Текст книги "История Билли Морган"

Автор книги: Джулз Денби

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

– Мне ужасно плохо, я так устала… Билли, Билли… – Она внезапно схватила мою руку с удивительной силой для такого хрупкого существа. Ее рука была горячей и очень сухой.

– Что, милая? Что? Я здесь, не волнуйся.

– Билли, позаботься о Натти, позаботься о моем мальчике, обещай мне, ты ведь его Крестная Фея, помнишь? Когда он был маленьким. Помнишь? Обещай мне, Билли… Натти…

Ш-ш, успокойся, не волнуйся, я позабочусь о нем, ты же знаешь, разве я не заботилась о нем всегда? Успокойся, постарайся немного поспать, хорошо?

Ее огромные глаза уже закрылись, рот расслабился, Если присмотреться к этим жалким обломкам, можно разглядеть хихикающую двенадцатилетнюю девчонку, распевающую хиты «Мотаун» [59]59
  Основанная в 1960 г. фирма звукозаписи, где записывались преимущественно чернокожие исполнители, такие как Стиви Уандер, Дайана Росс, Лайонел Ричи, «Джексон Файв» и т. д.


[Закрыть]для матери, ее братья дурачатся в сырой комнатушке, а Тони светит своим фонариком-прожектором, и Джасмин Перл поет, поет.

Я убрала квартиру – ну да, пришлось это сделать, пока она и Мартышка спали, каждый в своем укрытии, где их никто не мог тронуть. Я набросила тонкое, свалявшееся одеяло на нее и пару пальто на Мартышку и оставила у дивана большую пластиковую бутыль с водой и несколько банок с «Нутриментом». Признаков местной шайки и новой настенной живописи видно не было, но я все же осталась и бессмысленно смотрела телевизор в комнате Натти, убавив звук. Я растянулась на узкой, пропахшей им кровати, ощущая сладкий запах мужского тела, его нового лосьона, что-то от Калвина Кляйна, благоухающее синтетическими лимонами. Современный изысканный парфюм, созданный для веселых беззаботных молодых, живущих весело и беззаботно, казался шуткой, ароматической иронией.

Я все время пыталась дозвониться Натти, оставила шесть или семь сообщений на его автоответчике, отправила несколько CMC: «Натт, иди домой СИЮ МИНУТУ или позвони СРОЧНО!!! Б.М.». Я ждала звонка от него, да хоть от кого, честно говоря; но никто не звонил.

У меня в голове завывала Черная Собака, вой походил на гул металлического колокола в глубоком тоннеле среди полых холмов, могильных курганов кельтских королей; мое темное наследие. Сквозь грубый металлический лязг я слышала отзвук слов Джас: «Ты обещала, обещала позаботиться о моем мальчике…»

Я руками зажала уши и закусила губу, пока не почувствовала вкус крови, но ужасающее эхо в черепе не смолкало. Пожизненный приговор.

Пожизненный приговор.

Глава двадцать шестая

Я, должно быть, задремала, подскочила оттого, что кто-то громко стучал во входную дверь – мне показалось, кирпичом. Я неловко вскочила, запутавшись ногой в лоскутном одеяле, споткнулась и упала на пол, больно ударившись бедром. Ругаясь сквозь зубы и потирая ушибленное место, где теперь наверняка появится большой черный синяк, пошатываясь, я направилась к двери и прислушалась, но злобные голоса стихли, я вернулась, покачала головой и зевнула. Телевизор тихо бормотал, шла какая-то передача об антиквариате. Некто с восторгом уставился на кошмарную вазу, которую я бы не стала держать дома, когда парень на экране сказал, что она стоит десять штук. Десять тысяч за кособокий кусок глины, разрисованный пальцем. Я подумала, сколько хорошего можно сделать на деньги, которые выбрасывают на антиквариат, – искусственные почки, игрушки для детских домов, приличное жилье для беженцев. Наивная, идеалистическая, старомодная чушь. Господи. В каком долбанутом мире мы живем. Я выключила телевизор. Я отлежала ухо, пока дремала, и потерла его, чтобы восстановить чувствительность.

