Текст книги "Апокалипсис"

Автор книги: Джордж Р.Р. Мартин

Соавторы: Орсон Скотт Кард,Кори Доктороу,Джин Родман Вулф,Джек Макдевит,Паоло Бачигалупи,Джон Джозеф Адамс,Нэнси (Ненси) Кресс,Элизабет Бир,Дейл Бейли,Кэрол Эмшвиллер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

Когда он так говорит, когда любой из них говорит так, кажется, что они сами недоумевают и не могут понять, как же все произошло. Он качает головой, он вздыхает.

Мы были так счастливы.

Каждый раз, когда я слышу о тех временах, я вспоминаю весенние цветы, детский смех, звон колокольчиков и цокот копыт. Дым.

Бобби сидит на тележке, держа поводья, по одной хорошенькой смуглой девочке с обеих сторон. Они все утро ездят туда-сюда по дороге, смеются и плачут, их прозрачные шарфики развеваются за ними, как разноцветные радуги.

Флаги вяло свисают с флагштоков и балконов. Бабочки порхают в садах, перелетая с места на место. Близнецы Уайтхол играют на заднем дворе, и скрип их несмазанных качелей разносится по всей округе. Миссис Ренкуот взяла выходной, чтобы отвести несколько детей на прогулку в парк. Меня не пригласили, возможно, потому, что я терпеть не могу Бекки Ренкуот и говорила ей об этом не одни раз в течение всего учебного года, при этом дергала ее за волосы – они струились белым золотом, таким ярким, что меня так и подмывало их дернуть. У Ральфа Паттерсона – день рождения, и большинство малышей празднуют его вместе с ним и его папой в парке развлечений «Пещера Снеговика», где они могут делать все, что делали раньше дети, когда снег был не опасен, – например, кататься на санках и лепить снеговиков. Лина Бридсор и Кэрол Мин-стрит пошли в торговый центр со своей приходящей няней – ее приятель работает в кинотеатре и может провести их тайком в зал, чтобы они смотрели кино весь день напролет. Городок пуст, если не считать маленьких близнецов Уайтхол, Трины Нидлз, которая сосет свой большой палец и читает книжку, сидя на качелях на веранде, и Бобби, который катается по улице с девочками Манменсвитцендер и их козами. Я сижу на ступеньках крыльца, ковыряю подсохшие болячки на коленках, но Бобби разговаривает только с ними, причем таким тихим голосом, что мне ничего не слышно. В конце концов я встаю и преграждаю им путь. Козы и тележка резко останавливаются, колокольчики продолжают звенеть, и Бобби говорит:

– В чем дело, Вейерс?

У него такие синие глаза – я только недавно это обнаружила, – невозможно смотреть в них дольше тридцати секунд, они будто обжигают меня. Вместо этого я смотрю на девочек – они обе смеются, даже та, что плачет.

– Что с тобой? – говорю я.

Ее темные глаза расширяются, молочные белки вокруг зрачка округляются. Она смотрит на Бобби. Блестки ее шарфика переливаются на солнце.

– Господи ты боже мой, Вейерс, о чем это ты?

– Я просто хочу знать, – говорю я, все еще глядя на нее, – почему она плачет все время, может, это болезнь какая-то или что?

– О, ради бога. – Головы козочек отодвигаются назад, и колокольчики звякают. Бобби тянет на себя поводья. Козы пятятся, громко переступая копытами, колеса дребезжат, но я по-прежнему стою у них на пути. – А с тобой что?

– Но это ведь очень даже разумный вопрос! – кричу я на его тень от яркого света. – Я просто хочу знать, что с ней.

– Не твое дело! – кричит он в ответ, одновременно девочка – та, что поменьше, – что-то говорит.

– Что? – обращаюсь я к ней.

– Это все из-за войны и всех страданий.

Бобби удерживает коз ровно. Вторая девочка хватает его за руку. Она улыбается мне, но продолжает обливаться слезами.

– Ну и что? С ней что-то случилось?

– Просто она такая. Всегда плачет.

– Это же глупо.

– О, ради бога, Вейерс!

– Нельзя же плакать все время, так же невозможно жить.

Бобби, правя козами и тележкой, пытается меня объехать. Младшая девочка оборачивается и смотрит не отрываясь и уже на расстоянии машет мне рукой, но я отворачиваюсь, не помахав в ответ.

