Текст книги "Любитель полыни"

Автор книги: Дзюнъитиро Танидзаки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

– Как раз в такую погоду и спится.

– Во-первых, это невежливо по отношению к гостю.

– Ничего, он свой человек.

– Поскорее умывайтесь и спускайтесь к нам. Я привёз вам подарок.

Таканацу стоял под сливами и, подняв голову, смотрел на неё. В тени деревьев она не могла разглядеть его лица.

– Так это и есть новая собака?

– Да, такие собаки в Шанхае сейчас в большой моде.

– Изумительная! Мама, эта собака как раз чтобы ты с ней гуляла.

– Почему?

– На Западе все дамы держат таких собак. Когда они ведут такую собаку на поводке, то выглядят ещё красивее.

– И даже я буду казаться красавицей?

– Конечно. Ручаюсь.

– Но собака слишком изящна. Рядом с ней я буду казаться ещё толще.

– Тогда собака подумает: «Рядом с ней я кажусь ещё изящнее».

– Я вам это припомню.

– Ха-ха-ха, – рассмеялся вместе с ними Хироси.

Во дворе росло несколько слив, оставшихся с тех пор, как здесь был крестьянский двор. Деревья цвели одно за другим, с начала февраля и до середины марта. Сейчас они уже осыпались, но ещё там и сям сверкали белые цветы. Собак привязали к деревьям на таком расстоянии, чтобы они не грызлись. Казалось, что и Пиони, и Линди устали лаять и, припав к земле в позе сфинкса, лишь злобно смотрели друг на друга.

Сквозь переплетённые ветви было видно, что муж сидит на веранде флигеля, построенного в западном стиле. Перед ним стояла чашка чёрного чая, и, растянувшись в шезлонге, он перелистывал большую европейскую книгу. Таканацу, в накинутой на ночное платье накидке из чесучи осима,^[43] в трикотажных кальсонах, доходивших до самых пят, без носков, вынес во двор стулья.

– Не отвязывайте их. Я сейчас спущусь.

Мисако, быстро приняв ванну, вышла на веранду.

– Вы уже позавтракали?

– Позавтракал. Ждал-ждал, но вы никак не просыпались.

Держа чашку в одной руке, муж прихлёбывал чай и не поднимал глаз от книги, которая была у него на коленях.

– Сударыня, ванна готова, – объявил Таканацу. – Хозяйка дома совсем о гостях не заботится, но прислуга ради меня с утра натопила. И с вашего позволения я уже принял ванну, так что вам придётся после меня…

– Я уже приняла ванну. Но не знала, что это после вас.

– Вы недолго там пробыли.

– Я ведь ничем не рискую, господин Таканацу?

– В каком смысле?

– Не заражусь китайской болезнью?

– Шутите. Вам следует опасаться вашего супруга.

– Если я болен, то это всё местные болезни, они не такие опасные, как твои, – вставил Канамэ.

– Мама! Мама! – раздался голос Хироси. – Посмотри на Линди!

– Ты сегодня из-за него меня разбудил. С утра пораньше начал вопить с Таканацу-сан.

– Я ведь бизнесмен. В Шанхае я встаю в пять утра. И прежде чем ехать в бюро, галопом от Северной Сычуаньской дороги до Речной бухты.

– Вы по-прежнему ездите верхом?

– Да. Как бы ни было холодно, если я не проедусь на лошади, у меня плохое настроение.

Канамэ не хотелось покидать освещённую солнцем террасу, и он сказал стоящим в тени слив Таканацу и Хироси:

– Вы не подведёте собаку сюда?

– Хироси, отведи Линди к папе.

– Линди!

Ветви слив неожиданно с шелестом закачались, и Пиони хрипло зарычала.

– Сидеть, Пиони, сидеть! Дядюшка, Пиони мне мешает, придержите её…

– Нельзя, Пиони! Она прыгает… нельзя!

Собака старалась лизнуть Мисако в щёку, и та, как была в садовых гэта, быстро поднялась на террасу.

– Ты мне надоела. Зачем вы привели сюда Пиони?

– Но, мама, она подняла такой шум. Что было делать?

– Собаки ужасно ревнивы…

Сидя на корточках у лестницы рядом с Линди, Таканацу гладил шею собаки.

– Что вы делаете? У него нет клещей?

– Нет. Но погладьте его здесь. Удивительно!

– Что же здесь удивительного?

