Текст книги "Любитель полыни"

Автор книги: Дзюнъитиро Танидзаки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Второе действие окончилось.

– Вы, наверное, проголодались. Пожалуйста, угощайтесь. Всё это не так уж вкусно… – С этими словами О-Хиса накладывала каждому содержимое своих коробок.

В глазах Канамэ всё ещё стояли лица Кохару и О-Сан, и он с сожалением расставался с ними, но, с другой стороны, он опасался, что старик в своих разглагольствованиях начнёт цитировать: «Живёт чёрт, живёт змея».

– Прошу прощения, что мы вас покидаем…

– Уже уходите?

– Я не прочь досмотреть, но Мисако хочет в Сётику.

– Конечно, мадам… – примирительно произнесла О-Хиса и посмотрела на старика и Мисако.

Супруги, услыхав, что начинается вступление к следующему акту, прошли в сопровождении О-Хиса в коридор. Выйдя на улицу Дотомбори, освещённую ночными фонарями, Мисако облегчённо вздохнула.

– Демонстрация сыновнего долга была не слишком длинной…

Канамэ ничего не ответил. Он направился к мосту Эбису, и Мисако окликнула его:

– Куда ты?

Он обернулся и зашагал вслед за женой, которая торопливо шла к мосту Нихонбаси.

– Я думал, что там легче поймать машину.

– Который час?

– Половина седьмого.

– Как быть?

– Если ты хочешь ехать, ещё не поздно.

– Отсюда быстрее всего на поезде с Умэда.

– Быстрее всего на экспрессе Ханкю, а в Камицуцуи взять такси. В таком случае мы здесь расстанемся.

– А ты куда?

– Погуляю в Синсайбасисудзи^[33] и поеду домой.

– Если ты возвратишься раньше меня, не скажешь ли, чтобы меня встретили в одиннадцать часов? Я позвоню.

– Хорошо.

Канамэ остановил для жены проезжающее такси, «форд» нового образца. Он стоял рядом, пока она не села в машину и он не увидел через стекло её профиль. Потом он повернулся и вновь окунулся в человеческое море на Дотомбори.

4

«Хироси-сан!

Когда у тебя начинаются каникулы? Ты уже сдал экзамены? Я приеду к вам как раз во время твоих каникул.

Что привезти тебе в подарок? Ты просил кантонскую собаку, и всё это время я искал её, но не нашёл. Кантон, как и Шанхай, находится в Китае, однако так далеко от него, что кажется в другой стране. В настоящее время здесь в большой моде борзые, если хочешь, я тебе привезу. Ты, вероятно, знаешь, что это за собаки, на всякий случай посылаю тебе фотографию.

В связи с фотографией я подумал: а не хочешь ли ты фотоаппарат? Как насчёт Pathe baby?^[34] Напиши, что тебе больше нравится – собака или фотоаппарат?

Скажи папе, что я нашёл в лавке Kelly and Walsh обещанную ему книгу „Тысяча и одна ночь“ и привезу с собой, но эта книга для взрослых, а не для детей.

Скажи маме, что я привезу ей пояс из камки и газа. Но поскольку я выбрал на свой вкус, боюсь, она, как всегда, будет меня бранить. Скажи, что я беспокоюсь об этом больше, чем о твоей собаке.

Багажа у меня будет много, одному не унести. А ещё собака. Я дам телеграмму, пусть кто-нибудь приедет меня встречать. Я надеюсь, что прибуду 26-го числа на корабле из Шанхая.

Господину Сиба Хироси

От Таканацу Хидэо».

Двадцать шестого в полдень Хироси с отцом приехали встречать Таканацу. На корабле Хироси быстро отыскал каюту дяди.

– Дядюшка, а где собака? – первым делом спросил он.

– Собака? Она в другом отделении.

В пиджаке из грубой ткани, в сером свитере и такого же цвета фланелевых брюках, Таканацу, собирая в тесной каюте багаж, беспрерывно то брал в рот, то вынимал изо рта сигару, отчего выглядел ещё более суетливым.

– У тебя довольно много вещей. На сколько дней ты приехал?

– У меня кое-какие дела в Токио. Я хотел остановиться у вас дней на пять-шесть.

