Текст книги "Возвращение"

Автор книги: Дзиро Осараги

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

– О чём это, тётя Саэко?

В глазах Саэко промелькнула улыбка, но она промолчала.

– Что вы ищете? – настаивал Тосики.

– Человека, а не пудру Коти.

– Что за человека?

– Это что, двадцать вопросов?

– Я найду его, если вы мне поручите.

Ничего не пропускающий мимо своих ушей Тосики запомнил всё, что было сказано за столом.

– Вы говорите Кёго Мория, служил раньше в ВМС. В этом случае его фамилия должна значиться в списке курсантов военно-морской школы или он должен быть членом военно-морского клуба. Это простая проблема умозаключения. Если известно, откуда родом его семья, то я могу послать запрос в местный правительственный орган. Способов очень много. Можно найти кого-нибудь из его одноклассников, которые не погибли в войне, и расспросить их.

– Но сейчас не так, как в старые времена, когда всё было хорошо организовано, – сказал Онодзаки, вновь став серьёзным. – Всех разбросало по разным углам, и даже близкие друзья не знают, что стало с каждым из них. Вся страна полностью разрушена. Флот разбит. Все скитаются по стране в надежде где-нибудь устроиться. У многих вместо домов остались одни пепелища.

– Это, по-моему, и облегчает нашу задачу. Из-за того, что обстановка резко изменилась, каждый открыто рассказывает, что делают его друзья. Сейчас легче добыть информацию, чем раньше. Мой кузен тоже был в ВМС.

Саэко неожиданно вмешалась:

– Адмирал Тосисада Усиги был однокурсником Мория. Говорят, что он ещё жив.

– Вот видите! – Самодовольная улыбка расплылась на белом лице Тосики, и все гейши уставились на него. – Никаких тайн не существует. Мир выглядит сложным, а на самом деле он очень прост. Я только должен буду через моего кузена найти Усиги.

Онодзаки с радостью отделался бы от студента, но они должны были возвращаться в одном направлении, поэтому, распрощавшись с Саэко, они вместе отправились на станцию.

Несмотря на поздний час, на платформе было много народа. Онодзаки был сильно выпивши, но взял себя в руки, как только оказался на виду у многих людей. Это была привычка ещё с парижских времён. Пьяные валялись лицом вниз на скамейках или сидели, обхватив руками фонарные столбы, как будто они хотели подняться, держась за них, но постоянно срывались вниз. В его груди под старым пальто наряду с сочувствием к ним поднималось какое-то тёмное беспокойство, граничащее с полным отчаянием.

Никто, даже трезвые, не выглядели на платформе счастливыми в этот поздний час. Многие были без шляп и пальто, несмотря на холодный ветер, и они не были похожи на людей, которые где-то развлекались. Дети-беспризорники играли в зале ожидания, потому что им некуда было больше деваться.

Стоящий рядом с ним Тосики спросил:

– Скажите, вы не знаете, купила ли госпожа Такано этот ресторан с гейшами?

– Нет, я не знаю. – Этот вопрос вызвал раздражение у Онодзаки, и он потерял над собой контроль. Он почти закричал:

– Я ничего не знаю о подобных вещах.

Тосики Окамура не мог понять, что так рассердило художника, и продолжал с тем же непроницаемым спокойствием:

– Госпожа тётя определённо что-то замышляет.

Онодзаки был почти готов вновь взорваться и вылить на студента своё раздражение, но он вдруг осознал, что тот ещё почти ребёнок, и это сдержало его. Он сам был музыкант в ночном клубе, играя для гостей, которые были довольно неприятные люди, но могли разбрасывать сотенные банкноты, как клочки бумаги. И ему было пятьдесят лет, но он мечтал, что в конце концов сможет рисовать хорошие картины, и эта мечта помогала ему переносить его ночную работу. Саэко Такано внезапно произвела на него впечатление незнакомки из другого мира. Она нравилась ему в Сингапуре, но это потому, что она была одна из немногих гражданских лиц, где все остальные были военные.

