Текст книги "Мясо"

Автор книги: Джозеф Д’Лейси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

Глава 8

Майя стояла у подножия лестницы и прислушивалась. Близняшки вообще-то не шумели за игрой, да и запах еды, распространявшийся из кухни, обычно заставлял их выйти из спальни. Она вот уже полчаса возилась у плиты, и ужин был почти готов, но девочки все еще не спускались.

Дверь их спальни была закрыта. Обычно они держали ее запертой, когда играли, а потом, когда гасили свет, просили оставлять ее открытой. Майя могла слышать их приглушенные голоса, восторженный шепот. Но почему они шепчутся? И почему ей кажется, будто дверь закрыли намеренно? Возможно, все это было игрой ее воображения, но ей так и виделась табличка с надписью «Не входить» на запертой двери.

Вместо того чтобы позвать дочерей мыть руки перед ужином, она начала подниматься по лестнице. Майя старалась ступать по внешнему краю ступенек, где дерево было не таким рассохшимся и, значит, не так скрипело. На подходе к лестничной площадке лестница сужалась, и следующий пролет уходил наверх. Майя была особенно внимательна, становясь на последние ступеньки.

Голоса дочерей звучали громче, но все равно слова невозможно было разобрать. Ей показалось, что она слышит театральное причмокивание и похожие на мычание звуки, как если бы кто-то наслаждался вкусным тортом. Так вот, значит, в чем дело. Кукольное чаепитие. Неудивительно, что они так увлечены. Майя и сама в детстве часто играла в эту игру и до сих пор помнила, насколько она захватывает. Пупсы, плюшевые игрушки, деревянные солдатики – все гости ели и пили, нахваливая хозяйку.

Она повернула дверную ручку тихо, насколько смогла, чтобы хоть краем глаза увидеть игру. Ей хотелось хотя бы на миг окунуться в мир простых и невинных радостей, отвлечься от суровой реальности города и ее жизни с Ричардом.

Майе это удалось, и она провела больше, чем миг, за созерцанием игры, прежде чем увлекшиеся девочки заметили, что она стоит в дверях и наблюдает за ними. Да, это действительно было чаепитие. Приглашены были все игрушки: слепой лысый мишка, солдатики, несколько кукол и даже резиновый клоун, от которого пахло химикатами и которым из-за этого редко играли.

Гости были рассажены вокруг самодельного стола, которым служила перевернутая банка из-под печенья, а скатертью была белая бумажная салфетка. Перед каждым гостем были приборы: крохотные ножи и вилки, миниатюрные тарелки и бокалы для вина в виде наперстков. На каждой тарелке лежала какая-то часть тела куклы: плечо, бедро, голень, ступня, кисть. Туловище, подобно батону, было разрезано на четыре куска. Гемма и Гарша «угощались» хлебом.

Майю поразило внимание к деталям. Девочки подготовили куклу, прежде чем разделывать ее для дорогих гостей. Они практически обрили ее наголо. Майя разглядела, что удалены по две фаланги с каждого пальца крошечных рук, отрезаны большие пальцы. Она заметила, что у лежащих на тарелках ступней недостает большого пальца. Бритая голова куклы валялась в стороне, но в верхнем «срезе» туловища просматривалась шея и след от оглушения куклы перед забоем.

– Привет, мама, – сказала Гарша. – Не хочешь присоединиться к вечеринке? Мы приготовили мяса для всех!

День, когда парни Магнуса пришли за Джоном Коллинзом, начинался как обычно с тех пор, как он перебрался в Заброшенный квартал.

Ему не требовался будильник. Утро было для него слишком важным временем суток, и он чувствовал его приближение даже во сне. Как будто у света был голос. Этот голос напевал ему, и во сне он понимал язык, но стоило ему проснуться, как все слова забывались, и в памяти всплывал лишь радостный и исполненный энтузиазма хор миллионов голосов.

Очень часто он замечал, что просыпается в слезах. Иногда это были слезы экстаза, всплеск эмоций от сладостной песни света. Но чаще он плакал от раздражения, что не может разобрать слов, несмотря на свой изощренный ум. В тот день слезы были воспоминаниями о нежных мелодиях.

