Текст книги "История Билли Морган"

Автор книги: Джулз Денби

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

И, как у Гавейна или Персеваля в прежние времена, у него был свой оруженосец. Смотреть на жалкую мордочку Мартышки и видеть его обожание и преданность, оживлявшие его, словно луч солнца темноту морской волны, – в этом была жизнь Натти, потому что сила его заключалась в способности вызывать и принимать любовь. Всю любовь. Какую угодно любовь.

Так что Мартышка ходил за ним хвостом, постоянно бегал по поручениям Натти, превратившись в его попахивающую, непрерывно курящую, помятую собственность, набивавшую свои охотничьи карманы всем, что приставало к его липким пальчикам. Нет, Мартышка не был настоящим вором, скорее он был запасливым, припрятывал все на всякий случай, потому что никогда не знаешь, когда настанет черный день; понимаете, о чем я толкую?

Хотя на хрена ему перламутровая ручка, если он даже не мог написать собственное имя, несмотря на то, что я пыталась его научить, я не знаю. Может, хотел загнать ее за гроши и купить сигарет или травы.

К своему смущению, я вдруг поняла, что Лекки продолжает мне что-то говорить, в то время как мое сознание дрейфует где-то по касательной. Я энергично помахала на себя рукой и оттянула майку на груди, чтобы немного остыть.

– А, что? Прости, милая, я задумалась. Эта жара, совершенно неестественно, как это называется – бабье лето?

Лекки изучающе сузила глаза.

– Нет, это когда осенью жарко, а сейчас, ну знаешь, может быть, это менопауза? Потому что…

– Нет, не поэтому. Господи, Лекки, да мне всего сорок шесть, перестань, пожалуйста…

Глядя на нее, я сообразила, что ей не понять этого «всего лишь». Быть сорокашестилетней означало выйти в тираж. Я могла бы уже стать бабушкой. Носить твидовые костюмы и ортопедические ботинки, выгуливать Лабрадора, вязать. Мне не хотелось ей говорить, что в глубине души я обычно чувствую себя на восемнадцать. А то и на двенадцать. Или на тысячу и так до бесконечности.

Она резко покачала головой.

– Ну, ты на столько не выглядишь, это правда. Кожа у тебя прекрасная, морщин нет. Наверное, потому что здоровый образ жизни. Не куришь, не пьешь и все время занимаешься в спортзале. Мне становится стыдно за себя. – И тут она все испортила: – Может, когда я доживу до твоих лет, я тоже займусь…

Ощутив себя Мафусаилом, я, пошатываясь, поползла в офис и позвонила Хокинсу. Мне удалось заполучить пару прекрасных радужных лунных камней и зеленый янтарь, очень модный. И еще они уступили мне по сходной цене «Набор для медитаций». «Хрустальные мечты». «Сверкающий цитрин». «Древний оникс». «Кельтский сердолик».

Все эти вонючие амулеты.

Всё, что надо для спокойной жизни.

Глава шестнадцатая

Натти в тот день больше не появился; я пару раз звонила ему на мобильный, но все время натыкалась на автоответчик; обычное дело для него, так что я перестала звонить. Может, он с девочкой. Наверняка приползет вечером в коттедж, небритый, с затуманенными глазами, пахнущий дешевым дезодорантом, с широкой ухмылкой на лице. Он скажет мне, что я его любимая, лучшая на свете тетя Билли, честное слово! И будет клянчить поесть. А потом заснет на ковре перед телевизором, как обычно.

Ну да, я мысленно отметила, что нужно купить спагетти и зелени для салата. И упаковку «Стеллы», его любимое пиво; к счастью, Джонджо тоже его любит. Увы, они не слишком жалуют друг друга, как два уличных кота: один старше, жестче и мудрее, другой – молодой, «еще моча в голове бродит», как выражается Джонджо. Джонджо говорил, что Натти никчемный бездельник и не заслуживает уважения. Он считал, что Нат идет по стопам его сбежавшего папочки, этого слабака, и что я слишком много времени провожу с ним и Джас. В этом, как ни в чем другом, они сходились с Лекки. Я знаю, что Натти втайне побаивается Джонджо – молчаливого, взрослого человека, худого и сильного: его твердое костлявое лицо походило на нарисованную шрамами карту его дорожных аварий и драк. Так что Натти дулся и задирал Джонджо в тех редких случаях, когда они встречались, но, когда мы оставались вдвоем, он выпытывал у меня истории о похождениях Джонджо, а потом притворялся, что его это не интересует.