Неудержимо зевая, я побрела в коридор и покопалась в вонючей куче пальто, скрывавшей Мартышку, – он спал, сопли засохли у него на носу и верхней губе, полосы от слез – единственное чистое место на лице. От него пахло, как от клетки с хомяками. Ткань, из которой он свил себе гнездо, служила прекрасной звукоизоляцией, на что он и рассчитывал, поэтому я снова укрыла его и пошла проведать Джас.

Она по-прежнему горела в лихорадке. Я разбудила ее и заставила выпить воды. Она закашлялась, и вода полилась изо рта. Я намочила чистое полотенце в холодной воде и протерла ей лицо и руки, споря сама с собой, стоит перетащить ее на кровать или нет. Она такая крошечная, а диван достаточно большой, так что я решила пока оставить ее здесь. Мне не хотелось думать о том, в каком состоянии она проснется, желая получить свое «лекарство», которое негде достать.

Я вернулась в комнату Натти и попыталась дозвониться до него. «Вас приветствует автоответчик "Оранж"…» Я оставила сообщение, попросив его срочно связаться, но не слишком надеялась, что он ответит.

Я позвонила Лекки, сообщила ей, что здесь приключилось, и сказала, чтобы она меня не ждала; не сказать, чтобы она удивилась. Так ведь, Лекс? Я не могу выразить словами, как мне хотелось убежать от всей этой хренотени, побыть с тобой и твоей семьей, как нормальный человек. Мне хотелось сказать тебе: я люблю тебя за то, что ты прекрасный друг. Ведь даже когда ты сердита, в твоем голосе никогда не звучит это «от тебя все отвернутся». Я не могу выразить, как много это значит для меня.

«Вспомнив эту фразу, я сообразила, что должна позвонить еще одному человеку, пусть мне этого и не хотелось. Я разговаривала с мамой на прошлой неделе или на позапрошлой? Обычный бессмысленный разговор, она долго подробно описывала – только что получив фотографии – празднование годовщины свадьбы Джен, на которой играл оркестр и был специальный торт – «дизайнерский торт», несомненно, с сахарной скульптуркой в виде двух сердечек, над которыми держали гирлянду из роз синие птицы счастья. На Джен было пастельно-персиковое шифоновое многослойное платье и накидка со стеклярусом. Какая неожиданность! Вот если бы она надела ярко-красное, я бы упала в обморок. Девочки были в одинаковых пастельных ансамблях, а Эрик – о боже! – в зеленовато-голубом смокинге. Мне нужды не было смотреть на фотографии, чтобы представить себе, как они выглядели.

Мамин голос, отталкивающая смесь гордости, бахвальства и осуждения моих недостатков, отдавался в голове, пока я набирала ее номер. Я попыталась дышать спокойнее и медленнее, как советовала Лекки, когда мне приходилось делать малоприятные звонки: это помогало при разговоре с недовольными оптовиками, но не помогло справиться с гигантскими тисками, сжимающими живот при мысли о том, что скажет мама про статью.

Я не была разочарована. Хотя нет, это неправда. Как всегда, я была разочарована тем, что она не на моей стороне. По ходу этой утомительный беседы стало ясно, что, с ее точки зрения, я дала это интервью исключительно для того, чтобы расстроить ее и, возможно, отомстить за какие-то прошлые воображаемые обиды. Я всегда утверждала, что она была плохой матерью, и делала из мухи слона; эту черту я унаследовала от отца – я всегда все преувеличивала и драматизировала.

– Но я ничего другого и не ожидала, Билли, нет, не ожидала. Надеюсь, теперь-то вы довольны, моя дорогая леди, ты сделала из меня посмешище, выставила нас перед всем светом, миссис Аткинсон показала мне статью, ее сын купил газету; ты бы видела, как она при этом ухмылялась, драная кошка. О да, спасибо тебе большое за то, что опозорила меня перед такими, как Аткинсоны. Нет, я ее не читала, я не читаю такую дрянь, я просмотрела ее, спасибо тебе, и увидела более чем достаточно, чтобы понять, какую жизнь ты ведешь, – наркотики, разврат и так далее. Не рассчитывай, что я в очередной раз буду рыдать и оплакивать тебя, я умываю руки, я так и сказала миссис Аткинсон. Спасибо тебе, Джойс, хоть и не могу сказать, что я тебе благодарна. Она больше мне не дочь. Это последняя капля. О, когда я подумаю, как я с тобой намучилась, я больше не могу. Я уезжаю.

