Текст книги "Изолятор"

Автор книги: Джошуа Спэньол

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

41

Уокер и фотограф остались в гараже, а мы с Брук вышли во двор. В углу, под большим дубом, стоял стол для пикника. Мы сели и начали терпеливо ждать приезда ребят из отделения судебно-медицинской экспертизы. Я мечтал о сигарете. Брук же явно об этом и не думала.

– Мне кажется, все это очень тревожно, – заметила она.

– Мне тоже.

– Я волнуюсь… мне страшно…

Она замолчала.

– Чего ты боишься?

– Беспокоюсь, что это может оказаться террористическим актом.

Дело в том, что я и сам постоянно этого опасался. Но мне хотелось узнать, что думает она.

– Ну так расскажи мне о своих страхах.

– Подумай только. Есть человек, несущий в себе заболевание. Давай предположим, что это какая-то ужасная форма СПИДа. И этот парень, биотеррорист-самоубийца, вовсю совокупляется с этими уязвимыми девчонками.

– Так, – согласился я.

– Ты сказал, что эта комната в пансионате в Балтиморе выглядела странно хорошо, правда? Итак: у него отдельная комната, сотовый, стерео и много всего другого, чего в этом доме нет ни у кого. А после того, как он сделал свое черное дело, его просто убрали, чтобы сохранить все в тайне.

– Зачем кому-то понадобилось его убирать? Я считаю его самоубийцей; ну, скажем, сексуальный самоубийца.

– Я серьезно, Натаниель.

– И я серьезно.

Она посмотрела в сторону.

– Ну, не знаю. Я просто думаю, как все это объяснить. Возможно, он вовсе и не был самоубийцей. Надеялся, что вылечится. Может быть, в этом его убедили те, кто им манипулировал. И он надеялся, что закончит свою миссию в Балтиморе, вернется сюда, вылечится и женится на Глэдис Томас.

– Это невероятно, Брук.

– Но я же просто рассуждаю. Предполагаю.

– Ну хорошо, извини, давай рассуждать вместе. Где доказательства?

– Доказательства чего?

– Того, что это террористический акт. Ведь в случае терроризма должны присутствовать письма, требования, кто-то должен взять на себя ответственность.

– Может быть, организаторы дожидаются, когда дело развернется вовсю и привлечет внимание прессы. Подумай сам, Нат. Подумай только, до чего это страшно. Никаких писем и бандеролей, никаких порошков, никаких аэрозольных баллончиков. Этот парень сам – бомба. Только подумай об этом.

– Уже думал. Все равно что-то не сходится. Не убеждает.

– А Глэдис Томас оказалась чем-то вроде свободного конца. Непонятно, что с ней делать. Может быть…

– Брук…

– Может быть, они вообще узнали о ней уже после смерти Кейси. Может, ее и убили только потому, что волновались…

– Брук!

– Что? – спросила она, пожалуй, слишком громко. Потом очень медленно добавила: – Не кричи на меня.

– Я на тебя и не кричал.

– Кричал.

– Ты уже слишком увлекаешься.

– Кто-то же должен увлекаться. Вообще-то ты. Это твоя работа.

– Послушай, – как можно спокойнее ответил я, – я уже увлекался. Потому они и выкинули меня из Балтимора.

– О, понятно. Но с каких это пор Натаниель Маккормик начал так заботиться о том, что подумают другие?

– С тех самых, как услышал звук смываемого унитаза – туда отправилась моя карьера.

Она посмотрела на меня, явно не веря.

– Брук, этот апокалиптический сценарий хорошо придуман. Именно в этом направлении мы и должны рассуждать…

– Я это и делаю…

– И все-таки необходимо учитывать и реальные условия. В настоящее время все это пока только болезнь. Немного странная, правда. И я здесь как раз для того, чтобы выяснить кое-какие странные детали.

В доме послышалось движение.

– Бригада медицинской экспертизы приехала, – вставая, сказал я. Взглянул на часы. – А мне пора в университет, на встречу со старой подругой.

– Со старой подругой?

– Ну да, с любимым профессором. И если ты не хочешь меня туда везти, чтобы не встречаться с…

– …с Джеффом.

– Так вот, если ты не хочешь снова увидеть Джеффа, то мне необходимо попасть к тебе домой и взять свою машину.

Она резко поднялась.

– Я совсем не хочу встречаться с Джеффом.

