Текст книги "Записки цирюльника"

Автор книги: Джованни Джерманетто

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Глава XXI
Меднобородый

Узаконенный захват нами бывшего «Семейного клуба», преобразованного в Палату труда, неимоверно раздражал местную буржуазную печать. Как! В самом центре города, в прекраснейшем помещении, благодаря ловкости социалистов и слабости благонамеренных людей находится очаг возмущения! О чем думают власти?

Власти? Где были, действительно, власти в это время?

Три местные газетки – христианско-демократическая, клерикальная и либерально-демократическая – твердили без устали об этом, но трудно было сдвинуть нас с места. Тогда разозленные попы прибегли к любимому оружию церковников – клевете, направив ее на меня. «Необходимо, – думали они, – очернить в глазах публики этого проклятого парикмахера и его ближайших товарищей».

На страницах клерикальной газетки начал печататься роман под названием «Город солнца». Попы умышленно и жульнически ловко использовали название известного утопического произведения монаха XV века Томаса Кампанеллы. В романе описывалась среда, которая чрезвычайно напоминала общество в Фоссано. Главным героем этого «романа» был некто по имени Меднобородый, в котором без особого труда можно было узнать меня, носившего тогда бороду того самого цвета, который принимают кастрюли фоссанских хозяек накануне престольного праздника, когда они усердно натирают до медного блеска полы и посуду, а также усиленно моют своих ребятишек. Я был представлен в «романе» как преступный и продажный человек, а мой товарищи – марионетками, движимыми мною. Думаю, что никто не смог бы превзойти иезуитских попов Фоссано в искусстве фальсификации и клеветы. Для примера приведу несколько отрывков из этого, с позволения сказать, «романа»:

«Мы в кабинете Меднобородого: большой стол, заваленный бумагами, шкафы с сочинениями Маркса и других подобных писателей, на стенах – портреты Маркса, Энгельса, Турати и прочих святых от социализма; богатейшие шелковые ковры, телефон, резное золоченое кресло, тяжелые бархатные портьеры. Меднобородый, сидя в кресле, курит надушенную сигару. Задумчивым взглядом следит за дымом. Он одет в богатый костюм, на жилете виднеется толстая золотая цепь, на пальцах – кольца… Меднобородый высокого роста, худой, с темными глазами и черными волосами, борода его медного цвета. Когда ходит, он хромает, опираясь на артистически отделанную трость с позолоченной ручкой. Сейчас Меднобородый улыбается; он сладко мечтает в полутьме своего уютного уголка. Вдруг раздается стук в дверь.

– Войдите! – кричит Меднобородый. Входит маленький худенький человечек.

– Товарищ, – говорит человечек, – там делегация от рабочих. Можно впустить их?

– Ты спросил, чего им надо? Нет? Осел этакий! Сколько раз я тебе говорил, что я не могу терять время на пустую болтовню. Впусти их, да смотри, чтобы они хорошенько вытерли ноги сначала, и предупреди их, что плевать на пол нельзя; у этих свиней постоянно торчит во рту окурок!

Делегация вошла. Это пять рабочих, оборванных, грязных, истощенных. Какая разница между ними и Меднобородым!

– Что вам надо? – спрашивает Меднобородый, не отвечая на их поклоны и не приглашая садиться. Рабочие, со шляпами в руках, не знают, как приступить к делу.

– Ну, поскорее, у меня и без вас много дела.

– Вот, – начал один из них, – мы к вам, товарищ… На фабрике нам платят плохо. Мы пришли просить вас помочь нам, составить нам требования…

– Я понял уже. Сколько вас?

– Пятьсот шестьдесят, и живется нам очень плохо. Если вы нам поможете…

– Живется плохо потому, что вы овцы! Ладно, дайте мне десять тысяч лир, и я вам составлю требования, произнесу, где надо, речь – словом, помогу вам. Само собой понятно, что на выборах вы подадите голос за меня…

– Но где мы найдем десять тысяч лир? – воскликнули перепуганные рабочие.