– А это что такое?

– Вино. Выдержанное рисовое вино из Шаосина. Если хочешь, дам тебе бутылку.

– Внизу дожидается человек. Надо позвать его и отдать все эти небольшие пакеты.

– Папа, а собака? Как же мы повезём собаку? – спросил Хироси. – Ведь слуга должен взять собаку.

– Собака смирная. Ты сам можешь её везти.

– Дядюшка, а она не кусается?

– Совсем нет. Что хочешь с ней делай, она остаётся спокойной. Соберёшься уходить – она тут же побежит за тобой и будет ласкаться.

– А как её зовут?

– Линди. Уменьшительное от Линдберг. Шикарное имя.

– Это вы дали такое имя?

– Она принадлежала одному европейцу. Он её так назвал.

– Хироси, пойди вниз и позови человека, – сказал Канамэ сыну, ничего не помнящему от восторга. – Стюард со всем этим не справится.

Таканацу, стаскивая с койки объёмистые тяжёлые узлы, посмотрел вслед уходящему Хироси.

– Он кажется весёлым, – сказал он.

– Он ещё ребёнок. Выглядит весёлым, но стал очень нервозным. По письмам ты ничего такого не заметил?

– Нет. Ничего особенного.

– Впрочем, определённых причин для беспокойства нет. Нельзя ожидать, чтобы ребёнок начал писать…

– Только вот в последнее время он стал писать письма чаще, чем раньше. Возможно, что-то его заботит… Итак, всё готово. – Таканацу облегчённо вздохнул, сел на койку и с явным удовольствием принялся докуривать свою сигару.

– Но ты ему ещё ни о чём не сказал?

– Нет.

– В этом я с тобой не согласен. Надо сказать.

– Если бы он спросил, я бы всё откровенно объяснил.

– Как же ребёнок вдруг спросит о таком деле, если отец молчит?

– Поэтому разговора ещё и не было.

– Это нехорошо. Чем вдруг ни с того ни с сего ошарашить в последний момент, лучше заранее понемногу намёками дать понять и таким образом подготовить.

– Он уже сейчас что-то замечает. Хотя мы ни о чём не говорим, по нашему виду можно догадаться. Возможно, он и догадывается. Я даже думаю, что сверх ожидания он уже готов к этому.

– Тогда тем более надо всё сказать. Пока ты молчишь, он подозревает и воображает самое страшное – от этого и его нервозность. Если он беспокоится, что больше не увидит мать, откровенный разговор его, наоборот, успокоит.

– Я сам так думаю. Только отцу очень тяжело наносить сыну такой удар. Вот невольно и откладываю.

– Вряд ли это так его поразит, как ты опасаешься. Дети сильные. Взрослые, думая о детях, относятся к ним с жалостью, а дети взрослеют и у них появляется сила переносить подобные удары. Если ты растолкуешь ему, он примирится с неизбежным и, без сомнения, поймёт как надо.

– Это я и сам знаю. Вообще-то я с тобой согласен.

По правде говоря, Канамэ ожидал возвращения из Шанхая двоюродного брата с нетерпением, но в то же время оно было для него и обременительно. Он осознавал собственную слабохарактерность, из-за которой откладывал неприятные дела со дня на день и до самого последнего момента не мог заговорить о них. Ему казалось, что двоюродный брат, приехав, растолкает его, заставит действовать даже против его желания и дело сдвинется с места. Но когда он, глядя брату в лицо, заговорил об этом, то, что мерещилось где-то вдали, вдруг приблизилось и стало перед глазами – это не столько побуждало его к действию, сколько пугало, и он был готов идти на попятный.

– Что ты собираешься делать сегодня? Поедем сразу ко мне? – спросил он, чтобы переменить разговор.

– Как хочешь. У меня есть кое-какие дела в Осака, но их можно отложить на другой день.

– Тебе сначала надо отдохнуть.

– А как Мисако?

– Когда мы уходили, она была дома.

– Может, она сегодня меня и не ждёт?