– Мама, я не… это не… Мама, пожалуйста…

– Ах теперь «мама, пожалуйста», да? Ты можешь оставаться и дальше рушить свою жизнь со своими друзьями-наркоманами, а я собираюсь жить с Джен и Девочками, да, ты меня слышала, Эрик сделал для меня пристройку к дому, я собираюсь уехать на полгода, а если мне там понравится, останусь насовсем. Я сдаю дом милой интеллигентной паре, агентство этим займется. Признаюсь, сперва у меня были опасения – Джен, милая, сказала я, а как же твоя сестра? Но она сказала, что я должна подумать о своем здоровье, своих нервах и после этого! Ты всегда была тяжким бременем и позором, моя девочка, ты вынудила уйти своего отца, потом сестру, а теперь и я уеду. О, ты можешь быть довольна; ты эгоистка, эгоистка, эгоистка и всегда такой была.

Мама, пожалуйста, не плачь, мама, я не хотела оскорбить…

О, ты не хотела оскорбить мои чувства? Но тебе это всегда удавалось, верно? Так что не приходи ко мне жаловаться, ты сама постелила себе постель, теперь можешь на ней почивать, меня это больше не касается. Я упаковала твои вещи. Буду рада, если ты заберешь их до конца недели, иначе они отправятся в мусорный бак вместе с остальным хламом. И лучше зайди вечером, с трех до шести, потому что всю следующую неделю в это время я буду прощаться со знакомыми хорошимилюдьми, но тебеэтого не понять. Ключи у тебя есть.

– Господи, мама, и давно ты думаешь…

– Об отъезде? Это не твое дело, но я думалаоб этом многие годы. На прошлое Рождество Джен сказала, приезжай к нам на Рождество в будущем году, не оставайся в одиночестве, мама, о тебе ведь некому там позаботиться, и я подумала, почему только на Рождество? Они рады мне, они беспокоятся обо мне, в отличие от некоторых. Я все решила несколько месяцев назад, просто искала подходящих арендаторов. Теперь я их нашла, дело сделано. Я ничего тебе не говорила, но тебе ведь все равно? А теперь эта ужасная… Ох, Билли, как ты могла нас так опозорить? Я не понимаю тебя, в самом деле. У тебя были все условия – любящая семья, преданная сестра, образование, колледж, всё – но ты не нашла ничего лучшего, как все бросить. Я читала в «Журнале для женщин» о таких детях, как ты, как они разрушают свои семьи. Журнал рекомендует быть строже, проповедует «строгую любовь». Будьте непреклонны со своими детьми, дайте понять, что вы не позволите им уйти от наказания. Это для их же блага. Хватит с меня этой головной боли, я сделаю, как сказала.

– Но, мама, я…

– Нет, довольно извинений, ты не моя дочь, ты вся в отца. И не звони мне больше, я не желаю с тобой разговаривать. Ты меня поняла? Больше никогда. Ты сама все разрушила, выставив эту историю в газетах на всеобщее обозрение. Ты холодная, Билли. Холодная и эгоистичная, как твой отец.

И трубка в моей руке умолкла.

Вы небось думаете, что я выплакала все глаза? Как в фильмах или мыльных операх по телевизору, верно? Но нет, я не плакала и не хотела плакать. Может, я и была такой, как мой отец, холодной и эгоистичной, но что-то пересохло внутри меня. Как клочок бумаги, брошенный в огонь, сперва он такой, как есть, а через секунду из него испаряется вся влага, он становится хрупким, а потом исчезает. Мои чувства к маме разлетелись клочьями пепла. Она не дала мне шанса объяснить, извиниться за то, что я ее расстроила.

Но, возможно, она тоже по-своему права. Я не подумала ни о ней, ни о Джен, ни о дяде А., ни о ком из нашей чертовой семьи, когда впуталась в эту грязь. Дело в том, что я вообще редко думала о них, а если и думала, то только о маме и Джен, но даже они были где-то далеко, мои чувства к ним почти угасли. Наши пути разошлись. Мы так мало общались за эти годы, что они обе практически ничего не значили для меня. Так что я не думала о них, не думала о маме, и вот какую цену мне пришлось за это заплатить. Мама собирается уехать на другой край света, она отреклась от меня.