Большой дом, что стоял на холме, раньше – до того, как стал заброшенным, а потом в нем поселились Манменсвитцендеры, – принадлежал Рихтерам.

Конечно, они были богатыми, – говорит мой отец, когда я рассказываю ему, что собираю материалы для книги. – Но, ты знаешь, мы все тогда жили богато. Видела бы ты пирожные! И каталоги. Мы обычно получали эти каталоги по почте, и по ним можно было все купить – тебе все присылали по почте, даже пирожные. Нам приходил один каталог, как-то он назывался… «Генри и Денни»? Что-то вроде того. Имена двух парней. Во всяком случае, еще во времена нашей юности так покупались только фрукты, но потом, когда вся страна разбогатела, ты мог заказать бисквит с масляным кремом, или там были еще такие горы пакетов, которые тебе обычно высылали, полные конфет, орехов, печенья, шоколада, и, боже ты мой, все это прямо по почте, и – Ты рассказывал о Рихтерах.

– С ними случилось нечто ужасное – со всей их семьей.

– Это был снег, да?

– Твой брат Джейми, мы его тогда потеряли.

– Об этом говорить не обязательно.

– Все переменилось после этого, знаешь ли. Тогда у твоей матери и началось. Большинство семей потеряли по одному, у некоторых обошлось, но Рихтеры, знаешь ли… У них ведь дом был на холме, и когда пошел снег, они все отправились кататься на санках. Мир еще был другим.

– Не представляю.

– Мы тоже не представляли себе. Никто не мог такого даже предположить. И поверь мне, мы ведь ломали головы. Все гадали, чего ждать от них в следующий раз. Но чтобы снег? Ну разве это не злодейство?

– Сколько их было?

– О, тысячи. Тысячи.

– Да нет же, Рихтеров сколько было?

– Все шестеро. Сначала дети, потом родители.

– А что, взрослые обычно не заражались?

– Ну, не многие из нас играли в снегу так, как они.

– Должно быть, вам чутье подсказывало, вроде того.

– Что? Нет. Просто тогда мы были так заняты. Очень заняты. Жаль, что я не помню. Не могу вспомнить. Чем мы были так заняты. – Он потирает глаза и смотрит пристально в окно. – Вы не виноваты. Хочу, чтобы ты знала – я все понимаю.

– Пап.

– Я имею в виду вас, ребятишек. Ведь этот мир, что мы передали вам, был наполнен таким злом, что вы даже просто не понимали разницы.

– Мы понимали, пап.

– Вы до сих пор не понимаете. О чем ты думаешь, когда вспоминаешь о снеге?

– Я думаю о смерти.

– Ну, вот видишь. До того как это случилось, снег означал радость. Мир и радость.

– Не представляю.

– Что и требовалось доказать.

– Ты хорошо себя чувствуешь? – Она накладывает макароны, ставит тарелку передо мной и встает, прислоняясь к рабочему столу, чтобы посмотреть, как я см.

Я пожимаю плечами.

Она трогает холодной ладонью мой лоб. Отступает на шаг и хмурится:

– Ты что, брала у этих девчонок какую-нибудь еду?

Я качаю головой. Она собирается что-то добавить, но я говорю:

– Другие ребята брали.

– Кто? Когда? – Она наклоняется ко мне так близко, что я отчетливо вижу неровно положенную косметику на ее лице.

– Бобби. Некоторые другие ребята. Они ели конфеты.

Она опускает руку и сильно ударяет ладонью по столу.

Тарелка с макаронами подскакивает, столовое серебро тоже. Проливается молоко.

– Разве я тебе не говорила? – громко кричит она.

– Бобби играет с ними все время.

Она прищурившись смотрит на меня, качает головой, затем щелкает челюстью с мрачной решимостью.

– Когда? Когда они ели эти конфеты?

Не знаю. Уже давно. Ничего не случилось. Они сказали, что им понравилось.

Она открывает и закрывает рот, словно рыба. Поворачивается на каблуках и выходит из кухни, прихватив с собой телефон. Хлопает дверью. Я вижу из окна, как она ходит по заднему двору, отчаянно жестикулируя.

