Текст книги "Голливудский участок"

Автор книги: Джозеф Уэмбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Глава 11

Рано утром в больнице «Седарс-Синай» Мэг Такаре сделали операцию по восстановлению лицевых костей. За ней должны были последовать другие операции, но сейчас основной заботой врачей было спасти зрение в левом глазу. После поступления в тюремное отделение клиники сутенер, Реджинальд Клинтон Уокер, тоже пошел под нож: ему удалили разорванную селезенку. Уокера обвинили в преступном нападении, поскольку он причинил тяжкие телесные повреждения Мэг Такары, но, естественно, в данном случае обвинение в нападении на офицера полиции было неприменимо.

В смене не было ни одного копа, который не думал бы, что тяжкие телесные повреждения и занятие сутенерством станут причиной соглашения между обвинением и зашитой, но капитан участка и капитан патруля поклялись, что сделают все возможное, чтобы окружной прокурор выдвинул самые серьезные обвинения. Однако дело было приостановлено, потому что Уокер подал многомиллионный иск к управлению полиции и городу за повреждение селезенки, и никто не знал, чем все это закончится.

Днем, за час до инструктажа смены, дежурная медсестра в «Седарс» увидела высокого загорелого молодого человека в футболке и джинсах с мелированными волосами, который нес огромный букет из красных и желтых роз. Перед палатой офицера Мэг Такары сидели и плакали ее мать, отец и две младшие сестры.

Сестра Мэг спросила:

– Цветы, случайно, не для офицера Такары?

– Да.

– Я так и думала, – произнесла медсестра. – Вы четвертый. Но к ней никого не пускают, кроме членов семьи. Они ждут, пока закончится перевязка. Можете поговорить с ними, если хотите.

– Не хочу их беспокоить, – ответил молодой человек.

– Очень красивые цветы. Хотите, я поставлю их в воду?

– Конечно, – сказал он. – Только занесите их в палату при первом удобном случае.

– Приложить к цветам визитку?

– Я про нее забыл, – сказал посетитель. – Нет, не нужно визитки.

– Сказать ей, кто принес цветы?

– Просто скажите… скажите, что когда она почувствует себя лучше, пусть родные отвезут ее к океану.

– К океану?

– Да. Океан – великий целитель. Можете передать ей это, если хотите.

На инструктаже присутствовали лейтенант и три сержанта, в том числе Пророк. Он взял на себя заботу объяснить, что произошло, и сделал это так просто, будто случившееся было в порядке вещей. События на Сансет-бульваре деморализовали и обозлили копов, и начальство знало об этом.

Когда Пророка попросили поговорить об этих событиях, он сказал лейтенанту:

– В своих мемуарах Лоуренс Аравийский писал, что быть старым и мудрым означает быть усталым и разочарованным. Он не дожил до того, чтобы убедиться, насколько он был прав.

В полшестого вечера Пророк, сидящий рядом с лейтенантом, выпил пару таблеток и обратился к копам, собравшимся в комнате для инструктажа:

– По последним данным, Мэг находится в сознании и отдыхает. Похоже, мозг не поврежден, и хирург сказал, что настроен оптимистично насчет восстановления зрения. По крайней мере большей части зрения.

В комнате стояла такая тишина, какой Пророк еще не слышал, пока Баджи Полк дрожащим голосом не спросила:

– Они считают, она будет выглядеть… так же?

– О ней заботятся лучшие хирурги. Я уверен, она будет выглядеть прекрасно. Со временем.

Фаусто, сидевший рядом с Баджи, спросил:

– Она выйдет на работу, когда поправится?

– Слишком рано об этом говорить, – ответил Пророк. – Все будет зависеть он нее самой. От того, как она будет себя чувствовать после пережитого.

– Она вернется, – заявил Фаусто. – Ведь это она бросилась за гранатой, да?

Баджи хотела что-то сказать, но не смогла. Фаусто похлопал ее по руке.

– Детективы и наши капитаны пообещали, что сутенер отправится за решетку, если от них будет что-то зависеть, – сказал Пророк.

– Может, от них ничего не будет зависеть, – возразил Б. М. Дрисколл. – Я уверен, уже сейчас у его постели сидят полдюжины адвокатов. От иска он получит больше денег, чем сможет сделать на всех шлюхах с Сансет-бульвара.

