Текст книги "«Горячие» точки. Геополитика, кризис и будущее мира"

Автор книги: Джордж Фридман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

Некоторые европейцы не посчитали себя в какой-либо мере причастными к этим конфликтам, рассматривая Балканы как примитивную и отсталую часть Европы, а Кавказ – как не Европу вовсе. Тем не менее примитивна эта часть или нет, никогда не следует забывать, что именно на Балканах началась Первая мировая война, а Северный Кавказ, Чечня и Дагестан являются ареной, на которой Россия борется с исламистами. Чтобы стало возможным оградить Европу от влияния этих конфликтов, требуется постоянное переосмысление того, что же есть современная Европа. Необходимо признать, что войны в Европе не закончились с распадом Советского Союза и созданием Союза Европейского.

Надо одновременно видеть и признать, что никаких войн на территории Евросоюза не было. Это может быть достаточно серьезным аргументом за то, что ЕС способен успешно управлять внутриевропейскими конфликтами и не допускать их перехода в неприемлемую фазу. Но это ведет к следующему вопросу: а что будет, если по какой-то причине проект Европейского Союза окажется неудачным, сам Союз фрагментируется или просто перестанет эффективно справляться с вызовами времени? Если ЕС является структурой, которая обеспечивает мирное существование Европы, то что может случиться при разрушении этой структуры? Что будет сдерживать Европу?

Я попытался доказать, что Евросоюз стоит перед лицом кризиса, справиться с которым нелегко. ЕС продемонстрировал уже достаточно много провалов, вопрос заключается в том, сможет ли он найти новый баланс внутри себя. Я утверждаю, что не сможет, потому что его проблемы носят структурный характер, ведущий к постоянным сбоям, а может быть, и к провалу. Если правдой является то, что европейская интеграция привела к «отмене» всех конфликтов и без нее конфликты наподобие балканских и кавказских вернутся, тогда Европу ждет такое будущее, которое серьезно отличается от того, что большинство европейцев видит в настоящий момент.

Так как это является моим утверждением, то следующим делом будет дан анализ всевозможных «горячих» точек. У Европы много старых традиций. Одна из них – постоянное возрождение конфликтов в ее некоторых географических точках.

Глава 9
И снова германский вопрос

Основным европейским вопросом на сегодня снова является вопрос германский: чего эта страна хочет, чего боится, что будет и чего не будет делать. Германскому вопросу уже очень много лет, и он, как правило, идет рука об руку с самым древним вопросом: когда в Европе начнется следующая война и где будут поля ее основных сражений? После объединения всех мелких германских государств в единую империю случился пресловутый период длиной в 31 год. Потом на протяжении 45 лет Германия была разделена и в Европе царил мир. В настоящее время Германия вновь едина и является, без сомнения, самым сильным европейским государством. Если проект Европейского Союза окончится неудачей, общеевропейские структуры развалятся, то тогда во весь рост встанет вопрос, вернется ли Европа, которая уже несколько раз в прошлом губила сама себя, к своей «доевросоюзной» структуре.

В 1945 году существовало всеобщее убеждение, что с Германией как великой глобальной силой покончено раз и навсегда. Страна, однако, возродилась как лидер на Европейском полуострове. В некоторых отношениях можно сказать, что Германия занимает доминирующие позиции. Что это означает для Европы и всего мира? Разумеется, сегодняшняя Германия никоим образом не походит на Германию Адольфа Гитлера. У страны весьма небольшая армия, в обществе преобладает уверенность в незыблемости конституционных и демократических принципов. Эти принципы господствуют и в умах современных немцев. Но это все не должно заслонять объективный факт того, что Германия является наиболее могущественной страной Европы, решения и действия которой оказывают колоссальное влияние на жизнь Европейского полуострова и даже за его пределами; влияние, не сравнимое по масштабу с влиянием любой другой европейской страны.

Подобное положение для Германии не является чем-то абсолютно новым. Объединение германских государств в 1871 году в единую («вторую») империю изменило всю европейскую жизнь, создав в центре старого континента мощную, креативную и необузданную силу. И это было абсолютно естественно с точки зрения исторической ретроспективы: возвращаясь к древним истокам Европы, можно говорить о том, что расселение германских племен к востоку от Рейна и к северу от Альп во многом определяло границы Римской империи, которая была сердцем Древнего мира; поэтому все, что влияло на Рим, автоматически влияло на весь мир – на Европу уж точно.

