Текст книги "Записки цирюльника"

Автор книги: Джованни Джерманетто

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Глава XVI
Съезд во Флоренции

Капоретто.

Дороги, загроможденные солдатами, бросившими свои полки, и беженцами на повозках, заваленных всяким скарбом, с маленькими детьми. Дороги, по краям которых стонут и умирают раненые, брошенные без всякой помощи. Мосты, взорванные прежде, чем бегущие перешли по ним. Ужасные сцены перед бурлящими реками. Грохот артиллерии, своей и вражеской, расстреливающей с обеих сторон обезумевшее население. Рассвирепевшие офицеры тщетно пытались остановить неудержимо катившуюся лавину гибнущей армии. Напрасно. Гонимая паникой, лавина эта докатилась до Пьявы, а беженцы и дезертиры рассыпались по всей стране.

Когда стало невозможно больше скрывать разгром армии, начали искать виновных в катастрофе; главной ее причиной объявили… восстание в Турине. На столбцах тех самых газет, которые раньше воспевали «героизм итальянского солдата», появились статьи, полные самых низких, самых подлых оскорблений по адресу этих же солдат. Все, начиная с Кадорны и кончая последней интервентистской шавкой, старались перещеголять друг друга по части ругани и угроз. Но даже и в этот тяжелый момент, когда «отечество» действительно было «в опасности», никто из господ, окопавшихся в тылу, не пошел на фронт. Они ограничивались тем, что громче других требовали суровой кары «изменникам»: расстрелов, больше расстрелов!

Буржуазия, напутанная катастрофой, в этот момент надавала много обещаний народу. Но пока что уменьшили и без того тощий паек, а население тюрем усиленно пополнялось. Охота за дезертировавшими солдатами и социалистами-пораженцами велась тоже весьма усердно. Длинные шеренги закованных дезертиров направлялись на фронт. Военные тюрьмы были переполнены, массовые расстрелы в прифронтовой полосе производились ежедневно. Имя генерала Грациани, руководившего расстрелами, стало синонимом палача…

И в этот период, когда государственный аппарат разваливался, а армия была разгромлена, рабочий класс не был организован для того, чтобы нанести последний, решительный удар своему классовому врагу, беглые солдаты, уходя с фронта, бросали свое оружие в кусты, вместо того чтобы направить его против буржуазии, крестьяне уходили в лес, вместо того чтобы занимать поля, рабочие не захватывали фабрик… Почему?

Почему из масс измученного тяжкими годами войны населения, из рядов разгромленных армий не поднялся голос, призывающий к борьбе против классового врага, против помещика, фабриканта, жандармов, короля, попов? Почему?..

Потому что политическая организация пролетариата не была на должной высоте. Итальянская социалистическая партия фактически не существовала в этот серьезный момент. Голос одного из ее вождей, Турати[47]47
  Турати, Филиппо (1857–1932) – итальянский социалист-реформист. До первой мировой войны и после нее – лидер правого крыла Итальянской социалистической партии. После раскола социалистической партии в 1922 г. возглавил реформистскую Унитарную социалистическую партию.


[Закрыть], раздался только для того, чтобы сказать: «Отечество наше на Граппа»[48]48
  Гора Граппа – гора в Италии в предгорьях Альп, в области Венето. В районе этой горы в 1917 г. проходил итало-австрийский фронт. Положение на фронте в тот период для Италии складывалось неблагоприятно, и итальянские правящие круги при содействии реформистских вождей развернули в стране широкую пропагандистскую кампанию, пытаясь разжечь милитаристские настроения в народе лозунгами: «Отечество в опасности», «Судьба родины решается у горы Граппа» и т. п.


[Закрыть]. Эту фразу подхватила буржуазия, ибо Турати хотел спасать на Граппа отечество буржуазии…

Англичане, французы, чехословаки и американцы прибывали на итальянский фронт; с помощью их на Пьяве организовывалось сопротивление. Итальянская буржуазия то прибегала к расстрелам, то обещаниями восстанавливала разбитые полки, уволив в отставку Кадорну, и постепенно приходила в себя.

Социалистическая партия созвала в это время в Риме свой чрезвычайный съезд.

Тогдашний премьер-министр Орландо[49]49
  Орландо, Витторио Эмануэле (1860–1952) – крупный итальянский государственный деятель. Несколько раз был министром, а в 1917–1919 гг. – премьер-министром.


