Текст книги "Я убиваю"

Автор книги: Джорджо Фалетти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 37 страниц)

Молодому адвокату Гудзону Маккормику не доставляло никакого удовлетворения вершить судьбы других: ему хотелось распоряжаться только собственной судьбой.

И парусная лодка представлялась ему жизненным идеалом. Она действительно сулила ему и ветер, треплющий волосы, и нос яхты, рассекающий волну, и свободный выбор любого курса, какой только он пожелает…

Он снова швырнул сигарету в море и в тишине услышал легкое шипение окурка, гаснущего в воде.

Для задуманного ему требовались деньги. Много денег. Не какое-то огромное количество, а просто весьма внушительная сумма. И существовал только один способ быстро добыть ее: обойти закон. Легкий софизм: не нарушать закон, а обойти его. Двигаться по проволоке, по самому краю, с тем, чтобы можно было обернуться на оклик, показать свое славное, открытое лицо и ответить с наивным удивлением: «Кто, я?». Риск был. Гудзон не мог не признавать этого, но он всесторонне оценил его. Он изучил проблему вдоль и поперек, снизу доверху и по диагонали: в общем, риск приемлемый. Конечно, поскольку речь шла о наркотиках, тут уже не до шуток. И все-таки это был особый случай, весьма особый, как, когда препятствием становились горы или горы денег.

Все прекрасно знали, где производятся наркотики, где они очищаются и для чего нужны. Целые страны строят свою экономику на порошках, которые на месте их происхождения стоят дешевле талька, а в местах потребления продаются с прибылью в пять или шесть тысяч процентов.

За передвижение наркотиков – за трафик – велась тайная война – не менее жестокая, не менее искусная, чем война явная. Здесь тоже были свои солдаты, офицеры, генералы и стратеги, действовавшие в тени, но столь же умело и решительно. И связными между различными армиями становились люди, сделавшие отмывание денег своей профессией. Деловой мир отнюдь не был настолько глуп, чтобы отворачиваться от человека, являвшегося к нему с тремя или четырьмя миллиардами долларов в руках, если не больше.

Самолеты с обозначениями регулярных армий летали, оплаченные наркотиками. Некоторые военные морские суда оплачивали топливо для своих торпедных установок, благодаря той же системе. Каждой пуле, выпущенной из «калашникова» солдатом более или менее регулярной армии где-то на другом конце света соответствовало отверстие от укола на руке наркомана.

Того же самого света.

Гудзон Маккормик был не настолько лицемерным, чтобы прятать голову, как страус. Он понимал, что поступая так, он бесповоротно причисляет себя к сволочам, которые уничтожают планету. Констатируя этот неумолимый факт, он вовсе не оправдывал себя, а только тщательно взвешивал. То, чего ему хотелось в данный момент, лежало на одной чаше и весило больше любого довода, какой он мог положить на другую чашу.

Он тщательно оценил ситуацию, долгими вечерами в своей квартире трезво, с холодным расчетом анализируя факты, как изучают обычной бюджет фирмы. Он полагал, что предусмотрел и учел все. Допускал и некоторое количество непредвиденных обстоятельств. Каких именно, знать было не дано. Недаром они называются непредвиденными.

При благоприятном исходе он получит яхту, какую ему хотелось, и сможет кружить по свету в свое удовольствие, свободный, как ветер. Сравнение, нисколько не казавшееся ему банальным, подходило как нельзя лучше. В случае провала – думая об этом, он усердно стучал по дереву – последствия были бы все же приемлемыми. Во всяком случае не настолько губительными, чтобы совсем испортить ему жизнь.

Благодаря придуманным уловкам риск оставался умеренным, насколько вообще может быть умеренным риск. Гудзон знал ему цену: он не был настолько алчным и развращенным, чтобы поднять ее до непосильного уровня.

Он управлял нитями игры, которая вскоре принесет на его счет, открытый на Каймановых островах, немалую сумму в дополнение к уже выплаченной. Он подумал о человеке, перечислившем эти деньги, о своем клиенте Осмонде Ларкине, сидевшем сейчас в американской тюрьме.