– У него шея совсем как у человека.

Таканацу пощупал собственное горло и стал снова гладить собаку.

– Мисако-сан, пощупайте, я не обманываю.

– И я хочу пощупать, – сказал Хироси, прежде матери садясь на корточки. – Правда. Мама, дай мне пощупать твою шею!

– Это ещё что такое, Хироси! Разве можно сравнивать маму с собакой?

– Почему же нет? Если бы кожа его матери была такая же гладкая, вот было бы замечательно!

– Но, Таканацу-сан, посмотрите у меня…

– Да-да… Но пощупайте у собаки. Ну, как? Не поразительно ли?

– Да, поразительно! Вы правы. А можно мне потрогать вашу?

– Ну-ка, ну-ка… – Канамэ спустился с веранды и подошёл к ним. – Действительно. Как странно! Совсем как шея человека.

– Не правда ли? Я сделал важное открытие?

– У него шерсть короткая и гладкая, как атлас. Вовсе не кажется, что это шерсть.

– А толщина шеи такая же, как у людей.

Мисако соединила пальцы рук в кольцо и, измеряя, сравнивала свою шею и шею собаки.

– Нет, у него толще. Но у него шея длинная и хрупкая, поэтому кажется тонкой.

– Такого же размера, как моя, – сказал Таканацу. – Размер воротника тридцать семь.

– Когда Таканацу-сан уедет, нам останется только гладить шею собаки.

Хироси, опять сев на корточки возле собаки, говорил ей:

– Дядюшка, дядюшка!

– Ха-ха-ха! Ты теперь будешь звать его не Линди, а Дядюшка? А, Хироси?

– Так и буду, папа. Дядюшка, дядюшка!

– Таканацу-сан, если бы вы подарили собаку кому-то другому, тот бы очень радовался.

– Что вы хотите сказать?

– Не понимаете? Но я-то хорошо знаю. Разве нет никого, кому было бы приятно гладить эту шею?

– Может быть, ты ошибся адресом, приведя Линди к нам?

– Стыда у вас нет! Здесь же ребёнок, а вы говорите такое! Вот он и вырастет…

– Папа, а вчера, когда мы везли Линди из Кобэ, один человек, увидя его, сказал… – начал Хироси, меняя тему разговора.

– И что же он сказал?

– Мы шли со слугой по берегу, за нами пошёл какой-то пьяный. Он с удивлением смотрел на Линди, а потом сказал: «Ну и собака, совсем как морской угорь!»

– Ха-ха-ха!

– Ха-ха-ха!

– А если подумать, действительно морской угорь, – сказал Таканацу. – Линди, теперь ты будешь Угорь!

– Благодаря угрю Таканацу вышел из положения, – вполголоса вставил Канамэ.

– В одном Пиони и Линди похожи – у них длинные морды.

– У колли и борзых и морда, и туловище в общем одинаковы. Только у колли шерсть длинная, а у борзых короткая. Коротко объясняю тем, кто не разбирается в собаках.

– А шея?

– О шее говорить не будем. Моё открытие не было слишком приятным.

– Когда две собаки лежат рядом у каменных ступеней – совсем как в магазине Мицукоси.^[44]

– Мама, а в магазине Мицукоси есть такие собаки?

– Ну, это никуда не годится. Ты родился в Токио, а не знаешь Мицукоси. Поэтому ты так хорошо и говоришь на осакском диалекте.

– Но, дядюшка, я жил в Токио только до шести лет.

– Да, этого мало. А после ты больше в Токио не ездил?

– Я хочу, но… Папа всегда ездит туда один, а мы с мамой остаёмся здесь.

– А не поедешь ли ты со мной? Как раз сейчас каникулы. Я тебе покажу Мицукоси.

– Когда?

– Завтра или послезавтра.

– Что же делать? – На лице мальчика, до тех пор весело болтавшего, отразилось беспокойство.

– А ты что, не можешь?

– Поехать-то я хочу, но я ещё не сделал домашнего задания.

– Разве я не говорила тебе: делай побыстрее? Но всё можно сделать за один день, только поработай как следует сегодня до вечера. И поедешь с дядей.

– Задание можно сделать и в поезде. Я тебе помогу.

– А сколько дней мы там пробудем, дядюшка?

– К началу твоих занятий мы вернёмся.

– Где вы остановитесь? – спросила Мисако.

– В отеле «Империаль».

