Текст книги "Я убиваю"

Автор книги: Джорджо Фалетти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 37 страниц)

45

На похоронах Никола Юло лил дождь.

Погода, казалось, решила прервать солнечное лето и пролить с неба такие же слезы, что проливались на земле. Бушевал настоящий ливень. Настоящей была и вся жизнь мало кому известного комиссара полиции, отданная исполнению скромной жизненной миссии обычного человека.

Теперь, уже не ведая этого, он получал, наверное, единственное вознаграждение, какого ему хотелось при жизни: сходил в ту же землю, что приняла его сына, под речи, придуманные для утешения живых.

Селин стояла возле священника у могил мужа и сына, с достоинством перенося страдание, хотя и совершенно обессиленная. Тут же находились ее сестра с мужем, спешно приехавшие из Каркассоне при известии о смерти зятя.

Похороны были скромными, как того хотел Никола. И все же немало народу поднялось наверх, на кладбище Эз-Виллаж, чтобы присутствовать при погребении. Фрэнк, стоя немного поодаль от вырытой могилы, смотрел на людей, окружавших молодого священника, который справлял службу с непокрытой, несмотря на дождь, головой.

Тут собрались друзья, знакомые, жители Эза, все, кто так или иначе знал и ценил Юло как человека и хотел теперь с ним попрощаться. Возможно, подошли и просто любопытные.

На лице Морелли отражалось такое искреннее страдание, что Фрэнк поразился. Были тут Ронкай и Дюран, как представители властей Княжества и все свободные от дежурства сотрудники Службы безопасности. Напротив себя Фрэнк увидел Фробена, тоже с непокрытой головой. Чуть дальше стояли Бикжало, Лоран, Жан-Лу, Барбара, почти все сотрудники «Радио Монте-Карло». Неподалеку – даже Пьеро и его мать.

Немногих присутствовавших журналистов сдерживала полиция. Впрочем, особой необходимости в этом не было. Смерть человека в результате банальной аварии не вызвала особого интереса, даже если речь шла о комиссаре, который прежде возглавлял расследование «дела Никто».

Фрэнк смотрел, как гроб Никола Юло медленно опускают в могилу, похожую на рану, поливаемую дождем, смешанным со святой водой. Казалось, благословение исходило и с неба, и от людей. Могильщики в зеленых клеенчатых плащах принялись лопатами швырять землю такого же цвета, что и гроб.

Фрэнк оставался у могилы, пока в яму не упал последний ком земли. Постепенно холмик сравняется, и кто-то, кому заплатят, поместит здесь мраморную плиту, точно такую, как рядом, и надпись на ней будет сообщать, что Стефан Юло и его отец Никола так или иначе встретились.

Священник произнес последнюю молитву, и все осенили себя крестным знамением.

Но Фрэнк так и не смог сказать «аминь».

Сразу же после погребения толпа рассеялась. Те, кто стоял ближе к семье покойного, прежде чем удалиться, выражали соболезнование вдове. Отвечая на объятия супругов Мерсье, Селин увидела Фрэнка. Она попрощалась с Гийомом и его родителями, приняла торопливые соболезнования Дюрана и Ронкая, обернувшись к сестре, что-то шепнула ей, и та вместе с мужем поспешила к воротам кладбища. Фрэнк посмотрел на тонкую фигуру Селин. Она спокойно направлялась к нему, не защитив темными очками свои покрасневшие от слез глаза.

Не промолвив ни слова, Селин припала ему на грудь. Обняв ее, он слышал, как она тихо плачет, позволив себе наконец эти слезы, которые не в силах были, конечно, вернуть ее маленький, вдребезги разбитый мир.

Потом Селин слегка отстранилась и посмотрела на Фрэнка. В его глазах пылала, как раскаленное солнце, острая, мучительная боль.

– Спасибо, Фрэнк. Спасибо, что ты здесь. Спасибо, что именно ты сообщил мне об этом. Знаю, чего это стоило тебе.