– Обложите себя. Это пустяки. Я прошу у вас немного. Я добьюсь для вас прибавки в три лиры на человека в день. Вас пятьсот шестьдесят человек, значит, в день вы получите тысячу шестьсот восемнадцать лир, а за год – больше полумиллиона. Решайте: да или нет.

Меднобородый принялся играть перочинным ножичком, отделанным перламутром и золотом.

– Мы согласны, – ответили рабочие, – в воскресенье мы принесем задаток.

И вышли, низко поклонившись.

Довольный Меднобородый потер себе руки, затем написал несколько строк на элегантной бумаге и постучал серебряным молоточком по бронзовому колокольчику. Появился человечек.

– Отнеси это письмо по назначению…

* * *

…Ночь. Улицы пустынны. Высокий человек идет медленно и неровно по бульвару. Дойдя до наиболее темного места, он останавливается и подозрительно оглядывается по сторонам, затем вынимает ключ, отпирает замаскированную зеленую дверцу и скрывается за нею. Поднявшись по лестнице, он отпирает другую дверь, зажигает свет и снимает с себя шарф, наполовину закрывавший его лицо.

Это Меднобородый! Он раздевается, натягивает на себя шелковую пижаму. Садится. Комната, в которой он находится, великолепно убрана: альков, диваны, ковры, статуи, зеркала, картины нескромного содержания. В комнате матовый свет и нежный опьяняющий запах. Меднобородый нетерпеливо поглядывает на часы и прислушивается к каждому звуку извне. Время идет. Меднобородый нервно бросает докуренную сигару, зажигает другую. Вдруг он вскакивает. Внизу стукнула дверь, шаги… Входит молодая женщина.

– Добрый вечер, дорогая!

Меднобородый хочет обнять ее.

– Оставь меня, у меня мигрень, – отстраняет его женщина, сбрасывает манто и садится.

– Дай мне папиросу и стаканчик портвейна!

Меднобородый предупредительно нежен.

– Знаешь, что я видела сегодня в Турине? Кстати, ты отправляешь меня прогуляться в Турин с какими-то жалкими пятьюстами лир! Так вот, я видела шикарное меховое манто, и стоит оно всего-навсего пятнадцать тысяч лир! Я решила купить его. Ты ведь дашь мне денег, не правда ли? Впрочем, если и не дашь, я все равно куплю.

– Каким это образом? – спрашивает Меднобородый в смущении.

– Стоит мне только выразить желание… Если бы я не любила тебя, манто было бы уже на мне. Но ты ведь купишь его мне? Ты будешь горд твоей Нини? – И она обнимает его. – Купишь?

– Да, любовь моя!

Свет гаснет… Слышны поцелуи…

* * *

Меднобородый блестяще говорил на митинге:

– Рабочие, тогда как вы трудитесь из-за куска хлеба по десять часов в день, буржуазия пресыщается, захлебываясь золотом. У вас нет башмаков для ваших детей, а буржуазия украшает бриллиантами своих жен… Крестьяне! Вы обливаетесь потом под солнцем, в полях собираете жатву. А ваши хозяева на те богатства, которые вы извлекаете из земли, дают балы и проигрываются в Монте-Карло, уничтожая плоды ваших трудов. Единственный раз, когда эти синьоры занялись вами, рабочие и крестьяне, – это тогда, когда им понадобилось отправить вас на войну. Долой угнетателей! Да здравствует революция!

Меднобородый, улыбаясь, сходит с трибуны. Крики и аплодисменты сопровождают его…

«Роман» печатался с продолжениями несколько недель. Намерение автора было скомпрометировать меня и моих товарищей. Необходимо было, несмотря на отвращение, которое вызывала у нас эта нечистая стряпня, как-то на нее реагировать. Сначала мы думали судебным порядком привлечь автора к суду за клевету, но выяснилось, что для этого нет формальных оснований. Тогда я обратился к печати и написал открытое письмо председателю партии «Пополари»[62]62
  Партия «Пополари» – так называемая «народная» партия, основанная в 1919 г. агентами Ватикана с целью раскола рабочего движения. Большая часть руководителей этой партии впоследствии примкнула к фашизму. Прямой наследницей «Пополари» является правящая ныне в Италии партия «христианских демократов», которая вкупе с социал-демократами группы Сарагата, монархистами и неофашистами верно служит интересам американских монополистов.