– Да, наш мэр-активист со своим избранником, полицейским комиссаром, ненавидящим копов, этого не пропустят, – сказал Капитан Сильвер. – Это точно.

Прежде чем Пророк успел ответить, Капитан Смоллет сказал:

– Здесь наверняка разыграют расовую карту. Как обычно, сданную снизу колоды.

Поднимать расовый вопрос лейтенанту не хотелось, хотя ему было известно, что сегодня он станет предметом бурного обсуждения. Расовый вопрос затрагивал всех в Лос-Анджелесе, сверху донизу, в том числе управление полиции, и это он тоже знал.

Чувствуя себя не в своей тарелке, лейтенант сказал:

– Не секрет, что для средств массовой информации и активистов-общественников это необыкновенная удача. Белый коп зверски избивает ногами чернокожего арестованного. Они хотят не просто выгнать офицера Тернера с работы, но и осудить его, и, возможно, осудят. А потом заявят, что этот случай доказывает: все мы расисты.

– Я хочу кое-что сказать по этому поводу, лейтенант.

Воцарилась тишина. Бенни Брюстер, бывший напарник Мэг Такары, единственный черный коп в комнате, если не считать сержанта ночной смены, сидевшего справа от лейтенанта, хотел что-то сказать. О чем? О розыгрыше расовой карты? Притеснении черных белыми? Лейтенанту стало не по себе. Ему ни к чему были все эти придирки.

Все смотрели на Бенни Брюстера, который продолжил:

– Если бы первым подоспел я, а не Тернер, и увидел то, что увидел он, я бы сейчас сидел в тюрьме. Потому что вытащил бы пистолет и разрядил в этого сутенера весь магазин. Поэтому сейчас я был бы в тюрьме. Это все, что я хотел сказать.

Послышались одобрительные возгласы, а некоторые копы даже зааплодировали. Лейтенанту хотелось восстановить порядок, и он пытался понять, что нужно для этого сделать, но тут снова взял слово Пророк.

Он оглядел лица копов и удивился тому, какие они все молодые. Он сказал им:

– Жетон полицейского, который вы носите, – самый прекрасный и известный в мире. Его копировали многие полицейские управления, а вы носите оригиналы. Все эти критики, политиканы и козлы из СМИ приходят и уходят, а ваш знак остается неизменным. Можете сколько угодно злиться и возмущаться тем, что происходит, но не следует становиться циниками. Потому что цинизм сделает вас старыми. Работа полицейского – самая увлекательная. В жизни нет ничего интереснее. Поэтому идите на улицы и работайте. Да, Фаусто, постарайся обойтись двумя буррито. Обещали ветреную погоду.

После того как они приняли два вызова и выписали один штраф, Баджи Полк повернулась к Фаусто Гамбоа и сказала:

– Со мной все в порядке, Фаусто. Честно.

Фаусто, сидевший на пассажирском месте, спросил:

– Что ты имеешь в виду?

– Я хочу, чтобы ты перестал спрашивать, не мешает ли мне открытое окно, или где я хочу пообедать, или не надеть ли мне куртку. Прошлая ночь закончилась. Я в порядке.

– Я не хотел быть…

– Нянькой. Вот и не надо.

Фаусто смущенно замолчал. Баджи краем глаза взглянула на него, а он быстро отвернулся, якобы рассматривая бульвар, но Баджи заметила тень улыбки, которую он не мог скрыть.

Все пришло в норму, когда Баджи погналась за серебристым «саабом», который выехал от студии «Парамаунт» на запад и среагировал на сигнал светофора минимум с трехсекундным опозданием. Водитель разговаривал по сотовому телефону.

– Господи, – сказала она. – Что он делает: разговаривает со своим агентом?

Когда они заставили «сааб» остановиться, водитель пытался очаровать Баджи, чья очередь была выписывать штрафы. Он сказал, пытаясь игриво улыбаться:

– Я не мог проехать на красный, офицер. Когда я был на перекрестке, не горел даже желтый.

– Вы опоздали на красный сигнал светофора, сэр, – возразила Баджи, глядя на права, потом на водителя, улыбка которого стала раздражающе вкрадчивой.