Квартира, в которой он проживал, была маленькой. С тех пор как он оставил Марию и мальчиков, комфорт перестал его волновать. Все, что ему было нужно, – это свет и место, где можно было бы ловить по утрам этот свет. Поэтому он собрал свои вещи в сумку и отправился через весь город в Заброшенный квартал, где любой мог поселиться, не утруждая себя оформлением договора аренды. Здесь не было ни электричества, ни газа, ни воды, и это его вполне устраивало.

Он перестал появляться на газовой станции, где работал, и теперь был избавлен от визитов своего руководства, поскольку сменил место жительства. Мария не знала, где он поселился, и не могла никого прислать. И это тоже было большим удобством. Чем меньше его будут беспокоить, тем лучше. Кстати, и для них. Для тех, кто его знал, было бы лучше забыть его, вообще отрицать факт знакомства с ним. Такое случалось в Эбирне. И довольно часто.

Знать Джона Коллинза было опасно. Быть Джоном Коллинзом – опасно вдвойне.

Он никому не сказал, куда направляется. Он был потерян для всех.

Перестав ходить на работу, он вдруг обнаружил, что с временем творится нечто странное. Он больше не следил за днями недели. Поскольку он не мог назвать ни дня, ни часа, время для него как будто растянулось. Иногда послеполуденные часы проходили, как неделя. Или, наоборот, время застывало. Коллинз, не имея каких-либо важных дел, следил за временем со своего балкона, наблюдая за движением серых небес и мысленно растворяясь в перистых облаках.

Только два события определяли ход его жизни и наполняли ее смыслом: наступление рассвета и беседы, которые он проводил в ангаре вот уже несколько месяцев.

До встречи с Бруно и его головорезами, которым предстояло связать его и доставить в особняк Магнуса в парковой зоне города, оставалось еще несколько часов. У него не возникло предчувствия, хотя он и знал, что это неизбежно и может произойти в любую минуту.

Сидя на голом матрасе, он ждал, пока высохнут слезы на лице, и лишь после этого поставил ноги на пол. Солнце еще не оторвалось от линии горизонта, но по легкой вибрации в голове он угадывал приближение света. Он поднялся – на нем не было одежды, если не считать шарфа на шее, – подошел к балкону, ступил в раздвижную дверь, в которой уже давно не было стекол, и замер, широко расставив ноги. Он закрыл глаза и, подняв руки, развернул ладони вперед, словно отодвигая наступающую беду.

Он дышал глубоко и медленно. Рассветное тепло постепенно проникало в кожу рук, но до восхода солнца оставалось еще больше часа. Впрочем, мир уже не был таким темным. Свет прокрадывался в скопление облаков. И он впитывал его своими руками. Тепло проникло в запястья. По мере того как линия горизонта становилась все ярче, вибрация в самом центре его мозга усиливалась.

Тепло достигло грудной клетки, и он, глубоко вдохнув, вобрал его в себя. Живот тоже наполнился светом в такт его ритмичному дыханию. Казалось, он может впитывать свет бесконечно; свет концентрировался, становился ярче. Джон Коллинз чувствовал, что насыщается энергией солнца. Свет разлился по всему телу, наполнил каждый орган, каждую клетку, напитал энергией конечности. Наступил рассвет.

Джона Коллинз опустил руки и положил их на живот, словно удерживая в нем тепло и питательную энергию. Открыв глаза, он увидел, как слабый свет пробивается сквозь бледные облака, всегда висящие над городом. Наступал новый серый день, но внутри Джона Коллинза солнце блистало в прозрачных небесах. Он мысленно произнес слова благодарности и вернулся в квартиру, чтобы продолжить упражнения.