Моя мать организовала городское собрание, и все пришли нарядные, как будто в церковь. Единственные, кто не пришел туда, были Манменсвитцендеры, по понятной причине. Многие привели своих детей, даже грудничков, они сосали пальчики или уголки одеял. Я была там, как и Бобби со своим дедушкой, который пожевывал мундштук незажженной трубки, то и дело наклоняясь к внуку во время разбирательств, что разгорелись очень быстро, хотя никто почти не ругался. Просто страсти накалились из-за общего возбуждения, особенно горячилась моя мать в своем платье с розами, с ярко-красной помадой на губах, так что до меня вдруг даже некоторым образом дошло, что она в каком-то смысле красива, хотя я была слишком маленькой, чтобы понять, почему же ее красота не совсем приятна.

– Нам нужно помнить, что все мы – солдаты на этой войне, – сказала она под дружные аплодисменты.

Мистер Смитс предложил что-то вроде домашнего ареста, но моя мать указала на то, что тогда кому-то из города придется носить им продукты.

– Всем известно, что наши люди и так голодают. Кто же будет платить за весь их хлеб? – вопросила она. – Почему мы должны за него платить?

Миссис Матерс проговорила что-то о справедливости.

Мистер Халленсуэй сказал:

– Невинных больше нет.

Моя мать, стоящая перед всеми, слегка наклонилась к членам правления за столом и сказала:

– Тогда решено.

Миссис Фол ей, которая только что приехала в город из недавно разрушенного Честервиля, поднялась со своего места – плечи ее сутулились и глаза нервно бегали, так что некоторые из нас по секрету прозвали ее Женщиной-Птицей – и дрожащим голосом, так тихо, что всем пришлось наклониться вперед, чтобы расслышать, спросила:

– Разве кто-нибудь из детей заболел на самом деле?

Взрослые посмотрели друг на друга и на детей друг друга. Я видела, что моя мать была разочарована тем, что никто не обнаружил никаких симптомов болезни. В обсуждении всплыли конфеты в цветных фантиках, и тогда Бобби, не вставая с места и не поднимая руку, громко сказал:

– Так вот из-за чего весь сыр-бор? Вы это имеете в виду? – Он слегка откинулся на стуле, чтобы сунуть руку в карман, и вытащил горсть конфет.

Поднялся всеобщий ропот. Моя мать ухватилась за край стола. Дедушка Бобби, улыбаясь с трубкой во рту, выхватил одну конфету с ладони Бобби, развернул ее и отправил в рот.

Мистеру Галвину Райту пришлось ударить молотком, чтобы призвать к тишине. Моя мать выпрямилась и сказала:

– Чудесно, так рисковать собственной жизнью, чтобы что-то доказать.

– Что ж, ты права насчет того, что я хочу доказать, Мэйлин, – сказал он, глядя прямо в лицо моей матери и качая головой, будто они вели частный разговор, – но эти конфеты я держу дома повсюду, чтобы избавиться от привычки курить. Я заказал их по «Солдатскому каталогу». Они совершенно безопасны.

– А я и не говорил, что конфеты от них, – сказал Бобби и посмотрел сначала на мою мать, а потом огляделся вокруг, пока не уставился на мое лицо, но я притворилась, что не заметила.

Когда мы уходили, мать взяла меня за руку, ее красные ногти впились в мое запястье.

– Молчи, – сказала она, – и пикнуть не смей.

Она отправила меня к себе в комнату, и я уснула в одежде, все пытаясь придумать, какими словами мне извиниться.

На следующее утро, заслышав звон колокольчиков, я хватаю буханку хлеба и жду на крыльце, пока они снова поедут наверх но холму. Тогда я встаю у них на пути.

– А теперь чего тебе надо? – спрашивает Бобби.

Я протягиваю буханку, словно это крошечный младенец, которого поднимают в церкви перед ликом Бога. Девочка, льющая слезы, заплакала еще громче, ее сестра вцепилась в руку Бобби.

– Что это ты надумала? – закричал он.

– Это подарок.

– Что еще за глупый подарок? Убери его сейчас же! Ради всего святого, пожалуйста, опусти его!

Руки мои надают, обвиснув по бокам, буханка болтается в сумке, которую я держу в руке. Обе девочки рыдают.

– Я всего лишь хотела быть доброй, – говорю я, и голос мой дрожит, как у Женщины-Птицы.