В 1871 году Германия, объединенная вокруг своей сердцевины – Пруссии, быстро стала современным национальным государством, а не просто союзом дюжины отдельных государств. Это было первое из трех возрождений Германии в качестве мирового центра силы в новейшее время. В 1871 году объединенная Германия нанесла военное поражение Франции, что коренным образом изменило баланс европейских сил и переопределило основные правила игры на континенте. После поражения в Первой мировой войне в 1918 году страна вновь заявила о себе как о великой державе с приходом к власти нацистов. Разрушенная в 1945 году, Германия почти сразу же начала отстраивать себя во всех отношениях. Можно условно считать, что этот процесс закончился промежуточным финишем в 1990 году с объединением восточной и западной частей страны. Вообще, истоки современной Германии лежат в раздробленности, затем страна несколько раз собиралась воедино, несколько раз снова оказывалась разбитой и опять возрождалась не просто как одно из многих европейских государств, а именно как великая держава, лидер Европы.

Конечно, во многом этому способствовала география. Страна, расположенная в центре континента, на большой территории северной части Европейской равнины, не может не быть значимой силой, независимо от того, раздроблена она (как во времена Священной Римской империи) или едина. Но причины ее постоянного возрождения именно как ведущей силы в Европе носят более сложный характер. В мае 1945 года мало кто мог верно представить себе, как будет выглядеть Германия в XXI веке. Тот же, кто мог, скорее всего, пришел бы в ужас от такой перспективы.

И все же мы опять и опять говорим о Германии – главной стране Европы; о проблемах, которые она и создает, и решает; о ее лидерстве и о том недовольстве (и даже возмущении), которое это лидерство вызывает. Перед тем как углубиться в вопросы, связанные с немецким лидерством, еще раз обратимся к недавней истории и попытаемся понять, почему Германия постоянно выходит на первые роли, несмотря на свои совершенно катастрофические поражения.

И для начала рассмотрим еще одну страну – Японию. Примерно в то же самое время, когда Германия объединилась и начала свой натиск вовне, Япония прошла через свое объединение и ей также стало тесно в собственных границах. Япония была еще более бедна природными ресурсами, еще менее изощрена в современном военном искусстве. Потребовалась и британская помощь для создания боеспособного флота, и немецкая помощь для формирования современной армии. К всеобщему удивлению японцы нанесли поражение военно-морскому флоту России в 1905 году, а к началу Второй мировой войны Япония превратилась в ведущую военную и экономическую силу Восточной Азии. Как и Германия, Япония показала экстраординарно высокие темпы развития при внешнем давлении – правда, при еще более низкой стартовой позиции. Как и Германия, Япония прибегла к военным способам решения проблем накопившихся дисбалансов. Как и Германия, Япония была разорена и разрушена в результате войны до такой степени, что к моменту ее капитуляции никто не мог поверить в быстрое возрождение страны. Однако, как и Германия, Япония возродилась, а в экономическом отношении даже превзошла «европейский локомотив», став третьей крупнейшей экономикой в мире. Россия, Великобритания и Франция в ходе войны понесли гораздо меньшие экономические потери, кроме того, все эти страны были среди победителей, но никто из них не достиг таких экономических высот и таких темпов развития[43]43
  Для российского и вообще постсоветского читателя может показаться несколько неожиданным утверждение автора, что Россия (Советский Союз) пострадали в результате войны меньше, чем Германия и Япония. Мы привыкли считать, что нацисты оставили после себя выжженную землю на советской территории. Тем не менее не следует забывать, что при отступлении в первый период войны СССР удалось эвакуировать на восток достаточное количество заводов и тем самым частично сохранить производственные мощности. После освобождения захваченных территорий ресурсная база (например, уголь) оказалась снова в руках СССР. А нефтяные месторождения около Баку война напрямую вообще не затронула. Также нужно помнить, что Советскому Союзу досталось трофейное немецкое оборудование и целые заводы. С другой стороны, и разрушения на оккупированных территориях, и громадные людские потери – это тоже серьезнейший экономический фактор, игравший против СССР. В общем, утверждение автора является спорным, но его нельзя сразу причислять к ложным или пропагандистским, равно как и принимать на веру: скорее, требуется тщательный подсчет потерь и приобретений всех участников войны, чтобы говорить о бóльших или меньших экономических потерях Японии и Германии по сравнению с Россией (СССР). У русскоязычного читателя, вероятно, не было бы никаких проблем с принятием тезиса автора, если бы он упомянул только Англию и Францию – страны, которые однозначно были разрушены значительно меньше, чем Германия и Япония. – Примеч. пер.


[Закрыть].