– Хорошо, – согласился я.

Мы вошли в дом и представились двум сотрудникам судебно-медицинской экспертизы, заодно напомнив о тех чрезвычайных мерах предосторожности, которые они должны предпринять. Один из этих ребят, толстый белый парень с бритой головой, попытался выудить из нас информацию – подробности об инфекции. Я ответил, что по воздуху она, судя по всему, не летает, и если соблюдать все необходимые правила, то можно и не волноваться. Парадоксальные рекомендации. Я чувствовал себя как президент, который советует своему народу проявлять крайнюю бдительность, но в то же самое время жить обычной, нормальной жизнью. Ну и времена настали…

Проходя по коридору, я услышал доносящийся из гостиной плач. Времени оставалось в обрез, но все же мы должны были поговорить и с другими пациентами пансионата, и с персоналом. Выяснить, знают ли они Дугласа, попытаться понять, не общались ли с ним близко…

– Нат, прояви немного человечности, – попросила Брук. – Подожди хотя бы до завтра.

– Завтра у меня уже самолет, – не сдавался я.

– Соверши безумный поступок, – бросила она, направляясь к выходу, – перенеси отъезд.

42

Оказавшись дома у Брук, я по факсу отправил детективу Уокер фотографию Дугласа Бьюкенена. А потом сел в машину и отправился на север, на встречу со старой наставницей, старым университетом и, вполне возможно, с целой волной неприятных воспоминаний. Честно говоря, я уже много раз прокручивал в голове собственное возвращение, причем фантазия всегда услужливо создавала самые высокопарные сценарии – или получение почетной докторской степени, или выступление на каком-то торжестве. Но я и понятия не имел, какие именно чувства вызовет это возвращение в моей собственной душе.

Я свернул с главного шоссе на Юниверсити-авеню, ведущую в городок, который представлял собой воплощение технологических излишеств 1990-х годов. И хотя бум, судя по всему, уже миновал, здесь этого, кажется, и не заметили. Дорога была забита, причем шеренга состояла исключительно из дорогих немецких и японских автомобилей и внедорожников. Именно здесь в счастливые времена жил Кен Кизи. Интересно, что бы он сказал по поводу сияющей вереницы «БМВ», припаркованных у бутиков и ресторанов, предлагающих салаты по двенадцать долларов? Скорее всего решил бы, что все это просто кошмарный сон.

Наконец поток машин медленно тронулся, и скоро мне уже удалось развить гигантскую скорость – больше десяти миль в час. Дорога прошла под железнодорожным переездом и снова поднялась, теперь уже непосредственно к университету.

Какие бы чувства я ни питал к альма-матер, в стенах которой довелось провести четыре нелегких года напряженной медицинской и научной муштры, все равно не могу не признаться, что величие этого места греет душу и тешит тщеславие. Причем оно отличается от величия Восточного побережья; здесь вовсе нет той готической и георгианской тяжести, которая так давит в Йеле или Гарварде. И тем не менее все здесь великолепно. Въезд на территорию университета, самую обширную в стране, отмечен двумя огромными арками из песчаника, открывающими длинную, тянущуюся на полмили пальмовую аллею. Пальмы эти подарил кто-то из богатых выпускников, любящих пускать пыль в глаза. Они поднимались, словно массивные колонны, увенчанные роскошными зелеными капителями. Ходили слухи, что каждое такое дерево стоит не меньше десяти тысяч долларов.

Я подъехал к медицинскому факультету и едва смог его узнать. Там, где в мою бытность зеленели лужайки, выросли два огромных здания, явно научного назначения. Даже снизу, с земли, были заметны полки, уставленные оборудованием и приборами. Сами здания, сложенные из темно-желтого песчаника, выглядели внушительно и бесстрастно. Впечатления от увиденного напомнили мне высказывание одного знаменитого историка искусства: приезжая в Нью-Йорк на Центральный вокзал, «человек входит в город, словно бог», а попадая туда через «Пенн-стейшн», он «прошмыгивает, словно крыса». Так что если арки из песчаника и обсаженные пальмами бульвары говорят о вашей близости к богам, то вот эти огромные медицинские лаборатории заставляют чувствовать себя крысой. Особенно если несколько лет назад эту крысу вышвырнули отсюда.