[Закрыть], католику, которому принадлежала газетка, приглашая его сообщить реальные факты, приняв на себя ответственность за их достоверность. Ответа не последовало, но роман несколько изменил свой тон.

Тогда я написал еще одно открытое письмо хозяину газетки:

«Я не получил вашего ответа на мое письмо; вы не можете отрицать его получение, так как я послал его с обратной распиской. Если по истечении десяти дней вы не возьмете на себя ответственности, как я это предлагал вам в предыдущем письме, я буду иметь право считать вас мошенником, негодяем и клеветником».

Хозяин газетки – адвокат, кавалер и католик – проглотил все эти словечки и ничего не ответил. Однако роман прекратили печатать, хотя под последним отрывком его и значилось: «Продолжение следует». А за мной осталась кличка «Меднобородый». Я принял это имя как литературный псевдоним. Его употребляли товарищи, и даже дома привыкли звать меня Меднобородым.

Глава XXII
О выборах и некоторых веселых вещах

Движение против повышения цен разрасталось. Во многих местах оно переходило в открытые боевые выступления широких масс трудящихся.

Любопытно проследить поведение Муссолини в этот период. По поводу беспорядков в Генуе в связи с протестами против спекулянтов Муссолини пишет в своем «Пополо д’Италиа»: «Необходимо применять расстрел к этим акулам наживы». В Дальмине фашисты заняли предприятия Грегорини, и опять Муссолини произносит речь против разбогатевших на войне:

– Демократия, экономия – вот наш девиз! Мы требуем учредительного собрания и на вопрос: «Монархия или республика?» – отвечаем: «Республика!»

Муссолини плывет по течению и даже не прочь возглавить волну протеста. После речи Турати он пишет: «Редко итальянский парламент имел счастье слышать программу, до такой степени стройную, серьезную и продуманную, как речь Филиппо Турати». Тогда он пытался еще объединиться с наиболее «благоразумными» социалистами. После Ливорнского раскола социалистической партии (1921 г.) он пишет: «Итальянская социалистическая партия освободилась в Генуе в 1892 году от анархистов. Теперь она очистилась от коммунистов». Презабавные поклоны он еще отвешивал тогда социал-реформистам.

Рабочее движение ширилось, росла и наша организация. Еженедельник «Лотте нуове» выпускал специальное приложение, занятое нашей хроникой. Вместе с успехами росла и ненависть к нам местной буржуазии. Теперь все усилия ее были направлены на то, чтобы выселить нас из помещения бывшего клуба. В сентябре кончался срок найма помещения, и тогда нас законным образом можно было выставить на улицу. Мы усердно подыскивали новое помещение, но напрасно. Враги наши рассуждали так: «Когда эти проклятые социалисты не будут иметь места для своих собраний, тогда они поневоле рассеются». И прилагали все усилия, чтобы мы не могли ничего отыскать. Положение становилось серьезным. Особенно зол на нас был комиссар общественной охраны, старавшийся донимать нас всеми способами.

Как-то раз я отправил ему уведомление о предполагавшемся митинге и шествии; через двадцать четыре часа после этого ко мне в парикмахерскую явился полицейский и предложил мне следовать за ним в комиссариат. Почтеннейший комиссар д’Аванцо не отличался большим умом, но любил быть точным. Он протянул мне бумагу и сказал:

– Прочтите и подпишите.

Я сел и прочел следующее:

«КОМИССАРИАТ ОБЩЕСТВЕННОЙ ОХРАНЫ ГОРОДА ФОССАНО

По вопросу: Уведомление о митинге и шествии.

Кому:

Синьору N. N., парикмахеру Фоссано, Виа Рома.