Фрэнк не ответил. После звонка Морелли он расстался с Еленой, приехал в Эз и подошел к дому Никола. Долгих пять минут стоял он у двери, прежде чем набрался мужества позвонить. Когда Селин открыла ему, запахивая легкий халат, наброшенный на ночную рубашку, то, увидев его, сразу все поняла. Ведь она, в конце концов, была женой полицейского. Эту сцену она не раз представляла себе и раньше, заранее переживая возможную трагедию, хотя всегда гнала прочь подобные мысли, как дурную примету. Теперь Фрэнк стоял вот тут, на пороге ее дома, с мученическим выражением лица, и его молчание лишь подтверждало, что теперь и муж вслед за сыном навсегда покинул ее дом.

– Что-то с Никола, да?

Фрэнк кивнул.

– Он…

– Да, Селин, он умер.

Селин закрыла на мгновение глаза и смертельно побледнела. Она покачнулась, и он испугался, что она упадет, шагнул к ней, желая поддержать, но она тотчас взяла себя в руки. Фрэнк увидел, как забилась жилка у нее на виске, когда она стала задавать вопросы, на которые он предпочел бы не отвечать.

– Как это случилось?

– Авария. Не знаю подробностей. Свернул с дороги в кювет. Наверное, погиб мгновенно. Если это может утешить тебя, он не страдал.

Фрэнк понимал всю бессмысленность своих слов. О каком утешении могла идти речь, ведь он знал от Никола, сколько страданий доставила ему и Селин агония Стефана, лежавшего в коме, подобно овощу и подключенного к аппаратуре, пока жалость не пересилила надежду и родители не согласились отключить жизнеобеспечение.

– Заходи, Фрэнк. Надо сделать пару звонков, один, правда, могу отложить до утра. И хочу попросить тебя об одном одолжении…

Она посмотрела на него полными слез глазами.

– Все, что хочешь, Селин.

– Не оставляй меня этой ночью, прошу тебя.

Она позвонила единственному родственнику Никола – его брату, жившему в Америке, кратко объяснила положение и закончила разговор словами: «Нет, я не одна», что несомненно было ответом на беспокойство говорившего на другом конце провода. Осторожно, будто что-то необыкновенно хрупкое, положила трубку и снова повернулась к нему.

– Хочешь кофе?

– Нет, Селин, спасибо. Мне ничего не нужно.

– Тогда сядем сюда, Фрэнк Оттобре. Хочу, чтобы ты обнял меня и побыл со мной, пока я плачу…

Так они и сидели на диване, в красивой комнате с окнами на террасу и в черноту ночи, и Фрэнк слушал, как она плачет, пока заря не осветила за окном голубое море и небо. Наконец, он почувствовал, как обессиленное тело Селин поникло, и она впала в забытье, и он поддерживал ее со всей любовью, какую питал к ней и Никола. Позднее он препоручил Селин заботам ее сестры и тестя.

И вот теперь они опять остались вдвоем, и он не мог не смотреть на нее, словно хотел заглянуть в душу. Селин поняла скрытый в его взгляде вопрос. Она обратилась к нему, чуть усмехнувшись его мужской наивности.

– Теперь уже больше не нужно, Фрэнк.

– Что не нужно?

– Я думала, ты понял…

– Что я должен был понять, Селин?

– Мое тихое безумие, Фрэнк. Я прекрасно знала, что Стефан мертв. Я всегда это знала, как знаю, что теперь нет больше и Никола.

Видя, как он растерялся, Селин Юло улыбнулась и с нежностью тронула его руку.

– Бедный Фрэнк, мне жаль, что я обманула и тебя. Жаль, что заставляла тебя страдать каждый раз, когда вспоминала Гарриет.

Она подняла голову и взглянула на серое небо. Пара чаек лениво парила на ветру – они были вдвоем, были вместе. Наверное об этом думала Селин, следя какое-то мгновение за их полетом. Порыв вера шевельнул концы ее шейного платка.

Она перевела взгляд на Фрэнка.

– Это все был спектакль, друг мой. Маленький, глупый спектакль, только для того, чтобы он не ушел из жизни. Видишь ли, после утраты Стефана как раз здесь, когда мы выходили с этого же кладбища после похорон, я поняла, что если не придумать что-то, Никола сломается. Еще раньше, чем я. Может, даже покончит с собой.

Селин помолчала.