– Но у вас же много дел. Правда, дядюшка?

– Ну что за ребёнок! Его приглашают, а у него всё какие-то возражения. Таканацу-сан, для вас это обуза, но всё же возьмите его с собой. Хоть два-три дня не будет мне надоедать.

Хироси при этих словах побледнел и, глядя в глаза матери, натянуто улыбнулся. Разговор о поездке в Токио возник случайно, однако сам мальчик так его не воспринимал. Ему казалось, что всё это было подстроено заранее. Если бы взрослые действительно хотели его обрадовать, он бы обязательно поехал, но возможно, возвращаясь из Токио, дядя в поезде объявит ему: «Хироси, когда ты вернёшься домой, матери там уже не будет. Отец просил меня сообщить тебе это». Мальчик боялся чего-то в подобном роде, его детское воображение рисовало абсурдные картины. Он не мог проникнуть в замыслы взрослых и не знал, что ответить.

– Дядюшка, у вас правда неотложные дела в Токио?

– Почему ты спрашиваешь?

– Если дел нет, можете оставаться у нас. И всем будет хорошо – и папе, и маме.

– Но мы же оставим им Линди. Каждый день папа и мама будут гладить его по шее.

– Линди не разговаривает. Линди, Линди, правда, что ты не можешь заменить дядюшку?

Чтобы скрыть лицо, Хироси снова присел на корточки и, обняв собаку, прижался к ней щекой. Голос его дрожал, и взрослые испугались, что он вот-вот заплачет.

Что бы ни предстояло им в будущем, присутствие Таканацу вносило в семью беспечность и дух веселья. Причина заключалась в его характере, но главное было в том, что он один знал об их истинном положении, перед ним не приходилось притворяться, и супруги чувствовали себя свободно. Впервые за несколько месяцев Мисако слышала, как муж громко смеётся. На веранде, обращённой к югу, сидя на стульях друг против друга, залитые солнцем, они наблюдали, как их сынишка играет с собакой, – во всём царил покой. Когда муж что-то говорил, жена с ним соглашалась, они принимали приехавшего издалека гостя – эта мирная картина не была обманом. Они были избавлены от необходимости лгать. Это была всего лишь передышка, она не могла продолжаться долго, но сейчас супруги позволили себе облегчённо вздохнуть.

– Книга настолько интересная? Ты читаешь с таким увлечением…

– Да, очень интересная.

Канамэ снова взялся за положенную на стол книгу. Он держал её перед собой так, что никто не мог заглянуть в неё. На раскрытой странице была напечатана гравюра: гарем, толпа развлекающихся обнажённых женщин.

– Чтобы получить её, мне пришлось не знаю сколько раз ездить в лавку Kelly and Walsh. Наконец её выписали из Англии, но они видели, что я очень хочу купить её, и запросили двести долларов и ни гроша меньше – эта книга, мол, в настоящее время в Лондоне только в двух экземплярах, и они не могут сделать скидку. Я совершенно не знал, какова её реальная цена, твердил одно: «Полноте, неужели это так?» – и в результате мне сделали скидку десять процентов, но надо было заплатить наличными.

– Неужели такая дорогая?

– И это лишь один том, а всего их семнадцать.

– А потом я намучился с перевозкой. Считается, что книга непристойная, иллюстраций много, как бы не заметили на таможне – засунул все тома в чемодан, обошлось, но чемодан был такой тяжёлый, еле дотащил. Да, намучился с этими книгами. За такую работу надо давать чаевые.

– «Тысяча и одна ночь» для взрослых и для детей сильно отличаются, а, дядюшка?

Рассказ дяди пробудил в Хироси любопытство, у него заблистали глаза, и он даже попытался увидеть иллюстрацию в книге, которую держал отец.

– В некоторых местах сильно отличаются, а в некоторых нет. Вообще-то «Тысяча и одна ночь» – книга для взрослых, но есть такие сказки, которые можно читать и детям. Как в твоей книге.

– А «Али-Баба и сорок воров» там есть?

– Есть.

– А «Ала ад-Дин и заколдованный светильник»?

– Есть.

– А «Сезам, открой дверь»?

– Есть. Там есть все сказки, которые ты знаешь.

– А по-английски читать не трудно? За сколько дней ты всё прочтёшь?

– Я не буду всё читать. Только интересные места.