Должна сказать, где-то в глубине души я думала, что она, как всегда, будет злиться и бушевать, но со временем, как обычно, передумает, и все пойдет по-старому, отнюдь не замечательно, вообще-то дерьмово, но мы-то считали это нормальным. Мы будем разговаривать, посылать друг другу открытки к праздникам. Но и сейчас, когда я это пишу, она по-прежнему верна своему обещанию; после того телефонного разговора я не слышала от нее ни слова. Теперь я думаю, что она – пусть никогда в этом и не признается, – с облегчением нашла хороший повод от меня освободиться. Как там говорится? Друзей ты можешь выбирать, но семью не выбирают? Так обычно говорит тот, кому не нравятся собственные мать или отец. Но такой человек редко задумывается о том, что родители могут не любить его по тем же причинам. Маме – ну, я ей никогда не нравилась, как женщина женщине. Джен она любила и понимала, а меня – нет. Кукушонок, подменыш. Думаю, она сбросила тяжесть с плеч, как же это назвать? – развелась со мной, если вы понимаете, о чем я.

Так что я не плакала, я слишком устала. Как и с Микки, я отложила это на потом, я разберусь с этим позже. Я поплачу позже.

Глава двадцать седьмая

По-видимому, я привезла Джас в больницу если не в последний момент, то близко к тому. Когда я втащила ее в приемную, врачи, едва посмотрев на нее, сразу отвели ее в палату. Мы ждали, я и Мартышка, вымотанные, сидя перед беззвучно работающим под потолком телевизором, слушая вавилонский гул голосов со всего света, казалось, уже целую вечность. Думаю, мы даже ненадолго заснули, поскольку вымотались донельзя, по крайней мере Мартышка, бедный маленький пацан. Наконец меня позвали переговорить с раздраженным, усталым молодым доктором. Он оказался довольно славным парнем, но, когда он говорил о Джас, в его покрасневших карих глазах читалась безысходность.

– Вы говорите, она героинозависимая, миссис э-э… как давно? О, понимаю. И сигареты, и алкоголь, а она… хорошо. И давно она в таком состоянии? Температура, кашель, ну, приблизительно…? Ясно… Я посмотрел ее, понятно, что нужно еще сделать анализы, но на первый взгляд это очень похоже на туберкулез. Да, у нас снова вспышка, особенно среди… людей, гм, ведущих такой образ жизни, как миссис, э-э, Севейдж. Я немедленно приму ее, мы положим ее в изолятор, разумеется, так что, боюсь, вы пока не сможете ее навещать. Потом мы скорее всего переведем ее в специальное отделение, но сейчас я не хочу делать ничего, что могло бы усугубить ее стресс. Придется проводить детоксикацию, нужно будет подписать документы… Близкие родственники? Гм. Ах, вы друг семьи? Ну, в создавшейся ситуации вы единственная, с кем мы можем связаться… Вы позвоните ее сыну, прекрасно. Хорошо. Вам нужно обследоваться, рентген грудной клетки и тому подобное, вам, ее сыну и мистеру, э-э, Монку. Как я уже сказал, вам нужно пройти обследование, но я уверен… если вы пойдете с нашей сестрой, она все уладит и… Нет-нет, все отлично, правда.

И он понесся прочь, его не по размеру большой белый халат развевался вслед за ним. Медсестра была не лучше – опытная, пухлая, как надутый голубь, она по крайней мере казалась заботливой.

Я хотела задать медсестре важные вопросы о том, что мне следует знать, но мозг походил на застывшую кашу. Я взяла информационную брошюрку, которую она мне выдала, и попыталась вспомнить, где нужно сдавать анализы. Я не могла поверить, что Джас настолько больна. Я думала – может быть, тяжелая простуда или бронхит, но туберкулез? В наше время не бывает туберкулеза, это же прошлый век.