– Когда мы возвращались с кладбища, уже в машине, мне вдруг пришла в голову эта мысль. Я подумала, что если Никола встревожится из-за меня, он хотя бы немного забудет о своем отчаянии, отвлечется от мыслей о Стефане. Даже если хоть совсем немного отвлечется, все равно это поможет избежать худшего. Так все началось. Так и продолжалось. Я обманывала его и не жалею. Если понадобилось бы, я все повторила бы, но как видишь, теперь нет нужды притворяться, нет больше никого, ради кого…

Слезы снова ручьем потекли по лицу Селин Юло. Фрэнк заглянул в удивительную глубину ее глаз.

Бывают на свете люди, примечательные только тем, что умудряются дорого продать себя, словно свиток шелка, тогда как на самом деле представляют собой лишь кучу тряпья. Бывают люди, которые совершают грандиозные дела, изменяющие мир. Но никто из них, подумал Фрэнк, не сравнится величием с этой женщиной.

Селин снова мягко улыбнулась ему.

– Пока, Фрэнк. Что бы ты не искал, надеюсь, скоро найдешь. Я очень хочу, чтобы ты был счастлив, потому что ты этого заслуживаешь. Au revoir,[70]70
  До свиданья (фр.).


[Закрыть] красавец-мужчина…

Она приподнялась на носки и легким поцелуем коснулась его губ. Ее пальцы крепко сжали руку Фрэнка, она повернулась и направилась по дорожке, усыпанной галькой.

Фрэнк смотрел, как Селин удаляется. Вдруг она остановилась и возвратилась к нему.

– Фрэнк, для меня ничто не изменится. Ничто на свете не заменит мне Никола. Но это может быть важно для тебя. Морелли сообщил мне подробности инцидента. Ты читал протоколы?

– Да, Селин, очень внимательно.

– Клод сказал, что у Никола не был пристегнут ремень безопасности, когда это случилось. По той же причине погиб в свое время Стефан. Будь у него застегнут ремень, наш сын спасся бы. С тех пор Никола даже ключ в зажигание не вставлял, пока не пристегнет ремень. Очень странно, что он не застегнул его в этот раз…

– Я не знал… насчет Стефана. Тогда действительно странно.

– Повторяю, для меня ничто в жизни не изменится. Но если предположить, что Никола был убит, значит, он был на верном пути, значит, вы были на верном пути.

Фрэнк молча кивнул в знак согласия. Селин повернулась и ушла, больше не оборачиваясь. Он смотрел ей вслед, и тут к нему подошли Ронкай и Дюран с подобающим выражением на лице. Они тоже проводили взглядом фигуру Селин – тонкий, черный силуэт под дождем на кладбищенской аллее.

– Страшная потеря. До сих пор не могу поверить…

Фрэнк резко обернулся. Выражение его лица едва не испугало начальника полиции.

– Ах, вот как, до сих пор не можете поверить? Именно вы, кто пожертвовал комиссаром Юло, чтобы сохранить лицо перед властями, вы, из-за кого он умер, не дождавшись справедливости? И вы до сих пор не можете поверить?

Фрэнк замолчал, и его молчание показалось им тяжелее надгробных плит, лежавших вокруг.

– Если почувствуете потребность устыдиться, если, конечно, вы на такое способны, то у вас есть для этого все основания.

Дюран вскинул голову.

– Мистер Оттобре, ваше возмущение извинительно лишь потому, что продиктовано личной болью, но я не позволю вам…

Фрэнк решительно прервал его. Голос его прозвучал так же резко, как хрустнувшая под ногой ветка.

– Доктор Дюран, я прекрасно понимаю, насколько трудно вам переварить мое присутствие. Но больше всего на свете я хочу взять этого убийцу. У меня на то тысяча причин, и одна из них – память о моем друге Никола Юло. Что вы мне позволите или не позволите, меня совершенно не интересует. В иных обстоятельствах и в другом месте я, честное слово, заткнул бы весь ваш авторитет вам в горло. Вместе с зубами.

Лицо Дюрана вспыхнуло. Ронкай, к удивлению Фрэнка, попытался загладить возникшую трещину.

– Фрэнк, наверное у нас всех немного сдают нервы после того, что случилось. Думаю, лучше не давать воли чувствам. Нам предстоит общая работа, и без лишних трений сложнейшая. Любые личные разногласия должны отойти сейчас на второй план.