– Я никогда не стал бы спорить с офицером полиции, особенно с такой хорошенькой, как вы, – сказал он, – но вы, вероятно, перепутали сигнал. Я очень осторожный водитель.

Баджи направилась к своему автомобилю и положила книжку бланков на капот, в то время как Фаусто не спускал глаз с водителя, который быстро вышел и подошел к ней. Баджи жестом дала понять Фаусто, что сама справится с этим придурком, и Фаусто остался на месте.

– Прежде чем вы начнете выписывать штраф, – сказал водитель, уже не пытаясь очаровать ее, – мне бы хотелось попросить не делать этого. Еще одна квитанция, и я потеряю страховку. Я работаю в кинобизнесе, и мне нужны водительские права.

Не поднимая головы, Баджи произнесла:

– О, у вас есть другие штрафы. Мне показалось, вы назвали себя осторожным водителем.

Когда она начала писать, он в гневе устремился к своей машине, сел за руль и начал звонить по сотовому.

Закончив выписывать квитанцию, Баджи отнесла ее парню. Фаусто стоял как приклеенный у правой дверцы его машины, наблюдая за руками водителя. Баджи знала, что Фаусто играет в ангела-хранителя, но не стала возмущаться – это даже как-то ее успокаивало.

Она передала парню заполненный бланк и сказала:

– Это не является признанием вины, а всего лишь обязательством явиться в суд.

Водитель выхватил книжку с бланками, подписался и отдал ее обратно, тихо проговорив, чтобы не услышал Фаусто:

– Ты, наверное, не трахаешься с мужчинами. Спорю, ты даже не знаешь, как выглядит настоящий член без батареек внутри. Увидимся в суде.

Баджи оторвала его копию квитанции и отдала ее со словами:

– Я знаю, как вы глядит диктофон с батарейками. Вот так. – И она похлопала по рации на поясе, которая была размером с диктофон. – Рассмотрим ваше дело в суде присяжных. Мне хотелось бы, чтобы они услышали, что вы думаете о женщинах-полицейских.

Не говоря ни слова, он уехал, а Баджи крикнула вслед его автомобилю:

– Прощай, козел!

Сев в машину, Фаусто заметил:

– Ты не прибавила ему радости.

– Но зато он не вызовет меня в суд.

– Откуда ты знаешь?

Она похлопала по рации:

– Он говорил нехорошие вещи, а я записала их на свой маленький диктофон.

– Он купился на этот глупый прикол? – спросил Фаусто.

– Думаю, да, – ответила она.

– Иногда ты бываешь не такой занудой, как другие молодые копы, – признался Фаусто и поинтересовался: – Как ты себя чувствуешь?

– Не начинай сначала.

– Я имею в виду материнство.

– Может быть, позже мне придется остановиться на доильном пункте.

– В следующий раз оставишь пистолет мне, – сказал Фаусто.

В тот день Фарли Рамсдейл был в отвратительном настроении. Так называемый «снежок», который он купил у жалкого вонючего мексиканского ублюдка в «Тако у Пабло», где круглосуточно тусовались наркоманы, оказался дерьмовым. Самое худшее было сидеть там целый час, ждать мексиканца и слушать хип-хоп, грохочущий в машине пары обдолбанных курильщиков, которые тоже ждали этого парня. Что мексиканцы делают в Голливуде?

Оказалось, что это самый дрянной «снежок», который ему доводилось пробовать. Даже Олив пожаловалась, что их надули. Но «приход» они все же почувствовали. Доказательством было то, что они не спали всю ночь, пытаясь починить видеомагнитофон, у которого сломалась перемотка. Запчасти валялись по всей комнате. Заснули они только за час до полудня.

Когда Фарли проснулся, он был так раздражен, что ногой запихнул запчасти под диван и закричал:

– Олив! Просыпайся и поднимай свою тощую задницу. Нам нужно работать.

Она встала с дивана прежде, чем он перестал ворчать, и сказала:

– Хорошо, Фарли. Что ты хочешь на завтрак?

Фарли с трудом поднялся на ноги. Нужно перестать отключаться на диване. Он уже не мальчик, у него мучительно болела спина. Подойдя к Олив, которая не отрываясь смотрела на него с преданной улыбкой, он заглянул ей в беззубый рот.

