Текст книги "Записки цирюльника"

Автор книги: Джованни Джерманетто

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Глава II
Первые шаги

По воскресеньям, когда кончалась работа в парикмахерской, мы с товарищем уезжали на велосипедах в соседние деревни вести пропаганду по поручению социалистической секции нашего городка. Мой товарищ был уже полноправным членом партии, я же числился в юношеской секции.

Я недавно только овладел искусством езды на велосипеде и очень полюбил этот спорт. Машина раскрепощала мою ногу и доставляла мне радость быстрого движения. Кроме того, она была мне полезна и не раз выручала во время пропагандистских поездок. Иногда, впрочем, она же приводила меня и в тюрьму.

Однажды это случилось по вине… русского царя! Во время приезда Николая II в Италию газета «Аванти»[14]14
  «Аванти» («Вперед») – ежедневная газета, центральный орган Итальянской социалистической партии; основана в декабре 1896 г. В годы первой мировой войны газета занимала непоследовательно-интернационалистскую позицию, не порывая связи с реформистами. Газета выходит и в настоящее время.


[Закрыть] подняла кампанию против русского самодержца, палача русских революционеров. Социалистический депутат Моргари выдвинул оригинальный лозунг: «Освистать царя, где бы он ни появился!» Лозунг был немедленно принят партией и с энтузиазмом подхвачен широкими массами трудящихся.

В результате этого Николай II, наметивший программу большого путешествия по Италии, вынужден был ограничиться визитом в королевский замок в Раккониджи, в провинции Кунео, находившийся меньше чем в ста километрах от французской границы.

И от этой границы до Раккониджи он ехал сквозь строй солдат и полицейских. Из домов, близких к границе, были выселены обитатели, близлежащие дороги перекопаны. Было строжайше запрещено приближаться к дороге, по которой пролегал путь коронованного гостя. Российский император ничего не увидел в Италии, кроме штыков. Были арестованы местные социалисты. Депутат Моргари, которому по закону нельзя было воспретить передвижение, должен был встречать царя свистом в Ракконидже.

Мы с товарищем решили тоже пробраться туда на наших неизменных велосипедах. Поехали мы без свистков, так как полиция усердно арестовывала всех, у кого находили свистки, даже детей. Но мы умели свистеть и при помощи пальцев.

Посвистать, однако, нам не удалось: вместе с велосипедами мы попали под замок.

Моргари удалось свистнуть только раз: его немедленно, несмотря на депутатскую неприкосновенность, удалили.

Но свист этот громовым эхом отдался в ушах Николая II, он вынужден был убраться восвояси.

Много позже ему пришлось услышать в своей стране рев бури, под который русский пролетариат «свистнул» своего царя уже по-настоящему.

Интересная штука – пропаганда на деревенских собраниях! Особенно в Верхнем Пьемонте, где господами положения были крупные землевладельцы, попы, Джолитти.

Обычно мы выступали – если это удавалось – тотчас же после церковной службы, так что аудиторию собирал нам… поп. Помню мое первое выступление. Дело было в августе. Жара, пыль… Когда мы после изнурительной езды на велосипеде по обожженной солнцем дороге приехали на площадь перед церковью, там не было ни души. Афиши, объявлявшие о нашем выступлении за громкой подписью «Социалистическая секция», исчезли. Поп грозил адом тем из верующих, кто пойдет нас слушать. Даже карабинеры, которые прибыли из казарм «охранять порядок», отправились в церковь.

Мы тоже заглянули внутрь и услыхали заключительную фразу проповеди:

– Итак, идите, чада мои, по домам и не слушайте, что говорят вам эти враги религии, семьи и отечества.

Это было великолепным способом возбудить любопытство.

Толпа хлынула на площадь и не торопилась расходиться. В это время старый башмачник, побывавший в Америке и видавший виды, к тому же усердный читатель «Азино»[15]15
  «Азино» («Осел») – антиклерикальный сатирический иллюстрированный журнал, пользовавшийся в Италии большой популярностью


[Закрыть] и нашего еженедельника «Лотте нуове»[16]16
  «Лотте нуове» («Новая борьба») – социалистический еженедельник, выходивший в г. Мондови.