– Ты читаешь по-английски, и я тобой восхищаюсь, – сказал Таканацу. – Я английский совершенно забыл. Я говорю на нём только по работе.

– Странно. Ведь такую книгу кто угодно хотел бы прочитать. Даже если нужно отыскивать слова в словаре.

– Такое может позволить себе только тот, у кого много свободного времени, как у тебя. А у нас, бедняков, времени нет.

– Но, говорят, вы разбогатели.

– Если я с таким трудом что-то зарабатываю, я опять теряю.

– Но почему?

– Играю на бирже.

– Кстати, сто восемьдесят долларов – это сколько в пересчёте? Я хочу расплатиться, пока не забыл.

– Расплатиться? Но это подарок.

– Не говори глупостей. Что за подарок в такую цену! Ведь с самого начала я просил тебя найти эту книгу.

– А мне подарок, Таканацу-сан?

– Я совершенно забыл. Не пойдёте ли в мою комнату? Всё, что вам там понравится, я вам подарю.

Таканацу поднялся с Мисако на второй этаж европейского флигеля, в котором его поместили.

7

– Ах, какая вонь! – воскликнула Мисако, едва войдя.

Она замахала рукавами, чтобы отогнать от себя дурной воздух, и, прикрыв лицо рукой, поспешно открыла окно.

– В самом деле, Таканацу-сан, так плохо пахнет. Вы продолжаете есть чеснок?

– Да, ем. Зато всё время, как вы видите, курю превосходные сигары.

– Это ещё хуже. От запаха сигар невозможно избавиться. А в запертой комнате запах просто невыносим. Теперь в доме всё пропахнет. Чтобы этого не было, прошу вас, пожалуйста, не надевайте пижаму, которую я вам дала.

– Пижаму я надевал, уже поздно. Но при стирке сразу всё исчезнет.

Во дворе этого особенно не чувствовалось, а в запертой комнате от застоявшегося за ночь запаха сигар и чеснока было нечем дышать. «В Китае надо есть много чеснока, как делают китайцы. Тогда не будешь болеть тамошними болезнями» – таково было твёрдое убеждение Таканацу. В Шанхае у него на кухне всегда имелся большой запас чеснока. «Китайцы его едят много. Без него нет китайских кушаний», – говорил он. Он привозил с собой некоторое количество в Японию и, время от времени отрезая ножичком кусочек, принимал как превосходное лекарство. По его словам, чеснок не только укрепляет желудок и кишечник, но и придаёт энергию, поэтому его надо есть без перерыва. Канамэ часто шутил, что бывшая жена Таканацу сбежала, потому что от него сильно пахло чесноком.

– Ради всего святого, отойдите немного… – попросила Мисако.

– Если воняет, зажмите нос, – ответил Таканацу.

Попыхивая сигарой, он раскрыл чемодан, до того потёртый за многие путешествия, что его не жаль было продать старьёвщику.

– Ах, вы привезли так много вещей! Совсем как продавец в мануфактурном магазине.

– Ведь мне ещё в Токио ехать. Если вам что-нибудь нравится, прошу… Всё равно вы опять будете меня бранить…

– Сколько я могу взять?

– Ну, штуки две или три. Как вам это?

– Слишком блёкло.

– Это слишком блёкло?! Да сколько вам лет? В магазине Лао цзю чжан^[45] продавец мне сказал, что это как раз для женщин двадцати двух – двадцати трёх лет.

– Как можно полагаться на слова китайского продавца!

– Он сам китаец, но в этот магазин ходит очень много японцев, и он знает, что нам нравится. Особа, которая живёт со мной, всегда с ним советуется.

– Но мне не нравится. Во-первых, это камлот.

– Вы же знаете, я скряга. Из камлота вы можете взять три отреза, а из камки два.

– Я возьму камку. Мне нравится вот это. Можно?

– Это?

– Это… Так что же?

– Я думал подарить это Асафу, их младшей сестре.

– Вы меня удивляете. Бедная Судзуко!

– Это вы меня удивляете. Если вы наденете такой яркий пояс, будете выглядеть потаскушкой.

– Ха-ха! В конце концов я и есть потаскушка.

Таканацу прикусил язык, но было уже поздно. Чтобы не усугублять неловкости, Мисако нарочно вызывающе рассмеялась.

– Простите, у меня сорвалось с языка. Я сегодня то и дело попадаю впросак. Я беру назад свои слова и прошу не вносить их в протокол.