Теперь, когда он насытился светом, его уже ничто не могло утомить. Он выполнил десятки приседаний и прыжков – упражнения, которые он помнил еще со времени ненавистных уроков физкультуры в школе. Потом стал отжиматься от пола, сначала обеими руками, потом поочередно одной и другой рукой, без усилия делая по пятьдесят отжиманий. Ухватившись за дверную раму, он подтянулся с такой легкостью, будто весил не больше, чем мешок с сахаром. Он испытывал особый восторг от того, что его тело трудится так напряженно, ничуть не утомляясь.

Разумеется, он сбросил вес. Люди думали, что он голодает, и часто приносили ему еду: домашний хлеб, овощи, выращенные на своем огороде. Это были те люди, которые еще не дошли до понимания. Те, кто не верил. Если бы они поняли сразу суть его посланий, то перестали бы носить свои дары. И ничего, что на нем не было ни жира, ни мышечной массы. Джон Коллинз не голодал. Он просто был худым, и его глаза сияли как солнечные зайчики.

Джон Коллинз верил, что, когда большинство горожан станут жить так, как он, Рори Магнусу и ему подобным придется искать новые источники наживы.

Каждый день на рассвете Ричард Шанти выполнял упражнения, которым его обучил Джон Коллинз. Трудно было не критиковать себя за то, что с такой легкостью пошел у кого-то на поводу, но его энтузиазм был куда сильнее скептицизма. Через пару недель он почувствовал, что в его теле что-то меняется. Упадок сил, который прежде он ощущал в течение всего дня, – как следствие наказания, которое он себе устраивал, – стал не таким мучительным. Впрочем, улучшение было столь незначительным, что он связал его с настроением, а вовсе не с физическим состоянием.

Перемены были особенно заметны перед сном и сразу после пробуждения. Если раньше он засыпал, едва касаясь головой подушки, то теперь он чувствовал, как постепенно расслабляются его душа и тело. Только после этого приходил сон. Перед рассветом Ричард Шанти просыпался чуть раньше, чем обычно, и ощущал прилив энергии, которой не мог дать определение. Ужас от предстоящей встречи с бойней по-прежнему преследовал его, но теперь в его сознании появились проблески надежды. Впрочем, к тому времени, как он вставал с постели, все эти крохотные ростки нового забывались.

Но пришло время, когда он уже не мог не замечать перемен в себе, и он стал более серьезно относиться к упражнениям.

Майя время от времени кормила девочек мясом, иногда прямо на его глазах, иногда тайком, в зависимости от настроения. Вообще после визита проповедника она стала сговорчивей и реже упрекала его за образ жизни. Ричард Шанти не хотел, чтобы девочки ели мясо, но знал, что, если он попытается препятствовать этому, Майя уйдет от него и заберет с собой детей. Он нисколько не сомневался в том, что она это сделает. Ее сосредоточенность на достижении единственной цели иногда пугала его. Она, подобно дикому зверю, защищала свое потомство, билась за него, охотилась ради него, охраняла логово. Он старался не думать о том, на что способна Майя, если ее загнать в угол. С тех пор как она нашла способ добычи мяса для Гемы и Гарши – несомненно, растрачивая его жалованье в одной из мясных лавок Эбирна, – она больше не спекулировала своим телом, соблазняя его. Теперь, когда у него появился крохотный запас энергии, он был бы не против близости. Проще говоря, ему хотелось, чтобы она любила его.

Притом, что работа заполняла его мысли, а пробежки как наказание за грехи отнимали все свободное время, ему легко было забыться и не думать о том, что творится дома. Впрочем, иногда он все-таки не мог удержаться и задавался вопросом о той жизни, что была у него за заводскими стенами. Получалось так, что, кроме работы, в его жизни были только наказание и сон. Он практически не бывал в кругу семьи, а когда это все-таки случалось, жена и дочери относились к нему как к чужому – терпели его как незваного гостя.

Однако больше всего его беспокоило совсем другое, о чем он старался не думать, что мучило его, преследовало во сне и терзало наяву: жизнь Избранных. С Эбирном творилось что-то неладное, он в этом не сомневался. На каком-то этапе своей истории город сошел с пути истинного и заблудился. Книга даров, Псалтырь живота, власть «Велфэр» и Рори Магнуса – все это было зловещим искажением истины. Но какой была альтернатива, он не знал. Знал только, что город прогнил, как и все, что с ним связано.