Этот человек был ему глубоко отвратителен. При каждой их официальной встрече Гудзон чувствовал, как отвращение возрастает. Глядя в жестокие, свинячьи глаза Ларкина, считавшего себя хитрее всех и полагавшего, будто весь мир у него в долгу, слыша наглый тон этого человека, Гудзон чувствовал тошноту. Но этот ловкач был еще и дураком. И как все дураки, не мог не чваниться своей ловкостью, что и стало причиной его пребывания за решеткой. Гудзон с удовольствием выложил бы все это Ларкину прямо в лицо в комнате для переговоров, встал бы из-за стола и ушел. И если бы до конца последовал своим побуждениям, то даже нарушил бы профессиональную тайну и сам рассказал бы следователям все, что их интересует.

Но этого нельзя было делать.

Не говоря уже о личном риске, он не мог подвергать опасности людей, которые помогли ему войти в этот круг. Это означало бы взять в руки пульт и выключить телевизор, на экране которого сияет чудесная картинка – изумительная яхта, рассекающая волны, и статный юноша у руля…

Нет, ничего не поделаешь, при всей неприязни к Ларкину с чем-то так или иначе приходилось мириться, если он хотел получить желаемое.

Не все, повторил он себе, но много и сразу.

Гудзон подошел к яхте спонсора. Лодки, стоявшие вплотную друг к другу, еле просматривались в полумраке. На одних горело слабое дежурное освещение, другие окутывала тьма, и они лишь слегка бликовали от света соседних лодок.

Он осмотрелся. На пристани ни души. Бар закрыт, пластиковые стулья поставлены друг на друга. Шторы подняты. Он нашел это странным. Хотя время и позднее, но ведь летними ночами всегда находится немало людей, которым не спится. Особенно здесь, на Лазурном берегу. Ему вспомнилась история про серийного убийцу, о котором рассказала Серена. Может, поэтому он сейчас здесь один? Может, никто не решается гулять в одиночку во избежание малоприятных встреч. Когда люди чего-то опасаются, они обычно стараются держаться вместе, теша себя иллюзией, будто смогут защитить друг друга.

В этом смысле Гудзон был настоящим ньюйоркцем. В городе, где он жил, если думать о подобных вещах, вообще никогда не выйдешь из дома.

Он услышал шум подъехавшей машины и улыбнулся. Наконец-то появилась Серена. Представил, как мнет пальцами ее соски и ощутил приятное тепло где-то возле солнечного сплетения, тотчас отдавшееся внизу, под брючной молнией. Он подумал, что под каким-нибудь предлогом постарается сам сесть за руль и живо представил весьма заманчивую картинку: он медленно ведет кабриолет по верхнему шоссе, погруженному в ночную темноту, ветер ворошит волосы, доносится терпкий запах сосен, и симпатичная девушка из Новой Зеландии, наклонив голову к его коленям, держит во рту его петушок.

Он посмотрел в другой конец пристани, собираясь пойти навстречу девушке. Он не услышал шагов человека, быстро подошедшего сзади, только потому, что тот был порождением самой тишины.

Рука, обвившая шею Гудзона, однако, оказалась железной, а ладонь, зажавшая рот, похоже, была из того же металла. Удар ножа сверху вниз оказался точным и убийственным, как и много раз прежде.

Убийца рассек Гудзону сердце, и атлетическая фигура внезапно обмякла в его руках, без труда удержавших тело.

Гудзон Маккормик умер, глядя на тюрьму «Рокка», так и не удовлетворив свое скромное последнее желание. Он никогда не узнал, что его белая рубашка хорошо оттеняла не только загар, но и алый цвет крови.

53

С балкона дома Елена помахала рукой и улыбнулась в ответ на приветливый жест сына, выходившего за ограду вместе с Натаном Паркером и Райаном Моссом. Створки ворот закрылись с сухим щелчком, и дом опустел. После нескольких дней ее впервые оставляли одну, и она немало удивилась такому событию. Она догадывалась – отец что-то задумал, но не понимала, что именно. Недавно Натан и его бандит прервали свой разговор при ее появлении. С тех пор, как стало известно о ее отношениях с Фрэнком, в ее присутствии они умолкали. Генерал ни на мгновение не оставлял ее наедине со Стюартом. И сейчас она оказалась дома со своей единственной подругой – своей печалью.

Перед уходом отец приказал Райану Моссу отключить все телефоны, и тот запер их на ключ в комнате на первом этаже. У Елены не было мобильника. Натан Паркер обратился к ней, как всегда, коротко и тоном, не терпящим возражений.