Однажды Натти спросил меня, похож ли Джонджо на его отца. Я не знала, что ответить; как я могла сказать, что его отец был нудным, невежественным, невыносимым дураком и мелким преступником? Может, надо было, как знать? Но я ничего не рассказала.

Медленно надвигался полдень, предвещая влажную жару. Я мечтала об отпуске, о том, чтобы удрать подальше от тошнотворного городского лета с его ужасным, безумным палящим жаром. Все равно в это время года дела редко идут хорошо. Университет закрыт, многие разъехались на каникулы, хотя Коста-Рика или Балеарские острова в конце августа меня тоже мало привлекали. Слушая, как эти поджаренные красные человечки, возвращаясь из отпуска, хвастают, сколько залили за воротник за две недели и как они «совсем не беспокоились по поводу солнцезащитных масел, которые стоят целое состояние, – я просто слегка мазалась "Нивеей"», я понимала, что не так уж много потеряла.

Лекки обычно ездит в отпуск со своим очередным кавалером, а иногда с мамой. Мне же идея поехать куда-нибудь с мамой представляется совершенно немыслимой, и я уверена, что ее она тоже не порадует. В прошлом году она плавала на Мальту со своей Серебряной сальса-мафией. Голубоволосые Кармен Миранды. [46]46
  Кармен Миранда (1909–1955) – бразильская певица и киноактриса.


[Закрыть]У них были тематические каникулы, посвященные танцам латинос, по схеме «все включено» в «Пансионе ветреных стариков». Вы бы слышали, как они сплетничают: кого с кем застукали, кто мошенничал (кошма-ар!) на конкурсе босановы, кто напивался каждый день с утра. Платья, блестки, подтяжки лица, имплантанты. К счастью для мамы, Джен прислала ей американскую косметику, специально для пенсионеров Флориды, гарантировавшую водостойкость, грязестойкость и нетекучесть, так что эта помада будет держаться на маме вечно, до самой смерти. И даже в загробном мире, судя по ее виду.

Теперь я для нее существовала скорее как некий символ дочери, нежели реальность. Я исправно ее навещала. Я приносила ей цветы, милые подарки, но не могу сказать, чтобы ее это по-настоящему волновало. Например, я подарила ей на день рождения нитку розового пресноводного жемчуга, приличного размера, отнюдь не рисовые зернышки. Несмотря на то что я получила его от своего поставщика жемчуга, он недешево мне обошелся. Он напомнил мне ее старую нитку культивированного жемчуга от «Микимото», те блестящие, светящиеся капли, что казались мне такими изысканными, когда я была ребенком. Этот розовый жемчуг был просто великолепен и считался последним криком моды – в тот год все женские журналы превозносили цветной жемчуг. Поскольку мама читала все эти журналы от корки до корки, я подумала, что она будет тронута. Я была уверена, что на сей раз она останется довольна.

Она развернула жемчуг и разочарованно сказала:

– Ах… Жемчуг… Лично я что-то разлюбила жемчуг. Он слегка старит, верно? Но тем не менее очень мило с твоей стороны.

Она ни разу его не надела. Жемчуг умирает, как вам известно, если его не носить, он умирает от небрежения. Он нуждается в любви и тепле человеческой кожи, чтобы выжить.

Я всегда ей звонила. Она мне – никогда. Когда я приходила к ней, она все время говорила о Джен, Девочках и Эрике, аристократе-дегенерате. Как они преуспевают, как они хорошо живут. Какая Джен заботливая, внимательная дочь. Она показывала мне подарки от Джен. На Рождество она поедет к ним в Канаду, они оплачивают билеты. Это правда, Джен была заботливой и внимательной. Она никогда не забывала прислать открытку на мой день рождения или Рождество, с веселой припиской. Но я была вне круга. Я всегда стояла снаружи, на холоде, и заглядывала в освещенное окно, за которым уютно устроились мама и Джен. Но что сделано, то сделано. Может быть, если бы папа не… Но он ушел.

