли об этом меня охватывает ужас. Ведь тогда придется убить насильника, а это... меня и приводит в ужас, я так думаю. Снова убить кого-то? Ну уж нет.

– Получается нечто вроде порочного круга, так?

– Если я останусь в спецназе, то – да.

– Поэтому вы и пришли к мысли о работе в бригаде заложников.

– Ну, это мысль Карин. Она сказала, что я должна все обговорить с вами. Все пересмотреть заново.

– Но только не убийства. Уж это точно, – заметил Гудмэн и снова улыбнулся. – А теперь поговорим об этих, как вы их назвали, других проблемах. Не связанных с работой.

– О, они весьма личного характера.

– Согласен, но иметь дело с бригадой заложников тоже носит личностный характер.

– Это я понимаю. Но не понимаю другого: чем и как связаны мои интимные затруднения с...

– Знаете, – сказал Гудмэн, – я недавно беседовал с детективом, проработавшим десять лет в бригаде по борьбе с наркотиками. Порой приходится беседовать с людьми весь день. В этом ремесле запас прочности подвергается огромному давлению. И это понятно: стрессы, без конца стрессы. Если начальнику отделения и мне удается продержать хорошего "говоруна" на посту несколько месяцев, это, поверьте, очень большой срок. Как ни крути, детектив, которому приходится "убалтывать" наркодилеров, их люто ненавидит. Он их всех в гробу видит. Вот я и спросил такого: что он будет делать, доведись ему иметь дело с наркодилером, который вдобавок захватил заложников. Он сказал, что попытается спасти их от смерти. Я полюбопытствовал: кто, на его взгляд, важнее – заложники или "наркоша". Он ответил, что заложники... Убил бы он "наркоту", чтобы освободить захваченных? Да, сказал он, не колеблясь, убил бы... И вот тогда я заявил ему без обиняков, что он для работы в такси бригаде не годится.

Эйлин посмотрела на Гудмэна.

– Так с какими же именно личными проблемами вы боретесь? – спросил он.

Она пришла в замешательство.

– Если вы не хотите отвечать...

– В ту ночь, когда я убила Бобби... Так звали того парня, Бобби Уилсон. Так вот, в ту ночь, когда я его застрелила, меня подстраховывали двое коллег. Но мой друг...

– Это он – "личная проблема"? Ваш друг?

– Да.

– Пожалуйста, объясните чуть подробнее.

– Он вбил себе в голову, что если бы он меня подстраховал, то результат операции...

– Подстраховал?

– Он полицейский. Простите, я должна была сразу сказать об этом. Он детектив из Восемьдесят седьмого.

– Как его зовут?

– А зачем вам это знать?

– Да просто так.

– Словом, он почти сразу же самовольно подключился к той операции, получилась путаница, я лишилась своих ангелов-хранителей, и таким образом мы оказались один на один с Бобби. И его ножом, разумеется.

– И вы убили Бобби.

– Да, он оказался в слишком опасной близости.

– Вы ставите это в вину вашему другу?

– Вот над этой проблемой мы как раз и бьемся.

– Вы и доктор Левковиц?

– Да.

– А если исключить Левковиц? Скажем так: вы и ваш друг. Вы с ним это обсуждаете?

– Я не виделась с ним с тех пор, когда начала проходить курс психотерапии.

– Ну и как он к этому относится?

– А мне на это в высшей степени наплевать.

– Так, так...

– Ведь иду ко дну-то я.

– Так, так...

Некоторое время они молчали, затем Эйлин сказала:

– Конец допроса. Так?..

* * *

Они нашли письма в шкатулке для драгоценностей на туалетном столике убитой.

К тому времени уже было установлено – благодаря водительским правам, обнаруженным в сумочке на столе в прихожей, – что убитую звали Сьюзен Брауэр и что ее возраст – двадцать два года. На фотографии на водительских правах была запечатлена улыбчивая блондинка, лицо без признаков косметики, взгляд устремлен прямо в объектив. Голубая наклейка на правах свидетельствовала об ограничении езды: Сьюзен Брауэр разрешалось водить машину только в очках с корригирующими стеклами... Пока медэксперт находился еще в квартире, детективы спросили, носила ли жертва контактные линзы. Эксперт ответил, что не носила.

Шкатулка, где хранились письма, представляла собой изделие ручной работы, выполненное из красной кожи с орнаментом. Это был как раз тот вожделенный предмет, на который обычно взломщики набрасываются как мухи на мед. Впрочем, на этот раз потенциальный взломщик был бы разочарован, ибо на дне шкатулки лежали всего-навсего письма в конвертах, перевязанные бледно-голубой сатиновой ленточкой. Всего было двадцать два письма, положенных в хронологическом порядке; первое датировано одиннадцатым июня текущего года, последнее – от двенадцатого июля. Все были написаны от руки, и каждое начиналось приветствием "дорогой Сьюзен". Ни одно из писем не было подписано. И все – эротического содержания.