– Мы уходим. Остаешься здесь. Одна. Надо что-то добавлять?

Ее молчание он воспринял, как согласие.

– Хорошо. Напомню на всякий случай. Жизнь этого человека, Фрэнка, зависит от тебя. Если тебе не дорог твой сын, полагаю, хотя бы это удержит тебя от необдуманных действий.

Пока отец выговаривал ей, стоя в дверях, Елена смотрела на Стюарта и Мосса, ожидавших его у ворот.

– Скоро уедем. Как только закончу все свои дела. Нам нужно отвезти домой тело твоей сестры, до которой, похоже, тебе нет никакого дела. Когда вернемся в Америку, твоя жизнь изменится, пройдет и глупое увлечение этим ничтожеством…

После его возвращения из Парижа она нашла мужество бросить отцу вызов, рассказав о них с Фрэнком. Натан Паркер словно обезумел. Это не была, конечно, вполне понятная отцовская ревность к своей дочери. Это не объяснялось и низменным влечением мужчины к своей любовнице, поскольку – как она сказала Фрэнку – отец уже многие годы не принуждал ее к близости.

То время, слава богу, похоже, кануло в прошлое. Но и сейчас, спустя много лет, стоило хоть на мгновение вспомнить, как прикасался к ней этот человек, ее тотчас охватывало сильнейшее отвращение и хотелось немедленно вымыться. Он перестал оказывать ей внимание сразу же после рождения ребенка. Даже раньше, когда она в слезах призналась, что беременна.

Она помнила взгляд своего отца, когда сообщила ему о своем состоянии и сказала, что намерена сделать аборт.

– Что ты намерена сделать? – переспросил Натан Паркер, не веря своим ушам, словно отвратительно было именно ее желание, а не сама беременность.

– Я не хочу этого ребенка. Ты не можешь заставить меня родить.

– Ты не смеешь указывать мне, что я могу, а чего не могу. Я сам решаю это. И ты ничего не сделаешь. Ясно? Ни-че-го! – отчеканил он, вплотную приблизив к ней свое лицо.

И вынес приговор.

– Ты родишь этого ребенка.

Елена готова была вспороть себе живот и собственными руками вырвать плод. Наверное, ее отец, проклятый отец ее ребенка, догадался об этой мысли. Возможно, понял по ее лицу. Факт тот, что с этого момента она ни на минуту не оставалась одна.

Желая оправдать в глазах окружающих ее беременность и рождение Стюарта, Натан Паркер придумал эту нелепую историю с замужеством. Паркер был могущественным человеком, очень могущественным. Когда дело не касалось национальной безопасности, ему было позволено практически все.

Она не раз спрашивала себя: неужели никто из тех, кто бывал у ее отца, так и не догадывался об истинном характере его помешательства? А ведь это были важные люди, сенаторы, высокопоставленные военные, даже президенты Соединенных Штатов. Возможно ли, чтобы никто из них, слушая разговоры генерала Натана Паркера, героя войны, не заподозрил, что его слова рождаются в голове безумца? Объяснение, правда, напрашивалось, причем очень простое: банальное do ut des.[83]83
  Даю, чтобы ты дал (лат.).


[Закрыть]

Если бы даже в Пентагоне или Белом доме знали о безнравственности генерала, пока все улаживалось в семейном кругу, на это закрывали бы глаза в обмен на услуги, какие Паркер оказывал нации.

После рождения Стюарта, мальчика – наконец-то! – ее отец стал относиться к ним обоим с таким чувством собственности, далеко превосходившим его маниакальные наклонности и неестественную любовь. Мать и сын не были людьми, а являли собой его частную собственность. Он считал их целиком и полностью своим вещами. Он уничтожил бы любого, кому пришло бы в голову изменить сложившуюся ситуацию, и считал ее в своем полнейшем безумии совершенно законной.

Вот почему он возненавидел Фрэнка. Тот встал на его пути, проявив себя как столь же сильная личность. Несмотря на историю, какую пережил Фрэнк,

Паркер понимал, что его сила была не больной, а здоровой, почерпнутой не из ада, а из земной жизни. Именно поэтому Фрэнк осмелился противостоять ему, отказался помочь, когда генерал искал его поддержки, и нанес удар, когда должен был бы держаться подальше.