[Закрыть], принес стол, поставил его посреди площади и, протягивая руку, торжественно возгласил:

– Вы – ораторы. А вот вам и трибуна!

Я взобрался на стол. Крестьяне сгрудились вокруг. За ними стояли карабинеры. Поп, загадочно улыбаясь, стоял на пороге церкви, оглядывая свою непокорную паству.

Я открыл было рот, но оглушительный шум покрыл мои первые слова. В чем дело? На площади появился отряд мальчишек, изо всех сил колотивших в старые керосиновые бидоны. Я остановился: говорить было невозможно. Карабинеры с любопытством слушали эту необычайную музыку. Поп имел вид генерала на удачных маневрах. Музыка, впрочем, прекратилась довольно быстро: бидоны были измяты, и ребятишки устали. В публике смеялись, потом шум надоел, послышались протесты. Кое-кто кричал:

– Дайте им говорить!

Стихло. Я снова попытался начать свою речь.

С колокольни раздался отчаянный трезвон. Очевидно, батюшка разработал свой план обстоятельно. Но и пономарь наконец утомился.

Я начал говорить. При первых же моих словах у стола вырос бригадир карабинеров:

– У вас есть разрешение произносить речи?

– Разрешения в этом случае не требуется, – гордо ответил я, так как знал правила, – достаточно известить власти. Это было сделано, иначе вы не оказались бы здесь.

– Я сам отнес сообщение к синдику[17]17
  Синдик – председатель муниципалитета.


[Закрыть],– поспешил подтвердить старый башмачник.

– Предъявите расписку, – предложил жандарм.

– Расписки мне не дали.

– В таком случае, синьор, вы не имеете права говорить. Объявляю собрание закрытым! – строго изрек бригадир.

– Но, – запротестовал я, – это превышение власти!

– А!.. Превышение власти?! Вы арестованы. Я не позволю оскорблять честь и мундир карабинера!

И он стащил меня со стола. Напуганная толпа, выдержавшая грохот жестянок и трезвон, мигом рассеялась. Меня с товарищем отвели в арестный дом.

В канцелярии бригадир обратился ко мне:

– Итак, вы подтверждаете слова, сказанные на площади?

И он стал перелистывать свою записную книжку.

– «Превышение власти», сказали вы? Подтверждаете? Если да, то вот, подпишитесь здесь.

Я подписался. Бригадир разгорячился.

– Я вам покажу, «превышение»! Они думают, я не понимаю… Отведите их в камеру!

Кто знает, как понимал он слово «превышение»? Ему чудился уже громкий процесс… повышение в чине…

В камере мы провели ночь. Утром нас освободили, но домашние узнали про мой арест еще накануне.

Снова семейный совет, в котором участвовал и дедушка.

– Никто в нашем роду никогда не был в тюрьме. Ты нас опозорил, ты недостойный… – И так далее, проповедь за проповедью.

Была тут и та самая тетушка Роза, которая сломала себе ногу на богомолье. С истинно христианским доброжелательством она заявила, что бог заклеймил меня еще до рождения, так как знал, что из меня выйдет.

Этим нравоучением и закончился семейный совет.

Глава III
Я уехал в Турин

В Турине мне быстро удалось найти работу, и я с чувством полной свободы погрузился в жизнь большого города. Работа, Народный университет, Палата труда[18]18
  Палата труда – местное объединение профсоюзов в каждом крупном населенном пункте.


[Закрыть]. Разрыв с семьей чувствовался иногда, но как уже пережитое страдание. Работа в парикмахерской отнимала у меня очень много времени, парикмахерская была одной из самых крупных. Работали ежедневно с восьми утра и до восьми вечера; в субботу мы кончали в полночь, в воскресенье работали до десяти. В среднем я вырабатывал лир десять в неделю. Жил в мансарде вместе с рабочим-механиком. Мансарда наша была на самом чердаке, взбирался я туда чуть ли не полчаса. Товарищ мой читал любовные романы или приключения бандитов. Нрава он был угрюмого, вида мрачного и кончил жизнь свою самоубийством, утопившись в реке По.