Как бы то ни было, мне кажется, дело заключалось не только в вызванном архитектурным величием комплексе неполноценности. Немалую роль играло сознание того, что подобные заведения не изменяются, остаются точно такими же, какими вы их покинули давным-давно. Особенно это относится к школам и колледжам. Поэтому больно видеть, что та дверь, за которой тебя рвало после вечеринки, сейчас превратилась в приличное заведение с охраняемым входом, а на месте тех кустов, в которых ты так славно веселился с девчонкой, теперь выросло новое здание. Университеты не помнят своих детей. И уж совершенно точно, что этот университет не помнил меня. По крайней мере, мне очень хотелось в это верить.

Я посмотрел на часы. До встречи с доктором Тобел оставалось еще целых пятнадцать минут. Прекрасно сознавая, что больше сюда уже не попаду, я запер машину, засунул в парковочный счетчик несколько монет и направился к родному факультету.

Оказавшись внутри, я не узнал ровным счетом ничего. Исчезли длинные ряды бежевых шкафов, в которых мы запирали учебники и стетоскопы. Пропал огромный холодильник, где ленчи могли храниться неделями. Исчезли грязные, вонючие туалеты.

Я остановил девушку, на вид лет тринадцати, и спросил, где находятся аудитории.

– Вон там, – она показала сквозь стену, – рядом с административным зданием.

Значит, так давно обещанный новый учебный корпус все-таки построили. Я ощутил явный укол ностальгии, однако мою тоску по добрым старым классам прервал раздавшийся за спиной резкий голос:

– Натаниель? Натаниель Маккормик?

Я повернулся и увидел невысокую темноволосую женщину в длинном белом халате, карманы которого казались набитыми до отказа, – оттуда торчал стетоскоп, едва не вываливались ручки и всевозможные блокноты. «О Боже! – подумал я. – Только не сейчас. Да лучше и вообще никогда».

В животе у меня екнуло, и я начал лихорадочно перебирать в уме имена всех белых женщин, знакомых с ранней юности.

– Дженна Натансон.

Спасая меня от разговора, в котором я не смог бы ни разу назвать ее по имени, она сама протянула руку и назвала себя. Но с другой стороны, если я правильно помнил Дженну Натансон, разговор с ней не сулил ничего приятного. И какого черта меня сюда понесло? Сидел бы себе в машине.

– Привет, Дженна, – как можно любезнее поздоровался я. – Сколько лет, сколько зим!

– Да уж, давненько не виделись. Чем занимаешься? Что здесь делаешь?

Я честно рассказал, что работаю в Центре контроля, в Калифорнию приехал по делам и решил навестить университет.

– Здорово. Отлично. Приятно видеть, что после стольких трудностей и неурядиц ты все-таки сумел встать на ноги.

Вот он, добрый старый комплимент пополам с пинком, подумал я.

– Так, значит, ты закончил магистром общественного здравоохранения? – продолжала она допрос с пристрастием.

Очевидно, ей не верилось, что я все-таки смог осилить программу доктора медицины; она решила, что я выбрал направление охраны здоровья. В общем, предположение выглядело совсем не плохо.

– Нет, получил диплом врача.

– Ну, просто великолепно. И где же?

Этот разговор уже начинал меня убивать.

– В университете штата Мэриленд, – ответил я.

– Прекрасная школа, – неискренне заключила она. – А я вот застряла здесь, занимаюсь нейрохирургией. Меня пригласили остаться на факультете. Сейчас уже доцент.

Кажется, Дженна даже и не заметила, что я вовсе ни о чем не спрашивал.

– Умница, – сказал я.

– Да. Хотя операции на мозге – дело тяжелое.

– Ну, знаешь, это не ракетная техника.

Я улыбнулся. Дженна – нет.

– Однако это нейрохирургия.

– Да, конечно, – согласился я.

И как это меня угораздило ввязаться в разговор?

– Работа, конечно, неплохая, но для женщины очень трудная.

На ум пришел сразу десяток ответов, однако я предпочел не рисковать.

– Могу представить.

– Во всяком случае, кто-то же должен бросить вызов мужскому шовинизму.

У меня создалось ощущение, что она даже не очень-то замечала мое присутствие, а разговаривала просто со стеной. И тут она тронула меня за руку.

– Ну и как ощущение – ведь ты вернулся после стольких лет…

Нельзя было упускать возможность. Я метнул взгляд на часы.

– Черт возьми, Дженна, я опаздываю на важную встречу. Поздравляю с профессиональными достижениями. Перед тобой словно ковровую дорожку расстилают.