Зачем нужен был этот краткий экскурс за пределы Европы? Так как Германия не являлась единственной страной, которая проделала путь от полного опустошения к вершинам экономического могущества, то вопрос «Почему именно Германия?» логично расширить и сформулировать как «Почему именно Германия и Япония?». Обе эти страны собрали все свои земли в единые государства сравнительно поздно. Более того, они позже других встали на путь индустриализации. И то, и то случилось во второй половине XIX века, даже можно сказать, ближе к его концу. Обе страны нуждались в природных ресурсах, чтобы удовлетворить потребности растущих экономик. Обе находились в окружении других сильных государств, которые прошли стадии объединения и индустриализации ранее. Обе прибегли к войне как к способу получения доступа к природным ресурсам и новым рынкам. Обе потерпели сокрушительные военные поражения, но на протяжении жизни всего одного поколения восстановили свою экономическую мощь, оставшись слабыми в военном отношении. Интересно отметить, что есть еще одна страна со схожими «параметрами» – Италия. Она стала единым государством примерно в то же время, что и Германия и Япония, но процессы индустриализации проходили в Италии гораздо менее интенсивно, страна оказалась в значительно меньшей степени разрушена в результате всех войн, но никогда даже не приближалась к уровню могущества и важности в мировых делах Германии и Японии.

Индустриальные революции в Германии и Японии были в очень большой степени поддержаны, даже можно сказать, что навязаны, государством. В обоих случаях государственные элиты очень чутко реагировали на внешние факторы и события, не замыкаясь на внутренних делах. Пруссия стремилась объединить вокруг себя всех немцев, так как понимала неизбежность конкуренции с Британией и Францией, для победы в которой требовалась ускоренная индустриализация. Япония столкнулась в своем регионе с возрастающей активностью Соединенных Штатов. Кроме того, она видела, как ведет себя Британия в Китае. В результате японцы отчетливо осознали, что без объединения и индустриализации у них есть все шансы повторить судьбу Китая. В 1868 году в Японии началась «Эпоха Мэйдзи», было сформировано центральное правительство, которого не было на Японских островах в течение многих столетий. Это правительство взяло курс на форсированную индустриализацию, преследуя как чисто экономические, так и военные цели.

Действия властей обеих стран не означали взятия под контроль государства или обращения в государственную собственность основных предприятий. Правительства только формулировали и претворяли в жизнь индустриальную политику, отталкиваясь от нужд своих государств. В обеих странах имелась достаточно многочисленная аристократия, через которую такая государственная политика проводилась. Аристократия, с одной стороны, понимала и принимала свою ответственность за судьбу своей страны, а с другой стороны, четко видела собственный частный интерес в процессах индустриализации и шансы, которые появляются, если эти процессы возглавить. Италия не находилась в столь жестких геополитических тисках, как Германия и Япония, ее аристократия не была достаточно дисциплинирована для целенаправленных коллективных действий. Немцы и японцы же оказались способными на очень реальные свершения.

Индустриализация, объединение, формирование военной мощи были тесно переплетены друг с другом. Ни один из этих факторов не мог существовать по отдельности. Как результат, и в Германии, и в Японии получили широкое распространение милитаристские идеологии, провозглашавшие армию сутью нации, материальным воплощением национального духа. Аристократы естественным образом стали высшими военными руководителями, а широкие народные массы с энтузиазмом восприняли свою роль в построенных обществах. Чуть позже Муссолини попытался навязать милитаристскую идеологию Италии, но, как оказалось, его Фашистская партия была построена на песке.

После окончания Второй мировой войны и в Германии, и в Японии насаждались антимилитаристские идеологии. Пацифизм был провозглашен одним из конституционных принципов Японии. Германские милитаристские традиции получили выход в присоединении к НАТО, но милитаристская идеология уже более никогда не захватывала умы. Экономики обеих стран росли устрашающими темпами. Этот рост, необходимый для возрождения, стал базой для появления новой идеологии, альтернативной милитаризму, которую можно условно назвать «экономизмом» и которая выражалась в стремлении к достижению национальных целей, к защите национальных интересов через экономическое развитие и только через него. Успехи в процессе экономического роста сделали милитаризм в сознании немцев и японцев неким рудиментом прошлых эпох.