Товарищи же по работе мрачностью не отличались. Я нигде больше не встречал – а вращался я среди рабочих самых разнообразных категорий – таких ничем не интересующихся и таких «услужливых» людей, как парикмахеры. «Чаевые» – вот их идеал! И для того чтобы получить два сольдо (четыре – это была сказочно щедрая подачка), они шли на всяческие унижения: льстили, изучали вкусы своих клиентов и соответственно объявляли себя монархистами, радикалами, верующими или безбожниками, добродетельными или распутниками, интересовались невероятными глупостями, аплодировали плоским остротам и т. п. Бессмертный «Севильский цирюльник» ничуть не преувеличение. Я знавал парикмахеров, которые всегда могли дать своим клиентам адресок… «комнат на час» или «чайного домика» с точным указанием расценок. За редким исключением, они все готовы были сделать за чаевые!

Они интересовались скачками, банко-лото, всякими спортивными состязаниями, причем увлекались не самим спортом, а связанной с ним игрой. Я знал парикмахера (я работал с ним в маленькой хибарке на окраине, под громкой вывеской «Цирюльник-филантроп», где брили и стригли действительно за гроши), который уверял, что «постиг все таинства» банко-лото. Посетители рассказывали ему свои сны, а он, объясняя их, указывал «хорошие» номера и за это получал щедро на чай.

– Синьору приснился арест за убийство? – И мой коллега глубокомысленно задумывался на мгновение. – Ясное дело: карабинеры – это одиннадцать, мертвый – сорок семь, убийство – девяносто… Ставьте одиннадцать, сорок семь, девяносто – у вас все данные выиграть!

Но сам он, бедняга, никогда не выигрывал!

Другой был знатоком лошадей и знал наизусть родословную каждой из них. Он давал советы любителям бегов и сам играл на тотализаторе. И неизменно проигрывал.

Впрочем, духом он не падал и на каждых скачках начинал сызнова:

– Лошадь такого-то ничего не стоит. Вот та, другая? Да, чистокровная кобыла: она ведь дочь такого-то рысака, получила большой приз на Лоншанских скачках в таком-то году, а мать ее… – порода! – получила премию Амедея Савойского! Если ставить на кого-нибудь, то, конечно, на нее!..

А на другой день после скачек брал в долг папиросы у товарищей и занимал на обед…

А велосипедные состязания! Были среди парикмахеров такие, которые после окончания работы ходили тренироваться, надеясь стать чемпионами.

Между собой они не дружили, завидовали друг Другу, ссорились… Южане, которых было много в туринских парикмахерских, хвастались, что они лучшие художники (парикмахеры любят так себя называть); северяне, конечно, считали себя гениями, и споры иногда доходили до потасовки.

Я высмеивал их и уверял, что наилучший художник, – конечно, хозяин, который всех нас великолепно «стрижет».

– Это верно. – соглашались некоторые.

Но, когда я заговаривал об их вступлении в профессиональный союз, они смолкали, мрачно поглядывали на меня.

– Хочешь, чтобы нас рассчитали?

Труд оплачивался плохо. Отношение было еще хуже. Клиенты смотрели на нас, как на существа низшего порядка. Обращались на «ты»: «Причеши-ка меня!», «Подстриги бороду!», «Завей усы!». А парикмахер должен был отвечать обязательно по титулу: «Да, синьор командор!», «Слушаюсь, синьор кавалер!» и т. д.

В плохоньких цирюльнях рабочих кварталов дышалось легко, но заработок был грошовый.

Меня недолюбливали за язык.

Как-то один пизанец спорил с уроженцем Сицилии. Этот последний хвастался, что ему случалось брить маркиза ди Рудини, председателя совета министров.

Пизанец оглядел его с видом превосходства:

– А я работал в Пизе в парикмахерской, которая обслуживала королевский дворец! – И он победоносно оглядел товарищей.

– Ты, что же, королевских собак стриг, что ли? – не удержался я.

Ну и была же история! Помирился он со мною только после того, как я уступил ему одного из своих наиболее щедрых клиентов.

И все же я с двумя-тремя товарищами вел здесь организационную работу, и мы сумели, правда с невероятными усилиями, добиться успеха.

