Текст книги "Возвращение"

Автор книги: Дзиро Осараги

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

– Да, Энкакудзи. – Усиги улыбнулся. – Ты знаешь, от нечего делать я начал читать книги о Камакура и многое узнал. Я мог бы стать гидом. Этот храм и Зал Света в храме Кэнтедзи самые прекрасные. Я тебе покажу его позже.

Кёго взглянул на двухэтажные ворота храма с их толстой соломенной крышей, которая высоко возвышалась среди криптомерий и сосен. Территория храма была аккуратно убрана, и посыпанные песком дорожки были тщательно разметены.

– Здесь есть монахи?

– Да, есть.

– Но они, наверное, не покидают храм?

– Они занимаются медитацией, собирают милостыню или пьют сакэ.

– Милостыню? Но кто в наши дни может им что-нибудь подать?

– Они идут в деревню. Если там монахов кормят, значит, дела там не так плохи.

– Ты сам похож на монаха. Особенно твоя голова!

– Я серьёзно думал пойти в монахи. Я многого не знаю об этом, но в прошлом многие отказывались от бренного мира и уходили из дома. Похоже, тогда было легко поступить в монастырь, но сейчас это вряд ли так.

Они стояли в тени и могли видеть, как поднимается воздух от нагретой солнцем поверхности земли. Тропа, ведущая к монашеским кельям, вместе со ступеньками была высечена в скале, и на ней были видны прилипшие после вчерашнего дождя лепестки цветов сливы.

Они остановились перед расположенным около тропы небольшим прудом, на поверхности которого отражалась цветущая рядом сакура, и наблюдали за лениво плавающими в нём сазанами.

– Я никогда раньше не замечал, что сакура настолько прекрасна.

– Я знаю места, где её цветы ещё более красивы.

Они поднимались по небольшому склону вдоль зарослей бамбука, которые были обвиты красными цветами камелии.

– Немного впереди находится могила «Безграмотного монаха», который был первым настоятелем этого храма. Она представляет собой простую кучу камней.

– Ты, действительно, хорошо всё знаешь, и из тебя мог бы получиться отличный гид. Но меня не интересуют слишком большие подробности из истории буддийских обрядов. Меня полностью удовлетворяет спокойная прогулка по территории храма в этот прекрасный весенний день. Я глубоко чувствую, что это настоящая японская весна, сонная и мягкая. Весна в Европе тоже прекрасна, но она другая.

Бамбук шелестел от дуновений ветра. Они поднялись по каменным ступеням и увидели наверху ворота, а прямо за ними маленький сад, от которого исходил какой-то необъяснимый свет. Это было хранилище Солнца Будды и мавзолей великого сёгуна Токуминэ, основателя храма.

– Вот мы и здесь! – объявил Усиги тоном гида.

Они вошли внутрь, и Кёго невольно остановился, потрясённый открывшимся перед ним видом. Освещаемая полуденным солнцем магнолия с её распустившимися белыми цветами поднималась на фоне тёмно-голубого неба рядом с цветущей сакурой. Это было неописуемо красиво. Великолепие цветов отражалось на открытых панелях дверей мавзолея. Толстые, пышные лепестки магнолии и лёгкие возбуждающие цветы сакуры перемешивались, как собрание бесчисленного количества освещённых солнцем морских ракушек, которые, в свою очередь, излучали из своей глубины мягкий и нежный блеск.

Кёго продолжал неподвижно стоять, наслаждаясь красотой.

– Я забыл, – он вздохнул. – Нет, я, скорее, никогда раньше не видел, насколько великолепны цветы сакуры.

Возможно, что они выглядят так изысканно, будучи на фоне голубого неба, подумал он, но ему не хотелось искать причины этого. Ему было достаточно просто с восторгом любоваться ими.

Цветы сакуры нельзя назвать белыми, но они также и не розовые. Они имеют нежную блёклую окраску, что-то среднее между белым и розовым цветом, что придаёт им изысканную красоту. Их тонкий и слабый блеск исходит как будто из самой глубины, и создаётся впечатление, что они нарочно скромно скрывают внутри себя свой настоящий цвет. И это сильно отличает их от иностранных растений с их насыщенными, яркими и броскими цветами.