– Бог ты мой, разве ты ничего не знаешь? Они боятся нашей еды, неужели ты даже этого не знаешь?

– Почему?

– Из-за бомб, ну и дурочка же ты. Хотя бы чуточку воображала.

– Не понимаю, о чем ты говоришь.

Козы гремят своими колокольчиками, тележка перекатывается на месте.

– О бомбах! Ты что, учебников по истории не читала? В начале войны мы отправляли им посылки с продуктами такого же цвета, что и бомбы, – они взрывались, когда кто-нибудь прикасался к ним.

– Мы так делали?

– Ну, наши родители делали. – Он качает головой и тянет поводья. Тележка с грохотом проезжает мимо, обе девочки жмутся к Бобби, будто от меня исходит опасность.

– Ах, как же мы были счастливы! – говорит отец, погружаясь в воспоминания. – Мы были просто как дети, понимаешь, такими наивными, просто не имели представления.

– О чем, пап?

– Что у нас было достаточно.

– Чего достаточно?

– Да всего. У нас всего было достаточно. Это что, самолет? – Он смотрит на меня выцветшими голубоватыми глазами.

– Вот, давай я помогу тебе надеть каску.

Он шлепает по ней, ушибая свои слабые руки.

– Перестань, папа. Прекрати!

Он нащупывает скрюченными артритом пальцами ремешок, пытается расстегнуть, но понимает, что бессилен. Прячет лицо в покрытых пятнами ладонях и рыдает. Самолет с гулом пролетает мимо.

Теперь, когда я вспоминаю, какими мы были тем летом, до трагедии, до меня начинает доходить скрытый смысл того, о чем мой отец пытался рассказать все это время. Вовсе не о пирожных и почтовых каталогах, и не о том, как они прежде путешествовали по воздуху. Пусть он и описывает всякую ерунду, он совсем не это имеет в виду. Когда-то у людей было другое ощущение. Они чувствовали и жили в мире, которого уже нет, – этот мир так основательно уничтожен, что мы унаследовали лишь его отсутствие.

– Иногда, – говорю я своему мужу, – у меня возникает сомнение – я по-настоящему счастлива, когда счастлива?

– Ну конечно, по-настоящему счастлива, – говорит он. – А как же иначе?

Мы тогда наступали, как сейчас помнится. Манменсвитцендеры со своими слезами, боязнью хлеба, в своих странных одеждах и со своими грязными козами были, как и мы, детьми, и городское собрание не шло у нас из головы, как и то, что задумали сделать взрослые. Мы лазали по деревьям, бегали за мячами, приходили домой, когда нас звали, чистили зубы, как нас учили, допивали молоко, но мы утратили то чувство, что было у нас прежде. Это правда – мы не понимали, что у нас отняли, но зато мы знали, что нам дали взамен и кому мы обязаны этим.

Мы не стали созывать собрание, как они. Наше произошло само собой в тот жаркий день, когда мы сидели в игрушечном домике Трины Нидлз и обмахивались руками, жалуясь на погоду, как взрослые. Речь зашла о домашнем аресте, но нам показалось, что такое невозможно исполнить. Обсудили разные шалости, как, например, забрасывание шариками с водой и всякое другое. Кто-то вспомнил, как поджигали бумажные пакеты с собачьими какашками. Думаю, именно тогда обсуждение приняло такой оборот.

Вы спросите, кто запер дверь? Кто натаскал палок для костра? Кто зажег спички? Мы все. И если мне суждено найти утешение спустя двадцать пять лет после того, как я полностью уничтожила способность чувствовать, что мое счастье, или кого угодно, по-настоящему существует, я найду его в этом. Это сделали все мы.

Может, больше не будет городских собраний. Может, этот план, как и те, что мы строили раньше, не осуществится. Но городское собрание созвано. Взрослые собираются, чтобы обсудить, как не допустить того, чтобы нами правило зло, и также возможность расширения Главной Улицы. Никто не замечает, как мы, дети, тайком выбираемся наружу. Нам пришлось оставить там грудничков, сосавших пальчики или уголки одеял, они не входили в наш план освобождения. Мы были детьми. Не продумали все хорошенько до конца.