Но «организованным» членам профсоюза приходилось плохо, хозяева к ним придирались, при первом же случае увольняли, а найти новое место было трудно: нас знали наперечет.

Как-то мне пришлось работать в центре, в роскошной парикмахерской на проспекте Виктора Эммануила, вблизи казарм; в парикмахерскую заходили все офицеры, а солдаты – разве только случайно. Надо было только посмотреть, как раболепствовали и хозяин и служащие, когда к нам заходил кто-нибудь из полковых «шишек»!

А когда приходил сам полковник, то это было словно второе пришествие! Хозяин собственноручно распахивал перед ним дверь, склоняясь с подобострастным «Мое почтение, синьор полковник», и затем вытягивался, как в строю. Парикмахеры кидались принять полковничью саблю, перчатки, фуражку, плащ…

А брошенные клиенты покорно ждали с намыленными щеками и подбородками.

В одно из воскресений, когда парикмахерская была битком набита военными и чиновниками – затесался даже и один епископ, – появился полковник. Он начальственно скомандовал:

– Поскорее, я тороплюсь!

И так как в этот момент я заканчивал бритье своего клиента, то высокая честь служить полковнику выпала на мою долю.

– Кто следующий?

Полковник приблизился к креслу, за которым я работал.

– Подстриги бороду, да поторапливайся!

– Садись! – ответил я.

Мгновенно в парикмахерской воцарилась мертвая тишина. Служащие оцепенели. В воздухе замерли руки с ножницами и бритвами, глаза хозяина выкатились из орбит, сам полковник посинел, но сдержался и сел в кресло.

Я, стараясь сохранить полное спокойствие, принялся за работу. Мои коллеги боялись глянуть в мою сторону, зато хозяин кидал на меня испепеляющие взгляды. У клиентов был растерянный вид, только несколько нижних чинов, брившихся в уголке, видимо, были довольны.

Полковник, пока я его брил, обращался ко мне на «вы». На чай он не посмел дать и удалился все еще посиневший. Хозяин долго расшаркивался перед ним и извинялся.

Как только он вышел, хозяин подошел ко мне:

– Вы сегодня же вечером получите расчет! Я заплачу вам за восемь дней вперед.

– Так рассчитываются с жуликами, – возразил я.

– От кого вы научились такому обращению?.. – зарычал вконец разгневанный хозяин.

– От полковника, – ответил я.

Вечером, забрав свои инструменты и причитавшиеся мне гроши, я ушел из парикмахерской. Начался тяжелый период поисков работы. Получить место было трудно: хозяева знали меня слишком хорошо. Переменить ремесло не позволяла больная нога. Потянулись черные дни нищеты. Заработок выпадал случайный, ничтожный. Сколько раз спасал меня от голодной смерти мой приятель, мывший посуду в одном из ресторанов, откуда он приносил мне остатки еды, собранные с блюд!

Но наш союз парикмахеров креп и разрастался. В один прекрасный день парикмахеры объявили забастовку. Кролики превратились в львов! Грозились избить хозяев, разнести в щепки парикмахерские… Забастовка тянулась недолго: хозяева пошли на уступки. Была увеличена заработная плата, дан отдых по понедельникам: но чаевые остались. Сами бастующие выдвигали отмену этого унизительного обычая скорее как агитационный прием.

В Турине я не мог больше найти себе работу, поэтому я перебрался в Савону, а оттуда – в Александрию. Я полюбил смену мест, но вскоре пришлось мне поехать в Мондови: захворал мой отец. Тяжелая и нездоровая работа, большей частью в подземных помещениях, длинный рабочий день, сверхурочные сломили его.

Я вновь вернулся домой. Никто уже не читал мне нравоучений, никто не старался переделать меня. Я зажил своей обычной жизнью: работал, учился, писал.

Отец умер. Я в двадцать лет стал главою семьи. Мать была хворая, трое ребят, еще маленьких, я – без работы, потому что был членом правления союза парикмахеров и потому еще, что «писал в газетах».

Одному из моих родичей удалось наконец найти мне место в Фоссано, где я засел надолго.