Только вот идти было некуда. Город окружала пустошь, а за ней вообще ничего не было. Пустошь тянулась бесконечными милями во все стороны. Выжить можно было только в пределах Эбирна. Мало того что Шанти страдал от незаслуженного уважения, которое ему выказывали как лучшему забойщику, его мучило сознание того, что некому излить душу. Майя, откройся он ей, могла донести и выполнить свое обещание расстаться с ним навсегда. Любой, кто поставил бы под сомнение авторитет городской власти, оказался бы в ее глазах умалишенным. Подобные беседы были слишком рискованны. И она не напрасно их опасалась. Во власти «Велфэр» было лишить их статуса. Беда в том, что когда ты переставал быть горожанином,то становился мясом.Единственным спасением было бегство в Заброшенный квартал, где можно было спрятаться. Только вот там ничего не было. Ни еды, ни водопровода с канализацией, ни электричества. Одни остовы осыпающихся покинутых домов да кучи мусора. Заброшенный квартал был ничем не лучше пустоши.

Ни для кого не было секретом, что в Заброшенном квартале живут голодные бродяги – те, кто в свое время сбежал от «Велфэр» или от Рори Магнуса. Были ли они счастливы, обрекая себя на медленную смерть от болезней и недоедания? Шанти так не думал. Он предпочитал быструю смерть под дулом пневматического пистолета. Он сотни раз видел этих несчастных в загонах для скота, смотрел им в глаза через заслонку, когда спускал курок пистолета. Все они, без исключения, к тому моменту уже молили о смерти. Шанти успокаивал себя тем, что, избавляя их от мук, он оставлял им на вечную память полный сочувствия взгляд своих глаз. Нет, Заброшенный квартал нельзя было рассматривать как спасение. Да если бы до этого и дошло, Майя никогда не согласилась бы уйти туда вместе с ним. Он оказался бы отрезан от семьи, и одиночество добило бы его окончательно.

Он не видел выхода для себя. Он был приговорен убивать или расчленять Избранных изо дня в день, всю свою жизнь; такова была его судьба. И не было иного пути вперед.

Если бы не учение Джона Коллинза, жизнь Шанти была бы лишена даже надежды. Вот почему каждое утро, еще до рассвета, он выполнял все то, чему научил его этот тихий человек.

И день за днем в нем происходили перемены.

– Не бей его, Бруно, чурбан ты эдакий. Я не хочу, чтобы он отключился. Мне нужно, чтобы он был в полном сознании, когда окажется в подвале.

Рори Магнус откинулся на спинку своего кресла и раскурил маленькую черную сигару. В золотых звеньях массивного браслета на его запястье отражалось желтое пламя камина, как и в золотой зажигалке, которую он, хлопнув крышкой, бросил на стол. Он был грузный и веснушчатый. С рыжей копной волос на голове, сединой на висках и в широких бакенбардах, окладистой бородой. В его лице и натянутых шейных сухожилиях угадывалось вечное напряжение, едва сдерживаемое желание броситься вперед, оказаться первым в забеге, ударить кого-то кулачищами, впиться поцелуем, хлопнуть по плечу. Никто не мог предсказать, во что выльется это напряжение, ясно было только, что это будет действие.

В десяти шагах от него, на искусно вытканном ковре, стояли двое молодых мужчин. Один был в длинном черном пальто, прикрывающем гору мышц. Он был размером со шкаф. Его темные волосы были всегда жирными, а плечи – обильно усыпаны перхотью. Другой мужчина был полностью раздет и стоял на коленях. Его руки были связаны за спиной кожаным ремнем, голова опущена под гнетом руки верзилы.

Магнус долго смотрел на Джона Коллинза, не произнося ни слова. Потом затянулся сигарой и выпустил две струи дыма из носа.

– Сколько ты уже проповедуешь свою чушь, Коллинз? Год? Два?

Мужчина, стоявший на коленях, не ответил.