Сплошные проблемы с этой жизнью, верно? Необратимо, нельзя вернуться назад и изменить то, что сделано. Боже, если кто-нибудь знает как,я это сделаю. Некоторые люди навсегда застревают в том отрезке жизни, который им кажется лучшим. Престарелые панки, стареющие готы; мне до сих пор встречаются шляющиеся по городу пожилые байкерши в черной коже и блестящей лайкре, их растрепанный соломенный, выбеленный перманент топорщится над рожами, которые никакой «Макс Фактор» уже не сделает свежими и привлекательными. А скоро им на смену придут сорокалетние клабберы, которые изо всех сил стараются остаться молодыми и отвязными, по-прежнему носят легкие платьица «Кайли», посещают специальные «Вечера Ибицы», балеарского бита в третьесортных пабах, поскольку в хороших ночных клубах уже давно играют нечто иное; появятся мужики с тупыми налаченными молодежными прическами, и все будут твердить о том, какое дерьмо эта современная музыка.

Если вы будете так жить, вы разобьете себе сердце. Никогда Не Оглядывайся Назад и не пытайся вечно оставаться молодым. Ты рискуешь превратиться в соляной столп, навсегда застывший в одном определяющем моменте своей коротенькой юности, законсервированный, точно ветхий антиквариат, над которым смеется молодежь, как глупая, обманувшая сама себя жена Лота. Нет смысла бежать от неизбежного, лучше относиться к нему спокойно. Пережить это и сохранить свою силу. По крайней мере, мама хорошо проводит время и, хотя она любит одеваться с шиком, не пытается казаться моложе, чем есть; я учусь этому у нее. Она достойно стареет. Хоть это я от нее унаследовала, если ничего больше.

Но отправиться с родителями на славную пешую прогулку на Озера, как это иногда делает Лекки, тоже не вариант.

Может, стоит заказать какой-нибудь горящий тур на конец сентября, размышляла я, запирая магазин и прощаясь с Лекки, и накручивая мили на бегущей дорожке, и в поте лица отжимаясь на силовых тренажерах в зале Университета. Может, стоит заказать дешевые билеты через Интернет. На Крит опять-таки или в Испанию. Там очень славно в конце сентября. Неделя на море: запах жасмина, теплый бриз шелестит в зарослях старого тамариска, терракотовый дворик засыпан опавшими листьями бугенвиллии, ее сверкающие пурпурно-розовые цветы ярко выделяются на фоне белых стен и лазурного неба, звезды, как алмазная крошка, сияют в ясной тихой ночи. Я могу снять дешевую комнатку в пансионе, гулять, отдыхать, плавать, есть разные вкусности, нырять с аквалангом, наблюдать за рыбами – это было бы занятно. Боже, как бы мне хотелось уехать на все лето! Провести полгода вдали от Брэдфорда. Господи, если бы мечта стала явью! Конечно, я люблю город, это мой дом, понимаете, но Испания или Крит… Это совершенно другой мир.

Я очень хотела путешествовать, когда была моложе. Мечта всей моей жизни. В художественной школе все студенты ездили на каникулы на Греческие острова, жили на пляже в палатках и все такое. Но я – нет, отчасти потому, что у нас не было лишних денег, отчасти потому, что я, как все юные, думала, что буду жить вечно, никогда не состарюсь, и если не вышло в эти каникулы, ну что ж, значит, получится в следующие.

Я не могла предугадать, что произойдет с моей жизнью; если бы я увидела это в чайных листьях на дне кружки, или это открылось бы мне в гадальных картах, или цыганка предсказала бы мне мою судьбу после того, как я позолотила бы ей ручку, я бы рассмеялась ей в лицо.

Иногда ярость на то, как все обернулось, сжимает мне горло и пугает до удушья; кровь приливает к лицу, и железный обруч стискивает шею и плечи. Мне хочется разбить голову об стену. Но молоко уже убежало. Я просто накручиваю еще двадцать минут на бегущей дорожке или добавляю пять фунтов к своей штанге и потею до тех пор, пока снова не обрету контроль над собой. Как сегодня вечером.