– Я навел о вас подробные справки. Знаю, что вы хороший работник и любите свою семью. Мне сказали, что вы образованны и умны, но… занимаетесь политикой. У меня политикой не занимаются. Запомните хорошенько: вне заведения вы можете делать, что вам угодно, но здесь – нет!

– А если какой-нибудь клиент сам заговорит о политике, что тогда я должен буду делать?

– Никто из моих клиентов не разговаривает о политике: у меня бывают только люди серьезные!

– Ладно!

И мы переехали в Фоссано.

Глава IV
Борьба в маленьких городках. Бартоломео Ванцетти

Вот я и в новой моей резиденции. Это был маленький старинный городок со слабо развитой промышленностью. Много церквей, казармы, крепость, две тюрьмы, много торговцев, родовитое дворянство, попы. Попов особенно много. Кроме них, пехотный полк, артиллерийская бригада и эскадрон кавалерии. Вокруг городка – мелкое крестьянство. Во всем городе – восемнадцать тысяч населения. Ни одного рабочего кружка, ни библиотеки, ни даже читальни. Было рабочее общество взаимопомощи. Социалистической организации не было.

Однако нашлось несколько товарищей. Один из них изготовлял фруктовые воды, но занимался преимущественно изобретением летательной машины, которую назвал «ортогеликоптером» и которая должна была быть сконструирована по законам птичьего полета. Сколько птиц погубил этот парень, добиваясь постижения пленительной тайны полета! Все мальчишки городка приносили к нему птиц, попадавших в их руки, и он неутомимо изучал их крылья и строение тела.

Другой товарищ был булочник, добрый малый без особых талантов. Были еще два брата каменщика и один кузнец. С ними я сошелся очень быстро.

В парикмахерской, кроме хозяина, обо мне знали, прежде чем я еще приехал в Фоссано, все его клиенты: попы, офицеры, унтер-офицеры, купцы, тюремные надзиратели, рабочие, крестьяне. В маленьком городке даже мое появление было событием. Работа здесь была совсем иная, чем в большом городе: хозяин работал вместе с нами; очень много приходилось работать в субботу, воскресенье и среду (большая ярмарка). Хозяин, разумеется не желая этого, сделал мне своеобразную рекламу как социалисту, в результате чего я в первый же день моей работы был атакован одним из консерваторов, который посещал парикмахерскую ежедневно, как ходят в кафе, чтобы убить время. Я, конечно, отвечал.

Не прошло и двух недель, как благонамеренная парикмахерская превратилась в настоящий политический клуб. Забавнее всего было то, что сам хозяин, который никогда в жизни не занимался политикой, являлся главным застрельщиком наших диспутов. По утрам, прочитав газету, он открывал действия против меня, невзирая на то, были ли в парикмахерской клиенты или нет. Иногда я напоминал ему наш первый разговор; он досадливо пожимал плечами и продолжал громить меня и социализм. Собственно, благодаря этим диспутам со мною он позже стал муниципальным советником и асессором. Он доходил до пафоса: «Социализм – угроза, против которой надо бороться!» – и сообщал «ужасные» факты…

Крестьяне слушали его, раскрыв рты, я возражал. Так шли неделя за неделей.

Между тем я завязал сношения с местными социалистами. К нам присоединилось еще несколько рабочих, вместе с которыми мы основали социалистическую организацию и назначили одного из нас постоянным корреспондентом «Аванти» и еженедельника «Лотте нуове», выходившего в Мондови. Нам удалось также снять маленькую комнатушку, где происходили наши заседания, читались лекции и велись групповые занятия с рабочими.

Мой хозяин, узнав о существовании нашей секции, не рассердился, а в свою очередь – ученик, достойный учителя – принялся организовывать секцию христианско-демократической партии.

Первые корреспонденции из Фоссано, появившиеся на страницах «Аванти» и «Лотте нуове», были камнем, брошенным в стоячую воду. Городишко зашевелился. Три местных еженедельника: один – бесцветный, передававший хронику и поздравлявший новых «кавалеров» и «командоров» с получением ордена[19]19
  Титулы «кавалеров» и «командоров» присваивались лицам, награжденным орденами; итальянские правители щедро одаряли ими по преимуществу военных и своих политических друзей.