– Возможно, она специально уйдёт, чтобы нам не мешать. Найдёт какой-нибудь предлог…

– Пожалуй, в таком случае… Я хотел бы поговорить с ней о многом, но сначала должен убедиться в твоих намерениях. Какими бы близкими ни были родственники, никогда не следует вмешиваться в дело о разводе, но ведь вы своими силами не можете прийти к определённому решению…

– Ты уже ел? – спросил Канамэ, ещё раз меняя тему разговора.

– Ещё нет.

– Пообедаем в Кобэ. Хироси с собакой отправим домой.

– Дядюшка, я видел собаку, – сказал Хироси, возвращаясь в каюту. – Чудесный пёс! Совсем как лань…

– Он очень быстро бегает, обгоняет даже поезд. Ты можешь брать его с собой, когда катаешься на велосипеде. Эти собаки выступают на бегах на ипподроме.

– Не ипподроме, а кинодроме, дядюшка.

– Твоя взяла.

– А собачьей чумкой он болел?

– Уже болел. Ему год и семь месяцев. Сейчас его надо отвезти домой. До Осака ты можешь поехать с ним на поезде, а потом на машине.

– Лучше на электричке. Если обвязать ему голову платком или чем-нибудь ещё, его можно везти в вагоне с пассажирами.

– Какой прогресс! В Японии уже ходят электрички?

– Здесь живут не одни дураки. Разве не так, дядюшка?

– Конечно, так.

– Странный у вас выговор. Когда вы говорите на осакском диалекте, у вас необычный акцент.

– Хироси хорошо освоил осакский диалект – это в некоторой степени создаёт неудобство. Ему приходится говорить по-разному в школе и дома.

– Я могу и на нормативном говорить, но в школе все говорят только на осакском.

– Хироси, – Канамэ остановил увлечённо болтающего сына, – возьми собаку и возвращайся со слугой домой. У дяди дела в Кобэ…

– А ты?

– Я поеду с дядей. По правде говоря, он соскучился по сукияки,^[35] которые делают в Кобэ. Отсюда мы поедем в Мицува.^[36] Ты сегодня встал поздно, должно быть, ещё не проголодался. Кроме того, мне надо поговорить с дядей.

– А! – Сын как будто понял, в чём дело, и, подняв голову, боязливо посмотрел отцу в глаза.

5

По природе Таканацу не был нетерпелив, но откладывать дела в долгий ящик было не в его правилах. Как только они уселись в отдельном кабинете ресторана, он не стал терять времени и, пока варился сукияки в котелке, спросил Канамэ:

– Как же в конце концов ты думаешь поступить с Хироси? Надо ему всё открыть, но если тебе трудно, это могу сделать я.

– Так не годится. Правильнее будет мне поговорить с ним…

– Никто не спорит. Но поскольку ты никак не решишься…

– Ладно, ладно… Предоставь разговор с Хироси мне. Я хорошо знаю его характер. Ты вряд ли заметил, но сегодня он вёл себя странно.

– В каком смысле?

– Обычно он не говорит с людьми на осакском диалекте и не придирается к словам. Как бы дружен он с тобой ни был, ему не следовало вести себя так развязно.

– Мне тоже показалось, что он слишком оживлён. По-твоему, он намеренно вёл так себя?

– Не сомневаюсь.

– Но почему? Неужели он думал, что передо мной ему надо изо всех сил выказывать свою радость?

– Что-то в этом роде. В действительности Хироси тебя побаивается. Он тебя любит, но в то же время немного опасается.

– Но почему?

– Он не знает, насколько мы с женой близки к решению наших проблем, и думает, что твой приезд – предзнаменование грядущих изменений, что без тебя мы так просто не справимся и ты приехал, чтобы довести дело до конца.

– В самом деле… Тогда мой приезд ему неприятен.

– Ну, это не так. Его радует, что ты привёз так много подарков. Он всегда рад тебя видеть. Но твой нынешний приезд его страшит. В этом отношении я чувствую то же самое, что и он. Мы с тобой обсуждаем, сказать ему или нет, но если по правде, то я говорить не хочу, а он не хочет слышать. Он не знает, что именно ты ему скажешь, но он опасается, не объявишь ли ты ему то, о чём его отец молчит.

– И он изображает радость, чтобы скрыть свой страх?