[Закрыть] запретил его.

Съезд был необходим для того, чтобы выявить линию Итальянской социалистической партии, чтобы показать, что Турати с его «отечеством на Граппа» (речь его в виде листовок распространяли в войсках) вовсе не представлял партию и что основная масса членов партии против войны, за мир, а не за «защиту от нашествия врага», как уверял Орландо.

Итак, съезд был запрещен. Правое крыло партии приняло это безропотно, как нечто должное. Фракция левого большинства решила конспиративно провести партийную конференцию. И конференция состоялась во Флоренции. Ряд мер предосторожности был рекомендован товарищам на местах в особом секретном извещении.

Я был тогда секретарем провинциальной федерации Кунео. Мы тотчас же провели заседание бюро федерации и зачитали извещение центра. Тут-то и выявились колебания в самом руководстве федерации. Даже некоторые старые члены партии растерялись:

– Как это мы проведем конспиративную конференцию? С ума они там сошли, что ли? Съезд был назначен, Орландо его запретил… Ну и баста!.. По окончании войны мы покажем им на что способна настоящая демократия. А сейчас ничего нельзя сделать…

Но я держался твердо:

– Мы высказались за съезд, но сейчас вынуждены провести конференцию конспиративно.

Кто-то из товарищей предложил избрать меня делегатом. Остальные облегченно вздохнули. Должен сказать, что никто из руководителей этой организации не вошел впоследствии в ряды коммунистической партии. Через несколько дней я получил официальное приглашение.

Обрабатывая в парикмахерской головы своих клиентов, я усердно размышлял, каким бы мне способом поудобнее нарушить приказ, воспрещавший мне выезд, как вдруг на пороге появилась внушительная фигура начальника карабинеров. Я уже привык к посещениям низших чинов, но сам начальник… Очевидно, дело было серьезное.

– Мне надо поговорить с вами. Не зайдете ли ко мне? – любезно спросил он меня.

– Скажите, – спросил я, хорошо знавший «продолжение» подобных разговоров, – надо ли мне захватить с собой белье и книги?

– О, нет не беспокойтесь… На несколько минут…

– Тогда я приду, как только окончу.

Наши клиенты были приучены к подобного рода перерывам. Как-то мне пришлось оставить одного из них с наполовину сбритой бородой. Тогда тоже дело шло о «разговоре», который продолжался, однако, для меня… две недели.

Но на сей раз начальство сдержало слово и задержало меня только на полчасика. Когда я явился к нему, он восседал за столом перед некоей бумагой. Оседлав нос очками и расправив усы, он кашлянул два-три раза, как это обычно делают, когда не знают, с чего начать: начальник карабинеров нашего города не был оратором.

Все эти приготовления заняли у него столько времени, сколько требуется для того, чтобы прочесть небольшой документ, хотя бы лежащий вверх ногами. И я прочел. Это был весьма интересный для меня циркуляр Орландо.

Вот его содержание:

«СТРОГО СЕКРЕТНО

Тайный съезд ИСП во Флоренции

До сведения нашего министерства дошло, что известный парикмахер-социалист (следовали мои имя и фамилия) примет участие в съезде. Предписываю неуклонно наблюдать за ним, а также не допустить его отъезда во Флоренцию. Это должно быть сделано умело».

(Следовала подпись министра.)

– Итак, вы собираетесь поехать на съезд? – спросил он меня.

– Какой съезд? – удивился я. – Разве вы не знаете, что Орландо запретил его?

Такой ответ, должно быть, не значился в программе начальника, так как он снял очки и принялся протирать их, между тем как я еще раз прочитал бумагу.

– Речь идет не о римском съезде, а о том, который будет во Флоренции секретно, – пояснил наконец он.

– Мне об этом ничего не известно. Здесь какая-то ошибка…

– В министерстве не бывает ошибок. Может статься, вы еще не получили извещения.

Жандарм действовал необычайно умело!

– В сущности, что вам угодно от меня?

– Вот что: так как вы, конечно, будете приглашены на этот съезд, то я получил приказ осведомить о вас флорентийскую квестуру, которая позаботится о том, чтобы вас не беспокоили местные националисты.

Начальник становился предупредителен и дипломатичен.

– Если дело только в этом, то нет ничего более легкого, – ответил я. Если вы мне обещаете не сыграть со мной никакой шутки, я обещаю известить вас о дне своего отъезда, как только получу приглашение на съезд.