– Ну, и чего ты добился, а? Кто-нибудь прислушался к тебе за это время? Кто-нибудь «изменил свой путь»? – Магнус выпустил еще больше дыма. – Отпусти его, Бруно, слышишь? Я не вижу его чертова лица.

Бруно убрал руку. Обнаженный мужчина поднял голову и встретил взгляд Магнуса; они молча смотрели друг на друга. Магнус отвлекся от шрама, который до этого разглядывал на худосочной груди Коллинза. Сейчас перед ним были глаза человека, которому нечего было терять. Магнусу уже доводилось видеть подобную браваду.

Долго она не длилась.

– Разве родители не учили тебя манерам, сынок? Это грубо – так пялиться.

Коллинз, беспомощный, без одежды, стоящий на коленях, промолчал. И взгляда не отвел.

Рори Магнус принялся рассматривать свою сигару, повертел ее между толстых пальцев и, удовлетворенный качеством, кивнул. Возможно, этот кивок означал какое-то решение, принятое им для себя. Он выпустил из уголка рта тонкую струйку желтоватого дыма.

– Я, пожалуй, сохраню тебе глаза, Коллинз. Чтобы ты видел все, что с тобой будут делать. – Он выдержал паузу, придавая своим словам особую значимость. – А потом я вырежу их из твоей башки и законсервирую. Буду держать в банке, вот здесь, на столе. Твой влюбленный взгляд останется со мной навечно.

Слова были первым оружием, призванным сломить человека. Иногда они справлялись с делом еще до того, как в ход шли ножи. Магнус вглядывался в лицо Коллинза, стремясь отыскать в нем следы страха. Проблеск внимания, дрожь глазных мышц, трепет губ. Слезы. Пот. Но ничего этого не было. Он внутренне содрогнулся.

Обычно каждый начинал с увещеваний, разговора «по душам», взывал к его благоразумию, пытаясь навязать ему торг. Магнус не любил торговаться впустую. Потом шли мольбы – упоминания об овдовевшей жене и детях-сиротах, обо всем, что человек не успел сделать в жизни, об еще одном восходе солнца, который он хочет встретить вместе с любимыми. Рори Магнус по-отечески его успокаивал: «Не волнуйся, я о них позабочусь», и смысл его слов был понятен жертве. Дальше были слезы: «Пожалуйста, мистер Магнус, пожалуйста. Я знаю, что совершил ошибку… непростительную ошибку… но я не заслуживаю этого. Только не это». В ответ Магнус пожимал плечами, и в этом жесте читалось: «Да я за тебя и гнилой почки не дам». А потом он деловито объяснял: «Я никому не позволю порочить репутацию Рори Магнуса. Я не могу выглядеть слабаком в глазах моих граждан». Разумеется, это вызывало гнев жертвы, которая кричала: «Будь проклят, Магнус, и да будут прокляты твои дети во веки веков! Я найду тебя в аду, клянусь тебе! Я вернусь и буду преследовать тебя до конца дней твоих!» Бла-бла-бла. Да Магнус, если бы только захотел, мог переиметь ихдетей, он видел своих жертв в аду задолго до их смерти, а вот привидение что-то ни одно не явилось. Когда их гнев стихал, они начинали ревмя реветь – как дети. Краснощекие, сопливые, слюнявые дети.

Магнус немного разбирался в психологии. Смерть он рассматривал как процесс, через который должны пройти все. Ярость, протест, покорность – все это было понятно. И в какой-то степени имело право на жизнь. Люди с червоточинкой могли заниматься всем этим в свое удовольствие. А вот у тех, кто попадал в подвалы Магнуса, такой возможности уже не было. Но зато они успевали примириться со смертью. Почти все. А вот с чем никто из них не мог справиться, так это с болью методичного уничтожения. Когда их тела в живом состоянии разделывали ножами. Все они в конце концов ломались.

Все.

И даже пророк Джон Коллинз, сейчас такой вызывающе-смелый, непременно должен был сломаться.