– В конечном счёте, и я, и Мисако, и он – мы все трое одинаково малодушны. И сейчас мы все трое находимся в одинаковом положении… Если хочешь знать, и меня твой приезд пугает.

– Что же, пустить дело на самотёк?

– Тоже нельзя. Как бы ни было страшно, надо с этим обязательно покончить.

– И как быть? А этот Асо – что он за человек? Если вы не в состоянии, не может ли он начать действовать?

– Он тоже связан. Он ничего не будет предпринимать, пока Мисако не примет решения.

– Ну, это естественно. Иначе получится, что он разрушил вашу семью.

– Вдобавок мы с самого начала условились, что нужно всё сделать по взаимному согласию и ждать момента, удобного для Асо, для Мисако и для меня.

– И когда же наступит этот удобный момент? Пока один из вас не сделает наконец первого шага, такой момент никогда не наступит.

– Ну, это не так… Вот посмотри, сейчас мартовские школьные каникулы, и с определённой точки зрения это время благоприятное. Представь, если Хироси от переполняющих его переживаний вдруг перед всем классом зальётся слезами! Разве можно допустить такое? А во время школьных каникул я поведу его в кино, повезу куда-нибудь, как-нибудь его отвлеку, и он понемногу начнёт забывать.

– Так почему же сейчас ты ничего не начинаешь?

– Сейчас неудобно для Асо. Его старший брат в начале будущего месяца едет за границу, нельзя в такое время создавать трудности, а вот когда брат уедет, препятствий не будет.

– Тогда благоприятного момента придётся ждать до летних каникул.

– Летние каникулы длинные…

– Так может тянуться до бесконечности. Летом опять что-то возникнет.

Ширококостные, с выступающими венами руки по-мужски худощавого Таканацу слегка дрожали, как будто он нёс тяжести, – вероятно, от выпитого сакэ. Руку с сигарой, похожей на капусту, он протянул под котелок и стряхнул пепел на поднос с водой, на котором стояла горелка.

Встречаясь с двоюродным братом, что происходило раз в два-три месяца, Канамэ всегда испытывал противоречивые чувства. С ним он рассуждал, когда лучше всего приступить к делу, но в душе всё ещё колебался, разводиться ему или нет. Таканацу же, предполагая, что это дело решённое, обсуждал лишь вопрос об удобном времени. Он не собирался убеждать Канамэ в необходимости этого шага, но раз уж развод неминуем, с ним надо покончить как можно быстрее. Канамэ отнюдь не похвалялся силой воли, которой у него не было, но каждый раз при общении с братом он подпадал под влияние его мужественного, твёрдого характера, чувствовал, как у него самого рождается смелость, и говорил о разводе как о деле безоговорочном. Его радовало ощущение, что он может управлять своей судьбой, но если говорить начистоту, Канамэ, слишком слабовольный для энергичного поступка, был погружён в пустые мечты о том времени, когда он снова будет свободен. Он был счастлив, что эти неясные перспективы в разговорах с братом становились живыми, обретали плоть. Брат не давал ему повода к новым грёзам, но само его присутствие вселяло надежду, что, если повезёт, фантазии Канамэ в конце концов воплотятся в жизнь. Конечно, разлука всегда печальна. С кем бы ты ни прощался, расставание само по себе несёт в себе грусть. Вероятно, Таканацу прав – если сложа руки ждать подходящего времени, оно никогда не наступит.