– Ничего не выйдет. Вы можете забрать свои слова, но они уже в протоколе.

– Член парламента сказал не со зла. Он не только без оснований задел репутацию добродетельной женщины, но и необдуманно наделал шума в зале заседаний, за что почтительно просит простить его.

– Ха-ха! Не такая уж я добродетельная женщина.

– Тогда можно и не брать своих слов назад?

– В сущности, можно и не брать. У меня репутация всё равно будет запятнана.

– Ну, это не так. По-моему, вы придаёте слишком большое значение репутации.

– Это относится к Канамэ. А мне… Всё это выше моих сил. Вы с ним вчера говорили?

– Говорил.

– И что же он сказал?

Они сели на кровать по обе стороны от чемодана, в котором в беспорядке лежали красочные отрезы шёлка для поясов.

– А что вы мне скажете?

– Одним словом всего не скажешь…

– Скажите двумя или тремя.

– Таканацу-сан, вы сегодня не заняты?

– Я весь день сегодня свободен. Для этого я вчера после обеда отменил свои дела в Осака.

– А что собирается делать сегодня Канамэ?

– Сказал, что, может быть, во второй половине дня поедет с Хироси в Такарадзука.

– Хироси должен делать домашнее задание. Вы возьмёте его с собой в Токио?

– Я-то не возражаю. Но меня озадачила его реакция. Он не заплакал?

– Кажется, не заплакал. Он всегда так настроен. Я бы хотела как-нибудь отпустить его от себя дня на два или три, чтобы узнать, что я буду чувствовать при этом.

– Может быть, стоит так сделать. За это время вы сможете спокойно обсудить свои дела с Канамэ.

– Канамэ считает, что мне лучше говорить с вами. Когда мы оказываемся с ним лицом к лицу, я никак не могу выговорить того, что хочу. Я начинаю, но когда дохожу до сути, принимаюсь плакать…

– Вы уверены, что можете уйти к Асо?

– Уверена. В конце концов, это зависит только от нас.

– Его родители и братья всё знают?

– Кое-что.

– До какой степени?

– Что с согласия Канамэ мы время от времени встречаемся.

– Они притворяются, будто ничего не видят?

– Приблизительно так. Что ещё им остаётся?

– А если дело продвинется дальше, чем сейчас?

– Ну, тогда… Если мы с Канамэ официально разведёмся, препятствий с их стороны быть не должно. Его мать на его стороне.

Во дворе снова раздался лай, собаки вновь начали ссориться.

– Ах, опять! – Мисако прищёлкнула языком и, сбросив с колен отрезы шёлка, встала и подошла к окну.

– Хироси! Уведи собак. Надоели, сил нет.

– Сейчас уведу.

– Где папа?

– Папа на веранде. Читает «Тысячу и одну ночь».

– А ты садись за домашнее задание. Не бездельничай.

– А дядюшка не придёт?

– Не жди его. «Дядюшка, дядюшка!» Можно подумать, он тебе товарищ.

– Но дядюшка сказал, что поможет мне с домашним заданием.

– Нет, нет… Для чего задают задание? Чтобы ты делал его сам.

– Ладно.

Слышно было, как мальчик убежал с собаками.

– Он вас побаивается.

– Канамэ ему всё спускает. Однако, когда родители разводятся, разве ребёнку не тяжелее расставаться с матерью, чем с отцом?

– Если женщина остаётся одна, уже только это вызывает к ней сочувствие.

– Вам так кажется, Таканацу-сан? Я-то думаю, сочувствовать будут Канамэ. Формально это я оставляю мужа. Все будут обвинять меня, и когда слухи дойдут до Хироси, не станет ли он укорять меня?

– Но когда он вырастет, во всём разберётся. Память у детей хорошая, и, во взрослом возрасте ясно вспоминая детство, они судят как надо – это так, а это так. Поэтому не беспокойтесь о сыне, он вырастет.

Мисако ничего не ответила. Она всё ещё стояла у окна и рассеянно смотрела во двор. Маленькая птичка перелетала с ветки на ветку сливового дерева. Камышевка? Трясогузка? Некоторое время Мисако следила за ней. За сливами в огороде слуга, открыв парниковые рамы, сажал в землю рассаду. Со второго этажа не было видно моря, но Мисако всё смотрела на безоблачное небо над морем – и вдруг тяжело вздохнула.

– Вам сегодня можно не ехать в Сума?