И самое главное, Фрэнк не боялся его.

Доказательство невиновности Мосса, его освобождение из тюрьмы, вынужденное публичное признание агента ФБР Фрэнка Оттобре в своей ошибке, – все это Натан Паркер рассматривал, как личный успех. Теперь оставалось только поймать убийцу Эриджейн, чтобы заявить о своей полной победе. И Елена не сомневалась, что Паркеру это удастся. Во всяком случае, он приложит для этого все силы.

Елена подумала о несчастной Эриджейн. Жизнь сводной сестры оказалась ненамного счастливее ее собственной. Они были сводными сестрами. Мать Елены, которую та почти не знала, умерла от лейкемии, когда девочке было три года. В те времена лечить эту болезнь еще не умели, и, несмотря на финансовые возможности, какими располагал Паркер, мать Елены быстро скончалась. Сохранились ее фотографии и несколько эпизодов на восьмимиллиметровой пленке – слегка дергающиеся кадры, на которых видна стройная светловолосая женщина с милым лицом, она улыбается, держа на руках маленькую девочку, рядом с мужем-хозяином в военной форме.

До сих пор Натан Паркер все еще говорил о ее смерти, как об оскорблении, нанесенном ему судьбой. Елене казалось, что если бы отцу пришлось как-то охарактеризовать свое отношение к кончине жены, то он употребил бы только одно единственное слово: недопустимо.

Елена росла в окружении толпы гувернанток, сменявших друг друга все чаще по мере того, как взрослела. Она была ребенком и не подозревала, что эти женщины, едва только понимали, какая в доме царит атмосфера, как только обнаруживали, кто такой в действительности генерал Паркер и чего можно от него ожидать, с облегчением захлопывали за собой дверь и уходили, несмотря на более чем хорошую зарплату.

После длительного пребывания в Европе Натан Паркер вернулся Америку в качестве командующего какого-то подразделения НАТО, привезя с собой в виде сувенира новую жену Ханнеке, темноволосую немку с массивной фигурой и зелеными, холодными, как лед, глазами. Он представил Елене эту чужую женщину с гладкой и бледной кожей, как ее новую мать. Так и осталось навсегда: не мать, а совершенно чужой человек.

Вскоре родилась Эриджейн.

Занятый своей стремительной карьерой, генерал предоставил семью заботам Ханнеке. Холод, исходивший от новой жены Паркера, казалось, сковал все в доме. Отношения между девочками были едва ли не враждебными. Эриджейн стала для Елены еще одним маленьким чужим человеком, жившим в одном с ней доме, а не подругой, с которой они могли бы расти вместе. Недаром дом наводнили гувернантки, воспитатели и частные педагоги.

Позже, когда Елена вступила в чудесную пору юности, произошла та история с Андре, сыном Брайана Жефферо, садовника, ухаживавшего за парком, что окружал огромный паркеровский особняк. Летом, во время каникул, Андре трудился вместе с рабочими, чтобы «поднабраться опыта», как с гордостью говорил его отец Натану Паркеру. Генерал соглашался с ним и не раз называл Андре «славным мальчиком».

Андре был робким юношей, настороженно смотревшим из-под козырька своей бейсбольной шапочки, увозя в кузове пикапа срезанные ветки.

Елена заметила его неловкие попытки познакомиться – робкие взгляды и смущенные улыбки. Она приняла их, никак не отвечая, но в душе у нее что-то затеплилось. Андре был не из тех, про кого говорят «красивый парень». Он был самым обыкновенным – не красавцем, не уродом. Иногда в ее присутствии он вдруг становился неловким и бестолковым. Елене в нем нравилось только одно: он был единственным юношей, которого она видела. И впервые в жизни она влюбилась. Андре улыбался ей, краснея, и она тоже улыбалась ему, краснея. И все. Однажды Андре набрался мужества и оставил Елене записку, спрятав ее в листьях магнолии и привязав к ветке зеленой проволочкой. Она достала записку и сунула в карман брюк для верховой езды. Вечером, ложась спать, развернула и прочитала – сердце колотилось неистово.