– Прекрасно. Люблю иметь дело с умными людьми: всегда можно сговориться. Итак, решено.

Я распростился с ним и возвратился в парикмахерскую.

Через два часа я мчался на велосипеде к станции соседнего городка, а оттуда прямым поездом во Флоренцию. Сюда прибыли благополучно и заблаговременно, даже из самых далеких уголков Италии, все намеченные делегаты, и можно было бы прекрасно провести конференцию, если бы организационный комитет не оказался равноценным по своей «ловкости» моему жандарму, назначив заседание конспиративной конференции в помещении… социалистической федерации. На первое же заседание одновременно с делегатами, которых было около сорока, явилась сотня полицейских и карабинеров, которые с обычным «именем закона» заполнили зал и пригласили организаторов конференции поговорить с префектом.

Результатом этого разговора было запрещение проведения конференции во Флоренции и в ее провинции.

Забавная вещь. Орландо или, вернее, префект Флоренции сообщил нам, что закроет заседание после полуночи. Это давало нам возможность до полуночи обсудить положение. На этом заседании, кроме представителей различных провинций, присутствовали также Серрати, Ладзари, Фортикьяри[50]50
  Фортикъяри, Бруно – коммунистический депутат итальянского парламента, член первого Исполнительного комитета Итальянской компартии; впоследствии был исключен из партии за принадлежность к антипартийной группировке Бордиги.


[Закрыть], Кароти[51]51
  Кароти, Артуро – бывший коммунистический депутат и популярный детский писатель. Умер в эмиграции.


[Закрыть], Грамши и Бордига[52]52
  Бордига, Амадео – до IV конгресса Коминтерна был секретарем Итальянской компартии. Исключен из партии за контрреволюционную деятельность во главе левацкой антипартийной группировки.


[Закрыть].

В этот вечер я впервые услыхал Грамши, и его выступление произвело на меня большое впечатление. После его речи здесь, в помещении, окруженном полицией, под нависшей над нами угрозой закрытия конференции, социализм стал для меня как-то более близким, конкретным. Я был приучен к длинным программным статьям и туманным, выспренним выступлениям крупных ораторов, в которых слова «справедливость», «свобода», «всеобщее равенство» были неизбежными придатками. Так говорили и писали, например, Прамполини, де Амичис и другие. Привык я и к острым антикапиталистическим выпадам Ладзари, к элегантной полемике Турати и Модильяни, к демагогическому разглагольствованию Муссолини… Но никто из них не спускался на землю из области пышного ораторского искусства.

В тот вечер передо мною раскрылись новые горизонты. Понятно и близко стало мне то, что происходило в революционной России. Идеи социализма ожили и облеклись плотью…

Грамши анализировал положение в Италии. Он констатировал поражение итальянского капитализма на фронте, разобрал причины дезорганизации государственного аппарата и закончил призывом:

– Необходимо действовать! Пролетариат фабрик и заводов устал. Но он вооружен. Мы должны действовать!

Серрати, Ладзари и большинство собравшихся высказались за сохранение прежней линии: «не поддерживать и не саботировать».

Но Орландо придерживался другого мнения… Около полуночи послышался у дверей шум, толчок и прозвучало неизменное «именем закона».

Мы, однако, успели сговориться продолжить наше заседание в доме одного адвоката (ставшего потом реформистом).

Мы покинули помещение федерации. Площадь была заполнена шпиками и полицейскими. За каждым из нас увязалась неизбежная «тень». Мы с Грамши и еще одним товарищем остановились в гостинице, где остановился также и Ладзари. Когда мы вошли в подъезд, «тени» исчезли. Осторожно выглянув из-за оконных занавесей, мы увидели их за углом. Как быть? Приближалось время, назначенное для продолжения конференции, но было ясно, что «тени» последуют за нами и снова сорвут заседание. Мы устроили военный совет. Было решено, что двое из нас должны принести себя в жертву и увлечь за собой «тени». Выбор пал на меня и другого товарища: Ладзари и Грамши должны были попасть на заседание.

Мы вышли из гостиницы и разошлись в разные стороны, чтобы разъединить наши «тени».

Началось мое ночное путешествие по незнакомой мне пустынной и полутемной Флоренции. Я надеялся найти извозчика или автомобиль, удрать на нем от моей «тени» и таким образом попасть на заседание. Но напрасно: Флоренция была пуста.