Но медсестра быстро избавила меня от иллюзий. Нам остается надеяться – хотя, честно говоря, надежды мало, – что у Джас не развилась сопротивляемость к препаратам. Я не поняла, и она объяснила. Скажем, вы заболели, и вдруг выясняется, что ваша болезнь устойчива ко всем современным лекарствам. Ничто не помогает, докторам приходится использовать всевозможные сочетания лекарств, чтобы подействовало. Они называют это «Белая смерть». Господи. У Джас в легких дыры размером с чайные чашки, она ужасно истощена, плюс наркотическая зависимость, все это очень плохо. Если это та разновидность туберкулеза… Сестра, казалось, воспринимала меня скорее как социального работника, нежели родственницу, так что была вполне искренна. То есть настолько искренна, насколько могут быть медики. Сперва я не поняла, почему, но потом до меня дошло. Джас была черной, я – белой. Она решила, что я из другого класса, из-за моей речи и одежды, пусть грязной и окровавленной. Я столько лет была «сестрой» Джас, что уже наполовину забыла, какое странное впечатление это производит на посторонних.

Затем медсестра снова посмотрела на меня, другим взглядом, и я сообразила – у меня он тоже может быть. И у Мартышки, и у Натти. Возможно, мы все заражены этим неуничтожимым вирусом. Я тяжело опустилась на стул, Мартышка скрючился рядом, как горгулья. Мне поплохело.

Я подумала, что мне лучше объяснить медсестре насчет газеты, на случай, если кто-то явится сюда и попытается доставать Джас. Сперва она никак не могла понять, как это, про таких, как мы, пишут в газетах, но я настаивала, и, кажется, в итоге до нее дошло.

– О, так значит вы знаменитость? Могу я попросить автограф? – Она весело рассмеялась. Во мне поднялась волна глупого раздражения; я ее подавила. Медсестра, бедная корова, ничего не понимает.

– Нет, в смысле ничего такого. Это нехорошая, неприятная статья. Она выставила Джас… миссис Севейдж…

Я замолчала. Она выставила Джас наркоманкой и шлюхой. Но ведь такой она и была. Но в то же время в ней было не только это, она была настоящей, собой, человеческим существом, а не пустой газетной фразой. Как я могу за десять секунд объяснить загруженной работой девушке, что все не так просто. Это не та слава, как у тех, о ком читаешь в глянцевых журналах в приемной у дантиста.

Я сглотнула желчь.

– То есть в этом нет ничего хорошего, они написали довольно жестокие вещи. – Я пыталась достучаться до нее. – Пресса, понимаете, они пронырливые ребята… я не хочу, чтобы они добрались до нее, расстраивали ее или что-то ей говорили.

На ее круглом лице промелькнуло сочувствие. Я почти видела, как в ее голове возникает образ принцессы Дианы.

– О, я понимаю, не беспокойтесь, никто не сможет попасть в изолятор. Но я сделаю пометку… – Она нахмурилась и записала в своем журнале, проговаривая вслух. – «Подробности состояния миссис Севейдж сообщать только родственникам». Ну и вам тоже, разумеется; не беспокойтесь, мы о ней позаботимся.

Она унеслась прочь, оставив меня с Мартышкой в коридоре, как истории болезни, приготовленные для просмотра призрачного врача. Что может сказать этот врач-призрак? Не очень утешительные прогнозы, миссис Морган, боюсь, у нас плохие новости. У меня вырвался короткий невеселый смешок, Мартышка вопросительно посмотрел на меня.

– Извини, Ли, я ужасно вымоталась. Пошли, милый, поедем домой, я сделаю нам что-нибудь поесть, а? Пойдем.

По дороге домой я прокручивала в голове события вечера и размышляла, нельзя ли нанять кого-нибудь по сходной цене убить Полин Скиннер. Я дала понять медсестре, что кризис у Джас случился из-за газетной статьи, но это неправда. Это всё ебанная Полин Скиннер.

Она заявилась, как визжащая гарпия, пьяная, волоча за собой бедного старину Бобби, точно пуделя. О ее появлении нас оповестили вопли и яростный стук в дверь. По-видимому, она пыталась вышибить ее своими остроносыми ботинками на каблуках.

– Открой эту блядскую дверь, ты, блядь, открой эту блядскую дверь, сука обдолбанная, Бобби, Бобби, открой эту ёбаную дверь…

Прежде чем я успела его остановить, Мартышка рефлекторно открыл дверь. Рука Скиннерши отшвырнула его к стене, она ввалилась в квартиру и попыталась оттолкнуть и меня, поскольку я стояла в дверях гостиной. Она попыталась силой убрать меня с дороги, молотила по мне руками, дыша перегаром от выпивки и сигарет, целясь мне в глаза длинными акриловыми квадратными ногтями, скрюченными, как когти. Блин, да от ее дыхания с сорока шагов должна слезать краска со стен, плюс аромат ее гнилого тела, явная вонь от печени, уже не способной перерабатывать алкоголь, и огромного количества какого-то поддельного, сшибающего с ног парфюма. У меня защекотало в носу.