Ронкай взял под руку Дюрана, который воспротивился лишь для видимости, и повел его прочь. Они удалились, прикрывшись зонтами, и оставили Фрэнка одного.

Фрэнк подошел к могиле, где упокоились бренные останки Никола Юло. Он стоял и смотрел, как льет дождь, начавший приминать свежевскопанную землю, и чувствовал, что гнев кипит в нем, подобно раскаленной лаве в жерле вулкана.

Короткий порыв ветра шевельнул крону соседнего дерева. С движением воздуха в ветвях ему показалось, будто прозвучал голос, который он слышал уже столько раз с тех пор, как все началось.

Я убиваю…

Вот здесь, именно здесь, под грудой только что вырытой земли лежит его лучший друг. Человек, сумевший в тяжелейший момент протянуть ему руку. Человек, который имел мужество признать свои слабости и поэтому еще более возвысившийся в его глазах. Если он, Фрэнк Оттобре, еще стоял на ногах, еще оставался в живых, то этим он был обязан Никола Юло и больше никому.

И он невольно заговорил с тем, кто не мог ответить.

– Это был он, Никола, верно? Ты не был очередной его жертвой, не входил в его планы, а оказался лишь случайной помехой на его пути. И он вынужден был сделать то, что сделал. Прежде, чем умереть, ты узнал, кто это, так ведь? А как мне узнать, Никола? Как?

Фрэнк Оттобре долго стоял у безмолвной могилы, под проливным дождем, упрямо задавая себе этот вопрос. Но ветер, шуршавший в ветвях деревьев, не приносил ни ответа, ни единого звука, который можно было бы разгадать.

Девятый карнавал

На кладбище – одни черные зонты.

В этот пасмурный день они кажутся перевернутыми тенями, проекцией земли, траурными мыслями, пляшущими над людьми, которые теперь, когда церемония окончена, медленно удаляются, стараясь с каждым шагом все больше увеличить расстояние между собою и мыслью о смерти.

Он смотрит, как гроб опускают в могилу, и ничто не меняется в его лице. Он впервые присутствует на похоронах того, кого убил. Ему жаль этого человека, он сочувствует его стойкой жене, видевшей, как муж исчез в сырой земле. Яма, принявшая его, рядом с могилой сына, напоминает ему о другом кладбище, другом ряде могил, других слезах, других страданиях.

Идет дождь, но не сильный и к тому же без ветра.

Он думает, что истории повторяются до бесконечности. Иногда кажется, будто они подходят к концу, но нет, меняются только действующие лица. Актеры другие, а роли остаются все те же. Человек, который убивает, человек, который умирает, человек, который не знает, человек, который, наконец, понимает и готов заплатить жизнью, лишь бы это произошло.

Все вокруг – безвестная толпа статистов, ничего не значащих людей, глупых обладателей пестрых зонтов, служащих не для укрытия, а лишь для поддержания шаткого равновесия нити, натянутой столь высоко, что оттуда и не видно, как внизу, под ними, земля усеяна могилами.

Он закрывает зонт, подставляя голову под дождь. Направляется к воротам кладбища, оставив на земле свои следы, отпечатки, слившиеся с чужими. Как всякое воспоминание, они рано или поздно тоже будут стерты.

Он завидует покою и тишине этого места – после того, как все уйдут. Думает обо всех этих мертвецах, лежащих недвижно в своих подземных гробах, с закрытыми глазами, со скрещенным на груди руками, с немыми губами, лишенных голоса, чтобы воззвать к живым. Думает об утешении, которое несет тишина, о мраке без всяких картин перед глазами, о вечности без будущего, о сне без сновидений и внезапных пробуждений.

Словно порыв ветра, охватывает его вдруг чувство жалости к самому себе и к миру, и скупые слезы наворачиваются, наконец, и на его глаза, смешиваясь с дождем. Это не слезы сожаления из-за чьей-то смерти. Это соленые слезы сожаления при воспоминании о прошлом – о светившем тогда солнце, о редких молниях в то лето, промелькнувшее, как легкий вздох, о редчайших счастливых мгновениях, какие хранятся в памяти так далеко, что кажется, будто их и не было никогда.