Она, не оборачиваясь к Таканацу, только горько рассмеялась в ответ.

– Ведь сейчас вы ездите туда каждый день, не так ли?

– Да.

– Если вы хотите, поезжайте и сегодня.

– Я до такой степени кажусь повидавшей виды?

– А если вам не понравится, что я скажу?

– Говорите прямо.

– В вас есть что-то от куртизанки, и постепенно это проявляется всё сильнее. Вчера мы с Канамэ согласились в этом.

– Я и сама так полагаю. Но сегодня могу в Сума не ехать. Я сказала, что приедет Таканацу-сан. Невежливо оставлять гостя, тем более когда он привёз такие подарки.

– Обычно все так говорят. Но вчера вас дома не было.

– Я думала, что вы будете говорить с Канамэ.

– А сегодня ваша очередь?

– А не перейти ли нам в столовую? Я хочу есть. Я сразу пошла к вам и ничего не поела.

– Какой же вы выбрали пояс?

– Ещё не решила. Потом спокойно посмотрю. Оставьте всё как есть. Вы позавтракали, а я голодна как волк.

Прежде чем спуститься вниз, они заглянули в европейскую гостиную. Канамэ уже покинул веранду и лежал на диване, продолжая с увлечением читать. Услышав шаги идущих в японскую гостиную, он равнодушно спросил:

– Ну как? Выбрала что-то?

– Нет. Таканацу-сан кричал: «Подарки, подарки», а, в сущности, ничего хорошего не привёз. Скряга!

– Я не скряга, это вы слишком жадны.

– Камлота три штуки, а что до камки – всего две.

– Если вам не по нраву, я вам ничего не подарю. Мне это только на руку.

– Ха-ха, – из вежливости посмеялся Канамэ, не отрываясь от книги.

Послышался шелест спокойно переворачиваемой страницы.

– Он полностью погружён в своё чтение, – заметил Таканацу, поворачивая в коридор.

– Его увлечения никогда долго не длятся. Он совсем как ребёнок, которому дали игрушку.

Войдя в гостиную, Мисако пригласила гостя сесть на подушку мужа, а сама устроилась перед обеденным столиком из сандалового дерева.

– О-Саё, принесите тосты, – распорядилась она, повернувшись к кухне.

Она открыла стоявший сзади буфет для чайной посуды из тутового дерева.

– Чёрный? Или японский зелёный?

– Всё равно. А нет ли какого-нибудь вкусного печенья?

– Если вы хотите западного, у меня есть пирожные от Юхайма.^[46]

– Прекрасно. Скучно смотреть, когда перед тобой кто-то ест.

– Здесь воздух чистый, но всё равно чувствуется запах.

– Наверное, он пропитал вашу одежду. А что вам скажут, когда завтра вы поедете в Сума?

– Он мне сказал: «Пока у вас гостит Таканацу-сан, сюда не приезжай».

– Если бы он по-настоящему любил вас, ему бы запах чеснока был нипочём. А коли не так, значит, его любовь – неправда.

– Пожалуйста, угощайтесь. Что вам положить?

– Мне неловко брать первым. Ну, пожалуй, тост.

– Говорите, некоторым нравится этот запах.

– Да, например Ёсико.

– Разве? Ведь она ушла от вас из-за этого.

– Это выдумки Канамэ. По её словам, она до сих пор, как только заслышит запах чеснока, вспоминает обо мне.

– А вы её не вспоминаете?

– Не то что не вспоминаю… развлекаться с ней было приятно, но она не создана быть женой.

– Куртизанка?

– Да.

– Как я.

– По сути вы не куртизанка. По видимости – да, а внутри хорошая жена и разумная мать.

– Вы думаете?

Не исключено, что Мисако только притворялась, что не понимает, – казалось, она была поглощена приготовлением бутербродов. Покрошив разрезанные вдоль маринованные огурцы, она клала их вместе с колбасой на хлеб и отправляла в рот.

– Выглядит вкусным.

– Да, очень.

– А что это за маленькие кусочки?

– Это? Ливерная колбаса. Я покупаю в немецкой лавке в Кобэ.

– А гостям такого нельзя?

– Нельзя. Это я покупаю себе на завтрак.

– Ну, кусочек. Только попробовать. Мне хочется этого больше, чем пирожное.

– Какой вы обжора. Откройте рот. Скажите «а-а».

– А-а.