– Ты ёбаная, ёбаная пизда, пошла на хуй, Бобби, Бобби, она меня поранила, Бобби… Где эта ёбаная черномазая сука, где…

Я ее ударила. Не слишком сильно, учитывая ее преклонный возраст, но и не слабо. Это было так приятно, что я едва удержалась, чтобы не повторить. Она вдруг осела на пол, как такая маленькая деревянная игрушка – нажимаешь на кнопочку, и они падают или подскакивают. Пока я помахивала рукой, чтобы унять жжение, Бобби попытался на меня наброситься.

Я посмотрела на него, и он затих, что-то проворчав, бедный ублюдок. Я вцепилась в сальные фальшивые волосы Полин и поволокла. Она дергалась и извивалась, пока они не оторвались вместе со шпильками. Пинками я выставила ее из комнаты. Меня трясло от притока адреналина, но его чистая волна взбодрила меня после долгих часов депрессии. Яркая, раскаленная добела, беспричинная радость: сбросить хитиновый панцирь контроля, перестать быть вежливой с обывателями, стать вульгарной, злобной и лживой. Мощная волна, вспышкой молнии зародившаяся в переполненном сердце, – на долю секунды я снова стала крутой беззаконной принцессой: дикой, варварской и свободной от мелочных оков общества. В этот момент я могла убить Полин Скиннер, сломать ее тощую шею своими руками, и плевать на все. Я знала, что мне придется расплачиваться за свой темперамент, но мне было все равно. Ничто не имело значения, кроме этой волны гнева. Я не хочу сказать, что это было правильно или хорошо, нет. Но я не могу и не хочу извиняться или притворяться, что сожалею о содеянном. Это просто факт, насилие – такая же часть меня, как любовь, честь и гордость. Все эти годы оно придавало мне сил, но подчас приходилось платить за ежедневный контроль над собой.

– Заткни пасть, Полин.

Бобби робко двинулся в мою сторону.

– А ты – ты даже и не думай. Чего ты хочешь, старая корова? Чего? Господи, ты воняешь, ты знаешь об этом? Ты воняешь, твою мать.

Мутно-желтые глаза Полин полыхали напалмом злобы.

– Я, блядь, воняю… А эта черномазая? А? Она, блядь, все испортила, ебаная дрянь… Я, блядь, стала посмешищем из-за нее, надо мной все скалятся. Моя невестка – уторченная черномазая блядь…

– Заткнись, сука старая! Вон отсюда, убирайся! Ты, кретинка, убирайся отсюда, пока я тебя не искалечила, живо!

– Я найду на тебя управу, ты напала на меня. Верно, Бобби? Ты поранила меня, я вызову полицию…

Я рассмеялась. Хотя ничего веселого не было.

– Давай, вызывай. И что ты им скажешь, а? Что ворвалась сюда, выкрикивая грязную расистскую брань в адрес больной женщины? Что я пыталась тебя остановить? Давай, мерзкая дрянь, позвони и посмотрим, кого они заберут.

Смутившись, она ненадолго заткнулась. Ее лицо с розовым следом моей руки, отпечатавшимся на ее щеке, будто старое клеймо, казалось, сморщилось в тысячи морщин, ее желтые глаза с частоколом густо намазанных ресниц наполнились скорыми, маслянистыми слезами алкоголички. Она застонала и кинулась в объятья Бобби.

– Я тебя ненавижу, слышишь? Ненавижу тебя, с-сука железная, гвозди из таких куют! Это не твой мальчик пропал, мой сын, мой малыш, связался с такими, как она…Они все рассказали в газете, я больше не могу высоко держать голову, теперь весь мир знает, какая она… Бобби, Бобби, отвези меня домой, ох-ох-ох…

Бобби тощими руками обнял ее дрожащие формы. Он посмотрел на меня, его глаза казались огромными из-за толстых захватанных очков.

Он заговорил. Впервые в жизни я услышала его голос.

– Вы не должны с ней так поступать. Вы жестокая. У вас нет чувств. А она нежная. Вы ничего не понимаете.