– Эта женщина пожирала императорские военно-морские силы, – неожиданно взорвался он. – Я не знаю, что она собирается сейчас поглотить, но она чудовище с приятным, красивым лицом.

Тосики не выразил удивления и заговорил своим обычным тоном:

– Вы тоже немного старомодны, не правда ли, дядя?

– Старомоден? – Но не это вывело Онодзаки из себя. – Перестань называть меня фамильярно «дядя», чтобы больше этого не было.

Тосики был поражён, но сумел сохранить своё хладнокровие. Он не думал простить Онодзаки из-за того, что тот был пьян, а просто объективно взвесил все факторы и решил, что он ничего не выиграет, поссорившись с ним. Художник был намного старше его и более крупного размера.

– Если вы предложите свои услуги тёте Саэко, то это вам поможет.

– Не хочу, – упрямо сказал художник. – Я бедный, ну и хорошо.

На этом их беседа закончилась.

Подошла электричка, и они сели рядом друг с другом. Тосики закрыл глаза и притворился спящим. В конце вагона группа молодых людей, возвращающихся из танцевального зала, хором подпевала девушке, которая чистым голосом исполняла джазовую песенку, а молодой человек танцевал под неё с воображаемой партнёршей.

Онодзаки некоторое время со злобой наблюдал за ними, а затем его взгляд, в котором ещё остались следы гнева, переместился на других пассажиров, на тела, изнурённые переутомлением и голодом, на лица с закрытыми глазами или смотрящими в пустоту. Не только их лица выглядели усталыми, но даже их одежда.

В этот раз Онодзаки начал разговор со студентом.

– Послушай! Ты знаешь, что я собираюсь сделать? Я хочу положить на холст страдания людей. Я собираюсь нарисовать усталых людей и боль, которую они испытывают, продолжая жить.

Открыв глаза, Тосики увидел, что лицо Онодзаки изменилось, и в нём появились мягкие черты.

– Конечно, мои картины не будут привлекательными, и они не предназначены для гостиных богатых людей. Никто не будет их покупать, это ясно уже заранее. Я был на Юге и видел жалкое существование туземцев. И страдания наших солдат, я это тоже видел во всех деталях. Я не могу это пока рисовать, воспоминания доставляют мне боль, но со временем я это тоже нарисую. И сироты войны, люмпены Токио, демобилизованные. Давно, давно я видел страдания людей в трущобах Парижа, бездомных интеллигентов, спящих под мостами Сены. Я не думаю, что кто-нибудь ещё видел столько человеческих страданий в мире, сколько видел я. Именно поэтому я и рисую. Я нарисую также и людей в этом вагоне электрички. Мои картины пока ещё не хороши, но когда они станут лучше, я нарисую всю грязь этого мира, и люди увидят это. Вот что я собираюсь сделать.

Как только он кончил, его взгляд остановился на красивом лице одного из пассажиров. Мужчина в хорошо сшитом пальто сидел в неподвижной позе, как будто позируя художнику, его взгляд был прикован к одной точке. Онодзаки не мог его знать, но это был Кёго Мория.

ВСТРЕЧА

Онодзаки пытался не смотреть на человека с красивым лицом, но после мимолётного взгляда на других пассажиров его глаза невольно возвращались на его профиль, который он изучал глубоким взглядом художника. Онодзаки чувствовал, что он видел это лицо где-то ещё, – выражение суровости и под ней странная грусть, которую оно не могло скрыть. Определённо, он видел это лицо, но не мог вспомнить, где и когда. Или, может, он путает его с кем-то, кого он видел в Париже. Изящная и модная одежда, бросающаяся в глаза в вагоне электрички, возможно, является причиной этой ошибки. Спокойные, серые тона костюма и пальто хорошо соответствовали французскому стилю. Французы никогда не одевались подобно американцам в яркие цвета. Они предпочитали тёмные, спокойные тона, и их не волновала, что их одежда может выглядеть старомодной.