Теперь, спустя столько лет, она уже не помнит те слова, какими Андре Жефферо объяснился ей в любви, вспоминает только нежность, какую испытала, глядя на его неровный почерк. Это были невинные слова семнадцатилетнего юноши, влюбленного в ту, что представлялась ему принцессой большого дома…

Ханнеке, ее мачеха, жившая не по тем правилам, какие сама же устанавливала, вошла в комнату неожиданно, без стука. Елена слишком поспешно спрятала записку под оделяло, чтобы можно было не заметить ее желания что-то скрыть.

Мачеха подошла к постели и протянула руку.

– Дай мне то, что прячешь под одеялом.

– Но я…

Женщина посмотрела на нее, лишь чуть пошире приоткрыв глаза. Щеки Елены вспыхнули.

– Елена Паркер, кажется, я только что приказала тебе.

Елена достала записку и отдала. Ханнеке прочитала, не проявив никаких эмоций, сложила и опустила записку в карман своего жакета.

– Хорошо, думаю, это должно остаться нашим маленьким секретом, если мы не хотим огорчать твоего отца…

Таков был ее комментарий. Елена почувствовала великое облегчение и поэтому, наверное, даже не поняла, что женщина лжет, причем лишь потому, что это забавляет ее.

На другой день она увидела Андре.

Они оказались одни в конюшне, куда Елена заходила каждый день позаботиться о Мистере Марлине, своем коне. Андре, красный как мак, подошел к ней. Елена раньше не замечала, что на лице у него столько веснушек. Он заговорил с ней так взволнованно, что ей почему-то пришло на ум: «веснушчатый голос».

– Прочитала записку?

Они впервые говорили друг с другом.

– Да, прочитала.

– И что ты думаешь?

Елена не знала, что сказать.

– Это… это красиво.

Без предупреждения, собрав все свое мужество, Андре наклонился к ней и поцеловал в щеку.

Елена повернула голову и почувствовала, что умирает. Ее отец стоял в дверях конюшни, заслоняя свет, и видел, что произошло – только то, что произошло.

Юноша, сверстник его дочери, поцеловал ее в щеку.

Паркер фурией набросился на беднягу и так сильно отхлестал его по щекам, что у того потекла кровь из носа и изо рта. Потом схватил парня и швырнул, словно ветку, в дверь бокса Мистера Марлина, отчего конь попятился, испуганно заржав. У Андре кровь лилась на рубашку, когда генерал схватил его за шиворот и поставил на ноги.

– Идем со мной, жалкий ублюдок.

Он протащил Андре к самому дому и швырнул его, словно пустой мешок, к ногам Брайана Жефферо, стоявшего с секатором в руках и открывшего от изумления рот.

– Держи, Брайан, забирай своего маньяка и – вон из моего дома! Немедленно. И благодари, что легко отделался, а не пошел под суд за изнасилование!

Бешенство Натана Паркера исключало какие бы то ни было объяснения, и Жефферо слишком хорошо знал это. Он молча обнял сына, позвал своих людей, забрал инструменты и удалился.

Елена никогда больше не видела Андре Жефферо.

Вскоре Натан Паркер начал оказывать ей внимание.

Елена прошла по спальне. Падавший с балкона луч солнца словно разделил кровать пополам. Елена сочла хорошим знаком, что солнечной оказалась как раз та сторона, где спал Фрэнк, единственный в мире человек, которому она, собрав все мужество, смогла признаться в своем позоре.

Она вышла из комнаты и спустилась на первый этаж.

Радостной мысли о коротких счастливых встречах с Фрэнком было недостаточно, чтобы стереть ее воспоминания, такие давние, но все еще столь яркие и мучительные, будто все произошло накануне.

Немного на свете девушек, которые могут рассказать, что лишились девственности стараниями собственного отца, сказала она себе. Хотелось бы думать, что немного. Надеюсь из любви к миру, что я единственная, хотя и уверена: это не так…

В мире хватает натанов паркеров, она знала это наверняка. И немало таких же, как она, запуганных девушек, залитых слезами от унижения и отвращения в постели, простыни которой испачканы кровью и тем же семенем, что породило их.

Ее ненависть не имела пределов. К отцу и к себе самой из-за того, что не смогла восстать в нужный момент. Теперь у нее было оправдание – сын Стюарт. Елена любила его так же сильно, как отчаянно ненавидела отца. Раньше она отдала бы что угодно, лишь бы избавиться от ребенка, а теперь безумно боялась его потерять. При всем желании она все же не могла найти никакого оправдания своей беспомощности перед насилием собственного отца.