Мне бы хотелось, чтобы Натти зашел. Если он не у девушки, значит, с Джас. Джонджо сегодня проводит вечер с друзьями в пабе в Скиптоне, так что он не придет. Я одна, с кошками, они безжизненными тряпками растянулись на диване, их мех свалялся от сырости. Они, как и я, Устали от душной ночной жары.

Думаю, я могла бы позвонить Джас, узнать, где Натти, но я не хочу говорить с ней сегодня. Я все еще вне себя от того, что застукала ее на прошлой неделе, когда она попрошайничала возле «Уотерстоунс». Попрошайка, боже! Она стояла, и с ее сухих губ слетали лживые жалобы «На еду для ребенка, заплатить долг за квартиру»; ее запавшие глазницы – хлоротические, с суженными зрачками врата ее мертвой души.

Я подлетела к ней, и вонючий огрызок – должно быть, ее последняя пассия, – прятавшийся за ней, сворачивая косяк и расчесывая кровоточащие руки желтыми ороговевшими ногтями, смотался, бросив ее на произвол судьбы.

– Почему, Джас? Просто скажи мне – почему?Если тебе нужны деньги, твою мать, приходи ко мне, но не делай этого, не выставляй себя на улице… А, ясно, это ведь не в первый раз, верно? Так? Ради бога…

– Не надо, Билли, милая, не надо… Не злись на меня, я не хотела ничё плохого… Это все Брайан, он сказал, мы можем раздобыть налички, я вроде как малость поиздержалась, вроде как… – Она закашлялась. Очередная инфекция, надо полагать; почему она совершенно не желает заботиться о себе? Снова визиты к врачам, снова проблемы. Это кончится когда-нибудь? Я попыталась сдержать раздражение, но ничего не вышло.

– Я дала тебе пятьдесят фунтов в конце прошлой недели, разве нет? Господи, все ушло на эту ебаную отраву, верно? Возможно, в тот же вечер, ох, Джас, Джас, посмотри на себя, попрошайничать на улице, черт побери, что подумает Натти, если увидит?

– Я, я, не сердись на меня, Билли, ты мой ангел-хранитель, ты не сердись, прости, прости, я просто хотела немного… Понимаешь. Не сердись…

И скорые слезы наркоманки полились по ее костлявым щекам, бессмысленные, как ее вечные обещания завязать.

У Джас ушло немного времени, чтобы ступить своими маленькими ножками на длинную, ведущую под откос, дорожку героинщицы. Возможно, она так или иначе пошла бы по этой дорожке; «уход» Терри – одно из множества ее оправданий. Но я точно знаю: Джас уверена, что Терри оставил ее, поскольку она дрянь. И это моя вина.

Сперва никто не хватился Терри. В конце концов, никто его не любил, даже родная мать. Лишь Джас любила его, но ее никто не слушал. Он довольно часто уезжал поразвлечься, не потрудившись никого предупредить и в первую очередь Джас, потому что любил ее обламывать. Прошло две недели, и никто особо не встревожился и даже не поинтересовался, где он, только Джас, как обычно, плакала и причитала. Через месяц люди, которые хотели снести коттедж, связались с его матерью. После долгих колебаний она наконец подписала бумаги и отправилась собирать его вещи. В конце концов, он получил деньги, он прекрасно знал, что ему придется съехать из коттеджа. Все решили, если это вообще кого-то заботило, что он просто в своем репертуаре устроил это дерьмо, чтобы создать проблемы для окружающих.

Но какая-то честная душа из строительной фирмы поинтересовалась, почему его не объявили пропавшим без вести. Без сомнения, в их мире люди не исчезают на недели, не сообщив своего местопребывания родственникам и друзьям. Или матери своего новорожденного сына. Мать Терри, всегда готовая привлечь к себе внимание и изобразить мученицу, ухватилась за эту идею и с доброй помощью Бюро консультаций граждан объявила Терри пропавшим без вести. Реакция властей была – «ну и что?» И, честно говоря, я подозреваю, что копы были только рады отделаться от такого, как Терри. Все решили, учитывая его биографию, что он опять нагородил кучу лжи и остался без гроша.

Все, кроме Микки и меня.