Он выходит из ворот кладбища, словно опасаясь услышать в любую минуту голос, множество голосов, которые позовут его обратно, как будто за оградой существует мир живых, к которому он не имеет права принадлежать.

Вдруг, словно пораженный неожиданной мыслью, он оборачивается и смотрит назад. И в раме, образованной воротами кладбища, видит, как на диапозитиве, стоящего у свежей могилы человека в темной одежде.

Он узнает его. Это один из тех, кто охотится за ним, одна из ищеек с разверзнутой пастью, что гонится за ним со злобным лаем. Он понимает, что теперь этот человек станет действовать еще решительнее, еще жестче. Он хотел бы вернуться, подойти к нему и все объяснить, сказать, что он совсем не преисполнен злобы, что действует не из желания отомстить, а только ради справедливости. И совершенно уверен, что только смерти дано восстановить ее.

Садясь в машину, которая увезет его отсюда, он проводит рукой по мокрым волосам.

Он хотел бы объяснить, но не может. Его долг еще не выполнен до конца.

Он – некто и никто, и его долг никогда не будет выполнен.

И все же, глядя сквозь стекло, по которому сбегают капли дождя, на людей, покидающих место скорби, глядя на эти замкнутые лица с подобающим случаю выражением, он задает себе вопрос – задает от усталости, а не от любопытства. Он спрашивает себя: кто же из них первым объявит ему, что все, наконец, окончено?

46

Никто не стоял у ворот, когда Фрэнк покидал кладбище.

И дождь прекратился. Там, наверху, на небесах, не было никакого милосердного бога. Только клубились белые и серые тучи, и ветер силился откопать в них жалкий голубой лоскуток.

Фрэнк подошел к машине, прислушиваясь к негромкому скрипу своих шагов по гальке. Сел и завел мотор. «Дворники» задвигались с легким шелестом, очищая стекло от остатков дождя. Вспомнив о Никола Юло, он застегнул ремень безопасности. На сиденье рядом лежала «Нис Матэн» с крупным заголовком на первой полосе:

«Правительство США требует экстрадиции капитана Райана Мосса».

Сообщение о смерти Никола поместили внутри газеты, на третьей странице. Уход из жизни рядового комиссара полиции не заслуживал первополосных почестей.

Фрэнк взял газету и с презрением швырнул ее на заднее сиденье. Включил передачу и по привычке, прежде чем тронуться, посмотрел в зеркало заднего вида. Взгляд его упал на газету у спинки заднего сиденья.

У Фрэнка перехватило дыхание. Он вдруг почувствовал себя безумцем – из тех, что прыгают с вышки на резиновом канате. Он летел вниз, смотрел на землю, приближавшуюся с головокружительной быстротой, и не имел ни малейшей уверенности, что канат нужной длины. В душе его вознеслась немая мольба к любому, кто способен услышать ее, чтобы интуиция, только что озарившая его, не оказалась иллюзией, какую создают лишь зеркала.

Он соображал несколько секунд, а потом хлынул потоп. Целый каскад версий, ожидавших подтверждения, возник в его сознании, подобно тому, как водный поток, расширив всей своей силой крохотное отверстие в плотине, прорывается мощным валом. Мелкие неувязки неожиданно нашли свое объяснение, многие детали, прежде оставленные без внимания, сложились в единую форму, и она прекрасно вписывалась в предназначенное ей пространство.

Фрэнк схватил мобильник и набрал номер Морелли. Как только Клод ответил, он обрушился на него со словами:

– Клод, это я, Фрэнк. Ты один в машине?

– Да.

– Хорошо. Я еду в дом Роби Стриккера. Езжай туда же, и никому ни слова. Мне надо кое-что проверить, и я хочу, чтобы ты тоже был.

– А что, возникла какая-то проблема?

– Я бы не сказал. Всего лишь небольшое подозрение, совсем крохотное. Но если я прав, тут-то и конец всей истории.

– Ты хочешь сказать…

– Увидимся у Стриккера, – прервал его Фрэнк.

Теперь он сожалел, что едет в частной машине, а не в полицейской со всеми ее атрибутами. Пожалел, что не потребовал мигалку на магните, чтобы поставить на крышу в случае необходимости.