Писал их, без сомнения, мужчина. В каждом письме, – нетрудно было установить, что в среднем они посылались почти ежедневно, – корреспондент очень красочно и откровенно описывал действия, которые он намеревался предпринять по отношению к Сьюзен:

«...Притиснутый к тебе в переполненной кабине лифта... В то время как твоя юбка задрана и завернута за пояс... И ты – голая под юбкой, а мои руки жадно тискают твои...»

Так же живописались действия, которые можно было ожидать от Сьюзен:

«...Ты оседлаю меня и смотришь в зеркало... А потом я хочу, чтобы ты, как поршень, съехала вниз...»

Когда сыщики читали это, создавалось впечатление, что Сьюзен отвечала на каждое из писем и ее послания были того же содержания; правда, уточнялась ее реакция на его запросы:

«...Когда ты говоришь, что хочешь привязать меня к кровати и хочешь, чтобы я умолял тебя притронуться ко мне, ты, конечно, имеешь в виду...»

Уровни эротических грез отправителя и адресата весьма живо перекликались между собой. Более того, не вызывало сомнения, что это не просто неосуществленные фантастические грезы. Парочка действительно проделывала все, что собиралась проделать, притом с поразительной устремленностью и частотой.

«...В четверг, когда ты распахнула кимоно и стояла в черном кружевном белье, которое я тебе подарил, ты, о ты – ноги слегка расставлены, тугие подвязки на твоих...»

«...Но потом, в пятницу, когда ты наклоняюсь, предлагая себя, я подумал, насладилась ли ты в полной мере...»

«...Как часто я проделывал это сам с собой... Но вот когда в понедельник ты рассказала, как делаешь это в ванной, а воздушные пузырьки пенятся вокруг, когда ты нащупываешь рукой под попкой твою...»

«...Знаю тебя уже столько времени после Нового года и все-таки все время думаю о тебе. Я виделся с тобой вчера, увижу тебя снова завтра... Да. И все-таки пытка – ходить скрючившись, чтобы никто не заметил горб, выросший на брюках над библейским местом...»

Этим письмам, казалось, не было конца. Хоть и насчитывалось их всего двадцать два.

Последнее, пожалуй, было самым красноречивым. В частности, по той причине, что, плывя на всех парусах в привычной эротической стратосфере, оно каким-то образом снижалось до уровня земных делишек.

"Моя дорогая Сьюзен,

я понимаю твое нетерпение, связанное с тем обстоятельством, что длится уже нескончаемое время, а проволочки с твоим вселением в новое гнездышко все продолжаются. Поверь, я сам чувствую себя неуютно, когда приходится поздней ночью разыскивать такси в районе с дурной славой: мрак, ни одного полисмена, брр... О, сколь счастлив я оказался бы, поселись ты где-нибудь в центре города, поближе к моей конторе, в безопасном благополучном районе, в шикарной обстановке, которую я тебе обещал.

Но, заклинаю тебя, не восприми отсрочку как знак моего бездушия или перемены отношения к тебе. И пожалуйста, наберись терпения, не становись забывчивой. Мне ненавистна мысль о потере теперешнего жилья, об утрате драгоценного времени, которое может пройти, пока не освободится новое. Ведь меня заверили, что это должно произойти со дня на день. Я обеспечу твою возможность платить наличными по всем счетам, но, умоляю, оплачивай аренду житья без промедления. Ты не можешь рисковать с просрочкой платежей.

Хожу на почту каждый день, но в моем ящике – ничего от Сьюзен. Маленькая Сью стесняется или боится написать мне? Или стала безразлична? Сама мысль об этом мне ненавистна. А может, сладкая Сью хочет напомнить мне таким образом, что она принадлежит мне? Думается, что мне придется наказать тебя в следующий сладкий миг нашего свидания. Представляю, как положу тебя на свои колени, стяну с тебя трусики и отшлепаю, да так, что щечки порозовеют, а я буду наблюдать, как вздрагивает твой задик под шлепками, и упиваться твоими стонами..."

И это письмо не было подписано.

Позор, да и только: замедление в их работе...

Часы в "дежурке" свидетельствовали, что через двенадцать минут наступит полночь. "Кладбищенскую смену" только что отпустили, и Хейз переругивался с Бобом О'Брайеном, который никак не желал сообщить Карелле о звонке.

Боб в ответ сказал:

– Тебе все равно околачиваться где-то поблизости и, как бы между прочим, ты можешь сделать это, даже несмотря на то, что рабочее время уже кончилось. Если, – твердил он, – сестра говорила с тобой, значит, именно ты и должен все передать Стиву.