Когда сам Таканацу разводился с женой, он с этим не тянул. Приняв решение, он как-то утром позвал жену в комнату и до вечера подробно излагал доводы. Придя к заключению о необходимости разойтись, они оба сожалели о предстоящей разлуке и, обнявшись, весь вечер проплакали. «И она плакала, и я сам плакал навзрыд», – рассказывал Таканацу. Канамэ советовался с братом потому, что тот прошёл через развод, и ещё потому, что, размышляя о его поведении в то время, чувствовал зависть. Если бы у него был такой характер, если бы и он перед неотвратимым концом мог был вволю плакать, как Таканацу, ему было бы легче. Он прекрасно понимал, что ни один развод не обходится без слёз, но для него самого такое поведение было исключено. Токийцы даже в подобных обстоятельствах заботятся о производимом впечатлении и о своей репутации. Канамэ, для которого даже манера рассказчика в кукольном театре была безобразной, счёл бы столь же безобразным своё поведение, начни он с искажённым лицом рыдать и вопить, как герои на сцене. Он хотел довести дело до конца, полностью сохраняя достоинство, не проливая слёз, подчиняя доводам рассудка собственные чувства, чего ждал и от жены. Ему не казалось это невозможным. Его обстоятельства отличались от обстоятельств брата. У него не было причин враждебно относиться к Мисако. Они не привлекали друг друга физически, но их вкусы, их образ мыслей совершенно совпадали. Жена не волновала его как женщина, сам он не был для неё мужчиной. Люди, не предназначенные для совместной жизни, вступили в брак – сознание этого было прискорбно, но если бы они оставались просто друзьями, их отношения были бы прекрасными. Канамэ считал, что они могут общаться и после развода. Они прожили вместе много лет, их воспоминания о прошлом не будут мучительны, он в состоянии дружески встречаться с Мисако – матерью Хироси и женой Асо. Положим, в действительности всё окажется сложнее – неизвестно, как будет вести себя Асо и как станет реагировать общество, – но если они оба разведутся с такими убеждениями, у них не будет особых причин горевать. Мисако как-то сказала ему: «Если вдруг Хироси тяжело заболеет, ты обязательно дашь мне знать. Если в это время ты мне не разрешишь его навещать, я не знаю, что я сделаю. И Асо возражать не будет…» При этом она несомненно имела в виду также возможную болезнь отца Хироси. И сам Канамэ надеялся, что сможет навещать её, если она заболеет. В браке они не были счастливы, но они прожили бок о бок десять лет, завели ребёнка. Если они в один прекрасный день разведутся, неужели они обязаны стать друг для друга совершенно посторонними? Неужели они не увидятся даже в последний час? И Канамэ, и Мисако надеялись дружески общаться и после развода. До каких пор они будут так думать? Вскоре всё изменится, они вступят в новый брак, у них появятся другие дети… Но в настоящее время такая надежда облегчала им предстоящий разрыв.

– По правде говоря… ты, может быть, будешь смеяться… Когда я говорил о марте, я имел в виду не только Хироси.

Таканацу хмыкнул и пристально посмотрел на брата, который, опустив глаза в котелок, натянуто улыбался.

– Говоря об удобном моменте, надо принимать в расчёт и время года. В зависимости от времени года одно и то же событие может казаться более грустным и менее грустным. Хуже всего разводиться осенью, тогда печаль сильнее всего. Мне рассказывали, как перед разводом одна жена, плача, сказала: «Теперь всё более и более холодает…», и её муж сразу прекратил дело о разводе. Это вполне вероятно.

– И кто же тот мужчина?

– Не знаю. Я просто слышал такой разговор.

– Ты повсюду выискиваешь подобные примеры.

– Совсем нет. Мне интересно, как ведут себя другие в таких случаях, и истории сами лезут мне в уши. Впрочем, примеров вроде нашего очень мало, никакого вывода тут не сделаешь.

– Ты говоришь, что сейчас самое удобное время…

– Да, пожалуй. Сейчас ещё немного холодновато, но постепенно потеплеет, зацветут вишни, зазеленеют деревья… В этих условиях гораздо легче справляться с тоской.

– Ты так считаешь?

– Так считаю я, и так думает Мисако. Лучше всего разводиться весной.

– Иначе говоря, ждать до следующей весны?

– Летом тоже не так уж плохо. Но знаешь… моя мать умерла в июле. Я хорошо помню то время – всё вокруг представлялось ясным, полным жизни, такая картина должна радовать, но никогда ещё лето не казалось мне таким печальным. Один только вид пышных деревьев в знойный день вызывал у меня слёзы.

– А весной разве не так? Если тебе тяжело, начинаешь плакать даже при виде цветущих вишен.

– Ты прав. Когда я обо всём этом размышляю, то чувствую, что благоприятного времени нет, а сам я как будто парализован.

– А кончится всё тем, что вы никогда не разведётесь.