Иногда задумывалась: а не таится ли в ней, подобно раковой опухоли в мозгу, такое же болезненное чувство, какое питал к ней Натан Паркер? Может, она испытывала эти муки, потому что была его дочерью? В ее венах текла та же кровь – так, может, и ей свойственны те же извращенные желания, что ему? Она не раз задавалась этим вопросом.

Как ни странно, но от сумасшествия ее спасло только одно – сознание, что никогда, ни разу ей не доставило удовольствия то, что она вынуждена была терпеть.

Ханнеке что-то, видимо, заподозрила. Правда, Елена так никогда и не узнала точно. Возможно, дальнейшие события были вызваны пламенем, таившимся за ледяной внешностью мачехи, пламенем, которого никто, наверное даже она сама, не замечал. Самым банальным и прозаическим образом, оставив письмо, о чем Елена узнала лишь много лет спустя, Ханнеке сбежала с учителем верховой езды, бывавшим у них в доме, без сожаления оставив мужа и дочерей. Так же просто, как вишенку с торта, она прихватила с собой значительную сумму денег.

В этой истории генерал Натан Паркер оценил только одно: сдержанность. Ханнеке могла быть проституткой, пусть и дорогой, но не была дурой. Если б она публично унизила мужа, последствия были бы чудовищными. Генерал преследовал бы ее до конца жизни и до конца света, пока не отомстил бы.

Письмо, которое Елена никогда не читала, имело, вероятно, именно эту цель: женщина знала или догадывалась, как ее муж относится к Елене, и предложила сделку. Ее свобода и ее молчание в обмен на такую же свободу и такое же молчание. Условие было принято без обсуждения. Тем временем с помощью адвокатов подоспел и благоразумный развод, все расставивший по местам.

Никто, как говорится, не пострадал.

Ни Натан Паркер, разумеется, в последнее время совершенно равнодушный к жене. Ни, разумеется, Ханнеке, купавшаяся теперь в деньгах и разъезжавшая с любовниками по свету.

Остались две девочки, заложницы судьбы. Им и предстояло платить за все ошибки, которых они не совершали. Эриджейн, как только стала совершеннолетней, ушла из дома и, поскитавшись по миру, обосновалась в Бостоне. Конфликты с отцом возрастали в геометрической прогрессии по мере того, как она взрослела. Елена очень опасалась, что с сестрой случится такая же беда. Иногда наблюдала за отцом, когда он разговаривал с Эриджейн, пытаясь понять по его глазам, загорается ли в них тот страшный огонь, какой она уже научилась распознавать и бояться. Но в то же время – и пусть она будет проклята за это! – Елена молила, чтобы беда случилась, – тогда она не услышит больше шагов отца, подходящего к ее комнате среди ночи, не почувствует, как его рука откидывает простыню, не ощутит тяжесть его тела в постели, не почувствует…

Она закрыла глаза и вздрогнула. Теперь, когда она узнала Фрэнка и поняла, что на самом деле содержит послание, которым люди обменивается во время физической близости, она еще сильнее ощутила ужас и отвращение, пережитые в те годы.

Фрэнк оказался вторым мужчиной в ее жизни, в ее постели, и первым, с кем она занималась любовью.

Нижний этаж дома был залит солнцем. Больше нигде в мире не было такого солнца. Ведь оно освещало здесь Фрэнка и, может быть, он тоже испытывал сейчас такое же ощущение пустоты – как если какая-то машина высасывает из тебя воздух, и кожа мучительно притягивается к костям в неестественной попытке лопнуть. И происходило такое как раз в тот момент, когда в Елене бушевала совершенно противоположная сила – безудержное желание взорвать все.

Елена прошла по коридору мимо комнаты, где были заперты телефоны, к стеклянной двери в сад – вот тут она стояла, когда они обменялись с Фрэнком долгим взглядом в тот вечер, во время ареста Райана. Именно в этот момент она и поняла. Интересно, с ним тоже такое случилось? В его глазах тогда не было заметно волнения, но Елена с чисто женской интуицией почувствовала, что именно в ту минуту между ними все и началось.

Больше всего на свете ей хотелось увидеть его сейчас и спросить об этом.