[Закрыть], другой – клерикальный и третий, влачивший жалкое существование от одних выборов до других, пока кандидат какой-либо партии не согласится хорошо заплатить за пропаганду его кандидатуры, – яростно набросились на нас.

Началась ожесточенная кампания: специальная рубрика была отведена «преступлениям» социалистов; в каждом номере появлялись статьи против «зловредной» деятельности социалистов, личные выпады против местных старых членов партии, которых между прочим упрекали в том, что они дали совратить себя «мальчишке-иностранцу»!

Хозяин мой, однако, не рассчитал меня, как я ожидал. Дело в том, что я привлекал клиентов в его парикмахерскую: друзья и единомышленники приходили обменяться со мной мыслями, враги – поспорить, а просто обыватели – поглазеть на «опасность», и деньги плыли в кассу.

В небольшом городке самые маленькие события имеют большое значение. Здесь царили ханжество и сплетня. Название городка звучало иронически (Fossano происходит от Fons Sana, что по-латыни означает «здоровый источник»).

Каждый обыватель перемывал косточки другого, начиная от генерала Бава-Беккариса, заслужившего в 1908 г. печальную известность расстрелом рабочей демонстрации, и кончая последним трактирщиком. Недаром «Кафе гранде», где собирались представители фоссанской родовой знати: кавалеры, командоры, каноники, богатые купцы и дельцы – избиратели Джолитти, было прозвано местными остряками «клубом злых языков»!

Немногочисленные социалисты мало чем отличались от прочих обывателей. Они отделялись от них во время выборов, собирали некоторое количество голосов и получали одно место в муниципальном совете, после чего затихали до следующих выборов.

Я сильно подозреваю, что кое-кто из консерваторов тоже голосовал за них, исходя из того, что «необходимо же иметь и меньшинство». А социалистическое меньшинство было так безобидно! Вообще в Фоссано при выборах граждане руководствовались примерно следующими соображениями:

«Такой-то очень порядочный человек – следует сделать его советником. Доходы у него хорошие, досуга много: он сможет заняться общественными делами и красть не будет».

И выбирали.

Но мы, молодые социалисты, нарушили это мирное житие: к великому изумлению почтенных граждан, мы, не ограничивая нашей пропаганды выборным периодом, каждое воскресенье разъезжали по деревням, а в течение недели вели агитационную работу в городе в нашем кружке.

Однажды мы, не входя в соглашение с другими местными демократами, устроили даже митинг, на котором я и мой товарищ защищали кандидатуры наших товарищей, ссылаясь на программу партии. Этого еще не случалось ни на одних выборах. Перепуганные граждане целую неделю судачили об этом событии, пока не подоспело другое.

Хозяин мой обслуживал соседний монастырь, куда время от времени посылались для «размышления» попы из других местностей. Однажды он послал меня туда побрить епископа.

– Помните, что ему надо облобызать руку и называть «монсиньор»!

Действительно, епископ на мое «здравствуйте» сунул мне под нос руку. Я вежливо пожал ее…

Больше меня не посылали в монастырь: знать и все попы городка были оскорблены, а хозяин на этот раз серьезно обиделся:

– Вы отвадите всех моих клиентов! Подумаешь, велика важность поцеловать руку монсиньору!

И не выдержал – сосплетничал:

– Он, наверное, будет кардиналом, говорят, что он близкий… гм, весьма близкий друг одной из принцесс королевского дома!

Но тут же испугался: а вдруг я напишу об этом в газету, и стал просить меня держать это в строгом секрете. Несколько дней он жестоко трусил.

Однажды мы решили организовать митинг в Виллафаллетто, километрах в десяти от Фоссано. В этой деревне у нас не было никого, кому мы смогли бы поручить расклеить афиши. Как всегда в таких случаях, я спросил у встречного крестьянина, нет ли у них «неблагонадежных». Крестьянин подумал, потом ответил:

– Да, один есть, булочник, некто Бартоломео Ванцетти. Но он не социалист, а из тех, которые убивают королей; он ни с кем не разговаривает, и с ним не любят беседовать.

Я попросил дать мне адрес и решил поговорить с таинственным анархистом.

