Текст книги "Измена"

Автор книги: Джулия Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 35 страниц)

Джулия Джонс
Измена

Посвящается Маргарет Джонс

ПРОЛОГ

Девушка начала всхрапывать: противный звук, словно молящий о милосердии. Но Кайлока раздражал не столько звук, сколько запах. Мерзкий запах ее пола. Удушающая вонь пота, мочи и прочих выделений. Зловоние, лучше всяких книг раскрывающее истинную натуру женщины. Ту тайную натуру, которую женщины путем всяческих ухищрений стремятся скрыть от мужчин. Стремятся и преуспевают в этом – ведь мужчину так легко одурачить наружной прелестью: пышной грудью, блеском зубов, ароматом духов.

Но всей правды не скроешь: ни одной женщине не дано, как бы она ни налегала на духи и пудру, избавиться от запаха своей мерзости.

Кайлок встал с постели, чтобы отойти подальше от этого смрада. Он охотно растолкал бы девицу и прогнал ее прочь – но это не входило в его планы, да и вряд ли он сумел бы привести ее в чувство после всего того, что проделывал с ней ночью. Ничего, очухается: живучесть – еще одна черта их пола.

Он подошел к медному умывальному тазу, стоящему, как всегда, наготове, и стал мыть руки. Он тер их жесткой щеточкой из свиной щетины, старательно счищая запах женщины. Пальцы, которые всего лишь одну длину свечи назад жадно блуждали по выпуклостям и углублениям женского тела, теперь мокли в насыщенной щелоком воде. В эту ночь Кайлок занимался своим омовением особенно тщательно – так он проявлял уважение к тому, что ему предстояло совершить. Не к человеку, которого это касалось, но к величию самого свершения.

Он взглянул на свои пальцы – бледные и длинные, изящно заостренные. Совсем не такие, как у отца.

Тень улыбки прошла по губам Кайлока, и он повернулся к зеркалу. И лицом он не в отца: глаза, нос, зубы – все совершенно другое. С внезапной злобой Кайлок грохнул по зеркалу кулаком, и оно разбилось с громким треском. Девушка на постели зашевелилась, но снова затихла, укрывшись в безопасности забытья.

Кайлок не поранил руку при ударе и остался доволен: в эту ночь все должно обойтись без крови. Его отражение множилось в осколках, и в каждом незримо присутствовала мать. В том, что он сын своей матери, сомневаться не приходится. Очертания щек и лба, форма рта – все это от нее.

Отцовские же черты искать тщетно: их нет, да и быть не может. Он не сын своего отца. Это столь же неоспоримо, как вот этот нос у него на лице. Нос-то все и выдает: шутка, может, и не смешная, зато верная.

Кайлок отвернулся от зеркала и стал одеваться. Без всяких изысков – в черное, как и всегда, столь неуместное днем и столь приличествующее ночи. Цвет секретов и тайных деяний. Цвет смерти. Кайлок не нуждался в зеркале, чтобы знать, как этот цвет ему к лицу. Матери черное тоже пошло бы.

Место, куда он направлялся, находилось совсем близко – только пройти по коридору, но он не войдет под эти запретные своды, не коснется холодной бронзы дверей. Он изберет окольный путь.

Кайлок вышел из своих покоев и направился в крыло, где обитали придворные дамы. Если бы кто-то и увидел его, то притворился бы незрячим: уж кому-кому, а наследнику Четырех Королевств не писаны правила, воспрещающие посещать дам после сумерек.

Но Кайлок шел не к даме – ему нужно было проникнуть в потайной ход. Дамское крыло для этого всего удобнее: туда свободно может направиться принц, и ничьи взоры не осмелятся последовать за ним.

С тайными переходами замка познакомил Кайлока королевский советник. Как-то давно, в канун зимы, принца поймали на том, что он травил гончими птенцов на птичьем дворе. В наказание королева запретила ему на неделю покидать свои комнаты. Баралис помог ему нарушить этот запрет. Открыв своими скрюченными пальцами стену, советник преподнес принцу бесценный дар. Кайлок и теперь помнил охвативший его трепет открытия – будто он нашел то, что искал всегда среди окружавшего его зловония и злопыхательства. То открытие изменило всю его жизнь. С тех пор ничто не ускользнуло от его зоркого ока. Он видел, как вельможи валяются с горничными, слышал, как слуги злоумышляют против своих хозяев, и обнаруживал под слоем пудры оспины на лицах придворных дам.