Этот мужчина был одет именно так, и шляпа, которая бросала тень на его лицо была от Борсолино, тёмно-коричневого цвета с выгоревшей лентой, но это придавало ей дополнительное благородство. Качество его одежды было, несомненно, самого высокого уровня, и с ним резко контрастировало требующее починки изношенное пальто сидящего рядом пожилого военно-морского офицера.

Онодзаки вновь почувствовал, что он хотел бы нарисовать это лицо, сила и напряжение которого так притягивало его. Его нос был безукоризненной формы, а глаза, не двигаясь, пристально смотрели в одну точку. Тем не менее линии его лица были мягкими, и вся сила как бы исходила изнутри. У художника возникли ассоциации с фигурами четырёх стражников храма Тодайдзи в городе Нара, которые в отличие от стражей периода Камакура, чья ярость была выражена в сильных внешних линиях, выглядели могучими, но грациозными, так как скульптор сумел изобразить их силу, идущую изнутри.

Поезд остановился на станции Синдзюку, и Онодзаки надо было выходить. Он пришёл в себя и был уже у дверей, когда вспомнил о Тосики, успев только крикнуть ему «до свидания», и двери захлопнулись за ним.

Тосики должен был выходить на станции Накано и, оставшись один, он расслабился, с презрением думая об Онодзаки. В таком возрасте и такие дикие идеи. И всего лишь гитарист в кабаре. А то, что он рисует, так это, определённо, только на словах.

Кёго Мория сидел без движения со сложенными впереди себя руками в позе, которую наблюдал художник. Его глаза ни на секунду не покидали лица молодого человека, который сидел наискосок от него. На нём было пальто армейского офицера с перешитыми пуговицами, на ногах длинные военные ботинки, под мышкой военный портфель – всё это говорило о его недавнем прошлом. Он был не старше двадцати шести-двадцати семи лет. Его мясистое лицо выражало открытое высокомерие, и было ясно, что его не интересовал никто другой, кроме самого себя.

Это молодое бесчувственное лицо преследовало Кёго даже во сне. Как только этот человек зашёл в поезд на станции Иидабаси и сел напротив него, Кёго непрерывно смотрел на него, как будто стремясь убедиться в реальности происходящего.

Их глаза встретились, и молодой человек, поняв, что Кёго смотрит на него, попытался с вызовом встретить его взгляд, но быстро не выдержал и стал смотреть в сторону. Он почувствовал заметное беспокойство, что проявилось и в движении его рук. Из того, как он быстро отвёл глаза после первого изучающего взгляда, Кёго понял, что тот также не забыл его. Он выглядел больше ребёнком тогда, в Малакке, но сейчас на его лице появилось больше коварства, видимо, жизнь и люди сделали своё дело. Но это был он, даже родинка была на месте.

Это был тот, который допрашивал его в жандармерии, расставлял охранников вокруг него, чтобы заставить его стоять по стойке смирно непрерывно двадцать четыре часа, не давая закрыть глаза, вновь и вновь задавал одни и те же вопросы с целью измотать его, и бил его своим хлыстом, когда ему этого хотелось. Это был человек, который пытал его, пока он не терял сознание, а затем пытал снова и снова. Когда Кёго говорил, что ему не в чем признаваться, он только называл его предателем и безжалостно продолжал свой допрос.

Один эпизод заставлял Кёго скрежетать зубами каждый раз, когда он вспоминал его. Однажды, когда боль стала невыносимой, он призвал его:

– Я настолько стар, что мог бы быть вашим отцом.

Но это только ещё больше разозлило жандарма. Кёго вспомнил об этом сейчас, и всё его тело под пальто вспыхнуло от прилива жара. Да, это тот человек!

Он хотел забыть его, а он оказался тут прямо перед его глазами, здесь, в Японии, в городской электричке, притворяясь, что он не узнаёт его. Вид его прочных военных ботинок, старой военной формы привёл Кёго в ещё большую ярость.