Род Шанти восходил к временам основания города, но после просмотра записей о рождениях, браках и смертях Мэри Симонсон сразу стало ясно, что она не найдет доказательств, свидетельствующих в пользу Ричарда Шанти. Она проследила его родословную до седьмого колена. Все было в полном порядке, за исключением смерти ребенка по имени Ричард Шанти. Но если документы Ричарда Шанти были фальшивкой, если он не обладал подлинным статусом гражданина города, значит, и его потомки тоже не должны иметь статуса. Очаровательные близняшки, дети, которыми могла бы гордиться любая семья, и даже его жена, поскольку носила его фамилию, – все они должны были разделить его судьбу.

Она поймала себя на том, что ей вовсе не хочется этого, потому что она успела проникнуться симпатией к девочкам. Участь Майи Шанти ее не особо волновала; она была такая же, как и все остальные домохозяйки, хитроватая и ловкая, и проповедница это чувствовала. Впрочем, лживость была недостаточно веской причиной для лишения статуса. А вот быть женой самозванца, который посмел ввести в заблуждение «Велфэр», оскорбить веру, это означало конец для Майи Шанти и ее дочерей.

Ричард Шанти вызывал у Мэри Симонсон определенное уважение и даже восхищение. От его работы зависела жизнь Эбирна. Он был легендой завода Магнуса. Проповедница не скрывала, что сочувствует Избранным; хотя и считалось божественной привилегией жертвовать своей плотью от имени Господа, она понимала, что Избранным приходится страдать, принося себя в жертву. Некоторые, вроде Ричарда Шанти, понимали Избранных, чего нельзя было сказать об общей массе. Вот почему он старался облегчить их страдания и одновременно с этим способствовал увеличению скорости конвейера, что оборачивалось благом для города. Ей действительно не хотелось обнаружить, что этот человек пользуется чужим именем.

Но речь шла об ее религиозной обязанности, и она была вынуждена идти до конца.

Роулинз принес ей стакан молока; хотя она видела, как осторожно он ступает по проходу, к тому времени, как он добрался до нее, на поверхности молока успела образоваться серая пленка пыли. Но проповедница все равно поблагодарила помощника главного архивариуса. Молоко лишь на короткие мгновения притупило боль в желудке. Она бы попросила еще молока, но при одной лишь мысли о том, что его придется пить, ее снова затошнило. Из-за того что ее пальцы дрожали, пыль вздымалась каждый раз, когда она до чего-нибудь дотрагивалась.

Досье на всех Шанти были изучены вплоть до настоящего времени, и она занялась непосредственно Ричардом Шанти, проверила год его рождения и зарегистрированной, если не настоящей, смерти. После этого она принялась просматривать досье на каждого ребенка, родившегося в том же году. Особенно ее интересовали осиротевшие дети. Ей хотелось провести перекрестную сверку с осиротевшими детьми и посмотреть, нет ли совпадений. Теперь она была уверена в том, что если и было правонарушение, то совершено оно было тем, кто занял место умершего мальчика, и дело было вовсе не в ошибке регистратора. Нынешний Ричард Шанти родился от других родителей и был взят на воспитание в семью Шанти.

Осталось только узнать, кто же были его родители.

– Разве ты ничего не знаешь об эволюции, Коллинз? Я думал, ты человек образованный. – Магнус влажными губами присосался к сигаре. Потом глотнул прозрачной водки из рюмки. – Пищевые цепи. Естественный отбор. Выживает сильнейший. Знаешь, во всем этом есть смысл. Куда более глубокий, чем тот религиозный бред, которым пичкает горожан «Велфэр». Побеждает самое сильное и самое хитрое животное. Взять хотя бы нынешнюю ситуацию. Охотник ловит добычу. Охотник съедает добычу. Таким образом, генеалогия более слабого животного обрывается. Даже ты со своими мозгами можешь это понять.