– Какая вонь! Не вилкой, а только на хлебе. Ну, как?

– Вкусно.

– Больше не дам. А то мне самой не останется.

– Разрешили бы вилкой. Класть человеку рукой в рот – обычай куртизанок.

– Если вы недовольны, больше не просите того, что не для вас.

– Раньше вы не были так невежливы. Были очень женственной, скромной женщиной.

– Может, и была.

– Это не ваша сущность. Какое-то тщеславие?

– Тщеславие?

– Ага.

– Я не понимаю.

– Канамэ говорит, что это он сделал вас куртизанкой. Мол, так обращался с вами… Так что это его вина. Но я бы так не сказал…

– Я не хочу, чтобы он брал на себя всю вину. Всё-таки в этом проявился и мой врождённый характер.

– Какой бы женщина ни была хорошей женой и разумной матерью, в ней всегда таится что-то от куртизанки. Но в данном случае это следствие вашей супружеской жизни. Вы не хотите, чтобы посторонние видели, что вы угнетены, и изо всех сил стараетесь быть эффектной.

– Это называется тщеславие?

– Да, своего рода тщеславие. Не показывать никому, что муж вас не любит. Может быть, я вмешиваюсь не в своё дело…

– Не беспокойтесь. Пожалуйста, продолжайте без стеснения.

– Чтобы скрыть своё слабое место, вы стараетесь казаться весёлой, однако время от времени грусть выдаёт себя. Посторонним не заметно, но разве Канамэ этого не понимает?

– Странно, в его присутствии я становлюсь такой неестественной. Вы не находите, что я веду себя по-разному, когда он рядом и когда его нет?

– Без него вы не так сдержанны.

– Даже вы это почувствовали. Мне кажется, это производит неприятное впечатление, но перед Канамэ я скована. С этим ничего не поделаешь.

– А с Асо, конечно, вы ведёте себя развязнее?

– Да, несомненно.

– А если после свадьбы развлечения прекратятся?

– Думаю, с Асо этого не будет.

– Пока вы остаётесь замужем за Канамэ, вы видите Асо в исключительно выгодном свете. Сейчас ваши отношения – это игра и развлечения.

– Разве в замужестве нельзя сохранять такие отношения?

– Если вы их сохраните, то прекрасно, но…

– Я постараюсь, чтобы так оно и было. Плохо, когда к браку относятся слишком серьёзно, не так ли?

– А если наступает охлаждение, опять разводиться?

– Теоретически да.

– Не теоретически, а в вашем конкретном случае.

Её рука с вилкой, на которой был кусок огурца, внезапно замерла.

– Считаете, охлаждение не наступит?

– Я не хочу, чтобы оно наступило.

– А что думает Асо?

– Он думает, что не наступит. Но обещать что-либо невозможно.

– И вы с этим согласны?

– Я прекрасно его понимаю. Легко сказать: «не разлюблю никогда». Когда человек начинает любить, ему кажется, что его чувство будет длиться вечно. Но кто знает – как всё обернётся в действительности? Будущее от нас скрыто. Бессмысленно обещать то, что неведомо. Или лгать?

– Но когда любят, разве задаются вопросом о будущем? Если отношения серьёзны, мужчина уверен, что никогда не разлюбит.

– Это вопрос характера. Какими бы серьёзными ни были отношения, никто не может ручаться за будущее, даже человек с сильным характером, который всегда стоит на своём.

– На его месте я бы клялся в вечной любви, а потом будь что будет.

– А он думает, что легкомысленные обещания, наоборот, приведут его к сомнениям. У него такой характер, он этого опасается. Поэтому лучше всего, не давая друг другу никаких обещаний, жить настоящим и не связывать себя клятвами в вечной любви.

– Возможно, это так. Однако…

– Что?

– Время наслаждений проходит.

– Я знаю его характер, и я спокойна.

– Вы говорили об этом с Канамэ?

– Не говорила. Не было случая. Да и бесполезно.

– Но это безрассудно – разводиться, не имея никаких гарантий на будущее, – возвысил голос Таканацу.

Сдержав себя, он смотрел на Мисако, которая неподвижно сидела, положив руки на колени и беспрерывно мигая.

– Я и не предполагал, что дело обстоит таким образом. Извините меня, я считал, раз вы оставляете мужа, ваши отношения с Асо более серьёзны.

– Они серьёзны. Как бы то ни было, мне с мужем лучше разойтись.