Конечно, для Кёго он был всего лишь ребёнком, ребёнком с невыразимо мрачным лицом, притворяющимся, что он забыл всё случившееся. Высокомерное, но ничего не выражающее лицо, как будто он нарочно хотел напомнить Кёго о своей жестокости к несчастным людям в прошлом, о том, как он выглядел, когда допрашивал их. Это был кусок мяса, который не мог чувствовать боли. Поэтому он и решил не отводить своего напряжённого взгляда от него. На что и обратил внимание Онодзаки. Молодой человек смотрел на студентов, которые всё ещё пели джазовые песни и дурачились, но он чувствовал на себе взгляд Кёго и, закрыв глаза, притворился спящим. С закрытыми глазами его лицо выглядело ещё более детским.

Когда поезд остановился на станции Ист-Накано, он вздрогнул от звука открывающихся дверей, вскочил со своего места и тяжёлой походкой вышел на платформу. Кёго последовал за ним. Обернувшись один раз на Кёго, он прошёл сквозь билетный турникет и вышел со станции. Они шли по дороге мимо ветхих лачуг и оставленных войной пепелищ. Толпа пассажиров, которая вместе с ними сошла с поезда, постепенно редела, и, когда Кёго догнал и поравнялся с молодым человеком, они были уже одни. Над чёрным холмом, который выходил на пустырь с обгоревшими остатками домов, поднималась поздняя луна.

Пройдя рядом с ним некоторое расстояние, Кёго заглянул ему в лицо.

– Эй, ты меня не забыл?

Молодой человек переложил портфель в другую руку, повернулся к Кёго, но продолжал идти.

– Кто вы?

– Ах, ты забыл? – улыбнулся Кёго. – Хорошо, я тебе напомню.

– В чём дело? – спросил он уже грубо. – Вы ведёте себя невежливо, неожиданно приставая ко мне подобным образом.

– Это правильно, к чёрту хорошие манеры. У тебя есть два выбора. – Голос Кёго был резким, не терпящим возражений. – Если ты живёшь со своими родителями, пошли к тебе домой и будем говорить в их присутствии. Если ты этого не хочешь, мы найдём место среди этих развалин, где никто нас не потревожит, и поговорим там. Что ты выбираешь?

Настойчивая сила воли, звучащая в голосе Кёго, казалось, заколебала его противника, но он сам сохранял полное хладнокровие, что было заметно даже в темноте.

Молодой человек попытался угрожать и заорал солдатским голосом:

– Вы что, хотите драться?

– Совершенно верно.

– Но я не хочу драться с таким старым человеком, как вы.

– Спасибо. Но ты не должен чувствовать угрызения совести. Может быть, я и выгляжу старше тебя, но я странствовал по всему миру, не пользуясь защитой какой-либо страны. Поэтому при любой опасности я должен был полагаться только на свои собственные силы и соответственно готовил себя. И вот я остался жив. Так что тебе нечего обо мне переживать как о противнике. Или ты, может, предпочитаешь, чтобы я отвёл тебя к твоим родителям?

– У меня жива только мать, отца у меня нет. В его голосе прозвучали нотки мольбы и чувствовалось, что он теряет всё своё мужество.

– Я понимаю. Тогда решим эту проблему между собой, – сказал Кёго спокойным голосом.

– А вы не могли обознаться? – спросил бывший жандарм.

– Трусливые отговорки. Я не хочу это больше слышать. Откровенно говоря, я сам был поражён, что ты оказался первым, кого я встретил, вернувшись в Японию! Человек, которого я меньше всего хотел видеть. – Кёго продолжал далее: – У меня крепкий характер. Я жил за границей долгое время и питался мясом. Может быть, в этом лежит причина. Но я думаю так потому, что я так долго был один среди иностранцев. Но я не такой как ты – коварный и жестокий. Прежде всего в своей силе я не опираюсь на других и не превращаюсь в слабовольного и трусливого человека, когда не обладаю властью, данной другими. То, что я решаю делать, я делаю сам. Я знаю, что ты был жандармом и должен был допрашивать меня, но это не оправдывает тебя. Ты без надобности издевался надо мной ради собственного удовольствия, потому что я не мог оказать сопротивления.