– Ты так думаешь?

– А ты как думаешь? Ты же разводишься, а не я…

– Я совершенно не понимаю, что с нами будет. Но нам необходимо развестись. И раньше-то у нас не ладилось, а теперь, когда она встречается с Асо… Я сам ей это посоветовал и позволил, и сейчас… Мы не можем иметь отношений, и мы уже не имеем отношений – это факт. И я, и Мисако ясно осознаём наше положение. Но у нас не хватает смелости решить, что лучше – какое-то время погоревать или мучиться вечно. Вот мы и колеблемся…

– Неужели ты ничего не можешь предпринять? Вы уже не муж и жена, разведётесь вы или нет – это значит только, будете вы жить под одной крышей или нет – и больше ничего. От одной этой мысли тебе должно быть легче.

– Я и сам так думаю, но легче мне не становится.

– Из-за сына? Но и после развода родителей мать для ребёнка всегда останется матерью.

– Да, дети часто живут далеко от родителей – таких примеров сколько угодно. В среде дипломатов и провинциальных чиновников это сплошь и рядом – муж отправляется на место назначения, а детей оставляет на родственников в Токио. А в деревнях и того больше: средних школ нет, и дети расстаются с родителями, чтобы продолжать учение, – ничего с этим не поделать. Я обо всём этом думал…

– Короче, ты сам изобретаешь себе всевозможные горести. В действительности дело куда проще и горевать особо нечего.

– Да ведь наши ощущения субъективны. Плохо, что мы с ней не можем друг друга ненавидеть. Если бы мы возненавидели друг друга, было бы легче. Но мы признаём, что каждый из нас прав, – вот и не знаешь, что делать…

– Если бы она, недолго думая, на свой страх и риск убежала к Асо, это избавило бы тебя от хлопот.

– Асо предлагал это, но Мисако не в состоянии так поступить. Она шутит: мол, жаль, что он не может похитить её под наркозом.

– А если ты нарочно с ней поссоришься?

– И это не выход. Будет очевидно, что это комедия, что мы будем только кричать «уходи» или «уйду», а в последний момент расплачемся.

– Куда ни кинь, вы доставляете себе лишние хлопоты. Вы позволяете себе роскошь ставить слишком много условий для развода.

– Да… Если бы было что-то вроде психологического наркоза… Когда ты разводился, ты ненавидел Ёсико?

– И ненавидел, и жалел. Ненавидеть до конца можно только в мужской среде.

– Я совсем не хочу тебя обидеть, но не легче ли разводиться с женщиной, у которой раньше был большой опыт? Если у неё такой характер и в прошлом она кроме тебя знала много мужчин, не возвратится ли она с радостью к своему прежнему образу жизни?

– Я сам разводился и знаю, что так не годится… – Таканацу нахмурился, лицо его стало мрачным, но он тут же обрёл свой прежний тон. – Это совсем как со временем года. Не существует женщин, которых проще оставлять, чем других.

– Разве? Мне кажется, легче расстаться с куртизанкой, чем с добродетельной женой и матерью. Или я так думаю, потому что это больше подходит к моему случаю?

– Куртизанка вопреки ожиданиям переносит развод спокойно, но её тем более жалко. Хорошо, если она потом выйдет замуж за приличного человека, а если она без всякого стеснения возвратится в свой прежний мир цветочков и ив^[37]… Для бывшего мужа это нехорошо – мир тесен. Я выше всего этого, но… В одном отношении они одинаковы: и куртизанке, и добродетельной – всем им грустно при расставании.

Некоторое время они молчали и, опустив палочки в котелок, пытались определить, не готово ли кушанье. Вдвоём они не выпили и двух бутылок сакэ, но от этого лёгкого опьянения их лица сильно покраснели, и они оба чувствовали в теле какую-то весеннюю истому.

– Не пора ли нам поесть?

Мрачно настроенный Канамэ нажал кнопку звонка.

– Но, собственно говоря, – продолжал Таканацу, – все современные женщины до известной степени куртизанки. Нельзя сказать, что женщина, подобная Мисако, является олицетворением добродетельной жены и матери.