– Мы стареем, мы оба, – пробормотал Кёго. – Цветущая сакура кажется нам всё более красивой. Раньше только и слышал: сакура, сакура! И мне казалось дурным вкусом любоваться ею.

– По-моему, между цветами и возрастом нет большой связи, – возразил Усиги.

– Нет, такая связь существует. В молодости не знают, как любоваться цветами… Это наслаждение стариков. Возможно, истощив все свои чувства к людям, человек начинает любить растения. Ещё с давних времён любовь к цветам и птицам была уделом стариков.

Усиги знал, что сакура в монастыре, действительно, прекрасна, но он не был настолько очарован, чтобы подобно Кёго непрерывно любоваться ею. Он стоял около лестницы, ведущей в мавзолей Токуминэ, и произносил молитву.

– Говорят, что останки Токуминэ Ходзе похоронены под этой плитой у входа.

Кёго безразлично кивнул головой. Его не особо интересовали древние герои. Он ещё раз взглянул на покрытые цветами ветви сакуры, и ему показалось, что лучи солнца освещали её уже по-другому.

– Как тихо всё вокруг! – И после того, как они спустились вниз с холма, он продолжал:

– Недавно у меня возникла идея совершить поездку в Киото и Нара. Сначала я отнёсся к ней довольно прохладно, но, побывав там, я почувствовал, что меня очаровала старая Япония.

– Киото и Нару не были затронуты пожарами.

– К счастью, – голос Кёго приобрёл задумчивый оттенок. – Когда я был за границей, я думал, что вся Япония будет разрушена в войне. Это казалось неизбежным и даже в чём-то полезным. Это дало бы новой Японии возможность начать всё заново. Но сейчас, вернувшись, увидев весь ужас руин, я уже не могу так думать. Конечно, это очень хорошо, что храмы и другие святыни Киото и Нары остались нетронутыми. Но что ещё осталось в Японии. Реликты древности, не имеющие связи с настоящим. Может, лучше о них и не думать. Но когда ты жил за границей, как подкидыш, в течение двадцати лет и, вернувшись, пытаешься найти, что ещё связывает тебя с твоей страной… Это стало полной неожиданностью для меня. Я не верю ни в бога, ни в Будду, но какой силой обладают эти старые синтоистские и буддийские храмы, чем они меня так завлекли? Может быть, это потому, что всюду вокруг сгоревшие пепелища и трущобы. Так ли это, Усиги?.. А может, такую же роль сыграла бы узкая улочка в небольшом городе или старый дом в деревне? Странные чувства одолевают меня, человека, который потерял своё гражданство. Как будто я стремлюсь успокоить где-то свою душу и отдохнуть.

Усиги неожиданно поднял голову и спросил:

– Ты встречался уже со своей женой и семьёй?

Проникающие сквозь криптомерии вечерние лучи солнца осветили улыбку на лице Кёго. Он спокойно ответил:

– Я хочу сохранить свои чувства для природы, но не для людей.

– Что ты говоришь? – Усиги остановился. – Не хочешь ли ты сказать, что до сих пор не встречался со своей женой и дочерью?

Кёго слегка улыбнулся.

– Я даже и не думал встречаться с ними. А если бы и встретился, то это бы ни к чему не привело.

Усиги продолжал настаивать:

– Тебе что, стыдно показаться перед твоей женой?

– Нет, дело не в этом. Я предпочёл бы не говорить об этом даже с тобой. Моя жена вновь вышла замуж, и Томоко живёт с ней. Это совершенно естественно. Даже ты должен признать, что я не должен вмешиваться в их жизнь. Мёртвые не должны подниматься из-под земли и беспокоить живых.

Мимо них пронеслась электричка, идущая в Йокосука. Хотя было ещё светло, в вагонах был уже включён свет, и они могли видеть тёмную массу пассажиров, которые возвращались домой с работы. Тонкое облако пыли поднимал ось за поездом, и ветер уносил его к домам, расположенным по другую сторону пути.