– Была война. Дело не в том, что я любил то, что делал, я выполнял приказ правительства. Всё, что я делал…

– Это не так. Ты выходил за рамки своих инструкций и за это должен нести ответственность.

– Я ошибался.

– Да, действительно, ошибался. Если ты признаёшь это, то возьми на себя ответственность, как мужчина. Я не говорю тебе: не сопротивляться. Как насчёт этого места? Вокруг вроде никого нет.

Ответа не последовало.

– Я сам когда-то служил, и я ненавижу тех, которые, потеряв меч или своё положение, превращаются в малодушных, ноющих людей. Дерись как мужчина.

Молодой человек стоял неподвижно как столб.

– Давай начинай, почему стоишь?

– Я не буду сопротивляться.

– Потому что ты думаешь, что не сможешь победить? Кто-нибудь должен врезать в твоё толстое бесчувственное лицо, чтобы ты начал понимать боль, которую другие чувствовали.

Кёго говорил медленно, подчёркивая каждое слово.

– Ты должен узнать, что такое боль, боль, которая заставляет людей кричать против их воли, плакать и выть подобно животным. Может, тогда ты поймёшь, что это не очень хорошо. Может, тогда ты поймёшь, что ты не должен обращаться с людьми так, как ты обращался со мной. Я старый человек, но мы будем драться на равных, и я собираюсь вбить этот урок в тебя. Вот здесь подходящее место для этого.

Он схватил руку молодого человека и мощным рывком вытащил его на ровное место.

– Если ты боишься драться из-за того, что я был старший офицер, а ты младший, то ты достоин ещё большего презрения, чем я думал. Это как мужчина с мужчиной.

– Давайте пойдём в полицию и поговорим там.

Кёго расстёгивал своё пальто.

– Такой молодой и такой беспомощный, когда тебе не на что опереться, кроме самого себя? Ты их тех, у которых нет угрызений совести и которые относятся к другим людям как к животным, стоит им получить немного власти.

Ветер был холодный, Кёго продолжал раздеваться. Он снял пиджак и начал развязывать галстук. Его противник мог видеть в лунном свете все медленные действия его рук. Внезапно он упал на колени и наклонился вперёд, опираясь руками на землю.

– Я поступил плохо, простите меня. – И он коснулся земли своим лбом.

Кёго посмотрел на него.

– Прекрати, это отвратительно. Похоже на представление в провинциальном театре. Я ненавижу мелодраму… Эти половинчатые компромиссы, может, и выглядят очень по-японски, но я не люблю их. Если я решил что-то сделать, то я должен довести это до конца. Иначе у меня будет дурной привкус во рту, и я не смогу спать. Ты причинил мне боль, поэтому прекрати эту подлую игру и вставай.

Кирпич или камень просвистел мимо головы Кёго и задел его ухо. В тот же момент он бросился на своего противника, который уже вскочил на ноги и собирался бежать. Первый удар Кёго пришёлся на его подбородок и уложил его на землю.

– Это не всё, – сказал Кёго. – Я буду ждать, когда ты почувствуешь себя лучше и встанешь. Я повторяюсь, но у меня нет пощады. Спешить некуда, я доведу это до конца.

Он вытащил сигарету и закурил её, закрывая ладонями рук пламя зажигалки от холодного ветра. Стоя неподвижно, он ждал. Его противник уже должен бы встать, но он оставался лежать в прежней позе. Кёго расслабился и наслаждался своей сигаретой.

– Эй, – позвал он. Его глаза постоянно следили за поверженным врагом, но его более мягкий тон указывал на возможность мира. – Ты узнал обо мне из письма, которое кто-то послал тебе, не так ли? И письмо было написано по-японски и женским почерком, не правда ли?

Ответа на это не последовало.

– Я всё это знаю, – сказал Кёго спокойным голосом.