Произнося все это, я неотступно пятился к двери, не оставляя Дженне ни малейшей лазейки для приглашения выпить вместе кофе и поболтать.

Оказавшись на улице, я вздохнул полной грудью, словно только что освободился от удушья. Отошел от старого здания на почтительное расстояние и только тут оглянулся, чтобы удостовериться, что Дженна меня не преследует. Территория была свободна, и я сел на скамейку. И только сейчас, оглянувшись, понял, что нахожусь как раз напротив корпуса Хейлмана – того самого, где и располагалась лаборатория Хэрриет Тобел. В отличие от других университетских зданий это ничуть не изменилось: то же самое старое, довольно неприглядное сооружение, где я провел так много времени и где, буквально на коленях, умолял доктора Тобел помочь.

Взглянув направо, я узнал серый корпус Даннера, в котором помещалась та самая лаборатория, где мне довелось выполнять работу на степень доктора философии. А на третьем этаже, в углу, та самая аудитория, в которой я чувствовал себя таким счастливым, смелым, амбициозным, где вел себя, словно повелитель вселенной. Та самая, где я так вспылил.

«Вспылил». Так объяснили мое поведение товарищи-студенты. Я внезапно вспотел.

43

Итак, я вспылил. Если вы стремитесь к карьере доктора медицины и доктора философии, то первые два года учебы проведете среди нормальных студентов-медиков, целых двадцать месяцев посвящая изучению базовых наук, так называемому доклиническому образованию: в него входят анатомия, биохимия, психология. Но после этих двух первых курсов нормальные студенты-медики отправляются в клиники, чтобы «учиться на доктора». А другие, подобные мне, держат путь в лаборатории, чтобы заниматься научной работой и готовиться к карьере исследователя. Выбор конкретной лаборатории имел колоссальное значение. Вы не только определяли свое местонахождение и окружающую среду на следующие четыре года жизни, но и выбирали себе наставника и поле деятельности. Именно этот выбор давал или, наоборот, не давал возможности научных публикаций, грантов и контактов. Крепко подумай, не ошибись в выборе, работай хорошо, и весь мир окажется у тебя в кармане. Выберешь не то и, если не повезет, на всю жизнь останешься заштатным докторишкой.

Короче говоря, речь шла о том влиянии и уважении, которые, подобно вирусу, передаются студенту от почтенного и авторитетного научного руководителя и заражают его. Конечная же цель у всех нас была одна и та же, словно Святой Грааль: место на факультете и собственная лаборатория.

Поводив носом примерно с год, я остановился на лаборатории исследования биологии рака, которой руководил трансплантированный из Германии доктор Марк Юрген. Сам он занимался изучением влияния вирусов на ДНК человека. Доктор Юрген работал с вирусом человеческой папилломы, который приводит к появлению бородавок, а у некоторых, из числа неудачливых женщин, вызывает рак шейки матки. А если говорить еще конкретнее, доктор Юрген рассматривал роль вируса в передаче информации на клеточном уровне. Он хотел выяснить, каким именно образом вирус приводит к такому бешеному делению клеток в организме некоторых людей. И хотя он имел дело с вирусом человеческой папилломы, ограничиваться только бородавками смысла не было. Сама идея инфекционного распространения рака в то время была в моде, и работа Юргена должна была привлечь внимание всего мира. Естественно, я не мог устоять против искушения.

Лаборатория доктора Юргена имела репутацию скороварки. Герр Юрген ожидал быстрых результатов, а также того, что его команда знает, как именно их следует получить. За ручку здесь никто никого не водил, а с научных семинаров подчиненные часто уходили в слезах. Но дело в том, что этот человек действительно получал результаты и публиковал их в самых авторитетных научных изданиях: «Нэйчер», «Селл», «Сайенс», «Кэнсер». Все эти журналы относились к самым престижным. И хотя контора была еще совсем молодой – сам профессор работал в университете всего лишь восемь лет, – его студенты и аспиранты получали работу в таких местах, как Дюк, Пенн-стейт и Гарвард. Так что обстановка как раз подходила таким молодцам, как я – молодым, полным сил, энергичным, умным и целеустремленным. С благословения куратора Хэрриет Тобел я отдал свою драгоценную научную судьбу в руки доктора Юргена. И все шло просто прекрасно. Какое-то время.