Когда прибыла полиция, мы вовсе не «носились, словно изображали дикарские танцы» и не бились в припадке, как сообщалось впоследствии. Я до сих пор вижу перед собой, как Бобби с влажными волосами, прилипшими ко лбу, горящими щеками, танцует под белыми хлопьями, падающими с неба, которому мы никогда не доверяли; как кружится Трипа, широко раскинув руки, и как девочки Манменсвитцендер со своими козами и тележкой, груженной креслами-качалками, уезжают от нас прочь, и колокольчики звенят, как в той старой песне. Мир опять стал безопасным и прекрасным. За исключением здания муниципалитета, от которого поднимались огромные белые хлопья, похожие на привидения, и пламя пожара пожирало небо, словно голодное чудовище, не способное насытиться.

Джонатан Летем
Чужие в городе

Джонатан Летем – автор бестселлеров «Бастион одиночества» («The Fortress of Solitude»), «Сиротский Бруклин» («Motherless Brooklyn») и нескольких других, не так давно была выпущена новая книга «Ты меня еще нe любишь» («You Don't Love Me Yet»). Дебютный роман писателя «Пистолет с музыкой» («Gun, with Occasional Music») завоевал премии Уильяма Л. Кроуфорда и журнала «Locus», а также вошел в число финалистов «Небьюлы». Летем опубликовал свыше шестидесяти рассказов во множестве изданий, от «The New Yorker» и «McSweeney's» до «F&SF» и «Asimov's». Его первый сборник «Стена небес, стена ока» («The Wall of the Sky, the Wall of the Eye») был удостоен Всемирной премии фэнтези. В 2005 году писатель получил стипендию «за гениальность» от Фонда Макартура за вклад в литературу.

Рассказ «Чужие в городе» принадлежит к числу произведений, в которых Летем выражает протест против технологий виртуальной реальности. В интервью «Science Fiction Studies» он заявил: «Я не собирался писать целый цикл рассказов, демонстрирующих мое сопротивление данным технологиям. Но годы мощного утопического бума, вызванного развитием компьютеров и созданием виртуальных реальностей, застали меня в Сан-Франциско, и мне захотелось как-то выразить скепсис относительно казавшихся наивными амбиций. Вот так и родились эти „истории протеста“.

Кроме того, на сюжет „Чужих в городе“ повлиял интерес Летема к „танцевальным марафонам“ тридцатых годов прошлого века.

Людей мы увидали возле торгово-развлекательного центра, когда я осматривался, нет ли поблизости доходяг. Мы с Глорией собирались их обчистить, конечно, если их попадется не шибко много. Торгово-развлекательный центр лежал милях в пяти от города, куда мы держали путь, так что никто бы не узнал. Но, когда мы подошли поближе, Глория засекла фургоны с людьми и сказала, что это скэйперы. Раньше я этого словечка не слышал и сам не догадался, что оно означает. Но она объяснила.

Было лето. Дня два назад мы с Глорией отвалили от одной гопы… Нас там кормили, но под псалмы и прочую религиозную муть. Осточертело до смерти. С тех пор у нас крошки во рту не было.

– Ну, так что будем делать? – спросил я.

– Я с ними поболтаю, – сказала Глория. – А ты не встревай.

– Думаешь, до города подкинут?

– Не только подкинут, но и… – Она не договорила и загадочно ухмыльнулась. – Будем толковать – молчок, сечешь?

Я бросил обрезок водопроводной трубы, и мы с Глорией пересекли автомобильную стоянку. Жратвы в этом торговом центре было днем с огнем не сыскать, причем уже давно, но скэйперы пожаловали не за жратвой. Они вытаскивали из магазина складные стулья и привязывали к крышам фургонов. Я насчитал четырех мужиков и одну женщину.

– Здрасьте вам, – сказала Глория.

Двое работали на погрузке, на нас они даже не глянули. Женщина дымила сигаретой в переднем фургоне, ее мы тоже не заинтересовали. А остальные скэйперы повернулись к нам. Это были Кромер и Боюсь, но тогда я еще не знал их имен.

– Кыш, – сказал высокий косоглазый парняга с золотой фиксой. Выглядел он малость потрепанным, но зуб намекал, что Кромер никому не уступал в драке и не спал в ночлежке. – Нам недосуг.

Он, конечно, был прав. Если ты не в городе, то ты нигде. А что проку толковать с людьми, которых встречаешь нигде?

А второй скэйпер смотрел на Глорию и улыбался. У него была узкая физиономия с маленькими усиками.