Он нежно повел громко рыдающую Полин; любовь светилась на его лице. Бедный одураченный Бобби, преображенный любовью. Я почувствовала острый укол вины, адреналин улетучивался. Я уже готова была сказать ему что-нибудь, когда Полин развернулась и плюнула мне в лицо, как кобра.

– С-сука, – прошипела она, – я с тобой разделаюсь или с ней… погоди у меня, я спалю эту сраную дыру вместе с ней, вы все еще…

Вытерев густой вонючий плевок со щеки, я бросилась вперед и вытолкнула их, захлопнув и заперев дверь. Я стояла в коридоре, трясясь и пытаясь поднять с пола Мартышку, вытереть его окровавленный нос, и тут услышала – услышала чье-то слабое дыхание. Я обернулась.

– Она ушла, Билли? Я так боялась ее все эти годы… – Джас хрипло дышала, стоя в дверном проеме, уцепившись за дверь, как тощий задыхающийся паучок.

– Джас, милая, забудь о ней, я с ней разобралась, пошли, возвращайся в…

Она посмотрела на меня большими глазами в замешательстве, и внезапно ужасный звук, похожий на кашель, только хуже, плотный, мокрый, рвущийся звук сотряс все ее существо, и тонкая струйка крови брызнула изо рта, растекаясь по подбородку, забрызгав ее худую шею. Она подалась вперед, падая в обморок; я бросилась к ней и подхватила, прежде чем она упала на пол.

Мартышка завизжал, как заяц, запутавшийся в колючей проволоке, панически, пронзительно, хотя это мнеследовало бы вопить, но я была слишком занята, пытаясь поднять Джас, не сблевав от вида и запаха теплой крови, которая пропитала мою майку, и дотащить ее до дивана.

Безумная суета медиков, толпа снаружи… Они плевались, язвили и швырялись пивными банками. Я смотрела на них с какой-то болезненной отстраненностью, видела их круглые, вопящие рты и расплывающиеся лица, смазанные, как на недосушенной картине. Поздние пастельные наброски Дега: яркие, нереальные моментальные снимки Ада. Некоторые лица я знала: девушка с крашеными белыми волосами – Мэнди, живет тремя этажами ниже, вечно одалживает молоко; тощий тщедушный парень в грязных, не по размеру больших джинсах, сползающих с бедер, – Гэз, он восхищался Натти, когда был ребенком. Теперь их объединила эта травля, все бутылки молока, дружеские приветствия и позаимствованные диски забыты. Вся их человеческая сущность забыта. Ужасная печаль на мгновение затопила сердце; их жизни были так дерьмовы и ничтожны – вот почему они жаждали хоть какого-то развлечения.

Но печаль не помогала делу, когда пришлось проталкивать Джас, Мартышку и фельдшеров сквозь град отбросов, плевков и грязной брани. Затем тряская, ужасная поездка в «скорой помощи» с Джас, накрытой кислородной маской, и встревоженной, но симулирующей бодрость медсестрой. С нами ехал Мартышка, рыдающий, как ребенок, и дрожащий, как побитая дворняжка; он был лишним, но оставить его тоже было нельзя. Затем больница и диагноз, в который я никак не могла поверить.

Мартышка все еще дрожал, когда я остановилась перед своим домом. Возвращаться в квартиру Джас не было смысла – полицейские предупреждены о беспорядках, как они это называют; они сказали, что присмотрят за квартирой. Они посоветовали мне не возвращаться, «если вам есть куда пойти». Повторять дважды не требовалось.

Вытащив Мартышку из машины, – он тараторил и бормотал извинения, будто все это было его виной, – я заставила его принять душ с дегтярным мылом и запустила его тряпки в стиральную машину на шестидесяти градусах с хорошей дозой дезинфицирующего средства с запахом лаванды. Я нашла одну из брошенных Натти рубашек, какие-то старые спортивные штаны и оставила их около ванной. Когда Мартышка вымылся и переоделся в одежду Натти, которая была ему велика, он стал похож на тряпичную куклу, севшую после того, как ее засунули в стиральную машину и прокипятили. Я дала ему обезболивающее, приготовила горячий шоколад и, когда он его выпил, – руки у него тряслись, как у старого паралитика, – я уложила его в крошечной запасной комнате. Он заснул еще до того, как я успела выключить свет, храпя, как паровоз, своим перебитым носом. Он спал там и раньше, и я знала, что, если зайду в комнату попозже, обнаружу его под кроватью, завернувшегося в одеяло, точно большой кокон, только Мартышка никогда не превратится в прекрасную бабочку, выползет утром из-под кровати все тем же стариной Ли, все тем же Мартышкой.