ЦВЕТЫ

Когда поезд отошёл от станции Офуна, Тосики закрыл последний номер журнала «Сэкай», который он просматривал, свернул его в трубочку и оставил держать в руках. Его вообще-то не интересовали статьи в этом высокоинтеллектуальном журнале, но даже если бы он начал их читать, то всё равно бы ничего не понял. Тем не менее, у него всегда было смутное влечение к серьёзным научным проблемам, поэтому книги являлись частью его аксессуара подобно некоторым дамским сумочкам, которые не имели никакого практического значения для их обладателей. Тосики сформулировал себе реалистический взгляд на окружающий мир, в котором учёба была отодвинута на задний план как театральная декорация. Он считал, что послевоенный мир следует оценивать с практической точки зрения, ибо галопирующая инфляция поднимала цены буквально на всё, включая плату за обучение, и многие серьёзные студенты были вынуждены подрабатывать на стороне. Сам Тосики был уверен, что он достигнет того же, полагаясь на свои умственные способности, которыми он очень гордился. Он был глубоко уверен в том, что, сдав выпускные экзамены и создав себе таким образом первоначальный статус, он войдёт в этот мир на значительно более выгодных условиях чем, если бы всё время посвящал учёбе. Университету принадлежала только половина Тосики, а своей второй половиной он был светским человеком. Он не смотрел на окружающую его действительность, подобно многим молодым людям его возраста, как на мир полный страданий, когда в существующем беспорядке нужно обращаться к богу и тосковать по идеалам. Он верил в то, что добьётся успеха, и поэтому не чувствовал себя несчастным.

За окнами поезда местность становилась всё более гористой, и уже пахло весной, хотя на небе было много облаков. Мимо проносились деревенские сады с цветущими красными и белыми сливами, тихие жилые кварталы с летними домиками, огороженными живыми изгородями. Неожиданно появилась целая аллея ярко цветущих японских вишен-сакур, ветви которых почти касались окон поезда.

– Как стало тепло. Уже и сакура расцвела.

Заговорили мужчины, которые, согнувшись, стояли перед Тосики и выглядывали в низкое окно, держась за ремень.

– Она расцвела совершенно неожиданно.

– Она так, наверное, распустилась из-за вчерашнего дождя.

Поезд замедлил свой ход и вскоре остановился около платформы станции Кита-Камакура. Тосики встал и пошёл к выходу, взглянув ещё раз на цветущие ветви сакуры. Вместе с ним сошло совсем немного пассажиров, но и они быстро растворились в маленьких улочках, перейдя на другую сторону путей после ухода поезда. Огромные криптомерии, растущие перед воротами храма Энкакудзи, возвышались прямо над головой и, закрывая собой солнце, окутывали всё вокруг густой тенью.

Выяснив, где находится полицейская будка, Тосики спросил у вышедшего ему навстречу пожилого полицейского, где проживает Усиги.

– А, господин Усиги, из военно-морских сил…

Мимо прошла местная женщина-крестьянка с завязанной полотенцем головой, толкавшая перед собой тачку. Она поздоровалась с полицейским:

– Красиво распустилась сакура.

– Да, это верно. Прекрасная погода, но я становлюсь сонным, когда так светит солнце.

Где-то закричал коршун. Было слышно, как внутри полицейской будки тикают часы.

– Вы говорите, адмирал Усиги. Он, несомненно, ещё живёт здесь. В деревню он никуда не переехал. – И полицейский подробно объяснил, как найти дом Усиги.

Тосики был очень доволен тем, что ему без особого труда удалось уточнить, где находится дом Усиги. Он слышал, что это где-то в горах города Камакура, но до последнего момента не знал, продолжает ли он там жить. Он вновь пересёк железнодорожные пути и направился мимо храма Энкакудзи в сторону города Камакура по дороге, идущей прямо вдоль железнодорожного полотна. На далёком переезде можно было различить группу людей и повозку, запряжённую быками. С другой стороны к дороге близко подступали горы, на склонах которых, тесно примыкая друг к другу, лепились строения, похожие на жилые дома, обнесённые изгородями из живых кустарников или простым бамбуковым забором с видневшимися маленькими садиками и огородами. А сзади их уже возвышались высокие скалы. Кругом цвели сливы и камелии, и вся земля после дождя испускала особый запах, особенно необычный для человека, только что приехавшего из Токио.