– Ты вроде бы жалеешь меня? Но для этого нет причины. После всех этих лет скитаний сама идея дома исчезла из моего сознания. Ты думаешь, это бессердечно, но всё сложилось так, и тут уже ничего нельзя сделать. Я должен был это преодолеть, и когда привык к одиночеству, в моём сознании различие между совсем незнакомыми людьми и моей женой с дочерью как-то померкло подобно тому, как на карте исчезает линия границы между государствами. Особенно после того, как она вновь вышла замуж и стала женой другого.

– Тебя можно только пожалеть, Мория.

– Это всё ерунда. Я не напрашиваюсь на сочувствие со стороны других. Иногда я испытываю влечение к кому-либо, но я знаю, что не могу надеяться на ответные чувства. Вот такие мысли одолевают мной, когда один скитаюсь по чужим странам. И это неизбежно. Я вспоминаю, как однажды дождливым зимним вечером я остановился на ночь где-то за границей в одной небольшой деревенской гостинице. Когда я посмотрел на улицу, я увидел освещённые окна в некоторых домах и всю семью в сборе мужа, жену, детей… В такие моменты, слушая, как капли дождя разбиваются о мостовую, я страдал от своего одиночества и страстно тосковал по моей семье в Японии. Но я научился ненавидеть подобные сентиментальные чувства. В действительности, кто был я? Достойный презрения, очередной маленький япошка. Почему, если ты один, то обязательно должен быть плохим? И безразлично, кто ты – японец или, скажем, перс. Почему?

Они вошли через главные ворота на территорию храма Кэнтедзи. Кёго продолжал:

– Японцы либо слишком любят, либо ненавидят своих родственников. Мне это противно, и я сумел преодолеть эту привычку. Я не вижу, чем отличается родственник от соседа.

Цветы вновь встретили их здесь. Два ряда сакуры, раскинув свои ветви, образовали облако цветов, над которым возвышался второй этаж высоких ворот в храм. Когда они вошли, с колокольной башни раздался звон колоколов, звук которых вибрировал в ветках сакуры и ещё долго резонировал в них. Небо и воздух напоминали неподвижное водное пространство, ибо не было ни малейшего ветерка.

– Колокола? – Кёго обернулся. – И они ещё продолжают звонить.

Он вспомнил звон колоколов, который он слышал за границей – мелодичный перезвон колоколов церквей и соборов. И звучали они по-другому, нежели японские колокола.

Они прошли через боковой вход в главное здание храма и направились в чайный домик, который служил местом отдыха для тех, кто совершал паломничество к келье монаха Хан. Никого больше не было в комнате чайного домика, и друзья уселись за низкий столик, где и воспользовались большой бутылкой сакэ, которую нёс с собой Усиги. Чайный домик стоял в уединённым месте вдали от проторённых дорог, на стене высоко под потолком были прикреплены деревянные дощечки с именами групповых паломников.

– Это старинное место, оно построено для почитателей монаха Хан. Но здесь всегда пусто за исключением дня годовщины его смерти.

– Далёкое от житейской суеты место. Скорее напоминает театральную сцену.

Усиги почти начал говорить, что это место наиболее подходящее для него, для человека, который проиграл войну, и на которого был наложен запрет на общественную деятельность из-за его высокого положения в вооружённых силах. Но он всё-таки воздержался, так как между ними было достигнуто молчаливое понимание избегать в беседе болезненных тем. Молча он выпил свою чашку сакэ.

– Так значит, как ты говоришь, ты ещё не встречался с женой и дочерью? Но ты их, что не любить?

– Люблю ли я их? Об этом я думаю. Но я сам, по-своему характеру, не намерен делать первый шаг.

– Одинокий ты человек!

– Нет, это ты одинок. Ты как отец-японец страстно любил своего сына, и ты… в этой войне убил его. Ты, действительно, должен бы чувствовать себя одиноким.

Глаза Усиги загорелись, как бы протестуя против сказанного, но он промолчал и залпом осушил свою чашку.

– Давай не будем об этом говорить! – сказал он резко, но затем, смягчившись, продолжал:

– Коль скоро мы здесь, я скажу следующее. Я думаю, он погиб с честью. Его смерть – это единственное в этом мире, что немного утешает меня, ибо благодаря нему я остался жив и могу увидеть, что происходит с Японией. Он искупил мою вину. У меня в жизни осталась единственная цель: когда будет возможность покинуть Японию, я поеду на остров Мидуэй, чтобы посмотреть на море, где утонул мой сын.

Он остановился, и между ними наступило глубокое молчание. Лицо Усиги слегка подёргивалось от волнения, с которым он не мог совладать.

– Я хочу попросить у него прощения, поблагодарить его и сказать, что он совершил подвиг. Это всё, что я хочу. И я думаю об этом, как только встаю утром, и когда неожиданно просыпаюсь ночью. Это единственное, что я ещё могу делать в моём нынешнем состоянии. Моя жена так же думает.

– Не удивительно, если ты будешь продолжать вести себя так дальше, – с упрёком сказал Кёго. – А как ты питаешься?

– Питаюсь? – В голосе Усиги послышались сатирические нотки. – Молодыми побегами бамбука. К тому же, мой дом не сгорел, и в нём всегда есть, что можно продать.

– А ты не собираешься работать?

– Я даже и не думал об этом. Если будет нужно, я приложу усилия, и что-нибудь подвернётся. Пока я просто сижу… Когда я подумаю, сколько моих друзей погибло, а я остался жив, то мне становится стыдно и пропадает желание что-нибудь делать.

– Усиги! – резко сказал Кёго. – Ты не прав.

– Не прав?

– Ужасно не прав. Ты всё ещё таскаешь смерть на своих плечах. И прежде всего перестань хныкать.

– Хныкать?

– Да. Ты взрослый человек и не можешь перестать оплакивать своего сына. Это было бы нормально для женщины, но ты ведь был военным. Я ненавижу подобную сентиментальность. Дай мёртвым покоиться в мире… Ты с трудом остался жив и даже не ценишь этого и пребываешь в плохом настроении. Разве не так? Дай мне сказать. В этой сумасшедшей войне погиб даже твой сын, но ты остался! Но ты ведь не ценишь, что спасся от верной смерти, и, оставшись в живых, не собираешься что-нибудь совершить вместо своего сына. Разве это не так? Ты и тебе подобные до основания разрушили Японию, повергли народ страшным страданиям и…

– Мория! – Усиги сел, его лицо побагровело.

Несколько побледнев, Кёго извинился перед другом, но продолжал:

– Но ведь всё так, как я говорю. Я понимаю твоё желание искупить вину. Но это ведь ещё одно проявление японского сентиментализма. Можешь ли ты это отрицать? Нам уже пора избавиться от него. Почему ты не можешь стряхнуть с себя призрак смерти и попытаться начать жить. Что в этом плохого? Если для какого-либо проекта нужен капитал, я его предоставлю. С этой целью я и пришёл сегодня.

Усиги тяжело взглянул на Кёго.

– Ты говоришь, что дашь мне деньги?

– Да, если они послужат для какого-либо дела.

– Нет, я отказываюсь, – сказал он резко и затем замолчал.

Кёго посмотрел на ничего не выражающее лицо Усиги, и у него неожиданно возникли ассоциации с тяжёлыми чертами лица молодого жандарма. У его старого друга проступило выражение тупости, которое их в чём-то объединяло и которое больше всего ненавидел Кёго.

– Не мог ли ты более откровенно говорить со мной? – спокойно спросил Кёго, на что Усиги неожиданно взорвался:

– Это твои деньги.

Кёго был захвачен врасплох, но сумел сдержаться. Что-то холодное и тёмное сдавило на мгновение его грудь. Он поставил на стол свою чашку сакэ, которую держал в руках.

– Значит, вот о чём ты думал.

– Пожалуйста, не наноси удар по моему самолюбию. Ты, наверное, заметил… Я потерпел поражение в жизни, но когда ты сегодня пришёл, я даже не мог тебя пригласить в дом, ибо это было бы непростительно перед мёртвыми. Вот такой я есть.

– Так вот почему ты выскочил из дома навстречу мне со своей бутылкой и предложил сразу пойти любоваться цветами. Я и не обратил на это внимания, так как не мог ничего подобного себе представить.

– Ты думаешь, что я не прав. Извини меня. Я упрямый человек.

– Я не должен был приходить, но я не собираюсь просить прощения.

– Я слышал, что ты единственный, кто взял всю вину на себя, при всём том, что…

– Это так. Я нечестный человек, который воспользовался служебными деньгами и, не дожидаясь окончания расследования, бежал за границу. И только благодаря тому, что Япония потерпела поражение и больше не существует военно-морское ведомство, я смог вернуться.

– Но об этом хватит. Давай выпьем.

Кёго всё больше злился на своего друга, хотя как ни странно причиной его раздражение было не то, что Усиги своим поведением причинял ему боль. Он внезапно понял, что делало Усиги похожим на того молодого жандарма – это их неспособность чувствовать несчастье других. Несомненно, Усиги был великолепный человек, но он был человек из прошлого, из уничтоженной старой Японии. И он продолжал высокомерно смотреть на новую действительность и, как и в прошлом, не собирался ни в чём уступать и ни с чем соглашаться. В нём по-прежнему жил старый морской офицер, который принадлежал к другому классу и почти к другому миру.

Они поднялись по тропе, идущей по крутому склону среди стройных стволов криптомерий на вершину холма. Уже наступил вечер, и свет луны вырывал из темноты белые стены монашеских келий с их чёрными панелями у основания и странными окнами наверху. Через ворота на вершине холма они вошли на территорию Холла Основателя храма Кэнтедзи, пройдя мимо расположенных друг против друга трапезной и зала медитации, и через раскинувшие свои ветви бесчисленных старых можжевельников вышли к распахнутым дверям Зала Основателя храма и Зала Света. Днём и ночью горела единственная лампа, которая подчёркивала пустоту огромного внутреннего пространства.

Пройдя дальше, они оказались около старого буддийского храма. Тусклый свет освещал бумажную перегородку трапезной, вокруг не было ни души.

– Это как раз то место, которое я тебе хотел показать.

Только колонны возвышались на твёрдом известковом земляном полу. Единственная лампа, расположенная перед центральной нишей, освещала внутренность храма, свет которой, желтоватый и тусклый, дрожал на его стенах. Луна освещала стволы бамбука за окнами храма.

– Мне сказали, что внутри имеется деревянное изображение основателя или мемориальная доска с его именем, которому они поклоняются. Но это не имеет для меня никакого значения. Сам зал очень красив. Мне нравится его пустота, и я часто прихожу сюда.

Все эти отвлечённые разговоры Усиги вызывали у Мория только раздражение. Действительно, это был спокойный Зал храма в один из весенних вечеров. Но в городах банды воров продолжали рыскать среди руин и развалин, а станции метро были заполнены бездомными жертвами войны.

«Но, Усиги, – думал Мория, – у тебя подобные мысли не возникают в голове. Ты весь сконцентрирован только на себе и убеждён, что твоя жизнь уже закончена».

– Хочешь возвращаться?

– Хорошо, пошли.

Они шли вниз по неосвещённому склону в направлении двухэтажных ворот. Со стороны цветущих сакур были слышны голоса людей, и в свете луны они скоро увидели их тени, и среди них можно было различить детский голос.

– Ты сейчас пойдёшь вновь на станцию Кита-Камакура? – спросил Усиги.

– Нет, я отнюдь не сержусь на тебя из-за моей проблемы, но я хотел бы ещё поговорить с тобой, ты не возражаешь?

Усиги хитро улыбнулся:

– Может, уже хватит?

– Нет, – с упрёком в голосе твёрдо сказал Кёго. – Возможно, ты вновь рассердишься, но я хочу изгнать из тебя демона. Приезжать сюда снова будет слишком обременительно.

– Будь снисходительным и прости меня.

– Пытаешься уйти от разговора?

– Уйти? Нет, просто не обращай на меня внимания и оставь в покое. Я то, что есть.

– В самом деле? И таким образом ты будешь продолжать поддерживать близкие родственные отношения с мёртвыми? – Кёго продолжал говорить резким тоном: – Ты можешь продолжать жить, как живёшь, но ты делаешь дорожку всё уже и уже. Может, ты полагаешь, что ты сильный, а ты просто трус. Малодушный трус, и ты боишься за что-нибудь взяться.

– О чём ты говоришь?

– Нет ничего более слабого и беспомощного, чем солдат, покинувший свою службу. Часто думают, что жизнь военного всё время сопряжена с опасностями, не правда ли, Усиги? Я рано ушёл со службы, поэтому всё это понял. Я ушёл из-за трусости, потому что знал, что в моём послужном списке есть то, чего следует бояться. Но это был мир, в котором только и надо было кому-то отдавать честь, не так ли? Но когда я затем ушёл и начал жить, опираясь только на самого себя, я поразился, что не должен больше кого-либо бояться. Впервые в жизни я познал, что это такое свобода для человеческой личности. Будучи военным, этого не понять. Если ты вынужден пресмыкаться в мире, где нет свободы, то, естественно, не можешь постоянно чего-то не бояться. Ты хочешь выглядеть сильным, Усиги, но на самом деле ты трус.

– Этого уже достаточно, прекрати!

– Нет, я скажу всё, что я должен сказать. И не только военные, вся Япония всегда была такой. Мы жили в постоянном страхе перед кем-нибудь или перед чем-нибудь. Хотя и, как мы говорим, наступил новый мир, эти привычки не изменились, и осталось раболепное преклонение перед силой. Каждый перестроился, чтобы только перед чем-то оправдать себя. Свобода это такая вещь, которая недоступна трусливым и слабым. Ты гордишься своим упрямством, но упрямство это оружие слабовольных. Ты забрался в свою раковину и слишком испуган, чтобы выглянуть наружу. Ты всем недоволен и думаешь, что лучше было бы умереть, и это как раз доказывает, что ты не чувствуешь в себе силы продолжать жить.

Кёго сделал паузу, но Усиги промолчал.

– Посмотри на меня. Я полностью беззащитен, но мне также и нечего бояться. Если бы я был на твоём месте, я бы пошёл работать сторожем на железнодорожном переезде или стал бы чистильщиком ботинок. Мне всё равно, что скажут другие, я просто живу. А ты слишком боишься за свою репутацию.

Усиги встал, с ненавистью посмотрел на Кёго и закричал:

– Убирайся!

Кёго молча повернулся и пошёл. Его фигура быстро исчезла на дороге, залитой лунным светом. Тосисада Усиги медленно пошёл к своему дому, и когда он достиг его, то увидел внутри дома Кёго, который разговаривал с его женой. Улыбаясь, он поднял голову и сказал:

– Одного нездорового духа я изгнал. Надеюсь, что мой приход не осквернил этот дом.

На семейном буддистском алтаре курилась новая свеча ладана.

ВЕСЕННИЙ ДЕНЬ

– Господин Онодзаки, к вам пришли.

Онодзаки стоял у мольберта и уже начал чувствовать усталость.

– Кто пришёл?

– Я не знаю кто, но это симпатичная молодая женщина.

Жена управляющего домом прошла, напевая песенку, по коридору с корзиной выстиранного белья, и вышла на балкон.

Жилище Онодзаки представляло собой большую комнату, на полу были разбросаны не только различные принадлежности для рисования, но также и его гитара, горшки, чайник и картошка, которая выпала из развалившегося пакета, сделанного из газетной бумаги.

– Женщина? – переспросил он, хотя вокруг не было никого, кто мог бы ему ответить. Он продолжал с любовью смотреть на картину, над которой он работал. На ней были сделаны наброски ряда недорогих лавок в маленькой улочке рынка на окраине города, на котором он часто бывал в последнее время и, естественно, должен был его нарисовать.

Он вытащил сигарету из пачки, лежащей на столе, и затем спустился вниз. Молодая женщина в западной одежде ожидала его, стоя на земляном полу узкого входа в здание. Она стояла к нему спиной, так как любовалась цветущей сакурой, растущей около ворот. С того места, где она стояла, можно было видеть только несколько веток.

Она повернулась, когда услышала его шаги. Художник никогда её раньше не видел, но её уложенные перманентной завивкой пышные волосы в ореоле входящего с улицы света сразу привлекли его внимание.

– Я Онодзаки.

Девушка поклонилась.