– Черт возьми, Олив! – воскликнул он. – У тебя недавно выпал еще один зуб?

– Не думаю, Фарли, – ответила она.

Он тоже не мог вспомнить. Голова у него болела так, словно туда кто-то забрался и стучал изнутри молотом.

– Если потеряешь еще один зуб – все. Можешь отсюда выметаться.

– Я могу вставить протезы, Фарли! – заныла Олив.

– Ты и так выглядишь, как Джордж Вашингтон. Свари-ка мне чертову овсяную кашу.

– Можно я на пару минут сбегаю к Мейбл? Она очень старая, я о ней беспокоюсь.

– Можешь сколько угодно заботиться о старой ведьме, – разрешил Фарли. – Может, в следующий раз она угостит нас тарелочкой похлебки из крыс и жаб.

Олив побежала к дому, стоящему на другой стороне улицы через три дома от их бунгало, – единственному дому в квартале, двор которого зарос сорняками гуще, чем у Фарли. Мейбл жила в каркасном коттедже, возведенном в 1950-х годах, в эпоху дешевого строительства. Краска на стенах во многих местах покрылась пузырями, облезла и отслоилась, сетка на двери так заржавела, что рассыпалась бы от более или менее сильного толчка.

Внутренняя дверь была открыта, и Олив, всмотревшись через сетку, позвала:

– Мейбл, вы дома?

– Да, Олив, заходи, – отозвался удивительно сильный голос.

Олив вошла и обнаружила Мейбл за кухонным столом пьющей чай с ломтиками лимона. Перед ней на тарелочке лежало ванильное печенье, а рядом – моток пряжи со спицами.

Мейбл было восемьдесят восемь лет, и этот коттедж принадлежал ей вот уже сорок семь лет. На старухе был купальный халат, надетый поверх футболки и хлопковых тренировочных брюк. Ее лицо изрезали морщины, но оно не потеряло своей формы. Она весила меньше пятидесяти килограммов, но имела больше зубов, чем Олив. Мейбл была независимой и жила одна.

– Привет, Олив, дорогая, – сказала Мейбл. – Налей себе чашечку прекрасного чая и возьми печенье!

– Я не могу остаться, Мейбл. Фарли хочет, чтобы я приготовила завтрак.

– Завтрак? В такое время?

– Он поздно просыпается, – сказала Олив. – Я просто хотела убедиться, что все нормально, и спросить, не нужно ли вам что-нибудь купить.

– Очень мило с твоей стороны, дорогая, – сказала Мейбл. – Сегодня мне ничего не нужно.

Олив почувствовала угрызения совести, потому что каждый раз, когда она ходила в магазин для Мейбл, Фарли утаивал по крайней мере пять долларов сдачи, хотя старушка еле выживала на социальную помощь и небольшую пенсию за мужа. Однажды Фарли утаил целых тринадцать долларов, и Олив понимала, что старая женщина все поняла, но промолчала.

У Мейбл не было детей или других родственников, и она много раз говорила Олив, что страшится того дня, когда ей придется продать коттедж и отправиться в дом престарелых, где окружные бюрократы будут содержать ее всю оставшуюся жизнь на деньги от продажи дома. Она ненавидела самую мысль об этом. Все прежние друзья Мейбл умерли или переехали, и теперь Олив была ее единственной подругой. И она испытывала благодарность за это.

– Возьми с собой печенья, дорогая, – предложила Мейбл. – Ты так похудела, что я за тебя беспокоюсь.

Олив взяла два печенья и сказала:

– Спасибо, Мейбл. Я загляну к вам вечером. Чтобы убедиться, что с вами все в порядке.

– Мне хотелось бы как-нибудь вечером посмотреть с тобой телевизор. У меня бессонница, и я знаю, что вы тоже долго не ложитесь. В ваших окнах все время горит огонь.

– У Фарли проблемы со сном, – сказала Олив.

– Жаль, что он с тобой плохо обращается, – сказала Мейбл. – Извини, что говорю это, но мне действительно жаль.

– Он не такой уж плохой, – заверила ее Олив. – Если узнать его получше.

– У меня есть чем тебя покормить, если зайдешь вечером, – сказала Мейбл. – Никогда не могу доесть то, что приготовила. Так случается со старухами вроде меня. Мы всегда готовим так, словно наши мужья живы.