На одной из улиц меня остановил патруль, разыскивавший дезертиров, и потребовал у меня документы. Моя «тень» приблизилась и что-то прошептала начальнику патруля. Меня пропустили, моя «тень» последовала за мною, и снова началось блуждание по уснувшему городу…

Наконец-то автомобиль! Я прыгнул в него и громко дал адрес своей гостиницы. Шофер двинул машину, и «тень» моя окаменела на тротуаре. На ходу я дал другой адрес и через несколько минут был среди товарищей. Заседание продолжалось недолго. Каждый из присутствовавших получил резолюцию для распространения на местах.

На следующий день – мой поезд уходил только вечером – мы с товарищем осматривали «город цветов»[53]53
  Итальянское название Флоренции – Firenze – происходит от слова fiore – цветок.


[Закрыть]. «Тени» неотступно сопровождали нас. Очевидно, флорентинский префект все еще собирался раскрыть наш съезд.

Глава XVII
Возвращение

Как мало пассажирских поездов даже на главных железнодорожных линиях: все пути забиты военными поездами. Едем мы медленно. Со мной Грамши, заведовавший тогда туринским отделением «Аванти». Мы говорим об «Аванти» и о журнале пролетарской культуры «Город будущего», единственный номер которого был издан Грамши. Я с наслаждением слушал Грамши. Пока поезд медленно тащится через поля Тосканы, он говорит о фабричных комитетах, в которых видит ячейки будущего рабочего государства и кадры революционной армии для грядущих боев. Говорит он просто, образы его ясны и наглядны.

– В борьбе, которая ожидает нас, социалистическая партия ничего не сможет сделать, оставаясь такой, какова она сейчас. То, что произошло в России, указывает нам путь. И даже когда «Аванти» превозносит революцию на своих страницах, она имеет в виду совсем не ту революцию, какую себе представляют наши вожди.

Входят карабинеры. Спрашивают наши воинские билеты. Мы оба – «освобожденные». На станции мы выходим из вагона, чтобы выпить горячего кофе и немного поразмяться.

Буфет весь разукрашен национальными флагами, а кофе до невозможности дорог и скверен…

В то время как мы стоя пьем его, дверь с треском распахивается и на пороге показывается солдат. В руках у него ружье, которым он потрясает, как булавою. С яростным криком он врывается в буфет и начинает сокрушать своим оружием все находящееся внутри разукрашенной флагами комнаты: мраморные столики, зеркала, посуду. Все это мелкими осколками летит на пол, хозяин вопит, прячась за стойку, солдат яростно продолжает свою разрушительную работу. Никто не решается приблизиться к беснующемуся человеку. Наконец двое карабинеров и несколько железнодорожников овладевают им и связывают его.

– Это сумасшедший, – говорит один из карабинеров, – позвони скорее в больницу!

Связанный солдат спокоен. Он улыбаясь смотрит на собравшуюся публику.

– Вы думаете, я спятил? Нет, я в своем уме. Но я не хочу идти на войну. Пошлите его, – и он указывает на буфетчика. – Иди, иди на войну, вместо того чтобы отравлять здесь добрых людей и наживаться на этом! Еще несколько таких посетителей, как я, и у тебя пропадет охота развешивать все эти флаги!

Его уводят.

– Сумасшедший! – шепчут собравшиеся.

Но мне он кажется здоровее многих из присутствующих.

В Генуе я расстался с Грамши: было бы неосторожно приехать вместе. В ожидании пьемонтского поезда я пошел осматривать город: ведь я принадлежал к тем тридцати девяти с лишним миллионам итальянцев, которые не видели Италии…

И здесь, как повсюду, оружие, музыка, раненые солдаты… На Виа XX Сеттембре я натолкнулся на полк шотландцев с оркестром впереди. Студенты-интервентисты встречали полк шумной манифестацией, распевая во все горло национальный гимн и заставляя лавочников закрывать магазины. Какой-то торговец зонтиками, чемоданами и прочими дорожными вещами торопливо убирал свой товар с улицы. Он знал по опыту, что патриотизм некоторых граждан выражался в несколько странной форме: они забирали с собой выставленные товары. Поэтому торговец зонтиками весьма торопился закрыть свое заведение. И все же его готовность способствовать конечной победе Антанты показалась недостаточной пробегавшей группе студентов.