– Я работаю в журнале Etoile и пришла обратиться к вам с просьбой нарисовать несколько иллюстраций для романа, который мы сейчас готовим к печати. Господин Инокума рассказал мне, что вы были в Малакке и хорошо знаете этот город.

Он взял её визитную карточку, но забыл взглянуть на неё.

– Малакка! – Его глаза засветились, и он улыбнулся. – Он говорит, я его знаю! Это прекрасный город… Кто написал этот роман?

Она назвала имя известного писателя.

– Он описывает в романе храмы Малакки и испанскую крепость.

– Холм Святого Джона! – вырвалось у художника. – Это был холм, на котором стояла крепость. Одно упоминание вызывает у меня тоску по этим местам. К счастью, у меня сохранились эскизы того времени, так как я послал их в Японию ещё до окончания войны. А о чём этот роман? Смогу ли я сделать к нему иллюстрации?

Они всё ещё стояли на земляном полу. Девушка открыла свою сумку и достала рукопись. Онодзаки вновь обратил внимание на её пышные локоны и наконец прочитал её имя на полученной визитной карточке.

– Фирма Etoile. Госпожа Банко, не правда ли? Мория.

– Я произношу своё имя как Томоко.

Онодзаки неправильно произнёс китайский иероглиф, означающий «товарищ». В эти дни, когда Онодзаки сильно выпивал, он забывал обо всём, что происходило раньше, и имя Томоко Мория не вызвало у него никаких ассоциаций.

– А вы мне позволите прочитать рукопись? Она очень длинная?

– Только тридцать страниц.

– Я прочитаю её и скажу, готов ли я сделать рисунки к ней. Раньше я довольно часто иллюстрировал книги. Полагаю, что за это платят так же мало, как и тогда.

Томоко пришла в некоторое замешательство, и её лицо приобрело пшеничный цвет, что только подчёркивало её молодость и чистоту.

– О, я вернусь сейчас в редакцию и узнаю.

– В этом нет необходимости. – Художник махнул рукой. – Дело не в деньгах. Я только хотел сказать, что я не собираюсь стать профессиональным иллюстратором. Может, я и выгляжу бедным, на самом деле я миллионер, один из новых дзайбацу. Поэтому я, естественно, не могу тратить своё время на банальные рисунки. Однако вы ведь сказали, что речь идёт о Малакке. Но я всё же должен прочитать эту рукопись, чтобы решить, могу ли я взяться за эту работу. Вы подождёте здесь или предпочитаете пойти погулять?

– Если вы не возражаете, я подожду здесь.

– Я не могу проводить вас в мою студию. Но отсюда открывается хороший вид. Подожди минутку, я достану вам стул.

Он зашёл в конторку управляющего и принёс грубо сколоченный стул.

– Пол здесь грязный, похоже, люди чистят о него свою обувь. Поставьте лучше стул под вишнёвое дерево.

Томоко так и поступила, думая, как странно молодым выглядит художник, несмотря на свои седые волосы.

Усадив Томоко под сакурой, сам Онодзаки примостился удобно на лестнице и, разложив рукопись на коленях, начал читать её вслух, предложение за предложением как монолог. Томоко смотрела на ветки сакуры над её головой, но внутри её раздирал смех, который она с трудом сдерживала.

– Мм-Малакка…

Она повернулась так, чтобы не видеть его, но небольшой смешок так и вырывался из неё. Она кусала свои губы, пытаясь всеми силами остановить его, однако рука, держащая сумку на коленях, продолжала дрожать. Вот уж, действительно, смех молодых невозможно остановить.

Художник продолжал читать, не обращая внимания на Томоко, и периодически в зависимости от абзаца изменял интонацию своего голоса. Вдруг его голос перестал звучать, и некоторое время он читал про себя. Затем он ударил по странице сжатым кулаком и закричал:

– Он не прав, не прав! Малакка совсем не такая. Он лгун! Возможно, он и был в Малакке, но её не видел. Ложь, сплошная ложь! – И он запустил руку в свои длинные белые волосы.