Мы-то знали, где он; мы были с ним.

В аду.

Глава семнадцатая

Насилие – интересная штука, правда ведь? Я как-то читала в газете статистику: благодаря прессе современные дети, не достигнув восемнадцати лет, уже осведомлены о деталях тысяч убийств. Насилие демонстрируется по телевизору в наших домах днем и ночью. Вся эта фальшивая кровь, люди, которые, после того как им прострелят руку из обреза, еще добрых пятнадцать минут дерутся в прайм-тайм. Я часто думаю, неужели кинодеятели наивно полагают, будто люди знают, что на самом деле, если в тебя выстрелят, ты, истекая кровью, неизбежно должен упасть, страдая от смертельной боли и шока – и подохнуть в судорогах, моче и дерьме? Неужели режиссеры думают, что их ироничные гангстерские кровавые фильмы смотрят, набивая рты попкорном, люди, которые понимают, что вся эта жестокость – лишь театральная забава? Остроумный, стильный, постмодернистский вуайеризм. Неужели они думают, что люди во время просмотра делают мысленные заметки; не забудь, все это насилие не настоящее, достань молоко и хлеб из кладовки.Э-э, извините ребята, но они об этом не думают. Вот почему люди приходят в такое замешательство, когда насилие касается их лично, вот почему они впадают в такую ярость, вот почему их влечет к насилию, вот почему они бьют человека, оскорбляющего их спутника на рождественской вечеринке. И выходит все совсем не так, как в кино, которое они смотрели на прошлой неделе, – выходит грязно, шумно и дерьмово.

Насилие – это не третьеразрядные актеры и нелепые персонажи в триллере, размахивающие кулаками. Любой драчун из бара скажет вам, что насилие – не только величайший выброс адреналина, который только можно получить, но и состояние души. Оно творит что-то глубоко отвратительное с вашим мозгом. Все равно что засунуть в голову в блендер и нажать кнопку. Переломы, синяки и порезы в итоге заживут, но сознание… Слишком тонкая материя. Можно лишь слегка подлатать его после повреждения, но оно никогда уже не будет прежним. Насилие ранит душу так, что вы молите о сломанной ноге, если бы только Бог мог заменить ею ваши боль и отвращение.

Я никогда не отрицала, что я жестокий человек. Хотя могла бы, наверное. Могла бы изобразить себя Матерью Терезой, если бы захотела. Могла бы оправдать все, что делаю, нарисовать трогательный портрет бедной девочки, которая, к несчастью, попала в дурную компанию… Но дело не в этом. Я хочу рассказать правду. Вдруг это поможет мне понять свою жизнь; понять, как я растратила ее попусту? Так что да, я побывала в изрядном количестве переделок в барах и танцевальных залах. Обычное дело: фингалы под глазами, сломанные носы, распухшие кулаки, часы в приемном покое, разглядывание плакатов с фотографиями пустынных островов, а усталые медсестры смотрят на тебя как на дерьмо, прилипшее к туфле. Иногда я затевала драки, потому что какая-то дрянь у меня в голове вызывала желание заорать и пробить себе дорогу к забвению. Мне знакома горячая железная вонь насилия, слишком хорошо знакома.

Но то, что я сделала с Терри, несоизмеримо с дракой с каким-нибудь придурком в местной дискотеке. Я лишила его жизни, уничтожила его, я самым ужасным образом потеряла самообладание и остановила его глупое никчемное сердце навсегда. А затем я заставила его исчезнуть. Как фокусник; оп-па, вот сейчас вы видите его, фокус-покус, а теперь – нет. Забавно, а? О Господи Иисусе, Пресвятая Богородица, Мать всех скорбящих, если вы существуете, если вы не слабая ничтожная ложь, придуманная для утешения нас, жалких маленьких обезьян, в бурях нашей жизни, – верните меня в тот день, прежде чем все закончится, позвольте мне вернуться туда, я умоляю вас, умоляю,не дайте этому случиться.

Ах ты ж, блин. Почему я молюсь, когда знаю, что в этом нет ни логики, ни надежды? Пожалуйста, простите меня; понимаете, у меня в голове борьба никогда не прекращается. Я против себя. Я против прошлого, дело сделано, ничего не изменишь.