Окончательно вымотавшись, я заварила чай и присела за кухонный стол. Каирка забралась ко мне на колени, потопталась, устраиваясь поудобнее, и громко замурлыкала, перекрывая Мартышкин храп. Я погладила прекрасную, мягкую, пушистую шерстку у Каирки за ухом и бездумно уставилась на короткий завиток меха у нее на носу, точно гравюра «оп-арт» [60]60
  Оп-арт – авангардистское течение в изобразительном искусстве 1950–1960 гг, использовавшее зрительные иллюзии, опираясь на особенности восприятия плоских и пространственных фигур.


[Закрыть]в рыже-коричневых тонах. Я почувствовала, что глаза слипаются, но заставила себя раскрыть телефон и еще раз позвонить Натти. Я не надеялась, что он ответит, но на четвертом звонке он взял трубку.

Он был обдолбан. Не просто обдолбан – убит. Его обычно звучный голос стал невнятным и хриплым.

– Да, кто эт-то…

– Натти, Натти, это Билли, я…

Затем донесся звук борьбы или драки, и в трубке послышался женский голос с грубым лидским акцентом. Я вроде слышала его прежде, но не могла узнать. Не успела я заговорить, она заорала в трубку:

– Отъебись, поняла? Пошла на хер, сука! Пошла на хер, слышишь? Он теперь мой, врубаешься? Ты врубилась? Уёбывай, мелкая дрянь! Дуй к своей мамочке, ты ёбаная… Натти, не надо – я не… я говорю, что хочу, бля, я не…

Связь оборвалась. Я в отчаянии уставилась на телефон, голос соединился с лицом – женщина постарше, по меркам Натти, двадцатилетняя девушка из пригорода Лидса – из какого? Я не помнила. Ее звали Шармейн, точно. Шар. Одна из этих белых девиц, что косят под черных, с жесткими африканскими косичками и огромной позолоченной подвеской-клоуном, позвякивающей среди массы цепочек на шее. Подведенные брови, задубевшая от солнца кожа, остренькое лисье лицо. Ее манеры действовали на нервы: она качала головой, подражая чернокожим американкам из шоу Джерри Спрингера: Обращай свои речи к руке, сестра, голова-то не слушает.Она мне не понравилась в те пару раз, что я ее встречала, а сейчас я ее возненавидела. За кого она меня приняла? За Винус? Возможно.

Я снова набрала номер, попала на автоответчик и устало наговорила еще одно сообщение. Когда я ставила телефон на зарядку, мне на глаза снова попался журнал с фотографией Джасмин.

Невыразимая, вневременная красота портрета казалась жестокой шуткой. Фотография была реликвией, не живым человеком, потускневшее изображение низложенной святыни. Сияющий ореол, окружающий голову Джас, походил на золотой нимб ренессансного святого; я вспомнила статью, которую когда-то читала в искусствоведческом журнале, о происхождении нимбов – не эти дурацкие космические теории, разумеется. По-видимому, то был странный феномен, редкий, но тем не менее – у людей на последней стадии туберкулеза иногда видна фосфоресцирующая дымка вокруг головы. Ранние святые были одержимы физическими страданиями, они умерщвляли плоть, морили себя голодом и жили без крыши над головой, почти обнаженные в любую погоду, – они в буквальном смысле болели во славу Господа. Зачастую у них были симптомы того, что теперь диагностируется как туберкулез. Отсюда и нимб.

За всю жизнь я и представить себе не могла, что буду знакома с туберкулезником. Та статья показалась мне довольно странной, и я выбросила ее из головы. Теперь же казалось, что за секунду тысячи лет отмотались назад, и великая Западная цивилизация оказалась самонадеянной иллюзией. О да, у нас теперь есть водонагреватели, мобильные телефоны, компьютеры, ДВД, блендеры, Интернет – но крестьяне и святые до сих пор умирают от древних болезней, которые мы не можем вылечить.