Комиссар общественной охраны в Фоссано принимает к сведению уведомление о митинге и шествии, представленное синьором N. N., секретарем Палаты труда и социалистической секции,

одобряет

порядок шествия и повестку митинга,

приказывает

наряду королевских карабинеров принять меры к поддержанию порядка,

предупреждает

вышеупомянутого синьора N.N., что если во время митинга и шествия будет петься «Рабочий гимн», то припев этого гимна должен быть таким, как его написал Филиппо Турати, то есть:

 
Или жить работой будем,
Иль, сражаясь, мы умрем!
 

а не:

 
И жить будем мы работой
Без папы, без короля!
 

и предостерегает

синьора N.N., что нарушение этого приказа приведет к прекращению митинга и шествия и аресту тех, кто будет петь, а также и подписавшего настоящее уведомление.

Комиссар Фоссано д’Аванцо».

Я улыбнулся и подписал этот перл комиссарского творчества. Комиссар, большой поклонник д’Аннунцио и любитель цветистых фраз, спросил меня:

– Что должна означать ехидная усмешка, которая пробивается сквозь чащу волос, обрамляющих вашу физиономию? Вы не должны забывать, что я представитель закона…

– Ничего, синьор комиссар, – ответил я, – закона я не забываю; я просто подумал о бедном Турати…

Поклонник д’Аннунцио не понял иронии. Я попросил копию этого интереснейшего документа, в котором полицейский комиссар охранял авторские права социалиста Турати. Комиссар, впрочем, был прав: рабочие редко пели «Рабочий гимн», предпочитая ему «Интернационал», а когда пели, обязательно изменяли припев. Я сообщил товарищам о «предупреждении» комиссара, и бедняге д’Аванцо пришлось выслушать в течение дня многочисленные «бис» «Рабочего гимна» в исправленном издании и, кроме того, лицезреть свое произведение на страницах нашей печати!..

Комиссар был типичным полицейским служакой, из тех, которые способны на любую гадость для того, чтобы получить повышение или награду; наглые с более слабыми и пресмыкающиеся перед высшими, они в тревожный период, начавшийся после войны, вместе со своим главою, министром внутренних дел, показали всю свою низость.

Скольких из них я видел бледнеющими и заискивающими перед рабочей комиссией в период бурного расцвета рабочего движения! Однажды д’Аванцо сказал мне:

– Полагаю, что и социалистическое правительство будет иметь полицию.

Этот разговор происходил в то время, когда разъяренные рабочие осаждали магазины. Д’Аванцо мудро заботился о… возможном будущем!

– Конечно, – ответил я, – полиция будет нужна, но поумнее той, которую завел Нитти[63]63
  Нитти, Франческо Саверио (1868–1953) – крупный государственный и общественный деятель Италии. Премьер-министр в 1919–1920 гг. В период фашизма Нитти выступал против фашистской диктатуры.


[Закрыть].

– Вы думаете, что в Италии не найдется толковых полицейских? Что все так уж и верны Нитти или Джолитти? Служишь, чтобы как-нибудь свести концы с концами.

Сколько подобных заявлений слыхал я в эти чреватые революционными событиями дни!

В один прекрасный день начальник карабинеров нашего городка явился ко мне в парикмахерскую и изнемогающим голосом заявил:

– Так дальше нельзя жить! От кого я должен получать распоряжения? Из префектуры никаких приказов. Не знаю, что и делать… А сколько нарушений за эти дни! Каждый делает, что хочет… Скорей бы уж революция, что ли! Так не может дальше продолжаться!

И ушел.

Приближались перевыборы в палату депутатов. Провинция Кунео имела двенадцать депутатов – все демократы, вернее джолиттианцы. Предстояла тяжелая борьба. Провинция была земледельческой, джолиттианской по преимуществу и клерикальной. Джолитти в начале войны стоял за нейтралитет. Крестьяне, ненавидевшие войну, знали это, и Джолитти ловко использовал свое положение.