Поведение Онодзаки было наполовину разыгранным спектаклем в хорошем смысле слова, ибо, не пытаясь кого-либо обмануть, он безмерно преувеличивал мелкие погрешности и подчёркивал свою реакцию широкими театральными жестами, стараясь таким образом разнообразить свою скучную ежедневную рутину. Конечно, это в значительной степени зависело от того, с кем он имел дело. Театральная игра на одних действовала, а на других нет.

Онодзаки обхватил свою голову обеими руками в позе глубокой задумчивости, которая вызвала у Томоко беспокойство: может, он собирается отказаться от предложения. Она работала в журнале очень недолго и была слишком простодушна и неопытна, чтобы не быть испуганной разыгранным Онодзаки спектаклем. Улыбка исчезла с её лица, и она молча внимательно наблюдала за художником.

Погода была ещё холодной, несмотря на то, что цветы сакуры полностью распустились. Светило солнце, но воздух был всё ещё прохладным. Художник почувствовал поразительную гармонию между холодным безоблачным небом и серьёзной молодой девушкой. Томоко выглядела очень милой, сидя вполоборота к нему под цветущей сакурой, и линия от её груди до плеча вместе с сумочкой, которую она держала в своих руках, была женственной, деликатной и чистой.

– Значит, я не могу обратиться к вам с этой просьбой?

Она могла и не говорить этого, ибо Онодзаки принял решение взяться за эту работу, как только эта молодая милая девушка попросила его. Однако он вздохнул как тяжело больной и вновь разразился тирадой в защиту далёкого города, который он так хорошо знал.

– Малакка совершенно не такая. Действительно, не такая… Цвета сочные и радостные, напряжённые, но мягкие. Более того, милая девушка, я абсолютно убеждён, что на улицах Малакки не стояли почтовые ящики, и, когда я был там, было невозможно забрести в табачную лавку и стащить сигареты.

– Могу ли я попросить вас нарисовать так, как вы хотите?

– Как я хочу?.. Да, да, нарисовать Малакку, которую я знаю!

Томоко вздохнула с облегчением.

– Если вы согласны на эти условия…

Художник наконец перестал играть свою трагическую роль и по-детски улыбнулся, что превратило его в совершенно другого человека.

– Конечно, я нарисую.

– Тогда, когда я могла бы прийти за рисунками? Нас очень поджимают сроки. Если я приду в среду на будущей неделе, вам будет удобно?

– Конечно. – Он стал ещё более великодушным. – Но ведь ваша редакция находится на улице Гиндза, не так ли? Тогда вам можно специально сюда не приходить. Я сам доставлю рисунки. И я сделаю кое-что ещё. Один из рисунков я нарисую в цвете. Нет, я не надеюсь, что вы напечатаете цветные иллюстрации. Я просто хочу вам показать, какие красивые и сочные цвета можно увидеть на улицах Малакки. И этот рисунок будет мой подарок вам, милая девушка.

На улице Томоко Мория, освободившись от своих официальных обязанностей, вновь почувствовала себя беззаботной и полной жизни, и её походка напоминала движения маленькой рыбки, плывущей по течению. Воздух был холодный, но весна уже наступила, из окна электрички было видно, что ивы на пустырях были окутаны зелёной дымкой. Во всём, что она видела, Томоко чувствовала, что новая жизнь начинается прямо на её глазах, и она была счастлива. Её сердце не омрачали горе и страдания, которые всюду бросались в глаза в послевоенном Токио. Помимо работы в современном пошивочном ателье она недавно стала также внештатным сотрудником редакции журнала Etoile, для которого иногда писала статьи о тенденциях в моде. Всё это гарантировало ей стабильный доход.

Её мать всегда говорила ей, что даже женщина должна быть материально независимой, но Томоко не верила, что она способна на это. Но после войны различные обстоятельства заставили её предпринять попытки к этому, и, к её удивлению, они оказались успешными. Это было уже новое время, когда женщина могла работать вне дома, не вызывая косых взглядов окружающих. Таким образом, Томоко приобрела фактическую независимость от своей семьи, чего так хотела её мать, которая со своей поразительной дальновидностью чувствовала, что как бы глубоко отчим Томоко ни соблюдал свои обязательства, это был всё же не её дом. Можно сказать, что это была удивительная мать, которая в глазах всех была скромной тихой женщиной, крепко привязанной к своей семье.