– По природе она именно и есть этот тип женщины – сущность матери и верной жены под гримом куртизанки.

– Может быть. С одной стороны, это действительно грим. Ныне все они подкрашивают лицо под американских кинозвёзд, а в конце концов превращаются в куртизанок. В Шанхае то же самое.

– Я сам сделал всё, чтобы подтолкнуть Мисако к этому.

– Ты – феминист. А все феминисты предпочитают тип куртизанки.

– Ну, это не совсем так. Но вернёмся к нашему разговору. Мне кажется, что разводиться с куртизанкой гораздо легче. Однако и здесь есть существенное различие. Одно дело если она действительно отказалась от своего прошлого. Но если в критический момент становится ясным, что вся позолота добродетельной женщины – лишь показуха, это производит ещё более неприятное впечатление.

– А что думает сама Мисако?

– Говорит, что изменилась в худшую сторону, что потеряла свой истинный характер. Это, конечно, так и есть, и половина ответственности на мне.

С самого начала своего брака Канамэ всё время думал, каким образом ему оставить жену, у него была только одна мысль: «развестись, развестись». Но как-то он поразился собственной жестокости. Он мог не любить жену, но совсем не хотел оскорбить её. Однако разве такое положение не было для неё донельзя унизительным? Какая женщина, куртизанка или добродетельная, с непреклонным характером или робкая, могла бы перенести такое?

– Если действительно она превратилась в куртизанку, я не стал бы её упрекать.

– Ну, положим. Ты бы не стал терпеть, если бы она так себя вела, как Ёсико.

– Ты только не обижайся, но не следует связывать свою жизнь с бывшей гейшей. К тому же мне лично гейши не нравятся. Шикарные умные куртизанки – другое дело.

– Но если замужем она будет продолжать вести себя как куртизанка, будешь ли ты доволен?

– Если она умна, то сможет держать себя в руках.

– Это всё твои домыслы. Какая женщина соответствует твоим невероятным критериям? Феминисты должны оставаться холостяками, ни одна реальная женщина не будет соответствовать их идеалам.

– За время брака я познал это на горьком опыте. Если я сейчас разведусь, то некоторое время, а может быть, и никогда не женюсь.

– Многие феминисты так говорят, но снова женятся и снова ошибаются.

На этом их разговор окончился. В кабинет вошла официантка и начала им прислуживать.

6

Проснувшись утром около десяти часов, Мисако в необычайно беззаботном настроении лежала в постели. Во дворе слышался голос Хироси, возившегося с собаками.

– Линди! Линди! Пиони! Пиони! – беспрерывно звал он.

Они купили колли Пиони в Кобэ в мае прошлого года, когда цвели пионы, и назвали её в честь цветов.^[38] Хироси не терпелось познакомить её с полученной в подарок борзой.

– Так нельзя. Ты напрасно хочешь, чтобы они сразу подружились. Дай им время, они сами поладят. – Это был голос Таканацу.

– Дядюшка, а не потому ли они ссорятся, что они разнополые?

– Да ведь они только вчера увидели друг друга.

– А если они подерутся, кто победит?

– Ну, не знаю… Они обе крупные. Если бы одна из них была маленькой, между ними не было соперничества и они сразу бы подружились.

То одна, то другая собака принималась лаять. Вчера вечером Мисако, поздно возвратившаяся домой и уставшая, поговорила с Таканацу всего минут двадцать-тридцать и ещё не видела привезённую им борзую. Хриплый, словно простуженный, голос принадлежал Пиони. Мисако не была такой любительницей собак, как её муж и Хироси, но, когда она возвращалась домой после десяти часов вечера, слуга, идя на станцию встречать её, всегда брал с собой Пиони. Едва Мисако показывалась у выхода, собака, позвякивая цепью, бросалась к ней. Поначалу Мисако, выговаривая слуге, недовольно стряхивала с одежды грязь от лап, но постепенно перестала недолюбливать собаку и даже иногда, когда у неё было хорошее настроение, ласкала её и поила молоком. Вчера вечером, выйдя из поезда, она потрепала по голове бросившуюся к ней Пиони со словами: «Ну что, приехал твой новый друг?» Каким-то образом Пиони, первая с радостью встречавшая её на станции, стала для Мисако символом дома мужа.