И стал корить себя – как он мог оказаться таким слепым? Как мог допустить, чтобы его личные чувства помешали ясно оценить ситуацию? Он видел то, что хотел видеть, слышал то, что хотел услышать, соглашался с тем, с чем приятно было согласиться.

И все расплатились за последствия. Никола – первый.

Пошевели он вовремя мозгами, может, сейчас Юло был бы жив, а Никто давно сидел бы за решеткой.

Когда он приехал к кондоминиуму «Каравеллы», Морелли уже дожидался его у входа.

Фрэнк оставил машину тут же на улице, не обращая внимание на знак, запрещающий стоянку. Как ветер, промчался он в дверь мимо Морелли, и тот, ни слова не говоря, поспешил за ним. Они остановились у швейцарской, и консьерж, увидев их, изменился в лице. Фрэнк оперся о мраморную стойку.

– Ключи от квартиры Роби Стриккера. Полиция.

Уточнение было излишним. Консьерж прекрасно помнил Фрэнка. У него опять встал комок в горле – более чем очевидное тому подтверждение. Морелли достал значок, и это окончательно открыло и без того уже распахнутые двери. Пока поднимались в лифте, Морелли рискнул заговорить.

– В чем дело, Фрэнк?

– В том, что я идиот, Клод. Невероятный, жуткий идиот. Не трать я столько времени на копание в себе, мы бы давно… – Он осекся.

Морелли ничего не понимал. Они подошли к двери, опечатанной полицией. Фрэнк в ярости сорвал тонкие желтые полоски. Открыл дверь, и они вошли в квартиру.

Здесь по-прежнему ощущалась та неотвратимость, какая всегда остается на месте убийства. Сломанная рама от картины на полу, пятна на ковровом покрытии, следы, оставленные криминалистами, металлический запах спекшейся крови – все напоминало о тщетной попытке человека избежать смерти, уклониться от лезвия ножа и ярости своего палача.

Фрэнк решительно направился в спальню. Морелли увидел, как он, переступив порог, замер и принялся внимательно осматривать комнату. Кровь на мраморном полу была вымыта, но следы на стенах оставались свидетельством преступления, совершенного здесь.

Постояв некоторое время, Фрэнк обошел кровать и, к изумлению Морелли, улегся на пол точно так, как лежал труп Стриккера, – по контуру, обозначенному криминалистами на мраморном полу. Фрэнк лежал так довольно долго, иногда немного поворачивая голову, глядя прямо перед собой и изучая что-то, по-видимому ясное только ему.

– Вот, проклятье. Вот…

– Что вот, Фрэнк?

– Дураки, мы все были дураки, и я – первый. Мы смотрели на все сверху, а ответ надо было искать внизу.

Морелли ничего не мог понять. Фрэнк вскочил.

– Поехали! Нужно проверить еще одну вещь.

– Куда?

– На «Радио Монте-Карло». Если я правильно все увидел, ответ там.

Они выбежали из квартиры. Морелли смотрел на Фрэнка так, будто видел его впервые. Казалось, ничто на свете не могло усмирить неистовство американца.

Едва ли не бегом они пересекли нарядный вестибюль кондоминиума, бросив ключи консьержу, почтительно привставшему при их появлении. На улице сели в машину Фрэнка, возле которой уже стоял агент в форме со штрафной квитанцией наготове.

– Оставь, Ледюк, служебная.

Агент узнал Морелли.

– А, это вы, инспектор. Хорошо.

Он отдал ему честь, приложив руку к кепи, когда машина уже сорвалась с места и втиснулась в поток транспорта, не собираясь никого пропускать вперед. Проезжая мимо порта, Фрэнк подумал, что все началось тут, на яхте с трупами, которая появилась у причала, словно корабль-призрак.

Если он прав, то эта история должна завершиться там же, где началась. После охоты за безликими тенями настало время охоты за людьми, а у них всегда есть лицо и имя.

Они так летели к зданию «Радио Монте-Карло», что шины скрипели по асфальту, уже высушенному бледным солнцем, проглянувшим сквозь тучи.

Бросили машину возле сходней у какой-то яхты. Морелли, казалось, заразился спешкой от Фрэнка, говорившего что-то непонятное. Инспектор старался лишь поспевать за ним и ждал, когда тот выразиться определеннее.