Япония и Германия имели еще одно сходство. Во время холодной войны обе страны были критически важны для Соединенных Штатов. В первые послевоенные годы США производили около половины всего мирового ВВП. Тесные экономические отношения с американцами несли огромные выгоды для обеих стран, так как обеспечивали доступ на самый большой в мире рынок. Америка нуждалась и в Германии, и в Японии как в важнейших компонентах ее стратегии сдерживания Советского Союза. Но чтобы эти элементы эффективно выполняли свои функции, они должны были стать процветающими. Поэтому США очень быстро отказались от мстительных замыслов по наказанию обеих стран за их военные грехи. Сохранение там бедности и нищеты было не в американских интересах. В соответствии с послевоенными геополитическими реалиями экономики Германии и Японии должны были быть возрождены. Американская финансовая помощь, доступ к американским рынкам с одновременным согласием на защиту их внутренних рынков с помощью таможенных тарифов – все это дало необходимый начальный толчок к возрождению.

Жизненные реалии, вытекавшие из геополитического положения Германии, привели к тому, что дисциплинированные и послушные приказам немцы оказались способными на ужаснейшие дела во время войны. Но после ее окончания это же самое вылилось в самоотверженный труд. Дисциплина перед лицом экономических трудностей и лишений была немецким ответом на вызов времени. То, что смогли сделать немцы, вряд ли было бы под силу какому-либо другому народу – контрпример Италии хорошо иллюстрирует этот тезис. Германия же восстала из руин, чтобы в очередной раз (второй за одно столетие) оставить Британию и Францию далеко позади.

Япония сейчас является третьей экономикой в мире, Германия – четвертой. Обе страны попытались стать и стали экономическими гигантами, оставаясь военными карликами. Обе страны ограничиваются меньшим влиянием в международных делах, чем они могли бы себе позволить, основываясь на своей мощи. Обе существуют в послевоенное время в контексте американского глобального лидерства. Но их окружение нельзя назвать стабильным. США не в силах быть повсюду и концентрируют усилия согласно своим собственным приоритетам. Поэтому региональные проблемы неизбежно напрямую затрагивали и будут затрагивать и Германию, и Японию. Обе страны осознают свои силы, обе понимают рамки собственных возможностей, обе надеются, что им не придется перенапрягаться в процессе разрешения каких-либо проблем или брать на себя слишком большие риски.

Нам было важно рассмотреть послевоенные немецкие дела в контексте дел японских, потому что это позволяет избежать соблазна воспринимать Германию как нечто национально-уникальное, закрывая глаза на более универсальные процессы. Безусловно, пути объединения и дальнейшего развития этих стран не были абсолютно одинаковыми, но сходство поразительно и поучительно. Опоздание в историческом масштабе с объединением и индустриализацией привело к ситуациям, когда Италия, с одной стороны, не смогла сохранить контроль над ходом событий, напрямую ее затрагивавших, а Германия и Япония, с другой стороны, испытали национальные катастрофы, из которых они возродились.

Национальная и общественная солидарность, которая в свое время позволила этим странам объединить свои части, никуда не исчезла – она только способствовала их возрождению после поражений. Общественная дисциплина немцев тоже не испарилась. Может показаться, что она понемногу размывается под влиянием современных глобальных культурных тенденций, но на сердцевину национального характера это (пока) не оказывает сколько-нибудь решающего влияния. Разница в экономических показателях Германии и остальных стран Европы подтверждает стойкость этого характера. Поколение, которое отстроило Германию в 1950–1960-х годах, уже уходит, но его преемники, те самые, которые вроде бы как были заражены радикализмом в 1970-х и 1980-х, по сути мало чем отличаются от своих предшественников.

Пожалуй, единственное существенное различие между первыми послевоенными поколениями и теми, кто идет (или уже пришел) им на смену, – это отношение к милитаризму. Поколение холодной войны, пусть с неохотой, а кто-то, может быть, даже с готовностью, было согласно на сохранение каких-то остатков прежних милитаристских привычек перед лицом вполне реальной угрозы, от которой было необходимо оградить свою родину. Поколения, выросшие уже после холодной войны, практически потеряли интерес к армейским делам. Это естественно, так как эти молодые люди жили и живут в Германии, которой (как и Веймарской республике) никто оружием не угрожает.

Для немцев успех и несчастье тесно связаны. Поэтому они одновременно испуганы своими достижениями и необыкновенно горды за них. Немцы боятся, что успешность неминуемо заставит их играть те исторические роли, которые им больше не по нраву и которые могут опять погубить их. Они не стремятся к лидерству в новой Европе. Они опасаются, что в случае чего они не смогут вовремя выйти из этой роли. Остальная Европа полна подозрений, что такая показная скромность является фальшивой, что старая Германия никогда никуда не уходила, не умирала, она просто находится в глубоком, может быть, летаргическом сне. Нет ни одной страны в Европе, которая не сохраняла бы в своей исторической памяти неприязнь к Германии. Да и немцы не избавились от очень плохих воспоминаний о самих себе.