Ну и вот. Знаете что? Я думаю, эти киношные мальчики восхищаются насилием, потому что никогда не сталкивались с ним в реальности. Если бы с ними это случилось, они бы снимали фильмы о славных людях, которые нежно держатся за руки на берегу моря и очень осторожно обращаются друг с другом. Так было со мной и Микки после того, что случилось у Терри, только не было ничего славного, ни моря, ни нежных рукопожатий. Мы были очень осторожны. Не из-за полиции или расследования, о таких вещах мы даже не думали. Нам никогда не приходило в голову, оставили мы «волокна» на «месте преступления» или нет. Нет, мы были очень осторожны друг с другом. С тем, что друг другу говорим. О чем думаем, как движемся по квартире, в этом холодном тесном пространстве, точно рядом был кто-то еще. Некто, знающий о нас больше, чем мы бы хотели. Больше, чем мы сами хотели знать о себе.

Мы были очень, очень осторожны.

Я сидела часами, честно, два или три часа, уставившись в экран монитора. Я сидела и изо всех сил пыталась придумать, как описать тот день, после того что случилось. Я не могу говорить об этом, не могу об этом думать. Когда я пытаюсь вспомнить, какой-то неясный туман опускается на мой мозг, и я ловлю себя на мыслях о сушилке, которую нужно починить, или о закупке продуктов на неделю в большом «Асда». [47]47
  «Асда» – британская сеть супермаркетов.


[Закрыть]Точно мое сознание автоматически отключает мысли от того, о чем я не должна, не должнадумать. Так продолжается уже многие годы, с того самого дня. На самом деле, в известном смысле я даже рада этому оцепенению.

У меня в спальне стоит сумка, спортивная сумка, не очень большая, удобная. Она собрана и приготовлена для отъезда. Сумка, полная необходимых вещей: смена одежды, трусики, упаковка парацетамола. Сборник рассказов Эдит Уортон. Шерстяное пальто, потому что я мерзну, когда нервничаю или напряжена. Ручка и блокнот с телефоном моего адвоката, записанным на форзаце. Год за годом я обновляю содержимое, меняю туалетные принадлежности, укладываю другую одежду. Я готова.

Когда за мной придут, я просто скажу «о'кей, можно я возьму сумку?» Не знаю, позволят ли полицейские, но она стоит там на всякий случай.

Понимаете? Я просто хотела об этом рассказать. Это часть всего, сумка. Напоминание, мой узелок на платке, она не дает мне забыть о том, что я сделала; о том, что с тех пор я живу во лжи. Что все может закончиться за одну секунду – магазин, Лекки, Натти, Джонджо, коты, дом, моя прекрасная жизнь – все исчезнет от одного стука в дверь. Моя совесть в виде запылившейся черной виниловой адидасовской сумки.

Мне было очень плохо на следующий день, и Микки тоже, вот что я лучше всего помню. Каждая косточка, каждый мускул, каждое сухожилие точно полыхали огнем и по всему телу расцвели черно-лиловые синяки, точно ядовитые цветы. Меня лихорадило, язык распух в саднящей глотке, саднящей от криков, мольбы и запугиваний Микки, я кричала на него, заставляла сделать то, что я считала нужным; я действительно верила, что так будет лучше. Что это позволит нам выжить. Оказаться в безопасности.

Микки просто сидел на диване, завернувшись в одеяло, уставившись в телевизор, точно ему сделали лоботомию. Он не лег со мной в кровать, когда мы дотащились до дома. Мы оба приняли ванну. Он первый; я наполнила ванну для него, – у него так дрожали руки, что он не мог справиться с тугими старыми кранами, – сложила нашу одежду в мешок для мусора и вымыла наши ботинки под краном, как автомат; потом легла в постель с двумя грелками с горячей водой и ждала, когда он придет. Он не пришел. Он больше никогда не спал со мной в одной постели. Он больше никогда не обнимал и не целовал меня, даже не смотрел мне в лицо. Если я случайно слегка его касалась, он отпрыгивал так, словно я ударила его током, а затем бормотал извинения и отводил глаза. Я не думаю, что ему когда-нибудь еще хотелось прикоснуться ко мне.