Однако для Тосики это не представляло ни малейшего интереса, ибо все его мысли были поглощены Саэко Такано. Тосики хотел, что бы его «тётя» полюбила его. По своему богатству она не уступала любому мужчине, и это могло бы составить хороший трамплин для будущей карьеры Тосики. Но дело было не только в этом. Ему нравилась «тётя». По своей красоте и исключительной физической симметрии она не шла ни в какое сравнение с многочисленными знакомыми ему девушками, которые, получив неожиданную свободу после войны, вели себя откровенно и грубо. У неё всё было отточено и отшлифовано до крайнего предела, и даже, когда её не было рядом, сердце у Тосики трепетало в груди при одной мысли о ней. В своём возрасте Саэко достигла сейчас вершины женской красоты, и поэтому Тосики не хотел показывать своих чувств к женщине старше его по возрасту, а терпеливо ждал признаков, что она его полюбила. Иногда Саэко холодно относилась к нему, но это притягивало его к ней ещё больше.

Тосики повернул в небольшую аллею, как ему и объяснил полицейский, и, пройдя некоторое расстояние вдоль живой изгороди, увидел табличку с именем, на которой было написано только «Усиги». Через живую изгородь у деревянных ворот был виден небольшой домик, покрытый грубыми оцинкованными досками, а перед ним небольшой возделанный огород. Когда Тосики вошёл внутрь, он увидел на крыльце дома мужчину крупного телосложения с полысевшей головой, который внимательно следил за ним. Похоже, что он в лёгком кимоно без накидки хаори сидел на веранде и, услышав, что открылись ворота, вышел навстречу.

– Это дом его превосходительства Усиги? – спросил Тосики.

– Усиги это я, – ответил он прямо, а затем слегка улыбнулся. – Однако слова «ваше превосходительство» в Японии больше не существуют. Лучше это тебе запомнить.

Тосисада Усиги не делал попытки вернуться в дом и продолжал стоять на крыльце. Выглядел он постаревшим и мягкими чертами лица совсем не напоминал бывшего военного. Чувствуя разницу поколений, Тосики с трудом продолжил разговор.

– Извините, пожалуйста, я пришёл поинтересоваться у вас… Не известен ли вам ваш коллега по военно-морским силам по имени Кёго Мория?

– Я его знаю, – ответил Тосисада. – Я получил от интересующего тебя Мория телеграмму, что он придёт навестить меня, и я его уже жду.

Подобный ответ был полной неожиданностью для Тосики.

– Значит, он вернулся в Японию?

– Похоже, что так. В телеграмме написано, что он придёт сюда. Если у тебя к Мория есть какое-либо дело, то можешь подождать. Возможно, он скоро придёт.

– Нет, – Тосики сразу заколебался.

– Дело в том, что меня только попросили посетить вас, а встречаться с ним у меня нет необходимости. В частности, меня просили выяснить, вернулся ли он в Японию и, если вернулся, то где проживает.

– Я с ним ещё не встречался. До вчерашней телеграммы я даже не знал, вернулся ли он, – тихим голосом сказал Тосисада, глядя на свой огород. Внезапно он замолчал, а затем продолжил:

– Честно говоря, я не с кем не хочу встречаться. Он самостоятельно послал телеграмму и навязал мне эту встречу, и теперь я должен сидеть и ждать его и никуда не могу выйти. Если у тебя есть к нему дело, напиши на своей визитной карточке. Я передам.

Тосики почувствовал, что тон разговора по какой-то причине резко изменился. Если раньше Усиги предлагал его подождать, то сейчас речь шла только о визитной карточке. Тосисада Усиги продолжал молча стоять, не говоря больше ни слова. Тосики заметил, что в тени бумажной двери на веранде стояла завёрнутая в большой японский платок почти двухлитровая бутылка, хотя он не мог определить, пустая она или чем-то наполнена. Кроме этого в доме ничего не было видно, комнаты выглядели совсем пустыми, и только весеннее полуденное солнце нещадно вторгалось внутрь через открытые окна.