Все представало не таким, каким казалось. Костяк мира складывался из продажности и алчности. Плоть покрывала множество грехов, и Баралис, открыв принцу доступ в тайные ходы замка Харвелл, сорвал с жизни всю мишуру.

Кайлок нашел нужную стену, провел по ней пальцами, и ему почудился щелчок сработавшего механизма. Войдя в манящий темный проем, принц двинулся в нужную ему сторону.

Внезапный холод и запах гнили напомнили ему о матери. Поистине свет еще не видел подобной потаскухи! Королева Аринальда, прекрасная и надменная – такая праведная и безупречная с виду. Как часто видимое расходится с правдой! Только запах не обманывает – он у нее сильнее, чем у любой другой женщины. От нее разит, как от шлюхи. Порой зловоние становилось столь невыносимым, что Кайлок не мог оставаться в ее присутствии. Со сколькими же мужчинами переспала его мать? Сколько раз она лгала? Сколько измен на ее совести?

То, что она спала не только с королем, очевидно. Он, Кайлок, живое тому свидетельство. В нем нет крови Харвеллов. Все короли этой династии были белокурыми, все – с короткими массивными руками и ногами.

Его мать забавлялась с другими мужчинами, и он – плод ее неосторожности. Женщины – слабый пол, и источник этой слабости – их всепоглощающая похоть. Они омерзительны: их тонкая кожа прикрывает гнусное нутро, ничем не отличающееся от звериного. Пусть бы еще уличные девки и трактирные прислужницы потворствовали своим желаниям, но королева! Его мать, которой следовало бы стоять выше всех женщин государства, – шлюха самого низкого пошиба. А он – шлюхин сын. Он не мог поглядеться в зеркало, не вспомнив об этом.

Вот он и пришел – как скоро! Это сердце замка, источник, из которого все проистекает – или проистекало бы, если бы жизнь шла должным порядком, – покои короля.

Кайлок открыл стену и вошел. Запах тлена охватил его – запах человека, медленно уступающего свое тело смерти. Слишком медленно.

Тихо, зная, что верховный банщик находится в смежном покое, Кайлок прокрался через комнату. Сердце его бешено стучало от волнения и страха. Он подошел к кровати – чудовищному сооружению из багряного шелка, – бывшей обиталищем короля последние пять лет. Кайлок откинул занавеси и взглянул в лицо человеку, который не был его отцом.

При виде короля он почувствовал жалость. Стараниями лекарей у больного не осталось ни волос, ни зубов. Сердце щемило от зрелища этих впалых щек и вечно слюнявого рта. Кайлок увидел мокрую от слюны подушку, и жалость уступила место отвращению. Нет, это не король. Настоящий король – это мать Кайлока. Эту закоренелую блудницу, погрязшую в грехах, сделали правительницей во всем, кроме имени. Кто знает – может, это она и навела порчу на короля. Все женщины – изменницы по сути своей.

Но нынче ночью все переменится. Он избавит страну не только от никчемного короля, но и от подставной королевы. Завтра его мать лишится всякой власти. Трон займет новый король, и дура она будет, если попытается и при нем взять вожжи в свои руки.

Кайлок выбрал одну из многих подушек – брезгливость не позволяла ему брать запачканные слюной. Вот он лежит, человек, который ему не отец. «А сделал бы я это, будь он моим отцом? – спросил себя Кайлок, разглаживая шелковую наволочку. – Да, сделал бы».

Он склонился над постелью. Тень от подушки упала королю на лицо, и он открыл глаза. Кайлок в страхе отступил на шаг. Капля слюны скатилась по подбородку больного – он силился что-то сказать. Кайлок не мог сдвинуться с места. Подушка жгла ему руки. Глаза мужчины и юноши встретились. Челюсть короля пришла в движение, и слюна капнула ему на грудь.