Он так и не простил мне того, что я оказалась сильнее его. Того, что я увидела его слабость. Это – как там раньше говорили – лишило его мужества. Я стала живым напоминанием о том, что, хотя он был большим сильным парнем, крутым байкером с серьезной репутацией, когда все пошло наперекосяк, он не смог с этим справиться. Он запаниковал. Он плакал как ребенок. И всякий раз, когда он смотрел на меня, он видел перед собой это. Не свою любимую Принцессу, а визжащую гарпию, которая заставила его сделать то, что было ему не по силам. Которая заставила его заглянуть в бездну.

Словно кто-то перерезал все нити, державшие его большое тело; он выглядел дряблым, его мускулы превратились в желе, стали бесполезными. Его голубые глаза опустели, в них не было ничего, кроме какого-то детского недоверия, будто он никак не мог поверить в случившееся. Радостная сила, так красившая его, здоровый мальчишеский пыл, освещавший его простодушное лицо, исчезли. Я больше никогда их не видела. Мой Маленький Будда, моя любовь, мой Микки исчез, и в его теле поселился дряхлый старик, апатично пялящийся в ящик, не способный даже пошевелиться, чтобы поесть или принести мне воды, чтобы унять жар.

Так мы прожили три дня. Затем ему позвонили с работы. Куда он пропал? Заболел? Разбитыми губами, пытаясь обеими руками удержать трубку, я сказала, что мы оба слегли с ужасной простудой и едва способны сделать себе чашку чая. Женщина посочувствовала; Микки прежде шутил, что она к нему неравнодушна, он как магнитом притягивал женщин средних лет с обостренном материнским инстинктом. Микки следует взять бюллетень, разволновалась она, иначе она даже не знает, что может сделать мистер Эскуит, он очень строг насчет больничных листов.

Я заверила ее, что Микки выйдет, как только сможет, я лично перешлю бюллетень ему на работу. Она закончила щебетать, и я позвонила в больницу с той же историей, попросив посетить нас на дому. Мы получили больничный без проблем, мы выглядели так дерьмово, что молоденький врач даже не потрудился нас как следует осмотреть. Он лишь глубокомысленно кивнул и погладил гладкий подбородок, когда я пробормотала что-то о симптомах. Микки едва заметил присутствие врача и за все время ничего не сказал; мне пришлось самой выключить звук у телевизора. Он просто сидел, пока доктор бестолково тыкал в него стетоскопом, а затем выписал рецепт на «укрепляющее средство».

Когда я провожала его, закрыв за собой дверь в гостиную, где сидел призрак моего возлюбленного, врач с озабоченным видом повернулся ко мне.

– Миссис Э-э… гм, я немного беспокоюсь за вашего э-э… мужа. Такая простуда может обернуться очень скверно. Могут возникнуть не только физические, но и психические осложнения. Ваш, гм, муж выглядит, понимаете, я не хочу вас пугать, но иногда вот так проявляется депрессия. Вы знаете, что такое депрессия? Я говорю не о слегка угнетенном состоянии, понимаете, такое со всеми нами бывает, но о проблемах куда серьезнее. Депрессия у таких молодых людей, как мистер Э-э… да, может протекать очень тяжело, очень… трудно справиться. Я бы на вашем месте за ним приглядывал. Если возникнут причины для беспокойства, просто заскочите поговорить со мной или с доктором Эллисом, если мои часы приема закончились, я постараюсь, чтобы больничный лист мистера, э-э, Кендала был поскорее заполнен. Не забудьте, в депрессии в наши дни нет ничего постыдного, совсем ничего.

Вот вам доказательство того, как ужасно я себя чувствовала в тот день: я даже не рассмеялась в его несчастное глупое лицо.

Я постояла минуту за дверью комнаты, сердце отчаянно колотилось, голова раскалывалась от боли. Я прислонилась горячим лбом к холодному крашеному старому косяку и попыталась сосредоточиться. «Соберись, Принцесса, сделай дело, а потом слопаем все "Джемми Доджерс", [48]48
  «Джемми Доджерс» – марка печенья с джемом.


[Закрыть]а?». Так любил говорить Микки, если предстояло скучное или трудное дело – покрасить ванну, разобрать байк, прочисть сточную трубу.