Тосики достал свою визитную карточку и передал её Усиги.

– Вот моё имя. Я буду очень благодарен, если господин Мория сообщит свой адрес. Или может вы не возражаете, если я вас ещё раз побеспокою?

– В этом нет необходимости, – сказал Тосисада Усиги. – Мория, видимо, свяжется с тобой.

Саэко предупредила Тосики не упоминать её имя, если ему удастся переговорить с Тосисада Усиги, поэтому он решил не задерживаться здесь долго, опасаясь прихода Кёго Мория.

Выйдя за ворота, Тосики вновь оглянулся на покрытую красной ржавчиной оцинкованную крышу дома, и в его голове промелькнула самодовольная мысль об исковерканной жизни бывшего военно-морского адмирала, и с жестокостью ещё неопытного юнца, им овладело чувство собственного превосходства. Затем ему внезапно пришла одна идея, и он повернул назад и вновь вошёл в ворота. Усиги уже не стоял, а сидел на веранде своего дома, греясь на солнце, и по-прежнему его взгляд был устремлён на огород. Увидев Тосики, он с подозрением и вопросительно взглянул на него.

– Извините, – сказал Тосики своим характерным невозмутимым тоном, – вы не хотели бы сдать комнату студенту?

Тосисада Усиги сначала как будто не понял о чём идёт речь, а затем, глядя в лицо молодому человеку, улыбаясь, ответил:

– Нет, у меня нет таких намерений.

– Если у вас оно появится, прошу мне сообщить. Дело в том, что у многих студентов нет комнаты для занятий и они находятся в затруднительном положении.

Похоже, что Тосисада Усиги буквально воспринял эти слова.

– Неужели это, действительно, так? – И опустив голову, добавил: – Видимо, это так. Ведь столько домов сгорело, и создавшееся положение может вызвать только сожаление. Если такой случай представится, я тебе сообщу. Я сам подумываю о переезде в деревню.

– В этом случае прошу вас обязательно поставить меня в известность. Может, я оставлю ещё одну визитную карточку?

– Нет, в этом нет необходимости. Я скопирую ту, которую ты оставил для Мория.

Сказав это, он с мягкостью, свойственной пожилым людям, внимательно посмотрел на Тосики.

– Извини, сколько тебе лет?

– Двадцать три.

– В этом возрасте погиб мой сын. Я так и подумал, нет, я правильно определил.

После ухода Тосики Усиги продолжал сидеть без движения на веранде, глядя на свой огород, на котором оставались только остатки съеденного зимой шпината, листья и стебли которого разрослись до гигантских размеров.

– Сколько же лет прошло с тех пор, как мы с тобой вот так последний раз гуляли вдвоём?

Усиги, который шагал рядом с завёрнутой в большой платок бутылкой, на это только улыбнулся. Вокруг была такая тишина, что Кёго почудилось, что он услышал эхо собственного голоса, пришедшего откуда-то с территории храма. Кроме них здесь никого не было. Кёго, собственно, и не ожидал ответа от своего друга, ибо его слова представляли собой монолог или песню, исходящие из его груди. Окружающая природа держала его в своих ласковых объятиях, и он почувствовал, что нежнее японской природы ничего не существует.

Огромные старые криптомерии покрывали территорию храма Энкакудзи, и вместе с соснами они создавали своеобразную тёмно-зелёную ширму, за которой виднелась сакура с бледно-белыми лепестками своих распустившихся цветов. Кёго не ожидал, что сегодня впервые после более чем десятилетнего отсутствия увидит перед собой цветущую сакуру, но даже она казалась ему призрачной в своей бледной красоте.

– Насколько я помню, я никогда не получал удовольствия от любования цветами сакуры, разве только ночью, ибо кругом всё было покрыто пылью и заполнено толпами людей… Как всё отличается, когда любуешься ею в таком чистом, тихом окружении. Мне нравится этот храм, как ты говоришь, он называется – Энкакудзи?