В этот период я больше ездил по делам нашей федерации, чем брил бороды в парикмахерской. Я заглянул в самые глухие углы провинции и смог констатировать, что клерикальная, джолиттианская провинция проснулась и всколыхнулась. Случалось наблюдать презабавные факты. Мне пришлось как-то выступать в одной маленькой деревушке. Обычно я говорил на площади, но в этот день шел дождь вперемешку со снегом и дул пронзительный ветер. Собравшиеся крестьяне жались у подъезда и около трактира.

– Как быть? – говорили они. – Нельзя собраться на площади в такую непогоду.

Какой-то старик предложил:

– Почему бы нам не устроиться в церкви? Здесь уже проводила свое собрание «Пополари».

Совет понравился. Церковь была маленькая и открывалась только в дни больших праздников. Представители местной социалистической секции вместе со мною отправились к синдику.

– Что вам угодно? – любезно осведомился он.

– Мы устроили собрание, как вам уже известно, но на площади нельзя говорить. Не предоставите ли нам одну из зал?

– Свободных зал у нас нет; школа также занята.

– Тогда дайте нам церковь.

– Что за черт! Вы, социалисты, собираетесь говорить в церкви? – изумился синдик.

– Однако, – сказал секретарь, – разрешили же вы это политической партии «Пополари». Не правда ли?

– Это-то так. Но ведь «Пополари» – католическая партия. Вам я не могу дать ключи от церкви.

Мы пробовали убедить его. Напрасно. Пока мы спорили, крестьяне мало-помалу ушли. Мы остались втроем или вчетвером, продолжая бесполезный диспут. Наконец секретарь местной секции сказал:

– Идем, товарищи, ничего не поделаешь!

Несколько удивленный его уступчивостью, я вышел вместе с ним. На лестнице он шепнул мне:

– Поторопимся, церковь уже полна народу, и тебя ждут!

И он рассмеялся.

Пока мы спорили с синдиком, один из присутствующих прошел к сторожу и от имени синдика потребовал у того ключи. Сторож не усомнился в приказе и дал ключи. Церковь открыли, и в несколько минут она наполнилась до отказа.

Я начал говорить. Когда синдик узнал о случившемся, он пришел в ярость и затребовал из соседнего местечка карабинеров. Их явилось пятеро – все наличные силы местечка. Когда бригадир во главе своего отряда прибыл в церковь и увидел меня на месте попа, он с негодованием воздел руки к небу… и этим ограничился. Да и что мог он сделать в 1919 г. один с четырьмя карабинерами против нескольких сотен крестьян?

Это происшествие имело свои последствия. Церковные власти закрыли «оскверненную» церковь на полгода, и по истечении этого срока сам епископ освятил ее заново! Сторож получил нагоняй, а я должен был уплатить штраф за то, что произнес речь не в том месте, которое указал в предварительном уведомлении.

В другой раз я попал в деревню, расположенную в долине, прилегающей к Турину. Здесь было много сочувствующих партии, большинство – бывшие фронтовики. У первых домов деревни нас торжественно встретили оркестром, да еще каким! Тромбон, две мандолины и барабан! Эти славные ребята не знали, как получше принять нас, чем выразить свою радость. Я вспомнил об «игре» на керосиновых бидонах, которой когда-то сопровождали мои выступления в деревнях.

Было организовано торжественное шествие, митинг, открытие кооператива, первое заседание вновь образовавшейся социалистической секции, банкет… По окончании официальной части празднования нас пригласил к себе старик крестьянин, отец организатора празднества, свежеиспеченного секретаря только что открытой социалистической секции. Старик показал дом, сад, огород и повел меня в хлев. Этот хлев, вопреки обычаям наших крестьян, был образцово опрятен, что я ему и высказал. Старик засиял от похвалы.

– Вот это Рыжуха, – сказал он, кладя руку на круп коровы, – вот это Белячок, а это Мартино, – показал он на двух волов с блестящей шерстью. – Прекрасные работники! – Затем он представил мне теленка и, наконец, остановился перед великолепным быком.

– А это… – старик запнулся, – это бык…

– Как его зовут? – поинтересовался я.