Но на сей раз не будет ни дымящихся чашек с чаем, ни «Джемми Доджерс». Ни крепких уютных объятий, ни чумазых поцелуев, ни поздравлений с успешно выполненной работой.

Я вошла в комнату.

Ноги дрожали от усталости, я присела на краешек дивана напротив моего Маленького Будды. Вязкий дневной свет падает на его лицо из пыльного окна, обесцвечивая его, размывая, точно старую фотографию. Обезумев, мерцает немой телевизор. По-прежнему уставившись в экран, не глядя на меня, Микки отодвигает от меня ноги. Сердце разрывается. В самом деле, что-то оборвалось во мне, я почувствовала это как ожог или порез. Только иная боль, во сто крат хуже.

Я сделала это. Я уничтожила его любовь ко мне. Мой величайший страх стал реальностью. Горло распухло от мольбы и слез, я с трудом сглотнула и вытерла лоб влажной рукой, заправила за уши пряди волос, выбившиеся из растрепанной косы. Я должна с ним поговорить. Я должна заставить его понять. У меня нет выбора. Если я не добьюсь от него содействия, нам обоим конец. Я должна спасти его, защитить его от его слабости, потому что я очень сильно люблю его и всегда буду любить. Даже несмотря на то, что я ему сейчас отвратительна, может быть, настолько же, насколько он меня обожал прежде, Микки должен остаться моим сообщником до конца нашей жизни.

– Микки, родной. – Я пыталась говорить спокойно, так обычно говорят с нервной собакой.

Он не смотрел на меня, не шелохнулся, но я знала, он заметил мое присутствие, он ждал.

Я откашлялась, прочистив горло, в которое словно засунули теннисный мяч.

– Микки, послушай, любимый, нам надо поговорить. Мы… то есть то, что случилось…

Конвульсивным жестом, от которого я подпрыгнула, он махнул рукой в мою сторону. Да-отвали-ты-на-хуй, примитивно, грубо. Горячие слезы наполнили мои глаза, я с трудом дышала, стараясь не заплакать. Мне хотелось броситься в его объятья, умолять его любить меня, сказать, что все было хорошо, что ничего не случилось, хотелось почувствовать, как он гладит меня по волосам, говорит мне, что я его Принцесса, его любимая и что все будет в порядке, не нужно беспокоиться.

Но мертвый шепот в моей отупевшей и забитой голове сказал мне правду: этого никогда не случится, и если я люблю его, если меня это заботит, я обязана это сделать, я должна продолжить.

– Хорошо, – сказала я все тем же фальшиво-спокойным тоном, – хорошо, я понимаю ты… ты не хочешь говорить… обо всем этом, но пожалуйста, выслушай, просто выслушай… Это должно остаться между нами, мы Должны… никто не должен узнать, хорошо? Мы не можем никому рассказать, мы не можем… даже… Если мы это сделаем, нас за это… Обыватели, Микки, считают байкеров выродками, они скажут, это все из-за наркотиков, нас посадят, меня посадят, и, конечно, я это заслужила, но ты, ты – нет, ох, Микки, тебя обвинят, потому что ты парень, никто не поверит, что это я, ты ведь знаешь, тебя посадят за решетку, а это не твоя вина, я знаю, но полиция… Мы не можем рассказать, милый, мы не можем. Никогда, никогда. Микки, я знаю, это… я знаю, с нами все кончено, я знаю это, я не… я не виню тебя, понимаешь? Это целиком моя вина, не твоя, но понимаешь, ты должен мне обещать, любимый, просто пообещай, что ты никогда никому не скажешь, и я не скажу, клянусь. Я буду защищать тебя, я… я не хочу, чтобы ты страдал из-за того, что я натворила, я не… Если кто-то будет спрашивать, если полиция, если кто-нибудь спросит, то мы скажем – да, мы ездили за наркотой, около одиннадцати вечера, мы взяли ее и уехали. Точка. Все. Ничего больше, ничего… Ничего такого, только это. И мы скажем, только если кто-нибудь спросит, только если нас спросят. Мы видели его, купили дозу и уехали. Больше ничего. Микки, поклянись, поклянись мне…