Коллинз не ответил. Он по-прежнему смотрел на Магнуса. В комнате повисло молчание, но каждый из присутствующих слышал свое дыхание; у Магнуса оно было громким и хриплым. Он уже привык к этому и считал нормальным. Дыхание Бруно было учащенным и неглубоким, адреналин кипел в нем, заставляя сердце биться быстрее. Верзила переминался с ноги на ногу, горя желанием действовать, выполнить приказ, совершить что угодно, только бы прервать это молчание. Джон Коллинз слышал свое дыхание, но оно было каким-то далеким, совсем не похожим на волны, бьющие о берег; скорее оно напоминало медленный прилив. Он контролировал дыхание, и все вокруг успокаивалось.

Через пару минут Магнус рассмеялся. Бруно, который все это время был в боевой стойке, немного расслабился. Коллинз продолжал сверлить Магнуса взглядом.

– Твоя проблема в том, – продолжил тот, – что ты до сих пор считаешь себя равным мне. Голый, на коленях, ты все еще веришь, что твоя жизнь что-то да значит, не так ли? Ты покойник, Коллинз. Ты, может, этого еще не знаешь, но твоя жизнь кончена. Ты больше ничего не значишь в этом мире.

Голос Коллинза прозвучал в момент короткой паузы, когда ни Магнус, ни Бруно этого не ожидали. Они даже вздрогнули. Его невозмутимо-спокойный тон так не вязался с общей атмосферой в комнате. Магнус первым пришел в себя; и как раз вовремя, чтобы услышать:

– Меня это не беспокоит, но моя жизнь имеет смысл, и так будет всегда, даже после моей смерти. – Джон Коллинз по-прежнему не сводил с него глаз. – А вот ты, хотя и останешься в памяти людей как недоразумение, уже сейчас представляешь собой ходячую и говорящую гору жира и мяса.

Магнус побагровел, но сдержался. Нельзя, чтобы эти двое видели его раздраженным. Вместо того чтобы кричать, вместо того чтобы кулаком размазать яйца этого слюнтяя Коллинза или прижечь ему сигарой глаз, он выдавил из себя усмешку. Он допил свою водку и бросил сигару в рюмку, где она зашипела и потухла. Потом встал, явив свои внушительные габариты во всей их устрашающей мощи. Он и впрямь был гигант. Два метра мяса и мышц. У него было брюшко, но грудная клетка поражала своим необъятным объемом, и под костюмной тканью отчетливо выделялись бицепсы. Его бедра были подобны стволам небольших деревьев, а шея была широкой, как голова. Бруно почувствовал исходящую от хозяина физическую угрозу, и у него возникло инстинктивное желание попятиться. Но он все-таки не сдвинулся с места.

Магнус вышел из-за стола, который стоял на возвышении, и остановился. Чтобы смотреть ему в глаза, Коллинзу пришлось поднять кверху голову. И этого движения было достаточно, чтобы Бруно среагировал. Он надавил Коллинзу на голову, чтобы тот поклонился Мясному Барону.

– Ты куда слабее меня, – произнес Коллинз, упираясь взглядом в ковер.

– Да я могу одной рукой свернуть тебе шею, – сказал Магнус.

– Ты можешь сделать со мной, что захочешь, пока я связан. Любой на твоем месте сможет. И это говорит о том, что ты боишься. Интересно почему, Магнус? Почему бы такому громиле, как ты, бояться меня, маленького тщедушного человека? Да потому, что ты слабак. И воля у тебя хилая. Да и разум тоже.

Бруно, смутившись, отвел глаза в сторону; ему было страшно смотреть на то, что должно было произойти дальше.

– Ты рассуждаешь о том, что выживает сильнейший, – снова заговорил Джон Коллинз, – но тебе никогда не побороть меня, Магнус. Ты не понимаешь, что значит быть по-настоящему сильным. Да, я легкая добыча для твоих головорезов. Мне не справиться с этой бандой. Но в поединке один на один у тебя против меня нет шансов. Ты это знаешь, и поэтому я сейчас перед тобой на коленях, голый, связанный, вместо того чтобы говорить на равных. Ты боишься меня.