– Кайлок, сын мой, – невнятно, хрипя и захлебываясь, выговорил он.

Светло-голубые глаза красноречивее всяких слов говорили о любви, преданности и прощении. Юноша печально покачал головой:

– Нет, государь. Не ваш. – Он овладел своими чувствами, и подушка перестала жечь руки.

Изящные руки Кайлока прижали ее к безволосому лицу, к беззубому рту короля Лескета. Пальцы раскинулись по алому шелку, подавляя слабое сопротивление больного. Здоровая рука Лескета затрепетала, как подбитая птица. Грудь поднялась и опала несколько раз, а после перестала подыматься.

Кайлок перевел дух лишь тогда, когда король испустил свой. Он весь дрожал. Колени подгибались, а желудок угрожал вывернуться наизнанку. Кайлок приказал себе успокоиться: не время проявлять слабость. А поскольку он теперь король, вряд ли это время когда-либо настанет. Кайлок убрал подушку. Смерть положила конец слюнотечению. Человек, который не был его отцом, выглядел теперь куда лучше: достойнее, благороднее. Мертвым он больше походил на короля, чем в течение всей своей жизни.

Кайлок заново взбил подушку и положил ее мокрым пятном вверх королю под щеку. Потом оправил сбившиеся простыни, создав покойнику достойное обрамление.

Убедившись, что все выглядит как должно, Кайлок ушел тем же тайным ходом. Он спускался вниз, нащупывая ногами дорогу, – перед глазами у него вставали иные образы: вот он коронуется, вот он утешает свою скорбящую мать, вот он выигрывает войну с Халькусом. Он хорошо начинает свое царствование. Он уже оказал большую услугу своей стране, избавив ее от недужного короля. Просто позор, что одному из величайших его деяний суждено остаться тайной для истории. Ну ничего – историкам и так будет что писать о нем в своих нудных, бесхребетных трудах.

Он вернулся к себе. Девушка лежала так же, как он ее оставил. Он направился прямиком к тазу и снова вымыл руки. Запах смерти легче смыть, чем запах женщины.

Вытерев руки мягким полотенцем, он перешел к письменному столу. Быстро обернувшись, он убедился, что девушка все так же крепко спит, и достал из-под ножки стола ключ. Филигранный золотой ключик, мерцающий в пламени свечей. Кайлок открыл украшенную драгоценными камнями шкатулку и своими длинными ловкими пальцами извлек оттуда крошечный портрет. Вот она – прекрасная и невинная, стоящая неизмеримо выше, чем весь ее пол. Чистота ее души отражается в совершенстве черт: Катерина Бренская. Ей женская похоть неведома. Она непорочна, она превосходит всех женщин – и она принадлежит ему.

Один лишь взгляд на ее изображение ярко высветил всю ничтожность девки, лежавшей в его постели. От Катерины не пахнет шлюхой, и ей не суждено вечно гореть в аду, как всем прочим женщинам – и его матери в том числе.

Кайлок с нежностью вернул портрет на место, остерегаясь оцарапать его нетронутую гладь. Теперь он король – и Катерина будет его королевой.

Он сбросил с себя камзол и тонкую шелковую сорочку. Его раздробленное отражение маячило в разбитом зеркале, но Кайлок не смотрел туда: темное желание овладело им – при взгляде в зеркало он увидел бы, как стекленеет и меркнет его взор, и не узнал бы себя. Он вынужден был утолить снедающий его голод, чтобы этот голод не пожрал его душу. Он приблизился к постели. Девушка со стоном отвернулась от него. Он постоял над ней – и его руки, убившие короля, сорвали с нее рубашку.

Спускаясь крутыми витками туда, где страх сливается с желанием, Кайлок забылся. В ушах его звучал голос матери, а перед глазами стояло лицо Катерины Бренской.

I

– От этой скачки мне все печенки растрясло, Грифт.

– Понимаю тебя, Боджер. Однако нет худа без добра.

– В чем же добро, Грифт?

– Равновесие, Боджер. Ни от чего так исправно не бегаешь в кусты, как от хорошего галопа.