– Пораженец! – закричал один из них, останавливаясь у злосчастной лавчонки, и в несколько минут лавчонка и витрины были разгромлены. Лавочник отделался легко: он смог отправиться без посторонней помощи в ближайшую аптеку на перевязку.

Полиция, как полагается, явилась, когда погром уже закончился, и арестовала всю собравшуюся публику, в число которой попал и я.

Захваченные патриоты победно распевали:

 
Триест – ты наш!
Тебе – трехцветное знамя!
 

Прибыл полицейский комиссар и был встречен криком:

– Да здравствует комиссар!

Комиссар, благосклонно улыбаясь, начал говорить:

– Я понимаю ваш энтузиазм…

– Да здравствует комиссар! – раздавалось все громче.

Зонтики, баулы, чемоданы кучею лежали вокруг…

– Но вы надежда Италии, вы должны не только демонстрировать. На вас лежат иные обязанности: пораженцы, джолиттианцы, социалисты строят свои козни, вы должны быть на страже, следить за ними, сообщать о них, если хотите, чтобы Италия победила!

– Да здравствует Италия! Долой социалистов! Смерть пораженцам!

Комиссар, упиваясь аплодисментами, продолжал свою речь. Наверно, никогда еще не встречали его столь восторженными овациями.

Затем он отпустил всех, в том числе и меня…

По дороге на вокзал мне пришлось снова пройти мимо лавчонки торговца зонтиками. Бедняга с перевязанной головой печально рассматривал остатки своего товара. Он не смел даже ругаться для облегчения.

– А вы делайте, как я, – советовал ему сосед. – Я теперь уже не выставляю товара на улицу и, как только почую демонстрацию, спускаю ставни, вывешиваю флаги, запираю двери и отправляюсь пропустить стаканчик-другой.

В Турине на вокзале ко мне приблизились два субъекта:

– Пожалуйте с нами!

– Нельзя ли узнать, с кем имею честь?

Мне были предъявлены соответствующие мандаты, и мы направились в Сан-Карло, туринскую квестуру, расположенную неподалеку от вокзала. Вице-квестор собственноручно обыскал меня, но ничего не нашел.

– Советую вам отдать самому эту резолюцию, как это сделал уже Грамши, если не хотите попасть в «Новую»[54]54
  «Новая тюрьма» – название тюрьмы в Турине.


[Закрыть],– грубо сказал мне недовольный результатами обыска вице-квестор.

– Какую резолюцию?

– Мы знаем все. Знаем, что, несмотря на запрещение, вы все же устроили съезд и вынесли резолюцию.

Ясно было, что резолюции у них не было. Только много времени спустя удалось им найти ее у одного из товарищей в Бари, после чего был арестован Ладзари, тогдашний секретарь партии.

После безрезультатного обыска меня отпустили. Перед отъездом в Фоссано я видел Грамши; ему вицеквестор тоже советовал отдать резолюцию, заявив, что я уже это сделал…

В Фоссано ко мне явились карабинеры и предложили «побеседовать» с начальником, который все еще ожидал моего сообщения о дне отъезда на съезд.

Он был взбешен.

– Где вы были? Разве вы не знаете, что не смеете покидать город без моего разрешения? Вы добьетесь того, что меня переведут, и вконец испортите мне карьеру… И подумать только, что я поверил вашему слову!

– Было поздно, когда я узнал о том, что должен ехать, и мне не хотелось вас беспокоить… – снаивничал я.

Жандарм обозлился еще больше.

– Неужели вы думали, что я до такой степени идиот, чтобы самому явиться сюда к вам – сообщить, что я еду на съезд, и, таким образом, сесть в кутузку?

– Ладно, вы сядете все равно за то, что выехали без моего разрешения. Кроме того, нам известно, что вы имеете сношения с пленными австрийцами, а также с пораженцем Грамши, который пишет в «Аванти». Да, да, вас видели с пленными, с которыми вы разговаривали по-австрийски.

Во время этой речи он ходил взад и вперед по комнате.

«Австрийский язык» принес мне несчастье в этот день. Я не выдержал и рассмеялся.

– Обыщите его! – загремел жандарм. – Обыщите внимательно и отведите в камеру! Там он научится…

Через несколько минут я очутился в камере. Там было уже несколько солдат, ожидавших отправки на фронт, и пьяный, распевавший:

 
Наш генерал Кадорна
Изрядно отличился:
Всех проституток в Красный Крест
Устроить умудрился…
Пим, пам, пум!
 