Магнус знал, что имел в виду Коллинз. Он был самым умным и, пожалуй, самым храбрым человеком из всех, кого он знал. А может, и самым глупым. Магнус обдумал варианты. Он мог бы сейчас же отправить Коллинза в подвал и покончить с ним в свое удовольствие – одним махом. А мог бы отыграться – отрезать и съесть гениталии Коллинза прямо у него на глазах. Но он хотел доказать Коллинзу, кто из них сильнее. Хотел, чтобы тот признал это, прежде чем с ним будет покончено. Его совсем не волновало, что подумает Коллинз после того, как отправится на тот свет. А Магнус знал, кто из них сильнее, и доказывать это не собирался. Но здесь был Бруно. Если бы Магнус оставил все как есть, Бруно мог проболтаться. Сила, конечно, превыше всего, но слухи о силе и безжалостности были куда важнее. Если бы люди проведали, что Магнус спускает оскорбления, это был бы первый шаг к его краху.

Нет. Сейчас как раз представлялась возможность вбить идею его превосходства в умы тех, кто еще мечтал подорвать его власть. Он собирался привести людей и публично унизить Коллинза, прежде чем отправлять его на личную скотобойню. Но времени впереди было много, и пока можно было насладиться моментом.

– Так ты хочешь драться со мной, я правильно понял?

Коллинз не ответил.

– Отпусти его, Бруно.

Тяжелая рука отпустила шею пленника. Коллинз поднял голову и в упор посмотрел на Магнуса.

– Когда слабый человек и силач выясняют отношения на кулаках, это уже не драка, – сказал Коллинз. – Это истребление.

Магнус сжал губы. Он хотел выглядеть серьезным человеком, которого не так-то легко рассмешить. Но сдержаться не мог.

Он усмехнулся. Он фыркнул. Он расхохотался.

Вскоре смеялся и Бруно.

Неуместная улыбка на лице Коллинза заставила Магнуса хохотать еще громче. Ему не сразу удалось взять себя в руки. Позволив себе еще немного пофыркать, он произнес:

– Ты все-таки говнюк, Коллинз. И взбучку свою получишь. Сразу после того, как я навечно сотру с твоего лица эту гнусную улыбку. – Он снова хохотнул. – Но прежде я хотел бы кое о чем с тобой поговорить. Именно поэтому ты еще здесь, а не… внизу.

– Чтобы я больше этой игры не видела, вы меня поняли?

– Но почему, мама? – спросила Гема. – Это же понарошку.

– Вашему отцу это не понравится. К тому же, девочки, с чего вы взяли, что можно вот так уродовать игрушки? Откуда, по-вашему, возьмется новая кукла?

– Мы можем сами сделать, – сказала Гарша. – Мы в школе все время кукол мастерим.

– Только не таких. Красивых кукол с глянцевой кожей трудно найти, и вдобавок они дорогие. Я уж точно не смогу такую вам купить.

– А можно мы будем играть в мясо, когда папы не будет дома? – снова задала вопрос Гема.

Майя стояла, сложив на груди руки, и переводила взгляд с одного милого личика на другое. Конечно, в них не было никакого злого умысла. То, что отец не одобрит игры, это было мягко сказано. Если бы он застал детей за «игрой в мясо», все могло бы кончиться крупным скандалом; и тогда не она ушла бы из дома, а он просто вышвырнул бы их на улицу. Но запретила она игру вовсе не из-за Ричарда. Смотреть на то, как ее девочки играючи разделывают Избранных и подают их к столу, было противно. Противно до тошноты.

И тем более сегодня, когда ветер, вместо того чтобы, как обычно, дуть на юго-восток, поменял направление и запахи с места работы мужа тянуло обратно в город, как раз мимо их дома. Сегодня она уже во второй раз застала девочек за игрой в мясо и решила, что пора это остановить. Во всяком случае, видеть это она больше не желала.

– Давайте заключим сделку. Вы сможете играть в свою игру. Но чтобы никто вас не застал – ни я, ни отец. Это значит, что игра будет секретной. Вы никогда и никому о ней не расскажете. Договорились?

Девочки переглянулись и даже не попытались скрыть восторга от идеи секретной игры. Это было гораздо интереснее.

Они кивнули одновременно, как будто кто-то дернул их за веревочки, и вместе ответили: