Текст книги "Последние дни Сталина"

Автор книги: Джошуа Рубинштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Но наследники Сталина столкнулись с противодействием со стороны американского руководства. Рассказывая о событиях тех месяцев, Олег Трояновский описывал разочарование Москвы от того, что западные державы, «похоже, не оценили ее сдержанность и отказывались признавать очевидную истину, что конструктивные шаги одной стороны требовали аналогичного ответа другой». Он был убежден в том, что «американские политики не обнаруживали каких-либо признаков поддержки представителей той части советского политического спектра, которая выступала за улучшение отношений с Западом»[432]432
  Troyanovsky, «The Making of Soviet Foreign Policy», 214, 218.


[Закрыть]. Адам Улам также чувствовал, что упущена прекрасная возможность. По его мнению, «опыт военного времени оставил у американских государственных деятелей почти суеверный страх перед прямыми переговорами с русскими», как если бы Сталин настолько перехитрил и Рузвельта, и Трумэна, что ни один следующий президент США не отваживался встречаться с главой Кремля лицом к лицу[433]433
  Adam Ulam, Expansion and Coexistence: The History of Soviet Foreign Policy, 1917–67 (New York: Praeger, 1968), 506.


[Закрыть].

Фостер Даллес, в частности, опасался, что миролюбивые инициативы Кремля представляли собой часть продуманной стратегии, направленной на то, чтобы развеять страхи перед советской агрессией, лежащие в основе западного альянса (по мнению Эбботта Джозефа Либлинга, Фостер Даллес столкнулся с «новой угрозой»: если Кремль ослабит давление на Запад, это может «обесстрашить европейцев»[434]434
  The New Yorker. 1953. 28 марта. С. 111.


[Закрыть]). Болен в своих воспоминаниях писал, что Фостер Даллес, «казалось, испытывал врожденный страх перед любыми личными контактами с советскими официальными лицами. Я не знаю, считал ли он их влияние развращающим, но он был уверен, что, если американцев увидят в дружеской беседе с русскими, воля к сопротивлению коммунизму будет ослаблена во всем мире»[435]435
  Bohlen, Witness to History, 343–344.


[Закрыть]. С точки зрения Фостера Даллеса, советские уступки представляли скорее нравственный вызов, которому нужно было сопротивляться, чем возможность, которую необходимо изучить. Как иначе мы можем трактовать то апокалиптическое предостережение, которое он направил Эйзенхауэру 8 мая, подчеркивая, что «нынешняя угроза, с которой Западный мир столкнулся в лице Советов, является самой страшной и фундаментальной за 1000 лет господства Запада. Эта угроза качественно отличается от угрозы со стороны Наполеона или Гитлера. Она подобна вторжению ислама в X веке. Совершенно очевидно, что теперь перед нами стоит вопрос: сможет ли западная цивилизация выжить?.. Нынешний курс, которым мы следуем, фатален для нас и для всего свободного мира»[436]436
  Цит. по: Kramer, «International Politics in the Early Post-Stalin Era», xxxi – xxxii, n. 20.


[Закрыть]. Возможно, Фостер Даллес искренне верил в собственную риторику, которую историк холодной войны Джон Льюис Гэддис расценивал как «склонность к преувеличениям»[437]437
  John Lewis Gaddis, Strategies of Containment: A Critical Appraisal of Postwar American National Security Policy (New York: Oxford University Press, 1982), 162.


[Закрыть]. А возможно, чувствуя, что Эйзенхауэр разрывается между своей закоренелой враждебностью к идее саммита и желанием воспользоваться уникальным историческим моментом, Фостер Даллес счел своим долгом напомнить президенту, что преемники Сталина унаследовали беспощадную диктатуру, которую не собираются демонтировать[438]438
  Нечто похожее произошло на пике проводимых Михаилом Горбачевым реформ. Ричард Чейни, впоследствии занявший должность вице-президента при президенте Джордже Буше ― младшем, был министром обороны в администрации Джорджа Буша ― старшего. 9 апреля 1990 года журнал Business Week писал: «При том что остальные члены администрации восторженно восприняли советского президента Михаила Горбачева и его реформы, один Чейни упорно настаивал на существовании серьезной советской угрозы» (с. 35). Он был решительно настроен против какой-либо разрядки в военном противостоянии США и СССР. Вопреки его представлениям, в декабре 1991 года Советский Союз официально прекратил свое существование.


[Закрыть].

7. Конец начала

Олег Трояновский стал сотрудником Центрального аппарата советского Министерства иностранных дел через месяц после смерти Сталина. Будучи официальным помощником Молотова, он видел, с каким количеством международных кризисов столкнулось новое руководство в Кремле:

Шла война в Корее, еще одна – в Индокитае; две сверхдержавы застыли друг против друга готовые к схватке, гонка вооружений постепенно набирала обороты, проблема Германии висела над Европой, подобно темной туче; решения австрийской проблемы не просматривалось; Советский Союз не имел дипломатических отношений ни с Западной Германией, ни с Японией, а в лагерях России по-прежнему находились тысячи военнопленных. Советский Союз рассорился с Югославией Тито – по причинам, которые так и остались тайной для простых смертных; Турция из-за советских территориальных и иных претензий смотрела на Запад; положение в некоторых странах Восточной Европы становилось все более тревожным[439]439
  Troyanovsky, «The Making of Soviet Foreign Policy», 209–210.


[Закрыть].

По крайней мере в Корее состоявшиеся в апреле переговоры по прекращению огня, наконец, сдвинулись с мертвой точки. Теперь на международной арене перед Кремлем оставались два вопроса, требовавшие скорейшего решения: разделение Германии и потенциальные волнения в других странах-сателлитах. Благодаря тому что Красная армия обеспечивала полный контроль над Восточной Европой, Сталин смог установить в этих странах жесткое однопартийное правление. Параллельно с этим проводились ускоренная индустриализация и принудительная коллективизация сельского хозяйства. Неудивительно, что у оккупированных народов эти меры были крайне непопулярны. В последние месяцы жизни Сталин занимался усилением политического контроля над режимами своих сателлитов, устраивая процессы над бывшими партийными вождями, а в это же время советское руководство получало секретные донесения из Чехословакии, Венгрии и Румынии, в которых говорилось о «грубых нарушениях», «ошибочной политике» и «крайне вредных процессах и сбоях» в экономике. Пока Сталин был жив, Кремль предпочитал игнорировать подобные донесения, но теперь его наследники поняли, что необходимо к ним обратиться[440]440
  Mark Kramer, «The Early Post-Stalin Struggle and Upheavals in East-Central Europe», Part I, Journal of Cold War Studies, vol. 1, no. 1, Winter 1999, 6.


[Закрыть].

Их обеспокоенность только усилилась после волнений в Болгарии и Чехословакии, где рабочие протестовали против экономических, если не политических, механизмов, навязанных Кремлем. Демонстрации, прошедшие в первых числах мая в Болгарии, не вышли за пределы двух городов – Пловдива и Хасково, расположенных примерно в девяноста милях к югу от столицы страны Софии. Сложившиеся к весне того года условия труда привели к тому, что многим людям, занятым в табачной промышленности, оказалось негде работать. Официальный профсоюз составил списки тех, кто сможет продолжить работу, и тех, кто не сможет. Это привело рабочих в ярость. Согласно внутрипартийному отчету, «после неудачных попыток найти работу в других местах люди впали в полное отчаяние, что и привело к всплеску возмущения»[441]441
  Christian F. Ostermann (ed.), Uprising in East Germany 1953: The Cold War, the German Question, and the First Major Upheaval Behind the Iron Curtain (Budapest: Central European University Press, 2001), 86–89. См. также J. F. Brown, Bulgaria Under Communist Rule (New York: Praeger, 1970), 23–27.


[Закрыть]. Сотни людей объявили забастовку и вышли на стихийные демонстрации. Это были первые документально засвидетельствованные народные протесты после смерти Сталина.

Непосредственной причиной волнений послужило увеличение производственных норм. Партийные чиновники нередко прибегали к этой тактике, чтобы обеспечить рост производства без соответствующего увеличения заработной платы. Во главе болгарского государства в то время стоял Вылко Червенков, который, подражая Сталину, присвоил себе диктаторские полномочия, став одновременно и председателем правительства, и генеральным секретарем Коммунистической партии. Так как забастовка не прекращалась, Червенков был вынужден отправить одного из своих партийных соперников, Антона Югова, на переговоры с недовольными рабочими. Когда-то Югов сам работал на табачной фабрике в Пловдиве, и его хорошие отношения с рабочими помогли разрядить напряжение. Они приняли его обещания, что партия отменит увеличение норм выработки и рассмотрит другие жалобы. Как писала Manchester Guardian, Югова «приветствовали и носили на плечах во время новой волны демонстраций»[442]442
  Manchester Guardian. 1953. 6 июля. С. 1.


[Закрыть]. Нет никаких свидетельств того, что рабочие выдвигали другие, политические требования.

События в Чехословакии еще больше обеспокоили Кремль. Как и в Болгарии, все началось с ужесточения экономических условий. Более года в стране ходили слухи о предстоящей денежной реформе, в результате которой чехословацкая крона должна была существенно девальвироваться. Но власти заверяли рабочих, что их сбережения надежно защищены. Поэтому, когда в начале июня 1953 года указ о денежной реформе все-таки вступил в силу, люди были шокированы и возмущены. Больше других недовольны были тысячи рабочих на автомобильном заводе «Шкода» в городе Пльзень в западной Богемии (американцам был знаком этот город, так как в начале мая 1945 года Пльзень освобождали их войска под командованием генерала Джорджа Паттона). Неудовлетворенные объяснениями партийных агитаторов, прибывших с целью прокомментировать новый закон и успокоить рабочих, около трех тысяч человек покинули заводы и направились к городской ратуше, расположенной в двух милях от завода. Они хотели послушать, что им скажет мэр (если вообще найдет, что сказать). На улицах к ним сразу же присоединилась молодежь. К экономическим жалобам рабочих добавились и политические требования. Впервые с момента установления сталинского режима демонстранты на улицах восточноевропейского города требовали покончить с гегемонией Советов.

Разгневанные и раздосадованные, они ворвались в ратушу и разграбили ее. «Они срывали со стен партийные плакаты, пропагандистские материалы и портреты вождей и топтали их ногами… Из окон летели бюсты Сталина и Готвальда [недавно скончавшегося лидера Чехословакии]». Аналогичные беспорядки происходили в находящемся неподалеку здании суда, где демонстранты в бешенстве уничтожали документы и офисное оборудование. По словам одного из участников, «толпа сорвала с двух припаркованных в переулке автобусов красные звезды и растоптала устроенную на месте американского военного мемориала клумбу в виде советской звезды». Люди вывешивали в окнах чехословацкие и американские флаги, выставляли портреты Эдварда Бенеша и Яна Масарика – двух легендарных лидеров некоммунистической Чехословакии. Помимо разграбления ратуши и здания суда, насилие было направлено только на сотрудников тайной полиции (которых удалось выявить) и на тех, кто по собственной глупости не снял с одежды партийный значок. Местные власти оказались неспособны подавить бунт. Справиться с ним удалось лишь на второй день, когда в город прибыли подразделения службы госбезопасности из Праги. Они объявили комендантский час и военное положение, арестовав около двух тысяч человек. Полностью контролируя средства массовой информации, власти смогли скрыть информацию о беспорядках и о причинах недовольства демонстрантов. На Западе эта тема освещалась мало[443]443
  Otto Ulc, «Pilsen: The Unknown Revolt», Problems of Communism, vol. 14, no. 3 (май-июнь 1965), 47.


[Закрыть].

Все эти бурные события вынудили советское руководство пойти на беспрецедентный шаг. Перед ним по-прежнему особенно остро стоял вопрос о Германии. С окончанием Второй мировой войны СССР, США, Великобритания и Франция взяли под контроль выделенные им секторы. По мере нарастания напряженности холодной войны Берлин, который также был разделен на несколько секторов, стал местом противостояния сверхдержав с вооруженными до зубов западными и советскими войсками. К 1949 году Германия была официально разделена на два государства: более крупную Федеративную Республику Германия, или Западную Германию, и Германскую Демократическую Республику (ГДР), или Восточную Германию. (Население Западной Германии составляло около 51 миллиона человек, а в Восточной Германии жило около 18 миллионов.) Но идея единой Германии никуда не делась. В наши дни, после падения Берлинской стены в ноябре 1989 года и воссоединения Германии в октябре следующего года, трудно поверить, что Сталин или его преемники когда-либо серьезно рассматривали поддержку воссоединения Германии. Но Сталин настороженно относился к идее двух государств, понимая, что независимая и процветающая Западная Германия рано или поздно станет ключевым элементом экономического и военного альянса с западными демократиями. Поэтому первоочередной целью советской внешней политики было не дать западным немцам перевооружиться. В рамках этого подхода весной 1952 года Сталин выдвинул план воссоединения Германии, подразумевая, что Германия не станет перевооружаться и что советские войска останутся в стране как гаранты мира. Понимая, какие преимущества в результате может получить Кремль, Запад отклонил это предложение Сталина.

Наследники Сталина искали альтернативу. Они знали, что сталинская радикальная политика создала почву для волнений в Восточной Германии, при этом кризис, связанный с побегами из страны, подрывал доверие Москвы к местному коммунистическому руководству. За первые четыре месяца 1953 года через границу в Западный Берлин бежали 120 тысяч человек. Но это не помешало Вальтеру Ульбрихту – заместителю премьер-министра и главе правящей Социалистической единой партии Германии (СЕПГ) – ввести обременительные трудовые нормы, требующие от рабочих производить на десять процентов больше за ту же зарплату. Этот жесткий план лишь усугубил кризис, вынудив Кремль предпринять шаги для предотвращения назревающей катастрофы.

Уже через десять дней после похорон Сталина Кремль отверг предложение восточногерманских властей усилить контроль на границе между Восточным и Западным Берлином. Молотов назвал эту идею «политически неприемлемой и чрезмерно упрощенной», понимая, что она «вызовет недовольство и враждебность жителей Берлина по отношению к правительству ГДР и советским властям в Германии». Два месяца спустя Берия докладывал Президиуму, что «рост числа побегов [из ГДР] на Запад может объясняться… страхом мелких и средних предпринимателей перед отменой частной собственности и конфискацией их имущества, желанием некоторых молодых людей избежать службы в вооруженных силах ГДР, и серьезными трудностями, которые испытывает ГДР с обеспечением продуктами питания и товарами народного потребления». Это была реалистическая оценка, основанная на информации из беспристрастных и хорошо осведомленных источников разведки. Но на что было готово пойти советское руководство? Что оно могло сделать?

Поток беженцев в Западный Берлин не ослабевал, и положение восточногерманского режима становилась все более шатким. Все большее недовольство Кремля вызывал Вальтер Ульбрихт, который вознамерился построить собственный культ по образу и подобию сталинского; например, в конце июня Ульбрихт планировал пышное празднество по случаю своего шестидесятилетия. Столкнувшись с этой дилеммой, Президиум провел 27 мая специальное заседание, посвященное пересмотру своей политики. Участники пришли к выводу о необходимости серьезных изменений во всех странах-сателлитах, включая Восточную Германию. Советские руководители решили сместить Ульбрихта и направить внутреннюю политику страны в более либеральное русло.

Поразительно то, что кремлевские лидеры не питали иллюзий относительно ситуации, с которой столкнулись сразу после смерти Сталина. Уже случившие в Болгарии и Чехословакии беспорядки предвещали рост политической нестабильности по всей Восточной Европе. Сталинскую политику навязывания «социалистического строительства», подразумевающую неизбежные циклы политических репрессий, необходимо было отменить. Через три месяца после его смерти они были готовы настаивать на проведении всеобъемлющих экономических и политических реформ, предусматривающих сочетание таких мер, как внедрение коллективных форм руководства, снижение масштаба репрессий, большее внимание легкой промышленности, более терпимое отношение к религии и прекращение принудительной коллективизации. Исходя из чисто прагматических соображений такие люди, как Молотов, Берия, Маленков, Булганин и Хрущев, единодушно признали безотлагательность преобразований и необходимость давления на зависимые коммунистические партии для их осуществления.

В первые недели июня лидеров Восточной Германии, Венгрии и Албании вызвали в Москву. В июле планировалось провести подобные секретные встречи с руководством Чехословакии, Румынии, Польши и Болгарии. В этой обстановке удивительно слышать голоса кремлевских лидеров, говорящих на простом языке. Вдали от посторонних глаз они были откровенны и проницательны, они не обнаруживали признаков идеологического ханжества, когда решали вопрос о том, как избежать серьезных потрясений в Восточном блоке.

Их слова, обращенные к лидеру венгерских коммунистов Матьяшу Ракоши, на самом деле были адресованы всем сатрапам. «Советский Союз разделяет ответственность за тот режим, который существует сейчас в Венгрии. Если в прошлом КПСС [Коммунистическая партия Советского Союза] давала неверные советы, мы готовы признать это и мы предпринимаем шаги, чтобы исправить положение… Но главное то, что мы должны совместно выработать меры для исправления ошибок [венгерских властей]»[444]444
  Цит. по: Kramer, «The Early Post-Stalin Struggle and Upheavals in East-Central Europe», Part I, 22, 23, 35.


[Закрыть]. Какими же были эти ошибки? Советские руководители критиковали венгров за масштабы репрессивной политики. Берия первый спросил: «Как такое возможно, чтобы в Венгрии – стране с населением в 9,5 миллиона человек – 1,5 миллиона стали жертвами судебных преследований?» Он признал, что даже Сталин допустил ошибку, «давая распоряжения по поводу проведения допросов арестованных». Ракоши не должен повторять эту ошибку. «Неправильно, что товарищ Ракоши дает указания, кого арестовать, он говорит, кого надо бить. Человек, которого бьют, даст любые нужные следователям показания, признается в том, что он английский или американский шпион и в чем угодно еще. Но таким способом никогда не удастся установить истину. Так могут получить приговор невинные люди. Есть закон, и каждый обязан уважать его. Как вести расследование, кого арестовывать и как допрашивать, нужно оставить на усмотрение следственных органов».

Молотов разделял озабоченность Берии, ссылаясь на «настоящую волну притеснений населения… Людей наказывают за все, за самые незначительные проступки». Да, признавал Молотов, «чума деспотизма, поразившая товарища Ракоши… родом из Советского Союза». Берия подхватил тему: «Неправильно, что он [Ракоши] занимается всем сразу. Даже товарищу Сталина не следовало быть всем в одном лице». По мнению Берии, отношения между Кремлем и странами-сателлитами нужно было менять. «Это был неподобающий тип отношений, и он привел к негативным последствиям, – сказал он Ракоши. – Отношения состояли из праздничных митингов и аплодисментов. В будущем мы создадим новый тип отношений, более ответственные и серьезные отношения»[445]445
  Стенограмма бесед между советским руководством и делегацией Венгерской рабочей партии в Москве, 13 и 16 июня 1953 г., в сборнике Ostermann (ed.), Uprising in East Germany, 145–153.


[Закрыть]. События в Восточной Германии, Венгрии и Албании подвергли жесткой критике и обязали внедрить новые, более либеральные подходы, намеченные Кремлем. В Венгрии Матьяш Ракоши подал в отставку с поста премьер-министра, освободив место для Имре Надя – партийного деятеля, поддержанного Москвой (в 1956 году Имре Надь возглавит венгерское движение реформ, что приведет к вооруженному вмешательству советской армии. Самого Надя казнят в июне 1958 года по обвинению в государственной измене). В Албании Энвер Ходжа, который в начале 1953 года занимал практически все руководящие посты в партии и правительстве – он был премьер-министром, министром иностранных дел, министром обороны, а также министром внутренних дел – согласился снять с себя обязанности министра обороны и министра иностранных дел.

Но подобное вмешательство явно запоздало.

11 июня в восточногерманских газетах появились сообщения о «Новом курсе». Коммунистические чиновники, понукаемые из Москвы, теперь признавали допущенные ими «серьезные ошибки» и соглашались «отменить принудительную коллективизацию, сместить акцент с тяжелой промышленности на производство товаров народного потребления, обеспечить защиту частного предпринимательства, поощрять свободу политических дискуссий и политической жизни, восстановить „буржуазных“ преподавателей и студентов в учебных заведениях, из которых их выгнали, гарантировать свободу вероисповедания [и] реабилитировать жертв политических процессов». Как отмечает профессор Гарварда Марк Крамер, «после года бескомпромиссной суровости и притеснений это неожиданное заявление прозвучало в Восточной Германии как гром среди ясного неба». Оно содержало признание поражения, публичную самокритику и целый ряд обещаний, каждое из которых было совершенно беспрецедентно для коммунистического мира и не менее поразительно, чем разоблачение Кремлем сфабрикованного «дела врачей» двумя месяцами ранее[446]446
  См. Kramer, «The Early Post-Stalin Struggle and Upheavals in East-Central Europe», Part I, 34.


[Закрыть].

Вскоре последовала череда существенных и знаменательных изменений. Власти объявили об освобождении более пяти тысяч заключенных. Они были задержаны и ожидали суда за различные имущественные преступления, но тех, кому грозил срок не более трех лет, теперь выпускали из тюрем (политические заключенные, очевидно, не входили в их число). С церковных кафедр было зачитано пасторское послание от имени Совета Евангелической церкви Германии с «благодарностью правительству за примирение с Церковью»[447]447
  The New York Times. 1953. 15 июня. С. 5.


[Закрыть]. Всего несколько недель назад коммунистические власти прервали телефонное сообщение между двумя частями Берлина, теперь же они перестали откапывать из-под земли кабели и отказались от прежних мер изоляции восточных берлинцев от западных.

Но СЕПГ не справилась с задачей проведения последовательной линии ни в рядах самой партии, ни в пропаганде, направленной на остальных жителей страны. Один партийный работник распорядился, чтобы из всех лозунгов и плакатов исчезли упоминания о «строительстве социализма». Это был отказ от курса Ульбрихта. Но через два дня Neues Deutschland – ведущая коммунистическая газета Германии – опубликовала хвалебную статью о рабочих бригадах, которые якобы «добровольно взяли на себя обязательство перевыполнить норму на 20–40 процентов». При коммунистическом режиме такого рода статьи были неотъемлемой частью кампании по оказанию давления на остальных рабочих с целью заставить их последовать этому вдохновляющему примеру бескорыстного труда[448]448
  Victor Baras, «Beria's Fall and Ulbricht's Survival», Soviet Studies, vol. 27, no. 3 (июль 1975 г.), 386.


[Закрыть].

Власти, казалось, начали проявлять неуверенность, и это еще больше раздражало рабочих, внушая им мысль, что режим не в состоянии принимать решения. Тем самым обстановка лишь нагнеталась. Угрозы забастовок и простоев становились все более серьезными. Пример показали рабочие, занятые на парадной стройке режима на берлинской аллее Сталина (ныне Карл-Маркс-аллее). Руины военного времени в Восточном Берлине были повсюду, но СЕПГ занялась возведением новостроек именно вдоль аллеи Сталина – роскошных многоквартирных домов и элитных магазинов, которые были по карману только высшей партийной номенклатуре. Именно здесь начались протесты рабочих, приковавшие внимание всего мира. В считаные дни по городам страны прокатилась волна демонстраций, разгневанные участники которых решительно требовали прекращения советской оккупации.

Хотя Кремль всегда старался быть в курсе текущих событий, беспорядки, охватившие ГДР в середине июня, стали для руководства СССР сюрпризом. 15 июня группа рабочих попыталась передать список своих требований председателю правительства Отто Гротеволю, но их отказались пропустить в его кабинет. Чиновники не удостоили их внимания, не желая поощрять неприемлемый способ общения с властями. Их пренебрежительное отношение произвело обратный эффект.

На следующий день сотни рабочих вышли на улицы, подняв транспаранты и реквизировав грузовики с громкоговорителями и велосипеды. Они хотели, чтобы об их акциях узнало как можно больше людей. Вскоре к их колонне, двигавшейся по аллее Сталина и другим центральным улицам, присоединились тысячи других рабочих. Через несколько часов беспорядки охватили все строительные площадки. По случайному совпадению в тот самый день проходило еженедельное заседание Политбюро СЕПГ, на котором обсуждался вопрос о реализации «Нового курса» и его политических последствиях. Потребовалось несколько часов дебатов, прежде чем взволнованный неожиданным неповиновением Ульбрихт смирился и дал согласие на отмену новых трудовых нормативов. Власти выпустили длинное, тщательно составленное заявление, в котором признавали, что «административное повышение норм выработки было ошибкой, поскольку такое решение должно приниматься только путем убеждения и с добровольного согласия». Теперь рабочим предстояло «сплотиться вокруг партии… и сорвать маски с провокаторов, пытающихся посеять раздор и смятение в рядах рабочего класса»[449]449
  The New York Times. 1953. 17 июня. С. 1.


[Закрыть]. Но трудящиеся, от имени которых якобы правил режим, не собирались подчиняться.

Лозунги демонстрантов все больше становились политическими, включая требование свободных выборов. Уверенные в своих силах и полные отчаянной решимости, они оставались на улицах до позднего вечера. Как писала The New York Times, «на бесчисленных перекрестках толпились десятки, а то и несколько сотен человек и слушали, как спорят друг с другом диссиденты и лоялисты»[450]450
  Там же.


[Закрыть]. Поскольку власти не собирались идти на переговоры, отдельные рабочие призывали на следующий день устроить в центре Восточного Берлина всеобщую забастовку. Хотя контролируемая американцами радиостанция РИАС (Rundfunk im amerikanischen Sektor – Радио в американском секторе), бывшая очень популярной среди восточных берлинцев[451]451
  По некоторым оценкам, РИАС регулярно слушало семьдесят процентов населения.


[Закрыть], коротко сообщила об этом призыве, даже эти сдержанные «упоминания были удалены из всех последующих выпусков новостей по требованию американских властей, которые настаивали на том, чтобы из передач РИАС было исключено все, что может спровоцировать забастовки или демонстрации», – писал Арнульф Баринг в своем подробном рассказе о восстании[452]452
  Arnulf Baring, Uprising in East Germany: June 17, 1953 (Ithaca: Cornell University Press, 1972), 48–49.


[Закрыть]. Западные официальные лица предпочли занять осторожную и сдержанную позицию. По крайней мере 16 июня рабочие сами, используя реквизированный ими грузовик с громкоговорителем, оповестили население о запланированной на следующий день демонстрации.

Итак, 17 июня десятки тысяч людей заняли главные проспекты и площади города. За шесть недель до этих событий, во время празднования Первомая, полмиллиона якобы преданных партии рабочих прошли парадом по Маркс-Энгельс-плац, своего рода Красной площади Восточного Берлина, восторженно приветствуя руководителей правительства ГДР и советского генерала Василия Чуйкова. Теперь собравшиеся выдвигали откровенно политические требования, призывая к свободным общегерманским выборам и освобождению уже задержанных протестующих. Они атаковали символы коммунистической власти, включая портреты и статуи лидеров СЕПГ и СССР. Собравшаяся возле Дома министерств (резиденции правительства) 25-тысячная толпа угрожала захватом главной штаб-квартиры режима, что потребовало вмешательства советских войск с танками и другой бронетехникой. Они взяли здание под охрану. Было объявлено военное положение и сооружено заграждение, отделяющее Восточный Берлин от западных секторов города. Несмотря на все эти меры, в некоторых районах города произошли столкновения между демонстрантами и подразделениями Красной армии и полиции ГДР.

Информация об этих ожесточенных стычках дошла до Запада. Знаменитая фотография, на которой молодые люди швыряют камни в советские танки, облетела весь мир. Заместитель председателя правительства ГДР Отто Нушке, возглавлявший Христианско-демократический союз – марионеточную партию, которую вынудили присоединиться к коммунистическому правительству, – был захвачен разъяренной толпой демонстрантов, его вытащили из лимузина, а затем приволокли в американский сектор, где он был задержан для допроса. Недалеко от границы между советским и западными секторами города толпа сломала предупреждающие знаки, сорвала красный флаг с будки пограничного контроля, а затем сожгла вместе с будкой под одобрительные возгласы зрителей. Тысячи людей, запрудивших улицы, громко ругались с полицией и военными, а в это время советские солдаты «на грузовиках разъезжали по Унтер-ден-Линден, выписывая зигзаги перед массивным новым советским посольством» и пытаясь не подпустить участников беспорядков к зданию. То и дело из грузовиков выпрыгивали солдаты и начинали «стрелять в воздух из автоматов». Еще одна фаланга солдат двинулась на толпу строем с примкнутыми штыками. В нескольких кварталах от них демонстранты взобрались на Бранденбургские ворота и сорвали Красное Знамя, которое развевалось над монументом в память о взятии города советскими войсками в 1945 году. На его месте двое молодых людей водрузили черно-красно-золотой республиканский флаг Германии[453]453
  The New York Times. 1953. 18 июня. С. 1.


[Закрыть].

Столкнувшись с враждебно настроенными протестующими, советские войска открыли пулеметный огонь по толпе невооруженных людей. По приказу советского коменданта Восточного Берлина расстрельной командой красноармейцев был казнен житель Западного Берлина по имени Вилли Геттлинг – безработный художник, который утром 17 июня вышел из дома за пособием. Он ехал на метро из Западного Берлина и проезжал прямо под демонстрантами, когда его задержали. По словам его жены, он не был связан ни с какой политической партией. Она понятия не имела, каким образом он мог быть замешан в беспорядках. Но Советы расстреляли его без суда, обвинив несчастного в том, что он выполнял «указания иностранной разведки» и являлся «одним из активных организаторов провокаций и беспорядков в советском секторе Берлина»[454]454
  Там же. 1953. 19 июня. С. 12.


[Закрыть]. Прежде чем можно было подать апелляцию или прояснить истинные обстоятельства его пребывания в Восточном Берлине, он был мертв. Геттлинг – лишь один в длинном списке человеческих жертв. Еще пятерых казнили без суда и следствия, а на улицах было убито как минимум 120 демонстрантов, а 200 получили серьезные ранения. Советские войска вообще не понесли потерь убитыми или тяжелоранеными, а из числа сотрудников восточногерманских государственных органов, главным образом органов госбезопасности, было убито всего семнадцать человек, а 166 ранено. В следующие несколько дней специальные отряды, сформированные из полицейских и коммунистов в Восточном Берлине и других городах, врывались в квартиры рабочих в поисках зачинщиков забастовок и беспорядков, было арестовано более трех тысяч человек[455]455
  Количество убитых и раненых см. в Kramer, «The Early Post-Stalin Struggle and Upheavals in East-Central Europe», Part I, 54; а также «Situation Report from Andrei Grechko and A. Tarasov to Nikolai Bulganin, 18 June, as of 8:00 a.m. Moscow Time (6:00 a.m. CET)», в сборнике Ostermann (ed.), Uprising in East Germany, 214–215, там же редакторские ссылки на уточненные данные.


[Закрыть].

РИАС сообщало о демонстрациях, вдохновляя дальнейшие протесты вдали от столицы. Для кризиса была характерна скорость распространения демонстраций по всей ГДР. По нынешним оценкам, в протестах приняли участие свыше полумиллиона человек, демонстрации прошли в 560 городах, в том числе почти во всех промышленных центрах страны. Рабочие захватывали местные радиостанции, почтовые отделения и ратуши. Они избивали членов партии. В Магдебурге из-за забастовки закрылся завод тяжелого машиностроения имени Эрнста Тельмана. По поступавшим оттуда сообщениям, 13 тысяч рабочих завода оказали сопротивление восточногерманской полиции и попытались штурмом взять тюрьму на Хальберштедтер-штрассе в надежде освободить политических заключенных. Другие забастовки привели к остановке судостроительных заводов в балтийских портах Ростоке и Варнемюнде, шелковой фабрики в Ратенове, знаменитого завода цейсовской оптики в Йене, а также завода в Лейпциге, на котором производились автобусы и грузовики для Красной армии. Производство встало на сталелитейных заводах в Фюрстенберге-на-Одере, Кальбе, Бранденбурге и Хеннигсдорфе. Поступали сообщения, что в Ратенове возмущенная толпа устроила самосуд над местным начальником госбезопасности, а в Магдебурге было убито несколько полицейских. Стачки и беспорядки отмечались также в Хемнице, Галле, Дрездене и Эрфурте. Казалось, что весь промышленный сектор Восточной Германии охвачен забастовкой, но, помимо этого, своими как символическими, так и вполне реальными действиями рабочие ясно заявляли о желании перемен в политическом устройстве страны.