Ставни в комнате были плотно закрыты, но на самый верх перегородок падали ослепительные лучи – погода, по всей видимости, была прекрасная, как во время цветения персиков. Вскоре предстоит готовиться к празднику кукол.^[39] Выйдя замуж, Мисако взяла с собой в дом мужа кукол, выполненных в старом стиле, которых её отец, страстный любитель, заказал в Киото у Марухира^[40] к её первому празднику девочек. Переехав в Осака, она по здешнему обычаю стала отмечать праздник третьего апреля, на месяц позже, чем в Токио. Дочери у неё не было, сама она особой любви к празднику не испытывала, поэтому можно было бы и не придерживаться старинной традиции, но отец, любивший этих кукол, каждый год специально приезжал из Киото взглянуть на них. Так было в прошлом и позапрошлом году, и на этот раз он, конечно, не преминет посетить их. Опять вытаскивать коробки, на которых за год скопилось столько пыли! Кроме того, она предчувствовала тягостное положение, подобное тому, которое недавно испытала в театре Бэнтэндза. Разве нельзя как-нибудь обойтись в этом году без праздника? Посоветоваться с мужем? Возьмёт ли она с собой кукол, когда будет покидать этот дом? А если оставит их здесь, не поставит ли мужа в затруднительное положение? Подобные мысли пришли ей в голову, потому что, может быть, на будущий год во время праздника персиков она уже не будет жить в этом доме.

Лёжа в запертой комнате, Мисако ощущала, что наступило тёплое время года, что пришла весна. Некоторое время она смотрела на солнечные лучи, падавшие на верхнюю часть перегородок. Впервые за долгое время она выспалась, спать ей больше не хотелось, но, с удовольствием потягиваясь, она всё ещё не могла покинуть постель.

Рядом была постель Хироси, а далее постель мужа. И та и другая были уже пусты. В нише^[41] рядом с изголовьем мужа в синей вазе из фарфора коимари^[42] стояли цветы камелии. Сейчас у них гостил Таканацу, и ей давно пора вставать, но так редко удавалось понежиться в постели! Хироси с рождения спал между родителями, и как только ребёнок просыпался, они оба тоже вставали. В большинстве случаев, чтобы дать мужу ещё немного отдохнуть, Мисако поднималась первой. В воскресенье утром она хотела бы подольше поспать, но, хотя ему не надо было идти в школу, Хироси вскакивал в семь часов, и мать тоже волей-неволей вставала. В последние два-три года она начала полнеть и решила, что ей надо спать поменьше. Она не страдала от недосыпания, но когда это было возможно, охотно продлевала удовольствие. Иногда Мисако начинало казаться, что она мало спит, и тогда, приняв днём снотворное, ложилась поспать днём, но, как ни странно, голова у неё при этом оставалась ясной, и спать она не могла. Один раз в неделю муж должен быть появляться в своей фирме в Осака; иногда в такие дни, смекнув, он по дороге отводил сына в школу, но такое случалось два-три раза в месяц. Так или иначе, в последнее время ей редко выпадала возможность оставаться в спальне одной, спать или лёжа смотреть в потолок.

Во дворе по-прежнему раздавался лай собак и возгласы Хироси: «Линди! Пиони!» Всё это звучало как-то по-весеннему умиротворённо. Мисако представила себе безоблачное небо – хорошая погода стояла уже несколько дней. Утром ей предстояло поговорить с Таканацу, но эта мысль обеспокоила её не больше, чем воспоминание о куклах. Если начнёшь волноваться, конца не будет – ко всему надо относиться, как к куклам. Она хотела сохранить своё безмятежное настроение.

Внезапно в ней проснулось любопытство, как у ребёнка: что за собака эта Линди? – и она решила вставать. Открыв один ставень, она выглянула во двор и закричала так же звонко, как Хироси:

– Доброе утро!

– Доброе утро! Сколько же вы спали!

– А который час?

– Двенадцать.

– Обманщик! Ещё не так поздно. Сейчас около десяти.

– Удивительно, как вы в такую погоду можете спать!