Позвонили у подъезда, и как только секретарь открыла им дверь, бросились к грузовому лифту, который, к счастью, был внизу.

Поднялись на радио, где их встретил Бикжало.

– Что случилось, Фрэнк? Почему вдруг в такое вре…

Фрэнк решительно отодвинул его и проследовал дальше. Морелли пожал плечами, как бы извиняясь за поведение американца. Фрэнк обошел секретарский стол, за которым сидела Ракель и где стоял Пьеро со стопкой архивных компакт-дисков. Остановился у стеклянной стены, за которой змеились кабели телефонной и спутниковой связи.

Фрэнк повернулся к Бикжало. Тот вместе с Морелли едва поспевал за ним, ничего не понимая.

– Откройте эту дверь.

– Но…

– Делайте, что говорю!

Тон Фрэнка не допускал никаких возражений. Бикжало распахнул створки. Фрэнк замер на мгновение в растерянности перед сплетением проводов. Потом принялся что-то искать на ощупь под полками, где размещались линейные искатели телефонных линий.

– Что происходит, Фрэнк? Что ты ищешь?

– Я тебе сейчас объясню, Клод, что я ищу. Мы все тут с ума посходили, пытаясь перехватить телефонные звонки этого ублюдка. И ни в жизнь не нашли бы, откуда он звонит. И знаешь, почему?

Фрэнк, похоже, нашел, что искал, – просунул руку под одну из металлических полок и принялся что-то с силой выдергивать, стараясь достать какой-то предмет, прикрепленный там. Наконец, это ему удалось. В руках у него оказалась плоская металлическая коробка размером не больше двух пачек сигарет. От нее тянулся провод, заканчивавшийся телефонным разъемом. Коробка была обернута темной изоляционной лентой. Фрэнк показал ее изумленным Бикжало и Морелли.

– Вот почему мы не могли перехватить ни один из звонок, поступавший на студию. Этот подонок вел разговор отсюда, изнутри!

Фрэнк говорил с волнением человека, который должен спешно объяснить нечто очевидное, но требующее слишком много слов, а ему не терпелось сказать все сразу.

– Вот как это было. Не Райан Мосс убил Стриккера… Мне так хотелось, чтобы это оказался он, что другие версии я даже не рассматривал. А Никто еще раз проявил свою дьявольскую хитрость. Он дал нам наводку с двойным ключом, одинаково подходившим и к Роби Стриккеру, и к Григорию Яцимину. И после этого спокойно стоял у окна и ожидал. Когда же мы всеми силами, какие у нас были, принялись охранять Стриккера, он преспокойно отправился убивать Яцимина. А когда труп танцовщика был обнаружен, и мы перестали охранять Стриккера, кинувшись на место преступления, Никто приехал в «Каравеллы» убивать и его.

Фрэнк замолчал.

– Именно это было его истинной целью. Он хотел убить и Стриккера, и Яцимина в одну ночь!

Бикжало и Морелли, казалось, окаменели.

– Когда он убивал Стриккера, они схватились врукопашную. В драке Никто поранил лицо Стриккера. Никто не взял его лицо, потому что оно было повреждено и не годилось для его целей, неважно каких. Он покинул квартиру в уверенности, что Стриккер мертв, но бедняга был еще жив и успел написать кровью свое послание…

Рассказывая о том, как разворачивались события, Фрэнк словно складывал детали мозаики.

– Роби Стриккер хорошо знал ночную жизнь Монте-Карло и всех ее персонажей. Значит, он знал и своего убийцу, но возможно, не смог припомнить его имя. Хотя ему было известно, кто он и чем занимается…

Фрэнк помолчал, давая всем возможность осознать услышанное. Затем заговорил снова, уже спокойнее, едва ли не скандируя слова.

– Давайте представим, как все было. Стриккер лежит на полу, смертельно раненый, левая рука сломана. Из такого положения он видит – я сам проверил – свое отражение в зеркальной стене ванной комнаты, дверь туда открыта. Он пишет то, что ему известно, глядя на свое зеркальное отражение, правой рукой, а ею он никогда не писал. Вполне естественно, что он писал свое послание в зеркальном отражении, но увы, умер, не успев завершить его…

Фрэнк схватил Бикжало и Морелли, молча уставившихся на него, за руки и потащил к зеркалу, висевшему в режиссерской аппаратной на противоположной стене, и ткнул пальцем в красное табло, отраженное на сверкающей поверхности.