На следующий же день я поехал в Виллафаллетто и без труда разыскал Ванцетти.

Он встретил меня недоверчиво. Я назвал себя.

– Такой-то, секретарь социалистической секции Фоссано. Я хотел просить тебя помочь нам…

Ванцетти, иронически усмехаясь, перебил меня:

– Понимаю, приближаются выборы…

– Дело не в выборах, – возразил я, – это будет пропагандистское собрание.

– Ну что вы сможете сделать в такой деревне? Здесь господствуют попы, народ безграмотен… Нет, я не хочу вмешиваться в это дело, у меня нет ничего общего с социалистами.

Я старался всячески убедить его.

– Думаю, что найдется общее: надо встряхнуть эту толпу, выветрить здесь ладан. Давай устроим так: я буду выступать, ты возражай мне, спровоцируем попа на выступление и докажем народу нашу правоту. Как видишь, найдется общее.

Но Ванцетти только качал голевой.

Мы долго спорили, он провожал меня за деревню. Говорил он на местном наречии. Чувствовался человек, много читавший и много думавший, твердо защищавший свои убеждения. Мне не удалось убедить его. Все же он согласился развешать афиши и отнес уведомление о собрании синдику. В воскресенье я с моим товарищем были встречены обычной «музыкой» и трезвоном.

Попы защищались отчаянно, организовывая против нас верующих крестьян. Случалось, что нас забрасывали камнями. Почти всегда собрание кончалось нашим арестом, причем полиция в рапорте сообщала, что она «спасала нас от народного гнева».

Много раз я вспоминал встречу с Ванцетти и никак не мог понять, каким образом в подобной обстановке мог появиться анархист. Но никогда я не думал, что мне придется еще раз организовать здесь митинг по поводу приговора к казни на электрическом стуле, вынесенного в Америке булочнику – анархисту из Виллафаллетто!..[20]20
  Ванцетти Бартоломео (1888–1927) – был казнен в США на электрическом стуле вместе со своим товарищем Никола Сакко 23 августа 1927 г. Оба они несколькими годами раньше эмигрировали в США в поисках работы. В 1920 г. Сакко и Ванцетти были арестованы по обвинению в убийстве двух банковских служащих, перевозивших крупную сумму денег. Несмотря на то что оба обвиняемые доказали свое бесспорное алиби, так как во время убийства, совершенного в г. Соут-Брентре (штат Массачузет), они находились в другом городе, американское «правосудие» приговорило их к казни на электрическом стуле. Американские власти целых семь лет продержали Сакко и Ванцетти в камере смертников. За спасение их жизни выступали миллионы трудящихся и прогрессивные люди всего мира, в том числе Максим Горький, Бернард Шоу и другие. Весь мир гневно протестовал против этой жестокой расправы американских империалистов с двумя невинными рабочими. Ныне, по прошествии более тридцати лет после этого «легального» убийства, совершенного американскими судьями, в США и в Италии созданы десятки комитетов, поставивших себе целью реабилитировать память Сакко и Ванцетти, павших жертвами американского «правосудия».


[Закрыть]

Это случилось в 1921 году. Нас было три оратора: коммунист, анархист и реформист. В этот приезд я познакомился с отцом и одной из сестер Ванцетти, той самой, которая потом совершила свое траурное путешествие в Бостон. Они умоляли меня не возбуждать общественного мнения; говорили, что, если делом займемся мы, от него откажутся епископ и депутат. Позже я узнал, что фашисты их запугали. Им удалось вырвать у отца Ванцетти согласие на запрещение объявленного нами митинга, который так и не состоялся. Мы покинули Виллафаллетто в сопровождении полицейских.

Эти подробности закулисной работы фашистов я узнал позднее из письма самого Ванцетти, написанного им из бостонской тюрьмы и помещенного в нью-йоркской итальянской газете в ответ на мою корреспонденцию на страницах одного из наших журналов. Письмо это – редкий документ человеческого хладнокровия – вскрывает всю мерзость клерикальных и либеральных деятелей, уже в те дни подчинивших свою политику фашизму.