Она достала из кармана мобильник. Фрэнк принес его, когда они виделись во второй раз и он покинул ее, чтобы сообщить Селин о смерти ее мужа, своего друга комиссара. Елена подумала о том, как Фрэнк постоянно занят и как ей приятно хранить, словно драгоценный секрет, эту простую и столь привычную для всех остальных людей вещь.

Она попробовала позвонить Фрэнку на мобильник по номеру, который он записал в память телефона. Автомат ответил, что телефон абонента выключен и посоветовал позвонить позже.

Нет, прошу тебя, Фрэнк, не ускользай от меня именно сейчас. Не знаю, сколько времени мне остается. Я умираю при мысли, что не смогу больше увидеть тебя, или хотя бы поговорить с тобой…

Она нажала другую кнопку – номер полицейского управления. Ей ответила телефонистка.

– Служба безопасности, бонжур.

– Вы говорите по-английски? – спросила Елена с тревогой.

– Конечно, мадам. Чем могу помочь вам?

Ответ прозвучал по-английски, но слово «мадам», было произнесено по-французски. Noblesse oblige.[84]84
  Положение обязывает (фр).


[Закрыть] Елена облегченно вздохнула. Во всяком случае, хоть не нужно ломать голову над языком, в котором она не сильна. Вторая жена ее отца была в ужасе от французского языка, считала его наречием гомосексуалистов.

– Я хотела бы поговорить с агентом Фрэнком Оттобре, будьте добры…

– Минутку, мадам, как вас представить?

– Елена Паркер, спасибо.

– Подождите.

Телефонистка поставила ее на ожидание, и через несколько секунд в трубке раздался голос Фрэнка.

– Елена, где ты?

Елена почувствовала, как вспыхнула, и только поэтому вдруг обрадовалась, что его нет рядом с ней в эту минуту. Ей показалось, будто она перенеслась в далекое прошлое – к робкому и неумелому поцелую Андре Жефферо. Она поняла, что Фрэнк обладает волшебной властью – он может вернуть ей невинность. И обнаружив это, Елена окончательно убедилась, как сильно любит его.

– Я дома. Отец ушел с Райаном и Стюартом, и я одна. Мосс убрал под замок все телефоны. Звоню по мобильнику, который ты мне оставил.

– Вот ублюдок…

Елена не знала, прослушивает ли телефонная станция полиции разговоры Фрэнка Оттобре. Он говорил ей о своем подозрении, что мобильник и домашний телефон, там, в «Парк Сен-Ромен», под контролем. Может, это и было причиной его резкого тона.

Елена не хотела говорить ничего такого, что могло бы повредить ему или поставить в неловкое положение, но чувствовала, что не удержится.

– Есть одна вещь, которую я должна сказать тебе.

Сейчас, велела она себе, скажи сейчас, или никогда больше не скажешь!

– Я люблю тебя, Фрэнк!

Елена подумала, что впервые в жизни произнесла такие слова. И впервые испытывала страх, которого не боялась.

В трубке наступила тишина. Прошло лишь несколько мгновений. Но Елене показалось, что за время, пока она ждала ответа, можно было посадить и вырастить финиковую пальму, и собрать с нее урожай. Наконец, голос Фрэнка прозвучал в трубке.

– Я тоже люблю тебя, Елена.

Так просто, как и должно было быть. От его слов веяло покоем, каким исполнены подлинные шедевры. Теперь Елена Паркер уже ни в чем не сомневалась.

– Да благословит тебя Господь, Фрэнк Оттобре.

Сказать что-то еще времени не осталось. Елена услышала, как в комнате, где находился Фрэнк, хлопнула дверь.

– Извини, я сейчас, – услышала она внезапно холодные слова.

Услышала другой неразборчивый голос. Потом раздался громкий стук, ругательство, и грокий возглас Фрэнка:

– Нет, господи! Опять он, проклятый сукин сын…

И дальше ей в трубку:

– Извини, Елена. Одному богу известно, как я не хотел бы сейчас прерывать разговор, но я должен бежать…

– Что случилось? Можешь сказать?

– Конечно, тем более, что завтра прочтешь в газетах. Никто убил еще одного человека!

Фрэнк прервал связь. Елена растерянно смотрела на дисплей, пытаясь сообразить, как выключить аппарат. Она была так счастлива, что даже не обратила внимание на то, что первое в ее жизни признание в любви было прервано сообщением об убийстве.