– Забегу позже, – пообещала Олив. – Обожаю вашу стряпню.

Показав на рыжую полосатую кошку, Мейбл попросила:

– Если Тилли опять придет к вам, принеси ее, пожалуйста.

– Тилли мне нравится, – сказала Олив. – Она прогоняет крыс.

Ближе к вечеру они наконец вышли на улицу. Это был первый день, когда им удалось завести машину Фарли и вернуть Сэму его «пинто».

– На этой японской рухляди барахлит коробка передач, – проворчал Фарли. – Когда получим деньги с армянина, нужно будет присмотреть другую тачку.

– Нам нужно купить новую стиральную машину, Фарли, – напомнила Олив.

– Нет, мне хочется, чтобы о мои футболки ломались лезвия ножей, – сказал он. – Так я чувствую себя в безопасности среди мексикашек в «Тако у Пабло».

«Когда Козмо мне заплатит, прощай, Олив, – думал он. – Легче освободиться от наручников, чем от этой глупой суки».

Фарли закурил и, как часто случалось, начиная с его тридцатого дня рождения, который он отметил три года назад, почувствовал ностальгию по Голливуду. Вспомнил, как здорово было, когда он был подростком, вспомнил славные денечки в голливудской средней школе.

Он выпустил кольцо дыма в переднее стекло и попросил:

– Выгляни в окно, Олив. Что ты видишь?

Олив не нравилось, когда он задавал такие вопросы. Она знала, что если ответит неправильно, он будет на нее кричать. Но она была послушной, поэтому посмотрела на торговые заведения на бульваре – здесь, в восточной части Голливуда.

– Я вижу… ну… Я вижу… магазины.

Фарли покачал головой, выдул дым через нос, как будто фыркнул в отвращении, и Олив занервничала.

– Ты видишь хоть одну вонючую вывеску на родном языке?

– На моем?

– На английском, черт побери!

– Ну, вижу парочку.

– Я хочу сказать, что нет разницы, живешь ли ты в гребаном Бангкоке или возле Голливудского бульвара между Бронсон и Нормандией. За исключением того, что здесь купить наркотик или потрахаться стоит дорого – не то что там. Я хочу сказать, что кругом узкоглазые и шпионы. Не говоря уже о русских и армяшках, как эти хреновы грабители, Айлия и Козмо, которые хотят забрать себе Голливуд. И не забывай о вонючих филиппинцах. Они кишат на улицах вокруг бульвара Санта-Моника, отбирая у людей работу, отмывая ночные горшки и разбивая свои машины о бетонные блоки, потому что еще ни один узкоглазый в истории не научился водить так же хорошо, как белый человек. Ты видишь, что происходите нами, американцами?

– Да, Фарли, – ответила она.

– Что, Олив? – требовательно спросил он. – Что происходит с нами, американцами?

Олив почувствовала, как у нее вспотели ладони – и не только от «снежка». Она опять влипла, не зная, что ответить на этот вопрос. Это было похоже на ее детство, когда она стала приемным ребенком в семье из Кукамонги в округе Сан-Бернардино и ей пришлось идти в новую школу, где она не знала, что ответить, всякий раз, когда ее вызывала учительница.

Но потом она вдруг вспомнила:

– Мы будем теми, кому будут выдавать вид на жительство, Фарли.

– Ставлю пять с плюсом, – удовлетворенно произнес он, выдувая через нос очередное облако дыма. – Правильно.

Когда они добрались до кладбища старых автомобилей и проехали через открытые ворота, которые были обычно закрыты, Фарли припарковал машину возле небольшого офиса. Он хотел было выйти, но неожиданно понял, почему ворота были открыты. На кладбище машин появился охранник.

– Черт побери! – заорал Фарли, когда к машине, лая и рыча, подбежал доберман.

Хозяин кладбища и ремонтного двора, которого звали Грегори, вышел из офиса и крикнул:

– Одар!

Доберман подбежал к нему, и Грегори запер его в домике.

Хозяин с лицом, перепачканным смазкой, вернулся, вытер руки и сказал:

– Это лучше, чем запирать ворота. К тому же на Одара не действует вид полицейских жетонов.