Старик замялся.

– Скажи! – смеялся сын.

– Вы не обидитесь, не правда ли? – смущенно спросил старик.

– Почему я должен обидеться? – удивился я.

– Это лучшее, что у меня есть… И я дал ему имя «Меднобородый». – Старик был красен как рак.

Вечер мы провели среди крестьян, жадно расспрашивавших нас о России, о русской революции, о Ленине.

Мне выпала честь вести пропаганду в «вотчине» Джолитти, человека, прославленного скандалом в «Банко ди Рома» и Триполитанской войной, награждавшего орденами убийц-карабинеров, первого, кто снабдил оружием фашистов и в компании с реформистами подавлял движение рабочих, захвативших заводы.

Провинция Кунео действительно более тридцати лет была как бы собственностью Джолитти. Особенной преданностью ему отличался расположенный в горах городок Дронеро, его родина. И Джолитти называли «человеком из Дронеро».

Дронеро – город кавалеров и командоров, созданных всемогущим министром. Если вы, встретив на дороге пастуха или извозчика, обратитесь к нему со словами «кавалер», вы редко ошибетесь. Рассказывают, что однажды некий чиновник, обремененный многочисленным семейством, обратился к Джолитти с просьбой о вспомоществовании. Джолитти, приученный к иного рода просьбам, привычно написал на прошении: «Награждается орденом кавалера короны Италии…»

Пути сообщения в вотчине Джолитти прекрасно оборудованы: железные дороги, трамваи, автомобильные линии, мосты.

Вести здесь предвыборную работу было нелегко. Нам приходилось бороться не только с председателем совета министров, но еще с тремя министрами, из которых двое были джолиттианцами.

Первая же деревня, в которую я приехал вместе с одним из местных товарищей, встретила нас враждебно: во встрече участвовали обычные керосиновые бидоны, но в них колотили уже не ребята, а внушительные мужчины, вооруженные не менее внушительными дубинками. Говорить нам так и не удалось.

– Плохое начало… – заметил я товарищу.

В следующей деревне нам удалось организовать выступление, но аудитория нас удивила: ни свиста, ни замечаний, ни аплодисментов. Мертвая тишина. Во время речи, в которой я говорил о программе социалистической партии, никто ни разу не прервал меня.

По окончании не раздалось ни звука. Когда в полном недоумении я слез со стола, с которого говорил, ко мне подошел крепкий, энергичный старик и, пожимая мою руку, произнес:

– Я говорю от лица собравшихся здесь отцов семейств. Мы, горцы, привыкли говорить мало, но мы держим свое слово. Все мы будем голосовать за социалистов. Это мы решили промеж себя. Но если вы, социалисты, поступите так, как другие, мы вас кинем туда, – и он протянул руку по направлению к реке. – Вчера депутату Солери, министру, пришлось пройтись пешком вместо привычной его прогулки на автомобиле. Мы лучших наших людей потеряли на войне! Видите, что от них осталось! – указал старик на мемориальную доску, испещренную именами павших. – Хватит!

Нас пригласили в клуб, который позже стал помещением социалистической секции.

Старик сдержал слово: вся деревня голосовала за нас.

Во время этих предвыборных поездок чем только мне не приходилось заниматься мимоходом помимо программных агитационных выступлений! Однажды в Ачелио мне пришлось открывать мемориальную доску в память павших на войне. Тогда в каждом городке, в каждой деревушке воздвигали такие монументы. И в Ачелио на одной из главных улиц уже имелась такая доска, но это была доска «синьоров», как выразился о ней один из бывших фронтовиков.

– Ее соорудили богачи, – объяснил мне он, – окопавшиеся в тылу, и открывали ее поп, префект и фабриканты, и чего только не написали на ней: и «отечество», и прочие громкие слова! А на открытии нашей будет свой брат, простой народ. Мы хотели было приурочить ее открытие как раз к открытию «господской», но потом, чтобы не затевать истории, отложили. А то они еще оскорбят наших мертвых.