Депутат Фаллетти (синдик Виллафаллетто), к которому я обратился по делу Ванцетти с сообщением о предполагавшемся митинге протеста, сказал мне:

– Не надо никакого митинга… Я лично уже занялся этим делом, хотя Ванцетти не заслужил, чтобы я им интересовался: когда совершают преступление, надо нести кару. Он опозорил нашу деревню, но мне жалко его семью. Что же касается Сакко, – его я не знаю.

Так умыл себе руки синдик Виллафаллетто.

Привожу письмо Бартоломео Ванцетти:

«Дорогие друзья из «Лавораторе»!

Я только что прочел корреспонденцию «Меднобородого»[21]21
  Меднобородый – псевдоним товарища Джерманетто.


[Закрыть], появившуюся в «Лавораторе» 3-го с. м. под заглавием «Сакко и Ванцетти не должны умереть!» Автор впал в некоторые неточности, которые объясняются, конечно, непродолжительностью его пребывания в незнакомом ему Виллафаллетто, но которые, приписывая вину невинным, могут привести читателя к неправильным и ошибочным суждениям. Поэтому я решил написать это разъяснение, которое и прошу вас напечатать. Корреспонденция сообщает, между прочим, что депутат Фаллетти и префект Кунео – клерикал, дворянин, джолиттианец Фрутери ди Костильоле запретили митинг и ораторы избежали ареста, не попав в казарму карабинеров.

Без сомнения, «Меднобородый» писал это без злого умысла, но он ошибается. Не депутат Фаллетти и не граф Фрутери запретили митинг, а мой отец. Это было сообщено мне письмом моими сестрами. Когда фашисты узнали о готовившемся митинге, они направились прямёхонько к семье, которой возмущенно заявили, что достаточно было их одних, для того чтобы добиться помилования, и что вовсе не требовалось вмешательства «красных», и потребовали у моего отца выставить красных за дверь, если бы они явились, и атаковать их в местной газете. Отец мой, консерватор, но не фашист, ответил этим господам, что он был признателен «красным» за то, что они сделали для его сына, и что у него нет причины нападать на них. Позже моего отца запросил синдик, желает ли он, чтобы митинг состоялся. Мне грустно сообщить, что отец ответил отрицательно. Ораторы, очевидно, не были осведомлены об этих подробностях, объясняющих поведение местных властей, запретивших митинг. В этом и состоит неточность «Меднобородого», которую я и исправляю во имя истины.

В остальном его корреспонденция – великолепный реалистический набросок, рисующий мою деревню. Реакционные настроения ее объясняют поведение моего отца и слова депутата Фаллетти. Ни депутат Фаллетти и никто другой не могут сказать, чтобы я когда-либо обнаруживал преступные наклонности. С детских лет я в поте лица зарабатывал хлеб свой. Но я анархист, я приговорен, следовательно, для депутата Фаллетти я – висельник. Поведение моего отца как бы оправдывает такое мнение. Кончаю заявлением, что я в хороших отношениях с моими сестрами, братом, родственниками и моими старыми друзьями. Никто из них не стыдится меня. И мои сестры хотели бы сердечно принять «Меднобородого», землемера Кьярамелло и другого оратора, которым я посылаю привет и благодарность также от имени моих сестер.

Сердечно Ваш Бартоломео Ванцетти

Р. S.

Депутат Фаллетти рассматривал наше дело как обыкновенный случай, когда в виновности обвиняемых не сомневается даже защита или когда никто не заинтересован в их смертном приговоре и последующей казни. Поэтому он просил для нас помилования, то есть пожизненной каторги. Тем не менее – спасибо депутату Фаллетти.

Что же касается фашистского правительства, то для него не было ничего легче, как добиться правосудия, но по всему видно, что оно хочет быть помощником палачей.

9. VII. 1926 года».

Ванцетти написал мне еще одно письмо из тюрьмы, за несколько месяцев до казни. Он его послал в редакцию редактируемого мною еженедельника. Об этом я узнал гораздо позже. К сожалению, это письмо до меня не дошло из-за того, что я был выслан фашистами из провинции Кунео.

Когда прах Ванцетти прибыл в Филлафаллетто, деревня была словно на военном положении. К гробу были допущены только члены семьи и то в сопровождении полицейских и фашистской милиции.