– Ты кто? – спросил он, не глядя на меня.

– Я, ребята, знаю, чем вы промышляете. Сама разок участвовала.

– Да ну? – знай себе лыбился усатый.

– Вам люди понадобятся, – сказала она.

– Шустрая, – сказал усатый золотозубому. И заявил Глории: – Я Боюсь.

– Чего? – удивилась Глория.

– Просто Боюсь.

– А-а… Ну а я просто Глория.

– Чудненько, – отозвался Боюсь. – Это Томми Кромер. Мы с ним тут главные. А как зовут твоего юного дружка?

– Сам сказать могу, – проворчал я. – Льюис.

– Вы оттуда? – указал Боюсь вперед по шоссе. – Из этого славного городка?

– Не-а, – ответила Глория. – Мы туда.

– Да? И как же вы туда пролезть собираетесь? – полюбопытствовал Боюсь.

– Да как-нибудь, – произнесла Глория с таким видом, будто все этим объяснила. – Можно и с вами…

– Ишь ты, – ухмыльнулся Боюсь. – Сразу, значит, быка за рога…

– Или сами придем и скажем, что вы в последнем городе народ обжулили и нас послали предупредить, – сказала Глория.

– Шустрая, – повторил, ухмыляясь, Боюсь, а Кромер покачал головой.

Я не заметил на их рожах особого беспокойства.

– Да бросьте вы ломаться, ребята, – уговаривала Глория. – Я же для вас настоящий подарок. Я сама – аттракцион.

– А что? – сказал Боюсь. – Хуже не будет.

Кромер пожал плечами и буркнул:

– Тоща слишком для аттракциона.

– Конечно тоща, – согласилась Глория. – А потому нам с Льюисом срочно надо похавать.

Боюсь на нее пялился, а Кромер отошел к фургону и остальным скэйперам.

Впрочем, если с хавкой у вас напряг…

– Все, милашка, завязывай с шантажом.

– Нам пожрать надо…

– Приедем – поедим, – пообещал Боюсь. – И Льюиса накормим, если захочет участвовать.

– Конечно, – закивала она. – Он захочет. Правда, Льюис?

Я знаю, когда надо говорить "правда".

Понятное дело, на окраине машины встречала городская милиция. Но, похоже, скэйперов тут ждали; потолковав минуту-другую с Боюсем, городские заглянули в фургоны и помахали руками – мол, проезжайте. Мы с Глорией катили во втором фургоне вместе с целой горой аппаратуры и парнем по имени Эд, а за баранкой сидел Кромер. Боюсь вел передний фургон, с ним в кабине ехала женщина. Четвертый парняга вел последнюю машину.

Я еще ни разу не въезжал в город на тачке, но ведь я всего-то два раза бывал в городах. В первый раз сам тайком пробрался, а во второй нас с Глорией провел ее чувак из милиции.

Вообще-то те города были не шибко велики. Может, этот покрупнее окажется?

Мы оставили позади несколько кварталов, а затем ка-кой-то мужик на улице дал Боюсю знак остановиться. Боюсь тормознул, мужик подошел к его кабине, они потолковали, а затем мужик вернулся к своей тачке и махнул нам, чтобы ехали дальше. Мы двинули за ним вслед.

– Это еще что за хмырь? – спросила Глория.

– Джильмартин, пробивала, – сказал Кромер. – Я думал, ты все знаешь.

Глория промолчала. Я спросил, кто такой "пробивала".

– Добывает нам крышу, жратву и все такое, – объяснил Кромер. – С властями договаривается. Ну и народ зазывает.

Близилась ночь. Жрать хотелось до умопомрачения, но я помалкивал. Тачка пробивалы Джильмартина тормознула возле большого дома, похожего на сарай для лодок, хотя поблизости я не заметил никакой воды. Кромер сказал, что раньше тут был кегельбан.

Эд со вторым парнем взялись выгружать барахло, Кромер велел, чтобы я им подсобил. В доме было пусто и пыльно, многие лампы не горели. Кромер сказал, чтобы мы перенесли туда вещи, потом сгонял куда-то на фургоне и привез целую гору раскладушек – их взял напрокат пробивала Джильмартин. Так что я сразу смекнул, на чем буду дрыхнуть этой ночью. Еще мы перетащили в дом уйму всякой всячины для какого-то "марафона": компьютерные кабели, пластмассовые скафандры, телевизоры… Боюсь поманил Глорию, и они сходили за хавкой – жареным цыпленком и картофельным салатом. Когда все поели, я не удержался и сходил за добавкой, и никто меня не попрекал.