Это был худощавый, жилистый человек с черными редеющими волосами, одетый в свитер и рабочие брюки в масляных пятнах. Внутри гаража на гидравлическом подъемнике стоял «кадиллак-эскалада» последней модели – по крайней мере большая его часть. С него сняли два колеса и передний бампер, а двое латиноамериканцев разбирали шасси.

Олив осталась в машине, и Фарли показал Грегори пачку из двадцати трех карточек-ключей от магнитных замков. Грегори взял их и спросил:

– Из каких они гостиниц?

– Олив достает их в определенных гостиницах на бульваре, – ответил Фарли. – Их оставляют на стойке портье и в фойе у телефонов. А еще в барах. – Тут Фарли подумал, что, судя по его словам, все получается слишком легко, и добавил: – Это рискованное занятие, требующее много времени, к тому же им должна заниматься женщина. Если ты или я попробуем ошиваться в гостинице, нас немедленно вышвырнет охрана. Плюс нужно знать, в каких гостиницах есть подходящие карточки-ключи. Олив знает, но никому не рассказывает.

– Даю пять баксов за штуку.

– Брось, Грегори, – сказал Фарли. – Карточки в отличном состоянии. Подходящего размера и цвета. С прекрасной магнитной полосой. Можно купить у Козмо поддельные водительские права, магнитная полоса идеально к ним подходит. К таким правам не придерется ни один уличный коп.

– Я давно не разговаривал с Козмо, – сказал Грегори. – Когда ты его видел?

– Давно не видел, примерно с год, – соврал Фарли. – Послушай, Грегори, за очень небольшие деньги каждый нелегальный иммигрант, работающий в твоем бизнесе, может хоть завтра получить надежные права. Не говоря уже о твоих друзьях и родственниках с родины.

– Друзья и родственники из Армении могут получить настоящие водительские права, – гордо сказал Грегори.

– Конечно, могут, – заискивающе произнес Фарли. – Я имел в виду, что могут их получить сразу же, как только приедут. Я бывал в армянских домах в восточном Голливуде. Снаружи дерьмо, а внутри телевизор с пятидесятидвухдюймовой диагональю и стереосистема, которая может снести стены, если включить ее на полную мощность. И может быть, белый «бентли» в гараже. Я знаю, что вы ловкие бизнесмены.

– Если ты знаешь это, Фарли, то должен знать, что я не плачу больше пяти долларов за карточку, – отрезал Грегори, вынимая бумажник.

Фарли согласился и, когда ехал обратно на бульвар, чтобы купить «снежка», сказал Олив:

– Дешевый коммуняка, козел. Видела, что стоит у него на подъемнике?

– Новая машина? – спросила Олив.

– Новая «эскалада». Ее угнал один из рабочих этого армяшки. Потом ее разбирают, а кузов сдают в металлолом. Обыскивают каждое кладбище старых автомобилей в стране, пока не найдут разбитую «эскаладу», покупают кузов, привозят, заново собирают машину из краденых запчастей с законным кузовом и регистрируют в отделе транспортных средств. Это типично армянские хитрости. Они похожи на вонючих цыган. Козмо – один из них. Нам нужно было разбомбить все советские марионеточные государства, пока была возможность.

– Я боюсь Козмо, Фарли, – сказала Олив, но он ее не слушал, злясь, что так дешево отдал карточки-ключи.

– Слышала, как он назвал собаку? Одар. Так армяне называют нас, не армян. Проклятый козлодранец. Если бы у меня не было собственности, я бы уехал из Голливуда подальше от всех этих хреновых иммигрантов.

– Фарли, – продолжала Олив, – когда мама оставила тебе дом, он был оплачен, так ведь?

– Конечно, он был оплачен. Черт, когда родители покупали дом, он стоил всего тридцать девять тысяч.

– Сейчас ты мог бы продать его за большие деньги, Фарли. Мы могли бы уехать и не требовать деньги с Козмо и Айлии.

– Возьми себя в руки, – прошипел он. – Это самая большая удача в моей жизни. Я от нее не отступлюсь. Ею нужно воспользоваться.

– Мы могли бы бросить «снежок», – настаивала Олив. – Ты мог бы пройти курс реабилитации, а я совершенно уверена, что смогу его бросить, пока ты лечишься.