Я выбрал себе плодотворную нишу для работы – вирус гепатита С. У ряда больных он может вызывать рак печени. Я планировал обнаружить механизм, посредством которого вирус вызывает рост опухоли, и соответственно занялся разработкой адекватных экспериментов. Самое интересное, что всего лишь через пару лет я действительно обнаружил этот механизм, и мои результаты достойно и значительно пополнили бы корпус знаний. У доктора Юргена текли слюнки, а я готовил статьи для самых серьезных журналов. Неожиданно моя персона оказалась восходящей звездой в лаборатории, на факультете и – да простят мне отсутствие скромности – в области биологии рака. Проблема заключалась в одном: мои результаты не имели стопроцентной обоснованности.

Позвольте немного объяснить, в чем дело: по сравнению с медицинской наукой Уолл-стрит или Голливуд – места для абсолютных слабаков. Если вас манит настоящий прессинг, равно как и все богатства разума и мира, а также зависть коллег, то попробуйте поработать в какой-нибудь мощной лаборатории под началом яркого и энергичного научного руководителя. При всем моем уважении к Дженне Натансон, она занимается всего лишь нейрохирургией. А то, о чем я говорю, будет покруче нейрохирургии. Нейрохирургия – всего лишь механика; неврология же, биология рака и молекулярная биология – это для гениев. Да и что касается денег, революция в сфере биотехнологии позаботилась о том, чтобы главные действующие лица ели не только досыта, но и вкусно.

Позвольте мне также объяснить собственную вину: я вовсе не начал научную деятельность с подтасовки фактов. Мои первые результаты оказались многообещающими. Причем настолько, что профессор Юрген готов был положить к моим ногам весь мир. Я чувствовал себя золотым мальчиком и купался в волнах его любви и восхищения. А вот когда выводы слегка накренились, когда результаты начали утверждать совсем не то, что они должны были утверждать, здесь уже мне пришлось немного подтасовать цифры. Я и подтасовал. Я был прав и знал, что прав. Просто мне никак не удавалось заставить упрямые цифры выстроиться в нужном порядке. Это выглядело именно так: мой путь к славе и почестям оказался под угрозой каких-то глупых цифр. Так вот, я тасовал и тасовал. И в результате дотасовался до того, что пути обратно уже не было: я увяз слишком глубоко.

Примерно за неделю до того самого дня, когда мне предстояло сдать статьи, Юрген вызвал меня в кабинет. За месяц до этого он участвовал в научной конференции, а вернувшись, резко ко мне охладел. Изменение в настроении я списал на непоследовательную арийскую натуру босса. Как бы там ни было, в тот момент я как раз погрузился в описание методики опытов и попросил его немного подождать.

– Немедленно, Натаниель! – с неисправимым немецким акцентом рявкнул он.

Я сразу понял: что-то произошло. И направился в кабинет – благо до него от моего места в лаборатории было всего-то десять шагов.

Юрген втиснул свой длинный тевтонский остов в рамки стола и откинулся на спинку кресла стоимостью в семьсот долларов.

– Закрой поплотнее дверь.

Я послушался.

– Что происходит?

Я почувствовал, что начинаю краснеть. Попытался совладать с собой, но не смог.

– Что вы имеете в виду?

Он сплел пальцы и, наклонившись к столу, пристально на меня взглянул. Отчеканивая каждое слово, повторил вопрос:

– Что происходит с твоей работой?

Я моментально покрылся потом.

– Все в порядке. Просто…

– Но ты краснеешь.

– Знаю.

– И потеешь.

Да уж, хороший ученый никогда и ничего не упускает из виду.

– Знаю.

Он откашлялся.

– На конференции я встретил Дона Эплгейта.

Профессор Эплгейт работал в университете Чикаго, причем занимался той же проблематикой, что и я.

– Мы заговорили о результатах исследования, и он выразил удивление о полученных нами результатах.

Я молчал. Юрген же продолжал свой монолог:

– Профессор Эплгейт был крайне удивлен. Настолько удивлен, что рассказал об этом другим участникам конференции, и они тоже крайне удивились.

Вот так, вместо того чтобы оказаться распятым за подтасовку данных, я понес наказание зато, что мой научный руководитель оказался в неловком положении. Разумеется, Юрген никогда бы в этом не признался.