– Ты у нас мудрец, Грифт, – признал Боджер, погоняя своего мула. – Но мне все-таки сдается, что мы с тобой зря вызвались ехать в Брен. Если б я знал, что нам достанется самая грязная работа, нипочем бы не сделал этого.

– Да, убирать навоз за лошадьми – не самое лучшее занятие на свете. Но эта работа неизбежно должна была достаться нам. Мы тут ниже всех по званию. И все-таки нам повезло, раз нас причислили к избранным. Больше никому из солдат не позволили ехать с королевской гвардией. Нам с тобой выпала большая честь.

– Это ты так твердишь, Грифт, – проворчал Боджер. – Остается только надеяться, что бренские женщины и вправду так хороши и доступны, как ты уверяешь.

– Можешь на меня положиться, Боджер. Разве бывал я когда-нибудь не прав по части баб?

– Отдаю тебе должное, Грифт. Есть немного такого, чего бы ты о них не знал.

Оба приятеля поспешали за большой кавалькадой, насчитывающей более ста пятидесяти человек: сотня королевских гвардейцев, два десятка людей Мейбора, всевозможная челядь и погонщики вьючных лошадей.

– Я, кажется, понял, отчего хальки такие мерзавцы, Грифт. Это из-за здешней погоды. Каждый день метет.

– Точно, Боджер. Три недели такого пути хоть кого доконают. При хорошей погоде мы уже добрались бы до Брена. А тут из Халькуса только-только выехали. Но самый большой холод идет не от погоды.

– Ты о чем это, Грифт?

– О лорде Мейборе и Баралисе. Рядом с этими двумя и северный ветер кажется ласковым.

– Тут ты прав, Грифт. С самого отъезда они глядят друг на дружку, словно палач на жертву в прорези своего капюшона. – Боджеру пришлось натянуть поводья, ибо его мул норовил свернуть не туда, куда хотелось всаднику.

– Да уж, любовью меж ними и не пахнет. Ты заметил, что они даже шатры свои ставят на турнирном расстоянии один от другого?

– Не говоря уж о том, что Мейбор весь день едет во главе колонны, воображая себя королем, а Баралис плетется в хвосте, словно раненый.

– Так я, по-вашему, раненый?

Приятели испуганно обернулись – между ними втиснулся Баралис со смертельно бледным лицом и взором, отражающим сияние снегов.

Солдаты онемели. Боджер от испуга чуть не вылетел из седла. Королевский советник продолжал с грозной, хотя и потаенной улыбкой на тонких губах:

– Ну, судари мои, что ж это вы так сразу языки прикусили? – Его красивый, звучный голос не совпадал с холодностью взгляда. – Миг назад вы были куда как говорливы. Уж не северный ли ветер заморозил ваши уста? Или вы просто сожалеете о том, что сболтнули?

Грифт видел, что Боджер собирается что-то ответить, и, чуя всем нутром, что рта лучше не раскрывать, знал также: если он, Грифт, сейчас не заговорит, Боджер ляпнет такое, от чего станет еще хуже.

– Мой приятель еще молод, лорд Баралис, и за утренней трапезой влил в себя слишком много эля. Он только шутил и не хотел сказать ничего худого.

Королевский советник помолчал немного, потирая подбородок рукой в перчатке.

– Молодость – плохое оправдание глупости, а эль – и того худшее. – Грифт открыл было рот, но Баралис взмахом руки прервал его. – Ни слова более, любезный. Покончим на этом – и считайте себя моими должниками. – Он взглянул обоим в глаза, дав им время понять его как следует, и отъехал в своем черном плаще, свисающем на круп кобылы.

* * *

Итак, уже и обозные служители сплетничают на его счет! Остается утешать себя тем, что теперь оба этих болвана попали к нему в кабалу. Баралис давно уже научился извлекать пользу из людей, чем-то ему обязанных. Это казна более ценная, чем сундук с золотом. Никогда не знаешь, в чем тебе могут пригодиться такие вот должники. Особенно солдаты, несущие порой караул у нужного тебе места.

Но какая, однако, стужа! Баралис продрог не только телом, но и душой. Он тосковал по теплу своих комнат, где мог всласть греться у огня. Больше всего страдали руки. Даже в подбитых мехом перчатках ветер пронизывал их насквозь. Его слабые, несчастные руки, столь красивые в юности, а ныне испорченные его же собственным честолюбием. Иссохшие, все в рубцах, они не способны противиться ветру.

Дорогу покрывал снег в две ладони глубиной, перемещавшийся при каждом дуновении ветра и скрывавший тропу. Одна лошадь в авангарде охромела – злосчастная скотина сошла с дороги всего на какой-то локоть и тут же попала ногой в скрытую под снегом трещину. Пришлось убить ее на месте.

До Брена осталась неделя пути. Вчера они переправились через реку Эмм – и не было никого, кто не вздохнул бы после этого с облегчением. Могучая река и сама по себе была опасна, но куда важнее было то, что она отмечала границу халькусских земель. Все считали, что им посчастливилось: десять дней они ехали через вражескую территорию, и никто их не обнаружил. Один Баралис знал причину такого везения.

Поначалу его так и подмывало навести хальков на отряд, чтобы те убили Мейбора. Баралис ничего так не желал, как гибели наглого, напыщенного лорда. Однако такая вылазка была бы слишком опасной – кто знает, к чему она приведет. Сам Баралис тоже мог бы пострадать. Нет, собой рисковать нельзя. Есть менее опасные способы избавиться от Мейбора.

То, что от владетеля Восточных Земель надо избавиться, сомнению не подлежало. Баралис не собирался терпеть чьего-либо вмешательства в свои планы по прибытии в Брен. Брачные переговоры потребуют тонкости и хитроумия – Мейбору этих качеств прискорбно недостает. Более того, Мейбор представляет собой угрозу: не только Баралису лично – хотя Баралис не сомневался, что Мейбор постоянно помышляет об убийстве, – но и всему брачному делу. Мейбор хотел выдать за принца Кайлока свою дочь, и неудача явно ожесточила его против новой невесты.

Баралис оглядел колонну – и впереди на великолепном скакуне нашел предмет своих размышлений. Вон он красуется – в пышных, алых с серебром, одеждах. Даже то, как он сидит на коне, говорит о его непомерно раздутом самомнении. Губы Баралиса сложились в привычную презрительную гримасу.

Он просто не может позволить Мейбору доехать до Брена живым. Королева сыграла с Баралисом гнусную шутку, назначив Мейбора королевским послом. Кому, как не королевскому советнику, благодаря которому и стал возможен союз между Кайлоком и Катериной, следовало бы первенствовать в Брене? Однако королева назначила его послом не короны, а принца и тем самым подчинила Мейбору.

Баралис не потерпит подобного бесчестья.

Герцог Бренский и его прелестная дочь – это забота Баралиса, и нечего Мейбору примазываться. Баралис хорошо понимал, что двигало королевой, но и она поймет, что ее уловка потерпела крах, когда весть о кончине Мейбора дойдет до Королевств.

Это дело решенное. В этот морозный день, когда северный ветер, как демон, воет над бездной, Мейбор найдет свою смерть.

* * *

Мелли остерегалась открывать ветхую ставню. Надвигалась буря, и только эта хлипкая преграда защищала их от стихии. И то неизвестно, выдержит ли щеколда. Авось устоит – Мелли всегда везло на такие вещи. Прославленная удача Мейборов служила их роду уже несколько веков. Вернее, мужчинам их рода – те как будто забрали всю удачу себе, совсем обделив женщин.

Кроме нее. Она – первая женщина в роду, наделенная этим самым капризным из жизненных даров.

Мелли приникла глазом к щелке, глядя на зимние равнины Халькуса. Блеск снега на миг ослепил ее. Ветер с того времени, как она выглядывала в последний раз, окреп, и поднялась метель. Ни зги не видно – только белая земля и белое небо. Равнина, летом, вероятно, служившая пастбищем, теперь лежала беззащитная, отданная на произвол зимы.

Холод жег глаза, и Мелли отстранилась, заткнув дыру клочком промасленной тряпки. Поймав на себе взгляд Джека, она отчего-то покраснела и безотчетным движением поправила волосы. Не глупо ли, что вдали от двора и его обычаев она все еще сохраняет привычки придворной дамы. У дам в замке Харвелл на все были свои правила: в поведении, в одежде, в разговоре. Удалившись от двора, Мелли понемногу поняла, что все они сводятся к одному: женщина всегда должна нравиться мужчине.

Даже теперь, пережив такое, о чем придворные дамы не могли даже догадываться, Мелли сохранила свои старые навыки и прежде всего привычку прихорашиваться.

Она улыбнулась собственной глупости, и Джек, поняв ее, усмехнулся в ответ. Для Мелли счастьем было видеть его красивое мужественное лицо, разрумянившееся от холода. Она внезапно залилась веселым звонким смехом, и Джек присоединился к ней. Они стояли друг против друга в старом заброшенном курятнике и хохотали вовсю.

Мелли не знала, чему смеется Джек, чему смеется она сама, – просто ей было хорошо, впервые за долгое время.

Погода с самого начала ополчилась против них – а когда они вступили на землю Халькуса, совсем распоясалась. Не зная этих краев, они быстро сбились с дороги – притом им приходилось всякий раз сворачивать в сторону, завидев вдали человеческую фигуру. В детстве Мелли читала истории о людях, путешествующих по солнцу и звездам, но в жизни все выглядело иначе. В книгах не говорилось о том, что зимой ни солнца, ни звезд не видно порой неделями. И бледное дневное небо, и темное ночное сплошным покровом затягивали тучи.

В итоге путники потеряли всякое представление, в какой стороне от них Брен и Аннис. Наверняка они знали только одно: что они все еще в Халькусе. То, что их окружают враги, подтвердилось не далее как два дня назад.

Погода становилась все хуже и хуже, и Мелли заметила, что Джек все еще страдает от раны в плече. Он, конечно, изо всех сил старался скрыть это от нее: мужчины всегда так поступают – и в книгах, и в жизни. У него выработалась привычка вешать котомку только на левое плечо, чтобы не утруждать правое. Они брели по колено в снегу, и ветер выдувал из-под одежды скудные остатки тепла. Через некоторое время они наткнулись на заброшенную крестьянскую усадьбу – она сгорела дотла, остались лишь присыпанные снегом головешки.

Между тем надвигалась буря. На горизонте собирались темные тучи, и ветер завывал по-волчьи. Усталые и продрогшие до костей путники воспрянули духом, углядев за кустами курятник. Он стоял в отдалении от прочих построек, и пожар его не тронул.

Когда дверь не уступила и изнутри явственно послышался звук задвигаемой щеколды, Мелли поняла, что дело добром не кончится. Двери не запираются сами по себе. В курятнике кто-то прячется. Они с Джеком переглянулись – Мелли видела, что он прикидывает, насколько сильно она нуждается в убежище. Под открытым небом буря могла погубить их. Мелли слабо мотнула головой в знак того, что им лучше уйти. Запертая дверь – это люди, а люди – это опасность. Джек, пристально посмотрев на нее, перевел взгляд к горизонту. Буря готовилась к прыжку словно хищный зверь.

Джек неожиданно с силой пнул дверь ногой. Задвижка треснула, и дверь покосилась, повиснув на одной нижней петле. Внутри сидели двое мужчин с ножами наготове.

Рука Джека резко толкнула Мелли в грудь, отбросив ее назад. Шлепнувшись в снег, она подивилась тому, как быстро он выхватил свой нож – нож, который дала ему старая свинарка. Мелли ощутила резкий запах эля – он шел от тех двоих. Они разделились, чтобы обойти Джека с боков. Джек отступил назад – и даже неопытному глазу Мелли это показалось ловким маневром. Теперь противникам придется проходить в дверь по одному.

Первый сунулся вперед, свирепо размахивая ножом, и Джек упал на него – иначе не скажешь. Мелли впервые видела его таким: он обезумел от ярости. Ярость восполняла ему недостаток мастерства. Мелли казалось, что он дерется куда ожесточеннее, чем подмятый им человек. В этом бою враг обречен был проиграть. Джек сражался с судьбой, с обстоятельствами – а может, и с самим собой. Его бешеные удары предназначались не противнику, а чему-то менее материальному, но куда более грозному.

Второй готовился напасть.

– Джек, осторожнее! – завопила Мелли. – Он сзади.

Джек обернулся, и неприятель, испугавшись выражения его лица, бросился наутек по глубокому снегу, оставляя за собой ямы следов.

Первый лежал мертвый, со вспоротым животом. Джек встал, не глядя на Мелли, и побрел в хижину. Мелли последовала за ним, далеко обойдя труп и кровь вокруг него.

С тех пор никто из них не сказал об этом ни слова. Что было у Мелли на уме – дело иное. Джек держался отчужденно. Он был внимателен к ней, как всегда, но что-то в нем угрожало вырваться наружу, как клинок из ножен. Убитый хальк испытал это на себе. Мелли благодарила судьбу и за то, что Джек убил его ножом, – могло быть и хуже. Джек был более смертоносен, чем целый арсенал.

Мысли о колдовстве втайне волновали Мелли. В детстве ее учили, что ворожба – дело злое и занимаются ею только приспешники дьявола. Ее отец наотрез отказывался верить в подобные вещи, заявляя, что колдуны, драконы и феи существуют только в сказках. Но Мелли не раз слышала, что некогда ворожба была повсеместно распространена в Обитаемых Землях и занимались ею обыкновенные люди – ни хорошие, ни плохие. И разве случай с Джеком этого не доказывает?

Если на то пошло, он стал ей еще ближе, когда она увидела, на что он способен, в день стычки с наемниками. Раньше он был обычным мальчишкой: неуклюжим и неуверенным в себе, длинноволосым и длинноногим. Тайная сила расправила его, словно вода – кожаный мех. Он стал тверже, стал лучше владеть своим телом. Он мужал на глазах, и колдовская сила, со всеми сопутствующими ей россказнями, окружала его ореолом, которому Мелли с трудом могла противиться.

Были у него, впрочем, и свои недостатки. Мелли опасалась, к примеру, что ожесточение, с которым он напал на халька, так и останется в его характере.

Мелли вдруг расхотелось смеяться. Ее одолевало желание открыть дырку в ставне и снова выглянуть наружу. Дорого им дался этот курятник – а может даться еще дороже.

Джек, словно прочтя ее мысли, сказал успокаивающе:

– Не волнуйся. Никто сюда не придет. Хальк не мог уйти далеко – и даже если он добрался до селения, никому не захочется устраивать на нас облаву в этакую непогоду.

Мелли допустила оплошность. Если бы не ее предостерегающий окрик, уцелевший хальк не узнал бы, откуда они пришли. Певучий выговор Четырех Королевств выдал их с головой. Если б она промолчала, они с Джеком могли бы сойти за своих. Хальк, понятно, все равно не обрадовался бы, лишившись крова и товарища в придачу, – но такие случаи не редкость в обеих странах, и все могло бы сойти им с рук, если б Мелли не заговорила.

Теперь человек, убежавший от них через снежное поле, знает, что они пришли из Королевств. Если он доберется до деревни, он всех там поднимет на ноги грозным кличем «Враг близко!».

Хальки ненавидели жителей Четырех Королевств той глубокой ненавистью, которую дает только близость. Они веками жили бок о бок – а соседей, как известно, недолюбливают больше всех остальных. К тому же последние пять лет шла война – война за ту же реку, за которую и прежде дрались несчетное число раз. Между столь жестоко оспариваемыми берегами реки Нестор текло уже, должно быть, больше крови, чем воды. В настоящее время перевес был на стороне Королевств, что давало халькам причину ненавидеть их еще пуще.

– Может, он еще ничего и не понял. Ты ведь сказала всего несколько слов, – сказал Джек, подходя к Мелли.

Она, с сомнением покачав головой, подала ему руку. Они стояли рядом, прислушиваясь к реву бури. Здесь они как в западне: уйти сейчас – значит обречь себя на верную гибель; остается сидеть тут в надежде, что никто не придет. Пока бушует буря, они в безопасности – только полные дураки да влюбленные отваживаются высунуть нос на улицу в такую погоду.

Рука Мелли покоилась в руке Джека. Он держал ее легко, не сжимая, и Мелли отчасти недоставало его крепкого пожатия. Ей вдруг вспомнился, непонятно отчего, королевский советник, лорд Баралис, и, когда ей стала ясна связь между прошлым и настоящим, она отняла свою руку. Все дело в прикосновении – в том прикосновении, которое несколько недель назад вызвало в ней и восторг, и отвращение. Ей вспомнилась рука Баралиса, бегущая вдоль ее спины. Любопытные штуки выкидывает порой память, соединяя, казалось бы, несоединимое: двух мужчин, сильных не только крепостью своих мышц.

Не обидела ли она Джека, так внезапно отдернув руку? Кто знает. Его нелегко разгадать. Мелли понятия не имела, что Джек о ней думает. Одно она знала наверняка: он всегда готов встать грудью на ее защиту. Сила, с которой он недавно оттолкнул ее, спасая от опасности, лишний раз подтверждала это.

Но что он думает о ней – придворной даме, дочери лорда Мейбора, благородной девице, стоящей рядом с ним, подмастерьем пекаря?

Джека часто мучило что-то во сне. С закрытыми глазами и блестящим от пота лицом он ворочался на своей подстилке, выкрикивая непонятные Мелли слова. Ночь, которую они провели две недели назад под покровом хвойного леса, была самой тяжелой из всех.

Мелли тогда проснулась сама не зная отчего. В ту ночь, что бывало редко, утих ветер и смягчился мороз. Мелли взглянула на Джека и сразу поняла, что его мучит кошмар. Щеки его ввалились, а жилы на шее напряглись. «Нет! – бормотал он, срывая с себя плащ и одеяло. – Нет!»

Мелли села, решив подойти и разбудить его. Но не успела она встать, по лесу прокатился душераздирающий вопль: «Не надо!»

Этот крик точно изменил самую сущность ночи и Вселенной. Все стало живее, ближе – и страшнее. От мучительной мольбы, заключенной в этом вопле, кровь застыла у Мелли в жилах – а Джек затих и погрузился в более спокойный сон. Ей же так и не удалось больше уснуть. Луна, точно повинуясь крику Джека, померкла, и настала тьма. Мелли лежала без сна среди неестественной ночной тишины, боясь, что, если она уснет, мир наутро станет другим.

Мелли содрогнулась при этом воспоминании и плотнее запахнулась в плащ. Джек сидел в своем углу, обдирая мокрую кору с поленьев. Курятник слишком мал, чтобы разводить огонь, и дыму некуда будет выйти, потому что ставни закрыты, – но Джек не любил сидеть сложа руки.

Мелли в десятый раз за день вытащила затычку из ставни – будто бы для того, чтобы посмотреть, что делается на дворе. Но буря надвигалась с востока, Мелли же смотрела на запад, стараясь различить что-то в слепящей белизне, где исчез второй хальк.

* * *

Тавалиск поднял прикрывавшую сыр салфетку и втянул в себя аромат. Превосходно. Профаны всегда первым делом осматривают сыр, ища голубые жилки, которые должны быть четкими и в то же время тонкими. Но Тавалиску было достаточно одного запаха. От голубого сыра не должно пахнуть приторно, как от молочницы, – нет, это король сыров, и пахнуть он должен как король. Предпочтительно покойный. Не все, к сожалению, способны оценить этот аромат начинающегося распада, идущий от грибницы, пронизавшей тело сыра.

Да, запах – это все. Резкий, дразнящий, беззастенчивый. Он должен врываться в ноздри, как кнут ложится на спину: сначала ему противятся, но потом, обвыкнув, начинают находить в нем своего рода удовольствие.

Тавалиск, священнодействуя, как хирург, отделил серебряным ножичком солидный ломоть сыра. Когда нож взрезал корку, запах стал еще пронзительнее – от него мутилось в голове. В такие минуты архиепископ был как никогда близок к религиозному экстазу.