Хорошая эта была доска: без лицемерных фраз, простая, массивная, крепкая, как окружающие горы, как те, чьи имена резец увековечил на ее поверхности. Мы открыли ее под торжественные звуки «Интернационала», на празднестве присутствовал действительно только «свой брат»: ни попов, ни синьоров.

Оттуда я верхом на осле медленно добрался до последней в моем маршруте горной деревеньки. Здесь меня ожидали снег и сотни фронтовиков. Какие виды оттуда, и какие внушительные фигуры у альпийских стрелков! К немалому своему изумлению, я нашел здесь и наши газеты. Встретили меня, как старого друга.

– Я знаю твое имя, – сказал один из фронтовиков, – к нам доходит сюда «Лотте нуове». Правда, читать там было немного (он намекал на цензуру), но мы все равно понимали, в чем дело. Что за собачья жизнь! – и он сочувственно вздохнул.

– Будут ли ораторы от других партий? – осведомился я.

– Нет, я уверен, что не будут. Даже джолиттианцы не решатся.

Сколько вопросов задавали мне после моего выступления! И какие подчас наивные вопросы были! Сюда, в горы, доходило лишь слабое эхо нашей борьбы, но к нему жадно прислушивались. Больше всего вопросы касались русской революции. Говорил до глубокой ночи. Ночевку мне устроили в «байта», наполовину вырытом в скале домике, принадлежавшем сапожнику, ярому безбожнику, который развешал по стенам своего обиталища антирелигиозные карикатуры, вырезанные из «Азино». Сапожник рассказал мне, что, когда служанка местного попа приносит ему в починку свои или поповские туфли, она крестится и отворачивается от его картинной галереи.

– В сущности, – говорил он, – наш поп не злой и такой же бедняк, как и мы, но глуп. Сам не знаю, что привязывает нас к этим скалам? Я побывал в Америке и, поверите, только и думал, что об этих утесах, снегах, потоках… Я вовсе не почитатель отечества. Я, например, и не подумал вернуться, когда была объявлена война, а вот к камням этим, поди ж ты, тянет!..

На другое утро я снова оседлал своего осла и стал спускаться в долину. По дороге при удобном случае – на рынках, на площади, если выступал какой-нибудь оратор – я останавливался, слезал с ослика и говорил. Несколько раз мне пришлось выступать против попов, остальные ораторы были джолиттианцы и, понятно, кавалеры.

Достигнув долины, я нашел телеграмму из федерации, сообщавшую, что меня ожидают в одной из ближайших деревень. Расшатанная повозка, в которую был впряжен капризный мул, через каждые сто шагов лягавший копытом в передок, была любезно предоставлена в мое распоряжение. У въезда в деревню меня встретил торжественный кортеж празднично разодетых горцев со знаменами. Мы обменялись крепкими рукопожатиями, в воздухе замелькали шляпы, раздались крики приветствия.

Мое внимание привлекли знамена. Все они были более или менее красного цвета, но что за странные надписи красовались на них! «Братство св. Анны», «Первый приз на бегах», «Второй приз на лыжной гонке»… Я ничего не понимал. Где я?

– Не обращайте внимания на надписи, – сказал один из крестьян, – смотрите только на цвет. Мы взяли, что смогли найти, потому что нельзя же было оставить праздник без красных знамен.

Оркестр заиграл «Рабочий гимн», присутствующие подхватили хором: ни комиссар моего городка, ни сам Турати, увы, не узнали бы его! Митинг состоялся на главной площади. Сам синдик, любивший полиберальничать, предложил нам в качестве трибуны балкон своей канцелярии.

После речей последовал неизбежный банкет. Двое карабинеров, присланных для поддержания порядка, тоже приняли участие в празднестве. Вечером их пригласили выпить, и довольные, со шляпами набекрень, они превесело отплясывали в деревенском клубе.

Когда по окончании этой предвыборной поездки я вернулся в Кунео, мои товарищи искренне удивились, не найдя на мне синяков: такова была реакционная слава этой провинции.