Резолюция конференции, за которой так усердно охотилась полиция, была размножена и распространена. Мы перевели ее также и на «австрийский» язык для военнопленных.

Глава XVIII
Мир и русская революция

Армия, отхлынувшая от Капоретто, докатилась до Пьявы. Здесь наконец установился фронт, и правительство Бозелли, впавшего в детство старика, сменившего Орландо, призвало к оружию стариков и детей. Пришлось и мне снова явиться на военно-медицинский осмотр, на этот раз в штаб армии в Турине. Здесь были врачи высших военных чинов с галунами на кепи, присутствовали и иностранцы – обычная интернациональная комиссия. И на этот раз меня освободили.

Война затягивалась.

Никто из виновников поражения при Капоретто не хотел признавать своей вины. Но мысль о затяжной войне беспокоила всех. Тревес[55]55
  Тревес Клаудио (1868–1933) – видный итальянский социалист-реформист, один из сторонников Турати.


[Закрыть] – быть может, в противовес знаменитой фразе Турати: «Наше отечество на Граппа» – заявил в палате депутатов: «Этой зимой ни один человек не должен оставаться в окопах!»

И даже папа римский, посылавший своих капелланов на фронт для поддержания духа бойцов, после туринского восстания оказался пораженцем – в своем апостольском послании он изрек о войне: «…бесполезное истребление»… Послание произвело немалое впечатление на фронте…

– Пора кончать! – шептались повсюду.

Заходившие ко мне в парикмахерскую солдаты говорили, когда не было никого постороннего:

– Надо сделать так, как сделали в России.

Говорили… А кровавая машина войны все еще работала. И полицейские репрессии росли с каждым днем. Моя поездка во Флоренцию обозлила жандармов Фоссано: я был подвергнут самому бдительному надзору. Видно, начальник жандармов и полицейский комиссар получили за меня изрядную головомойку.

К ужасам войны присоединилась свирепая эпидемия «испанки», косившая людей не хуже вражеских пуль. В Турине умирало до ста двадцати человек в день. Недостаток продуктов раздражал население, особенно женщин, которые, стоя в длинных очередях у лавок, совершенно открыто проклинали войну.

– Проклятая война! Барыни, небось, не стоят в очередях! Жрут кур и белый хлеб…

– Пора кончать!

– Надо сделать, как в России!

– Правильно, революцию надо!

– Будет и у нас Ленин!

Ленин! Это имя произносили, как заветное слово надежды, порой выкрикивали, как угрозу. Его можно было увидеть на стенах домов, на пьедестале памятников – всюду.

Как-то, когда я выходил из туринского отделения «Аванти», меня задержал проходивший мимо патруль и отправил как «неблагонадежного» в Сан-Карло[56]56
  Сан-Карло – тюрьма при центральном управлении полиции Турина.


[Закрыть].

Я застал там самую разношерстную компанию: пьяницы, воры, кокаинисты, несколько солдат… Шум, брань, воздух такой, что не продохнешь…

Некий подвыпивший субъект, взобравшись на стол, ораторствовал. Мой приход не прервал его красноречия.

– …Да, справедливости нет… И я докажу!

– Ложись спать, обезьяна!

– Заткнись, пустомеля!

– Докажу! Я был в Америке… Как только услышал, что у нас война с немцами, я приехал сюда. Записался добровольцем. Через месяц я уже был на фронте! Но у меня слабые нервы, и я попросился назад. И, представьте себе, синьоры, мне отказали…

– Хорош мальчик! А еще доброволец!..

– Тогда я сбежал. Работал на фабрике снарядов. И вот попался. Напился и попался… Нет больше справедливости на свете!.. Ведь я же все равно приносил пользу отечеству!..

– Трус, трижды трус! – заревел один из солдат. – Приехал воевать, а теперь прячешься за спины других.

И он сшиб оратора со стола.

– Я, – продолжал солдат, обращаясь к публике, – я не хотел войны, я боролся за то, чтобы ее не было, и двадцать месяцев провел на фронте! Сколько смертей я видел, сколько погибло товарищей на моих глазах! Голод, грязь, расстрелы… О, я хотел иногда получить пулю в лоб: конец всему, и баста – так и смерть не берет! А когда пришел в отпуск и увидел, что тут делается, я не смолчал, и вот я здесь! А этот из Америки приехал… обезьяна!

Солдат смолк, задохнувшись. Я внимательно смотрел на него.

– А ты за что? – спросил он меня.

– Я социалист.

– Да здравствует социализм! – заорал солдат. – Да здравствует!.. Смотри! – И он указал на стену.

Высоко, слабо различаемая в полутемной камере виднелась сделанная гигантскими буквами надпись:

«Evviva Lenin!»[57]57
  «Да здравствует Ленин!»


[Закрыть]

– Кто это написал? – спросил я.

– Я! – гордо ответил солдат.

– Как ты это сделал?

– Очень просто: вода и химический карандаш. Прочно.

– Ты социалист? – спросил солдата прилично одетый человек, державшийся в стороне.

– Да, социалист, – ответил солдат, – а ты что за птица?

– Полегче, ты разговариваешь с приличным человеком…

– Например? – рассмеялся солдат.

– Ваш социализм неосуществим, – продолжал его собеседник, пропуская насмешку мимо ушей.

– Почему это?

– Потому что невозможно, чтобы все люди были одинаковы…

– Еще бы, есть порядочные люди, и есть скоты, вроде тебя, – послышался голос из глубины камеры.

– Кто это там прячется? Выходи! – оскорбился «приличный человек».

Альпийский стрелок, ростом без малого два метра, очутился перед вызвавшим.

– Вот я. Что скажешь?

– Я… просто удобнее разговаривать, когда видишь друг друга…

– Понимаем… забил отбой. А кстати: ты-то кто? Я дезертир, послал к черту полк и ружье, а ты?

«Приличный человек» молчал.

– Ну, храбрее, исповедуйся!..

– Я… я жертва судебной ошибки…

Хохот присутствовавших слился с грохотом открываемой двери. В камеру вошел новый жилец. Этот тоже был хорошо одет. Оглядевшись, он вдруг с криком: «Ах ты падаль![58]58
  «Падаль» – на итальянском тюремном жаргоне доносчик, шпион.


[Закрыть] Сыщик!» – набросился на «жертву судебной ошибки». Тот защищался.

В первый момент никто не счел нужным вмешаться в драку. Затем альпийский стрелок разнял их; оба были измяты, красны, задыхались. Вновь прибывший обратился к присутствующим:

– Этот субъект – полицейский шпион. Будьте осторожны. Сюда его посадили для слежки за вами. Он проник в наше общество: все юноши из хороших семейств, надо сказать. Мы прекрасно проводили время: красивые женщины, карты, иногда щепотка кокаина… А сегодня вот нас арестовали, и у меня конфисковали восемь тысяч лир… все из-за этой падали!

И он снова хотел броситься на своего врага. Альпиец удержал его.

– Это ты падаль! Сыновья «хороших семейств», как же! Все вы окопались в тылу!

– Он – содержатель чайного дома, этот сынок из хорошей семьи! – кричал «жертва судебной ошибки». – Я попал туда случайно, а он наживается на продаже женщин, он торгует своей женой. Вчера его видели у Порта Палаццо с жандармами, только не успели нас предупредить, но мы еще встретимся!

– Вот за кого мы сражаемся! – гадливо сказал альпийский стрелок. – Оба друг друга стоят! – И, встряхнув обоих, прикрикнул: – Теперь – куш! Не то… – И он показал внушительный кулак.

Один из достойной парочки что-то пробормотал, но увесистый удар мигом свалил его на землю. Другой молча прошмыгнул к нарам.

Вошли новые арестованные.

– Добрый вечер честной компании! – приветствовал один из вошедших. – Позвольте представиться: Тонио, по прозвищу Обезьяна, Марио Красавчик и Бастиано Длинный – это я. Нас подобрали в Баллоне[59]59
  Баллоне – квартал трущоб Турина.


[Закрыть], чтобы отправить на войну, но завтра выяснится, что у нас особые счеты с правосудием, и шкура будет спасена. Веселей, ребята, нас на войну не погонят!..

Снова раскрывается дверь и пропускает все новых и новых «постояльцев». Воздух сгущен до невозможности. Голова моя словно в тисках. На рассвете я ненадолго засыпаю, сидя на полу. При свете дня «Да здравствует Ленин!» ярко выделяется на стене. Надпись читают все. Вошедший надзиратель тоже.

– Кто написал?

Общее молчание.

– Знаю, что не скажете; все вы сволочь! Позовите маляра!

Приходит маляр с ведерком жиденькой известки и длинной щеткой замазывает грозную надпись.

К полудню стена просыхает, и надпись «Да здравствует Ленин!» сияет на ней так же ярко, как и прежде.

Снова явился маляр, и снова, как только просохла известка, надпись появилась на стене.

Тогда надзиратель прислал каменщика, и тот добросовестно выскреб букву за буквой. Надпись углубилась, потеряла цвет, но читалась превосходно.

– Разве можно стереть это имя? – победно улыбался альпийский стрелок.

Меня выпустили через четыре дня, а надпись все еще держалась на стене.

По пути в Фоссано в поезде встречаю старика крестьянина, дальнего родственника моего отца.

– Добрый день! – приветствует он меня.

– Давненько я вас не видал, – отвечаю я. – Что с вами случилось?

– Это, знаешь ли, не по моей вине вышло… Наш новый священник, такая уважаемая персона, видишь ли… запретил мне бывать у тебя. Он объяснил… ты ведь из тех – забыл вот, как называются, – что хотят поделить чужое добро. Ты не думай, я не верю этому, но, чтобы меня не упрекали, стараюсь заходить пореже.

– Славные сказки вам рассказывает ваш поп! Мы, правда, хотели бы поделить кое-что, например, земли Ровере, чтобы раздать участки тем крестьянам, которые, как вы, всю жизнь гнут спину и не вылезают из долгов.

– Это вот да! Это было бы по справедливости! А священник говорит, что вы не так: у кого, скажем, две свиньи, так вы одну хотите отобрать, и с курами, и с кроликами то же…

– А сколько кур и кроликов в год стоит вам ваш поп, дядюшка! – рассмеялся я.

– Ну, этого я не знаю… Надо поддерживать церковь… заработать себе рай…

– Откармливая попа?

– Оставим это… Я вот хотел попросить тебя об одолжении, даже о двух. Ты ведь пишешь в газетах и говоришь лучше самого попа…

– Охотно, если смогу, – ответил я.

– Я получил извещение, что Луиджи мой, слава богу, попал в плен к… – Дядюшка поскреб в затылке.

– Австрийцам? – подсказал я.

– Да, да, я это самое и хотел сказать. Так вот, напишу я ему, то есть не сам, потому что уже позабыл совсем, как… напишет Марьетта. Только адрес очень мудреный. Ты мне его напишешь? Да?

Я обещал.

– И еще мне нужен твой совет. Дело идет о ремонте церкви, для этого нужны деньги. Наш священник нашел банк, который дает ссуду, но нужны подписи двух поручителей на векселе. Он так высоко меня ставит, что обратился ко мне… Я подписать свое имя умею – это я говорю не для того, чтобы похвастаться, – но вот я не совсем понимаю суть дела с этой бумагой, с векселем. В чем тут дело?

– Дело вот в чем: кто поручится, платит по векселю из своего кармана, если взявший ссуду не сможет возвратить ее, – объяснил я.

Дядюшка погрузился в раздумье.

– Так, я понял. Только не говори, пожалуйста, никому, а то похоже, будто я не имею доверия к этому святому человеку. Ты что мне посоветуешь?

– Советую не подписывать векселя. Теперь мне понятно, почему поп не хочет, чтобы вы заходили ко мне. Этот «святой человек» боится не того, что я отберу у вас свинью, а того, что я открою вам глаза!

Дядюшка был серьезно озабочен и не знал, на что решиться.

– Я уже знаю, кончится тем, что вы подпишете вексель и оплатите его, а потом скажете мне: «Ах, если б я тогда послушался тебя!» – пошутил я. – Принесите мне адрес Луиджи, и я вам напишу несколько конвертов сразу.

Мы распрощались. Через несколько времени я узнал, что дядюшка оплатил векселя и жалел, что не послушался меня.

В Фоссано комиссар отобрал у меня проходное свидетельство, выданное мне туринской полицией, и объявил мне:

– Если вы еще раз уедете без моего разрешения, я засажу вас на три месяца. Пора кончить с этим! Зачем вы ездите в Турин?

– Я там покупаю мыло и прочие вещи для моей парикмахерской.