На что Хейз заявил, что у него срочное задание и как, мол, О'Брайен думает, следует ему, Хейзу, поступить: оставить Карелле записку на письменном столе?.. "Срочное задание" состояло в том, что он должен был встретиться с детективом третьего класса Энни Роулз, которая купила ему красные носки. Они были сейчас как раз на нем и прекрасно гармонировали как с шевелюрой, так и с галстуком, который также был в данный момент на нем. Кроме того, белая рубашка – в тон седой пряди волос над левым виском. Хейз был экипирован в соответствии с летней жарой: голубой блейзер из легкой ткани "тропикл", брюки из той же ткани (правда – серые), как уже говорилось, красный галстук и подарок Энни – красные носки.

На календаре – 17 июля, вторничная ночь, температура воздуха за стенами "дежурки" – восемьдесят шесть градусов по Фаренгейту, по подсчетам Хейза – тридцать градусов по Цельсию, а это, как ни считай, страшная жара. Хейз ненавидел лето. В особенности он ненавидел это лето, потому что, как ему казалось, началось оно уже в мае и до сих пор стояло на дворе; каждый день тропическая температура дополнялась отупляющей влажностью, и все это вместе превращало человека в какую-то слякоть.

– Неужели ты не можешь оказать мне одну простую услугу? – спросил Хейз.

– О, это не такая уж простая услуга, – отозвался О'Брайен. – Подобная штука травмирует человека, даже если происходит только раз в жизни. Неужели ты этого не знаешь?

– Нет, – сознался Хейз. – Я этого не знал.

– Так вот, – продолжал О'Брайен, – у меня здесь в участке репутация коллекционера всяких неудач.

– Откуда это у тебя такие мысли? – спросил Хейз.

– А оттуда: я то и дело попадаю в перестрелки. Хуже того, в этом смысле я просто чемпион.

– Ну это же смешно, – неуверенно отозвался Хейз.

– И вот приходишь ты, – продолжал О'Брайен, – и начинаешь канючить, просить, чтобы я выложил Стиву страшную весть. И что он подумает? Он подумает так: ага, вот тот самый невезунчик, зараза, от которого я и подцеплю невезение.

– Стив так не подумает, – сказал Хейз.

– О чем это я не подумаю? – спросил входивший в комнату Карелла, минуя вращающуюся рогатку дверей "дежурки" и снимая куртку. Вслед за ним шел Браун. У обоих был подавленный вид.

– Так о чем я не подумаю? – переспросил Карелла.

О'Брайен и Хейз молча уставились на него.

– В чем дело? – спросил Карелла.

Оба не проронили ни слова.

– Коттон? – начал Карелла. – Боб? В чем дело?

– Стив...

– Ну, Стив. Что дальше?

– Поверь, мне страшно это сказать тебе, но...

– Но – что, что, Боб?

– Твоя сестра недавно звонила, – вымолвил наконец О'Брайен.

– Твой отец умер, – сказал Хейз.

Карелла посмотрел на него ничего не выражающими глазами. Потом кивнул.

– Где она? – спросил Карелла.

– В доме твоей матери.

Стив прошел к телефону и набрал номер. Сестра сняла трубку после третьего звонка.

– Анджела, это Стив.

Она плакала, это было заметно по голосу.

– Мы только что приехали из клиники, – выговорила она сквозь слезы.

– Что произошло? – спросил он. – Сердце?

– Нет, Стив, не сердце.

– А что?

– Мы были там на опознании.

Какое-то время он ничего не мог сообразить.

– Что ты имеешь в виду? – наконец спросил он.

– Мы должны были опознать тело.

– Но почему, Бог мой?! Анджела! Что случилось?

– Его убили.

– Убили? Ничего не понимаю...

– Убили в пекарне.

– Не может быть.

– Стив...

– Господи, что?

– Вошли двое. Папа был один. Они очистили кассу...

– Анджела, не говори мне об этом, пожалуйста...

– Извини, – сказала она и громко заплакала.

– Боже, Боже... Кто там? Ну, кто там, в этом... Кто работает в Сорок пятом? Это же Сорок пятый? Ведь так? В районе Сорок пятого? Эй, кто знает, кто работает в Сорок пятом?.. Анджела! – сказал он в трубку. – Ласточка, они сделали ему больно? Я хочу сказать... Они заставили его страдать?.. Да или нет, Анджела? О Боже, Анджела... О Боже, Боже, Боже...

Он отнял трубку от рта, прижал ее к груди; слезы текли по лицу, тело сотрясалось от рыданий.

– Стив, с тобой все в порядке? – встревоженно звучал приглушенный голос сестры в трубке, прижатой к рубашке. – Стив! Стив! Стив!

Она повторяла это снова и снова. До тех пор, пока он не вернул трубку в исходное положение и не сказал, все еще плача:

– Что ты говоришь, сладость моя? Это ты?

– Да, Стив.

– Скажи маме, что я сейчас приеду.

– Рули осторожнее.

– А Тедди ты сообщила?

– Она уже едет.

– Томми с тобой?

– Нет, мы были одни, мама и я.

– Как, как? Где Томми?

– Не знаю. Пожалуйста, поторопись, – сказала она и повесила трубку.