– После конференции я получил возможность узнать, что именно говорят коллеги. Судя по всему, наша работа вызывает большие сомнения. Так что, скорее всего, после публикации работы обязательно найдутся желающие проверить наши эксперименты.

Но я уже знал, как, собственно, и сам Юрген, что работа не будет напечатана. Лицо мое уже горело.

– Несколько последних недель я провел над твоими данными. Много времени, Натаниель. И честно говоря, не совсем понимаю, как именно ты их получил.

– Я же вам все объяснял. И всю методику тоже. Вы всегда можете посмотреть мою лабораторную тетрадь…

– Смотрел. И увидел, что некоторые цифры ты вымарал.

Лабораторные тетради для ученого – словно след из хлебных крошек. Они отражают все на свете; во всяком случае, так должно быть. Вы никогда ничего не стираете и не замазываете. Если надо, то просто зачеркиваете. Я это прекрасно знаю, но здесь действительно промахнулся. С таким же успехом можно застрелить человека и бросить тут же, рядом, пистолет, даже не стерев с него отпечатков пальцев.

– Я…

– Молчи. – Он имел привычку постоянно откашливаться. Это был нервный тик. И сейчас опять он это сделал. – В прошлом месяце я поручил Карен провести некоторые опыты…

– В прошлом месяце? То есть, ни слова не сказав мне, за моей спиной, вы стали меня проверять? Вы мне не доверяете?

– Да. Теперь не доверяю. Но сейчас хочу, чтобы ты успокоился. И еще хочу, чтобы ты сказал, что я не прав, что ошибаюсь. Если, конечно, я действительно ошибаюсь. – Снова легкое покашливание. – Карен провела опыты и не получила твоих результатов. Повторила и все-таки опять не получила.

Я молчал. Стоял посреди его кабинета и пылал.

– Итак, я задаю тебе вопрос, Натаниель: ты сфабриковал свои данные?

В голове моей мгновенно пронеслись возможные варианты. С самого начала я сознавал, что такая возможность существует, но, по мере того, как утекали месяцы и годы, она казалась все более и более невероятной.

Наконец я медленно заговорил:

– Возможно, я округлил некоторые числа…

– Черт подери! – взорвался он. Рука сама собой потянулась к голове. – Слава Богу, что я это поймал! Не может быть! Я все-таки не могу поверить!

– Я могу все объяснить.

– Объяснить? Что конкретно? Что ты можешь объяснить?

– Мне просто нужно время. Я прав, Марк. Я снова проведу все опыты и…

– Ты не будешь этого делать. Не сейчас… Тебе нельзя этого делать!

– Но я…

– Убирайся отсюда. Уходи через эту дверь и не заходи в лабораторию. Я передам с кем-нибудь твои вещи. С тобой свяжутся сотрудники академического отдела.

В тот же день, немного позже, сотрудники академического отдела действительно со мной связались. Состоялось слушание моего дела, и в результате меня попросили покинуть программу подготовки степени доктора философии. Через год, после проверки, они позволят мне закончить обучение для получения диплома врача, причем с запрещением заниматься научной деятельностью в университете, будь то в области базовых или клинических исследований. Я согласился со всеми требованиями. Согласился даже встретиться с сотрудниками лаборатории Юргена и ввести их в курс дела своей работы за два последних года.

В общем, на таких условиях я все-таки остался на факультете. Считается, будто вылететь отсюда чрезвычайно трудно – просто потому, что трудно поступить, и считается, что все, кто этого добился, должны получить шанс стать доктором. А если подходить с более циничных позиций, то в подготовку врача вкладываются такие средства, что терять эти инвестиции просто уже никто не хочет. И тем не менее, как бы сложно ни казалось вылететь с медицинского факультета, мне это удалось.

Отживая свой испытательный срок, я устроился волонтером в местную клинику. Раз уж мне не суждено заниматься медицинской наукой, я решил стать хорошим врачом. Отсюда и решение поработать в клинике. В течение двух месяцев я заполнял истории болезни, мерил давление и температуру. Стал мастером своего дела, членом дружной медицинской семьи, заслужил любовь и уважение сотрудников. Но мне было невероятно скучно. Поскольку я не стажировался в клинике как студент-медик, а провел два последних года в лаборатории, мне не разрешали заниматься лечением. Так что изо дня в день оставались лишь давление, температура и истории болезней. Когда выдавалось свободное время, я начинал фантазировать. Фантазии делились на два типа: во-первых, мечты о том, чтобы я не подтасовал свои данные; во-вторых, мечты о том, чтобы я подтасовал данные более ловко. Отслужив таким образом восемь бесконечных недель, я не просто отчаянно соскучился, а впал в состояние безысходности. Поэтому я ушел.