Потом я улегся на раскладушку и заснул. Дрыхнуть мне тоже не мешали. Глория на раскладушку не ложилась – она, наверное, провела ночь с Боюсем.

Пробивала Джильмартин не даром ел свой хлеб. Чуть свет к нам повалили горожане. Когда я протирал зенки, Боюсь толковал с ними на улице.

– Регистрация начнется в полдень и ни минутой раньше, – говорил он. – Соблюдать очередь, без нужды никуда не отлучаться. Мы позаботимся насчет кофе. Предупреждаю, мы возьмем только годных по состоянию здоровья. Все пройдут медосмотр, а нашего врача еще никто не обдуривал. Ну что, кореша, всем все ясно? Тут у нас дарвиновская логика: будущее – для сильных и наглых. Кротким и слабым достанется только нынешний день.

В доме Эд и второй парень настраивали аппаратуру. Посреди зала на полу были расстелены десятка три скафандров из пластмассы с проводами, а на них и между ними валялась такая уйма кабелей, что все вместе напоминало паутину с высосанными мухами. К каждому скафандру прилагалась металлическая хреновина – что-то вроде велосипедной рамы с седлом, без колес, зато с подголовником. Возле паутины Эд с напарником расставляли по дуге телевизоры с номерами на корпусах, такие же номера были и на скафандрах. Напротив экранов ставили стулья.

Вернулась Глория и молча протянула мне пончики и кофе.

– Это только начало, – сказала она, увидев мои большие глаза. – Будем хавать трижды в день, пока все не кончится. Вернее, пока мы не кончимся.

Мы сидели снаружи, жевали пончики и слушали, как треплется Боюсь. Народ все подваливал. Многие становились в очередь, как он и велел. Трудно их за это судить – Боюсь был мастер уговаривать. Остальные нервничали, а то и вовсе уходили, но мне думалось, что они еще вернутся – если не участвовать, то смотреть. Когда началась регистрация, Боюсь подошел к нам с Глорией и потребовал, чтобы мы тоже встали в очередь.

– Нам-то зачем? – вскинулась Глория.

– Раз говорю, значит, надо.

В очереди мы познакомились с Лэйн, ей было двадцать лет, как и Глории. Хотя, по-моему, она малость приврала. Ей, наверное, было лет шестнадцать, как мне.

– Тебе уже случалось этим заниматься? – спросила Глория.

– Не-а. – Лэйн помотала головой. – А тебе?

– Конечно, – сказала Глория. – А из города выбиралась когда-нибудь?

– Раза два, – ответила Лэйн. – Когда маленькая была. Я бы и сейчас не прочь.

– Почему?

– Да так… Порвала со своим хахалем.

Глория оттопырила нижнюю губу и сказала:

– Боишься уйти из города, вот и решила заняться этим.

Лэйн пожала плечами. Мне она нравилась, а Глории нет.

Врачом оказался не кто иной, как пробивала Джильмартин. Сдается мне, он только прикидывался доктором. Но он послушал мое сердце. До него никто не слушал мое сердце; сказать по правде, это было приятно.

Впрочем, регистрация была туфтой. Игрой на публику. Скэйперы задали каждому уйму вопросов, но отбраковали только двух баб и одного мужика. "Слишком старые", – объяснила мне Глория. Всех остальных признали годными, хотя некоторые, вроде нас с Глорией, прямо-таки шатались с голодухи. Городишко нам попался не из сытых. Позже я смекнул, что Боюсь с Кромером потому и выбрали его, а деньги для них – не главное.

После регистрации нам велели сгинуть до вечера. А к восьми быть как штык – начнется марафон.

Мы прогулялись но бывшей деловой части города. Но почти все магазины оказались на запоре, работал только торгово-развлекательный центр, и туда не пускали без карточки жителя города. Понятное дело, мы с Глорией таких карточек не имели, у нас вообще за душой ни хрена, кроме свободного времени, – Глория часто это повторяла. А потому мы просто гробили время.