– Но предварительно надо хорошенько подумать.

– Думай – не думай, всё одно. Если мы не муж и жена, мне невыносимо оставаться в этом доме.

Подняв плечи и понурив голову, она изо всех сил старалась сдержать слёзы, но сверкающая капля скатилась ей на колени.

8

Читая долгожданную книгу, Канамэ старался понять, что именно принесло арабским сказкам репутацию непристойных. У него в руках был первый том, от первой до тридцать четвёртой ночи, триста шестьдесят страниц в осьмушку листа, и требовалось время, чтобы отыскать интересующие его места. Много раз, привлечённый иллюстрациями, он начинал читать расположенный рядом текст, но содержание оказывалось самым безобидным.

Он искал в оглавлении: «Повесть о визире царя Юнона», «Рассказ о трёх яблоках», «Повесть о маклере-христианине», «Рассказ о молодом царе, владыке Чёрных островов»… Но как узнать, какая из этих сказок больше всего удовлетворит его любопытство? Это был выполненный Ричардом Бёртоном^[47] полный английский перевод сказок «Тысячи и одной ночи», из которых до того времени были известны на европейских языках лишь избранные. Книга была издана по подписке членами клуба Бёртона ограниченным тиражом. Почти на каждой странице имелись обширные примечания, лингвистические, которые не представляли для Канамэ никакого интереса, и этнографические, объясняющие нравы и обычаи арабов. По некоторым из них можно было догадаться о содержании сказки. Примечания были такими:

«Большой, глубокий пупок считается не только красивым, но и признаком того, что ребёнок вырастет здоровым».

«Щель между передними зубами, но только в верхней челюсти, считается у арабов одним из признаков красоты, почему – непонятно, по-видимому, из любви ко всему необычайному, свойственной этому народу».

«Обычно цирюльник шаха – высокопоставленный чиновник. Это в высшей степени обоснованно, так как он держит в своих руках жизнь властелина. Некогда одна английская дама вышла замуж за такого индийского Фигаро и, когда узнала о профессии мужа, потеряла к нему всякий интерес».

«На Востоке в мусульманских странах молодым женщинам, замужним и незамужним, выходить одним на улицу запрещено. Полиция имеет право арестовать нарушающих этот закон. Это эффективное средство предотвратить тайные любовные сношения. Во время Крымской войны несколько сот английских, французских и итальянских офицеров были размещены в Константинополе, среди них многие хвастались любовными победами над турчанками, но я (Бёртон) думаю, что в действительности дамы были не турчанками, а гречанками, валашками, армянками или еврейками».

«Это место – единственный недостаток в прекрасном повествовании, изложенном прекрасным языком. Можно понять, что Лейна^[48] порицали за то, что он включил его в свой перевод».

Канамэ насторожился. Он подумал, что наконец нашёл то, что искал, и стал читать дальше:

«Однако этот рассказ не более безнравствен, чем некоторые места в пьесах, написанных для нашей сцены в старое время (например, „Генрих V“ Шекспира), тем более что арабские рассказы не предназначались для чтения вслух в смешанном обществе мужчин и женщин».

Канамэ сразу же начал читать «Рассказ о носильщике и трёх девушках», к которому относилось это примечание, но едва он прочёл несколько строк, как из столовой послышались шаги и к нему вошёл Таканацу.

– Ты не отложишь «Тысячу и одну ночь»?

– А что случилось? – спросил Канамэ. Он и не подумал вставать и с сожалением опустил на колени раскрытую книгу.

– Я узнал кое-что неожиданное.

– Неожиданное?

Минуты три Таканацу молча ходил вокруг стола. Дым от сигары тянулся за ним, как полоса тумана.

– У Мисако нет никаких гарантий на будущее.

– Гарантий на будущее?

– Ты беспечен, а Мисако ещё более беспечна.

– Но, собственно говоря, в чём дело? Вдруг, ни с того ни с сего… Я ничего не могу понять.

– Асо ей не обещает, что будет любить её всегда. Он говорит, что в отношениях неизбежно наступает охлаждение, поэтому он не может давать обещаний. Мисако с этим соглашается.

– Хм… Некоторые мужчины действительно так считают.

Канамэ понял, что дальше читать невозможно, и поднялся с дивана.

– Я его лично не знаю и ничего сказать не могу. Но мне антипатичны мужчины, которые так говорят.