– А, понимаю, – сказал он. – Это я заставляю тебя принимать наркотики и совершать преступления, да? Ты была девственницей и заводилой команды поддержки, прежде чем встретилась со мной?

– Я не это имею в виду, Фарли, – ответила она. – Я просто думаю, что смогу бросить, если бросишь ты.

– Не забудь рассказать эту историю на кастинге, когда тебя спросят. Ты была хорошей девочкой, которую соблазнили злобные, безнравственные люди. Кстати, кто дал тебе крышу над головой, средство передвижения, кто тебя кормит, одевает и обеспечивает всем, что необходимо для жизни?

Фарли припарковался за четыре квартала от Голливудского бульвара, чтобы не получить штраф, и они направились к тату-салону, принадлежавшему члену банды байкеров. В кресле сидел нервный молодой человек, над которым склонился бородатый татуировщик c грязными светлыми волосами, собранными в хвост, в красной короткой майке, джинсах и сандалиях. На левом плече клиента он рисовал что-то похожее на единорога.

Татуировщик кивнул Фарли, стер кровь с плеча молодого человека и, сказав ему: «Сейчас вернусь», – вышел из комнаты. Фарли последовал за ним.

Оставшись с татуировщиком наедине, Фарли сказал:

– Пару десятков.

Татуировщик вышел во вторую комнату и через несколько минут вернулся со «снежком», расфасованным в пластиковые пакетики.

Фарли передал ему шесть двадцатидолларовых купюр и вышел в зал, где Олив восхищалась рисунком на плече у парня, но тот выглядел удрученным и, похоже, уже жалел о своем решении.

Олив улыбнулась и сказала ему:

– Это будет замечательный рисунок. Это лошадь или зебра?

– Пойдем, Олив, – бросил Фарли. Подойдя к машине, он заметил: – Хреновы байкеры – отвратительные художники. У людей под кожей остаются пузырьки, а от них – шрамы. Ремесленники – вот кто они такие.

Они проехали полдороги домой и остановились на сигнал светофора, когда Олив вдруг выпалила:

– Знаешь что, Фарли? Ты не считаешь, что это немного слишком? Я имею в виду, требовать с Козмо десять тысяч долларов? Тебя это нисколечко не пугает?

– Пугает? – спросил он. – Я скажу тебе, что я думаю. Я думаю о том, чтобы провернуть то же самое с этой дешевкой Грегори, вот что я думаю. К дьяволу его! Я больше не буду иметь дело с этим ублюдком, поэтому мне интересно, как он отреагирует, если я позвоню и скажу, что сообщу копам о его ремонтном бизнесе. Интересно, с какой мордой он залезет в свой пухлый бумажник и отстегнет «зелень» за мое молчание?

Ладони Олив вспотели еще больше. Ей не нравилось, что ситуация меняется так быстро. Что меняется Фарли. Она очень боялась Козмо и даже Айлии.

– По-моему, очень непросто будет встретиться с Козмо и забрать у него деньги. Я беспокоюсь за тебя, Фарли.

Фарли очень удивился.

– Я не глупец, Олив, – сказал он. – Подонок Козмо ограбил ювелирный магазин с пистолетом. Думаешь, я буду встречаться с ним в пустынном месте? Никогда. Это случится в каком-нибудь безопасном людном месте.

– Это хорошо, – одобрила Олив.

– И туда, конечно, пойдешь ты, а не я.

– Я?

– Это будет безопаснее, – сказал Фарли. – Он ненавидит только меня. С тобой все будет в порядке.

В семь часов вечера Грегори позвонил своему знакомому по бизнесу Козмо Бедросяну и поговорил с ним на родном языке. Грегори сказал Козмо, что купил карточки-ключи некоторых гостиниц у Фарли, наркомана, с которым Козмо познакомил его в прошлом году, когда его рабочим понадобились удостоверения личности.

– Фарли? Я давно не видел этого чудика, – солгал Козмо.

– Да, мой друг, – сказал Грегори, – я просто хотел узнать, можно ли доверять этому человеку.

– В каком смысле?

– Такие, как он, иногда становятся информаторами. Полиция обменивает маленькую рыбку на больших китов. Она может считать меня китом.

– В этом смысле ему можно доверять, – заверил его Козмо. – Он такой безнадежный наркоман, что полиция не захочет с ним связываться. Но его нельзя ссужать деньгами. Это было бы глупо.