Мне пришлось в этот период выступать и в самом Дронеро, этой цитадели джолиттианства. Говорил я в городском театре. Выступление было достаточно бурное, с оппонентами, со свистками, но и здесь обошлось без синяков. Самого Джолитти, конечно, не было: он объезжал более крупные места, где пожимал руки своим верным кавалерам, рассыпал улыбки, говорил – словом, старался изо всех сил, несмотря на свой преклонный возраст. Он чувствовал, что почва под ним начинает колебаться.

На всю провинцию нас, социалистов, способных выступать на собраниях и вести словесную борьбу, было не больше десятка против целой армии попов, адвокатов, кавалеров, вооруженных деньгами и автомобилями. У нас не было денег, и передвигались мы всеми возможными способами: на велосипедах, в дилижансах, повозках, верхом, а иногда и на лошади св. Франциска, то есть на собственных ногах… Однажды, чтобы мне вовремя попасть на собрание, где говорил министр Бертоне, которому я брил бороду в начале своей цирюльничьей карьеры и против которого я должен был теперь выступать, железнодорожники повезли меня на специально пущенном для этого локомотиве.

Во время этих лихорадочных разъездов по провинции мне привелось выступить в одном городе одновременно с Джолитти. Полиция не пропустила нас в помещение, где говорил премьер, мотивируя свой отказ тем, что собрание было «частного характера». Тогда мы устроили импровизированное собрание перед зданием. Но герой Римского банка не показался рабочим и ограничился своими верными командорами и кавалерами. А в Винадио, высоко в горах, меня встретили фронтовики, альпийские стрелки, а к ним присоединились солдаты из казарм. Как раз в этот день депутат Кассини, банкир, джолиттианец, предложил фронтовикам обед, во время которого намеревался произнести предвыборную речь. Фронтовики приняли предложение и оказали честь обеду, но, когда за десертом депутат поднялся, чтобы произнести речь, встал также и один из фронтовиков и, обращаясь к остальным, сказал:

– Товарищи! На площади через несколько минут будет говорить социалистический оратор. Я приглашаю вас послушать его, приглашаю также и депутата Кассини, который сможет произнести свою речь там, если пожелает.

Гром аплодисментов покрыл его слова: фронтовики двинулись к выходу, распевая «Красное знамя» и оставив почтенного депутата с синдиком, попом, бригадиром карабинеров, нотариусом и счетом за обед. Депутат, конечно, на площадь не явился.

Подобная история повторилась в Вальдиери – чудесном, затерявшемся в Альпах городке; и здесь фронтовики покинули собрание джолиттианцев, происходившее в здании городского управления, и пришли к нам. В это время здесь находился король, и королевская гвардия тоже пришла… охранять наше предвыборное собрание!

Интересно, что год спустя здесь на муниципальных выборах победили социалисты. И первым актом обновленного муниципального совета было обложение налогом королевского поместья, находившегося в этой общине. До того времени гражданин Виктор Эммануил III, по профессии король Италии, получающий жалованье в шестьдесят миллионов золотых лир ежегодно, коммунального налога не вносил…

По всей Италии кипела предвыборная борьба. Даже Ватикан, несмотря на свою политику непризнания итальянского правительства, поддерживал одних и боролся против других.

Всеобщее голосование дало социалистам в палате депутатов сто пятьдесят шесть мест из пятисот восьми. Это была большая победа. От нашего округа прошли четыре социалиста. Выставили кандидатом и меня, к великому негодованию многих из моих прежних клиентов, возмущавшихся при мысли, что их парикмахер может пройти в парламент. Меня, однако, провалили, и не в последний раз.

Социалистические депутаты по прибытии в Рим были избиты фашистами, излившими таким способом свое патриотическое огорчение от неудачных выборов. Руководство Итальянской социалистической партии в знак протеста объявило двадцатичетырехчасовую забастовку. Моя мать, узнав об избиении социалистических депутатов, воскликнула:

– Какое счастье, что тебя не избрали!

Но когда меня избили и без депутатских полномочий, бедняжка не нашлась, что сказать.