К восьми воротились к кегельбану. Там кипела жизнь, с крыш фургонов светили прожектора, над входом висел транспарант, а Боюсь распинался в микрофон. Я спросил Глорию, что все это значит, она коротко ответила: "Виртуальный марафон". Эд предлагал народу пиво из холодильника, и некоторые покупали, хотя он, конечно, добыл его здесь же, в городе, и теперь сбывал вдвое дороже. Вечер был душный. Скэйперы продавали билеты, но в зал пока никого не пускали.

Нам с Глорией Боюсь велел войти.

Там уже собрались почти все участники состязания. Среди них я заметил и Энн – женщину из фургона. Она помалкивала и вообще ничем особым не выделялась. Была там и Лэйн, мы помахали друг дружке. Каждому участнику Джильмартин помогал залезть в пластмассовый скафандр. Для этого сначала приходилось раздеться догола, но никто на тебя не пялился и не ржал. Как будто ты, пройдя регистрацию у скэйперов, стал невидим для других участников.

А можно нам с тобой рядом держаться? – спросил я Глорию.

Конечно, только это не важно. Внутри ты меня не увидишь. А я – тебя.

– Внутри чего? – спросил я.

– Виртуальных реальностей, – ответила она. – Скоро и сам все поймешь.

Глория помогла мне напялить скафандр. Он был из жесткой холодной пластмассы, весь в проводах и с подбивкой в коленях, запястьях, локтях, под мышками и в паху. Я примерил шлем, он оказался жутко тяжел и неудобен, и вдобавок никто кругом шлем пока не надевал, так что я поспешил снять свой и решил не трогать, пока не прикажут.

Потом Джильмартин вызвался пособить Глории, но она сказала, что сама управится. И вот мы стоим, опутанные проводами, посреди освещенного кегельбана; входит Боюсь со своим оглушительным микрофоном, за ним валит публика, и представление начинается!

– Тридцать две юные души готовы покинуть этот мир и уплыть в светлые дали будущего, – шпарил как по писаному Боюсь. – Но далеко ли им позволят уплыть их тела – вот вопрос. Перед ними – новые миры, рог изобилия с иными реальностями – невообразимыми, подчас кошмарными, но обязательно щедрыми на впечатления. Эти счастливые дети окунутся в безбрежное море информации; их притуплённые голодом чувства будут потрясены. Мы им предоставим великолепную коллекцию всевозможных моделей окружающей среды – пусть открывают, пусть изучают, пусть удивляются. И вы будете открывать, изучать и удивляться вместе с ними, для того и стоят перед вами мониторы. Но кто из участников нашего марафона сумеет пройти весь путь до финишной черты? Кто дольше всех продержится на гребне стремительной волны? Кто окажется победителем, кто унесет домой огромный приз – тысячу долларов? Вот что мы с вами хотим узнать, не правда ли, почтеннейшая публика?

Джильмартин с Эдом нахлобучили всем марафонцам на головы шлемы и защелкали тумблерами – подключали нас к аппаратуре. Потом нам велели рассесться по рамам. Было довольно удобно – сидишь себе, башка на подголовнике, на пузе пристяжной ремень. Можно двигать руками и ногами, будто плывешь, – так учил Боюсь. Правда, теперь мне не хотелось надевать шлем – толпа зевак действовала на нервы. И хоть я не всех видел (лампы светили в глаза), но знал, что они – вокруг. Смотрят. Ждут.

Шлем закрывал глаза и уши, на подбородок давила пластмассовая лента с проводами. Сначала было темно и тихо, только в наушниках все еще квакал Боюсь:

– Условия просты. Через каждые три часа участники соревнования получают тридцать минут на отдых. Мы обеспечим детей хорошей кормежкой, насчет этого просим зрителей не беспокоиться. Наш врач будет следить за их самочувствием. Может быть, вы наслушались всяких ужасов о виртуальных марафонах, но у нас – заведение высокого класса, и тут вы никаких ужасов не увидите. Дети у нас получают прекрасный уход, а за это они платят постоянным и сознательным пребыванием в потоке информации. В этом отношении мы непреклонны. Уснуть – значит умереть. В перерывах дрыхните на здоровье, а наше время тратить на сон запрещено. Кто хоть раз клюнет носом, вылетит из игры. Вот такие правила.