– Спасибо, – поблагодарил Грегори. – Возможно, как-нибудь я угощу тебя и прекрасную Айлию хорошим ужином в «ГУЛАГе».

– Спасибо, с удовольствием, – сказал Козмо. – Но у меня есть идея. Надеюсь, ты сможешь кое-что сделать для меня.

– Конечно.

– Я буду очень благодарен, если в будущем месяце в ночь, которую я назову, ты позвонишь Фарли и скажешь, что тебе нужны карточки-ключи, поскольку из Мексики приехали новые рабочие с семьями. Предложи ему больше, чем заплатил сегодня. Скажи, чтобы он привез их в твою мастерскую. После наступления темноты.

– Я закрываюсь засветло. Даже в субботу.

– Знаю, – сказал Козмо, – но, может быть, ты дашь мне дубликаты ключей от ворот? Когда приедет Фарли, я буду на ремонтном дворе.

– Подожди-ка, – сказал Грегори. – Что все это значит?

– Вопрос в деньгах, которые он мне должен, – успокоил его Козмо. – Хочу припугнуть малыша-наркомана. Может, заставлю отдать деньги, которые у него при себе. Имею право.

– Козмо, я не люблю насилия, ты это знаешь.

– Конечно, – сказал Козмо. – Самое большее, что я сделаю, – отберу у него машину, пока не расплатится. Заберу ключи и отгоню машину к себе, а он пусть идет пешком. Вот и все.

– Разве это не кража? Он может вызвать полицию.

Козмо рассмеялся и сказал:

– Это деловой спор. Кроме того, Фарли – последний человек в Голливуде, который будет вызывать полицию. Он не проработал честно ни одного дня в жизни.

– Не знаю… – сказал Грегори.

– Послушай, брат, – сказал Козмо. – Оставь ключ у меня дома сегодня после работы. У меня еще есть дела, поэтому меня не будет, но Айлия дома. Она приготовит свой особый чай. В стакане, по-русски. Что скажешь?

Грегори долго молчал, но потом подумал об Айлии. Великолепная русская блондинка Айлия с красивыми пухлыми губами, длинными ногами и большими сиськами.

Он молчал слишком долго, поэтому Козмо пообещал:

– Кроме того, я дам тебе сто долларов за беспокойство. С радостью.

– Ладно, – наконец согласился Грегори. – Но никакого насилия на моей территории.

Повесив трубку, Козмо сказал Айлии на английском:

– Ты не поверишь нашей удаче. Через несколько часов Грегори с кладбища автомобилей принесет ключ от ворот. Я обещал ему сто долларов. Веди себя хорошо. Угости его своим чаем.

Через два часа приехал Грегори и обнаружил, что Козмо верен своему слову – его не было дома. Айлия пригласила его войти и после того, как он положил на стол ключ, предложила посидеть, пока она поставит чайник.

На Айлии было красное платье, поднимавшееся каждый раз, когда она хоть немного наклонялась, и он мог видеть белые пухлые бедра. Ее груди вываливались из черного кружевного бюстгальтера.

Поставив на стол два стакана, блюдца и печенье, Айлия сказала по-английски:

– Козмо не будет весь вечер. Дела.

– Тебе одиноко? – спросил Грегори.

– Да, – ответила она. – Грегори, Козмо пообещал тебе сто долларов?

– Да, – сказал Грегори, не в силах отвести глаз от крупных белых грудей.

– Они у меня, но…

– В чем дело, Айлия?

– Мне нужны туфли, а Козмо не слишком щедрый человек, возможно, я скажу ему, что заплатила, но…

– Да, Айлия?

– Возможно, мы сделаем так, как говорят американцы…

– Да, Айлия?

– Будем трахаться до умопомрачения?

Чай был забыт, и через несколько секунд Грегори остался в одних носках. Но вдруг он разволновался и сказал:

– Айлия, ты должна пообещать одну вещь. Козмо не должен узнать, чем мы занимались.

Расстегивая бюстгальтер и снимая черные трусики, Айлия ответила:

– Не беспокойся, Грегори. Козмо говорит, что в Америке в любой сделке каждый кого-нибудь трахает. Так или иначе.