– Он хотел написать не «RIAN» – «РАЙАН», а «ON AIR» – «В ЭФИРЕ». Этот сигнал высвечивается на табло, когда передача звучит в эфире! Мы увидели какой-то непонятный знак в начале письма и подумали, что он лишен смысла, возможно, судорожные, предсмертные каракули… Однако тут есть свой смысл. Стриккер умер, не дописав букву «О».

– Ты хочешь сказать, что…

Морелли явно не мог поверить своим ушам и глазам. Бикжало, белый, как покойник, схватился за лицо, пальцы судорожно оттянули кожу, отчего вытаращенные глаза его, казалось, вылезали из орбит, еще более подчеркивая его потрясение.

– Я хочу сказать, что мы жили рядом с дьяволом и ни разу не почувствовали запаха серы!

Фрэнк указал на коробку, которую держал в руках.

– Вот увидите, когда разберутся с этой штукой, окажется, что это самый обычный транзисторный приемник, и мы никогда не запеленговали бы его, потому что он работает на частоте, о которой мы даже не думали. Никто и не вспомнил о такой старой системе. И скорее всего, тут внутри есть таймер или какая-нибудь другая дьявольская штука, которая включала прибор в нужное время. А кроме того, телефонный сигнал не обнаруживался еще и потому, что прибор этот был расположен до входа в АТС, где подключены наши определители. Никто передавал телефонные разговоры, записанные заранее, единственному человеку, который понимал, какие надо задать вопросы, поскольку знал ответы заранее…

Фрэнк порылся в кармане и достал фотографию пластинки Роберта Фултона.

– А это последнее доказательство моего легкомыслия. В поисках ответа иногда не замечаешь очевидного. Я хочу сказать, что детский мозг остается детским, даже если он и в голове взрослого парня. Пьеро!

Мальчик дождя выглянул, словно марионетка, из-за деревянной загородки, отделявшей письменный стол секретарши от компьютерщиков.

– Подойди сюда на минутку, пожалуйста.

Вытаращив глаза, Пьеро подошел своей слегка дергающейся походкой. Он слышал взволнованные слова Фрэнка, но не очень понял их смысл, однако тон испугал его. Он робко приблизился, словно опасаясь услышать какие-то упреки.

Фрэнк показал ему фотографию.

– Помнишь эту пластинку?

Пьеро кивнул, как всегда, когда отвечал на вопросы.

– Помнишь, я спросил тебя, есть ли такая пластинка в комнате, и ты сказал, что нет? Я велел тебе никому ничего не говорить, потому что никто не должен был знать про нее, это был наш с тобой секрет. Сейчас я спрошу тебя кое о чем, и ты должен сказать мне правду…

Фрэнк дал Пьеро время понять, что ему от него нужно.

– Ты говорил с кем-нибудь об этой пластинке?

Пьеро опустил глаза. Фрэнк повторил вопрос.

– Ты говорил с кем-нибудь об этом, Пьеро?

Голос Пьеро, казалось, донесся откуда-то из-под земли, а точнее из-под его ног, на которые он теперь уставился.

– Да.

Фрэнк положил руку ему на голову.

– С кем говорил?

Парень поднял голову. В глазах его стояли слезы.

– Ни с кем об этом не говорил, клянусь.

Он помолчал, обводя взглядом смотревших на него мужчин.

– Только с Жан-Лу…

Фрэнк взглянул на Бикжало и Морелли. На его лице были написаны и огорчение, и торжество.

– Месье, нравится вам или нет, Никто – это Жан-Лу Вердье!

В комнате воцарилась гробовая тишина.

За стеклом режиссерской аппаратной сидела перед микрофоном диджей, Луизелла Беррино и вела свою передачу. За окнами комнаты, где они находились, раскинулся порт и весь город. Солнце вновь освещало людей, деревья, влажные листья, стоящие на якоре яхты. Шла нормальная жизнь: люди разговаривали, улыбались, слушали музыку, о чем-то спорили, мужчины вели машины, женщины гладили, служащие сидели в своих офисах, парочки занимались любовью, молодежь училась.