Чтобы как-то заработать, я устроился в кофейню здесь же, в студенческом городке. В это самое время начались крупные неприятности и на любовном фронте. Поскольку я больше уже не представлял собой подающего надежды блестящего молодого ученого, отношения с прекрасной Элен Чен начали гнить на корню. Я пытался их сохранить. Видит Бог, старался изо всех сил. Но ни одна молодая, красивая, яркая и амбициозная девушка не захочет коротать жизнь рядом с угрюмым неудачником, если у нее есть выход. У Элен Чен выход был, а потому она от меня ушла.

Продолжая традицию отцов, я запил. Несколько глотков на ночь, чтобы заснуть, скоро дополнились несколькими глотками перед работой и уже половиной бутылки виски, чтобы заснуть.

Через месяц после ухода Элен я сдался и закрутил роман с официанткой из кофейни, в которой работал, – студенткой, изучающей религию. Собственно, весь роман состоял лишь в том, что мы несколько раз переспали. Это немного сняло остроту боли, но она бросила меня после одного не особенно удачного вечера, когда я спьяну так колотил в дверь ее комнаты, что меня забрали в полицию.

Вот такие были денечки.

Вершина моего саморазрушения пришлась на встречу с тремя бывшими однокурсниками, которые в это самое время как раз заканчивали последний год клинической стажировки. Они уже получили место в интернатуре, так что диплом врача ярко сиял на горизонте. Жизнь казалась им прекрасной. Они были совершенно пьяны. А я в то время и не просыхал вовсе.

Один из троицы, кто оказался у стойки первым, сразу узнал меня.

– Эй, приятель, я слышал о твоих подвигах. Круто!

– Да, – согласился я. – Что тебе принести?

– Как насчет данных? Ты можешь испечь их специально для нас?

Это уже встрял парнишка по имени Пабло, подошедший вторым.

– Что ты сказал? – переспросил я с широкой наигранной улыбкой.

– Да ты слышал, – ответил Пабло, переглядываясь с дружком.

– Не волнуйся за него, – ответил первый. – Он свое не упустит, отправится в Лос-Анджелесский университет и займется ортопедией. Я знаю этот тип.

– Разумеется, – согласился я.

Но Пабло не унимался:

– Это тот самый парень, который подделал результаты опытов. А его поймали и выгнали с факультета. – Он произнес громким театральным шепотом: – Заврался и попался.

Первый парень повернулся к Пабло, но слишком поздно. Я уже перегнулся через стойку и отвесил будущему хирургу качественный хук – как раз между глаз. Боль пронзила руку и предплечье, а кроме боли, я услышал громкий хруст – это не выдержала переносица обидчика. Пабло схватился за лицо. Он закричал, а я тем временем примеривался для второго удара. Кровь ручьем текла сквозь его пальцы. Первый парень через стойку оттолкнул меня.

– Какого черта…

Но все уже и так закончилось. Пабло осел на пол, а мои коллеги по кофейне – одна студентка, другая дипломница, обе сплошь в пирсинге, в ужасе закрыли рты руками. Собрались люди, откуда-то появились ребята из студенческой организации – словно они могли здесь чем-нибудь помочь. Я ткнул пальцем в лежавшего на полу обидчика.

– Вот теперь ползи, сволочь, в Лос-Анджелесский университет, к ортопедам. Может быть, они тебя вылечат.

В эту самую минуту, когда я, перегнувшись через стойку, поливал своего обидчика самой грязной руганью и все еще, словно по инерции, размахивал в воздухе рукой, я и сгорел окончательно. Приехала полиция. Пабло отправили в отделение скорой помощи. К счастью, меня не забрали; первый из троицы, который теперь работает онкологом в Филадельфии, очень любезно доказал и полицейским, и самому Пабло, что именно он начал ссору. Поэтому обвинений против меня не выдвигали. Однако руководство факультета не одобрило мою выходку. Мне приказали убраться из университета и больше не появляться.

Пришлось подчиниться. Мне было двадцать шесть лет.

Добрый старый корпус Даннера, будь ты проклят. Я взглянул на часы, поднялся со скамейки и вошел внутрь.