Немцы хотят поверить, что их собственная история, которая заставляет содрогаться их самих, безвозвратно ушла в прошлое. Как будто кто-то совершил что-то ужасное, осознает это и пытается убедить себя, что этого на самом деле не было или было в какой-то другой жизни, что все это – страшный сон. Со временем воспоминания о ночном кошмаре уходят, появляется ощущение, что сновидение растворилось в глубинах подсознания. Однако это был не сон, это действительно случилось, и эта правда никуда не исчезает, ее невозможно забыть. А вместе с этим не уходит и ужасное чувство, что это может повториться. Все окружающие, которые тоже знают, что это не было сном, полны такого же страха. В некотором смысле немецкая чувственность и восприимчивость относится ко всей Европе.

С каждым из многочисленных успехов Германии, с каждым ее шагом в целях контроля за соседями, управления ими, пусть даже в малейшей степени, с каждым ее действием, в котором можно узреть микроскопический намек на попытку решить судьбу соседа, возникает страх. Именно этот страх делает наше время уникальным для Германии: не ее успехи и мощь, не необходимость каких-либо действий с ее стороны, а всеобщий страх, который сопровождает любое ее движение. Кто-то может сказать, что страх сам по себе является сдерживающим фактором. Но осознание своего психического и ментального нездоровья не является гарантией того, что не наступит момент, когда сумасшествие захватит ваш мозг. Если вы однажды совершили нечто такое, что в свое время сделали немцы, вы никогда не будете уверены в себе, в том, что всегда сможете контролировать и держать в узде свои самые черные мысли и намерения, так же как и окружающие не смогут быть уверены в вас.

Для Германии есть единственный путь из этой исторической ловушки – непрерывное и даже занудное доказывание и себе, и другим своей собственной безвредности, которое включает и прилюдное выворачивание наизнанку собственной души. Все должны постоянно видеть: немцы по-прежнему воспринимают то, что с ними произошло, предельно серьезно. Причем это касается не только общественной жизни, но и жизни каждого индивидуума. В какой-то мере получается, что жизнь каждого немца должна походить на жизнь жертв – постоянный самоанализ, идущий бок о бок с естественным желанием просто жить. Конечно, такая аналогия не может стереть в повседневной жизни границу между тем, кто был жертвой, а кто палачом.

Интересно понаблюдать за немецкой молодежью – теми людьми, которые еще не задумываются о рефлексии. Субботний вечер в Берлине может открыть для вас самые причудливые и экстравагантные стороны жизни, которые для себя выбирают отдельные представители человеческого рода. Это напоминает мне пьесы Бертольта Брехта, когда все идет кувырком, а автор исследует, какие странные формы может принимать человеческая жизнь. Богемный образ жизни вообще-то издавна является традицией для немецкой молодежи, традицией, которую общество сохраняет и даже поддерживает. Однако после встреч с теми людьми, которых я знал как юных революционеров в 1970-х годах и которые сейчас занимают высокие должности в таких корпорациях, как Siemens и Deutsche Bank, я понял, что весь юношеский бунтарский запал есть не что иное, как ритуальная поблажка самим себе, временная отдушина для молодежи на пути к настоящим властным высотам или к обычной рутине жизни, столь ненавистной для них в двадцатилетием возрасте.

Чуждость всяким условностям, бунтарский дух в юности, за которыми следует капитуляция перед жизненной рутиной, безусловно, не являются чем-то специфичным только для немцев. Но субботний берлинский вечер дает ощущение, что этот универсальный человеческий закон особенно ярко работает именно здесь. Широко распространившееся в 1970-е годы в Европе движение «новых левых» имело свои центры в университетской среде. Из него родились несколько экстремистских групп, которые перешли к реальным действиям: взрывам, перестрелкам, похищениям людей. В Германии наибольшую известность получила так называемая «группа Баадера – Майнхоф», которая позднее стала именоваться Фракцией Красной армии (RAF). Ее члены были осуждены за многочисленные акты терроризма. Ульрика Майнхоф покончила с собой в ходе процесса над ней в 1976 году[44]44
  Автор не упоминает, что, хотя суицид Майнхоф и является официальной версией, имеются очень серьезные сомнения в том, что это действительно было самоубийство. Показателен тот факт, что она была похоронена на кладбище Святой Троицы в берлинском районе Мариендорф внутри церковной ограды. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Баадер и другие члены группировки впоследствии также совершили самоубийство – одновременно в «ночь смерти» в 1977 году.

Юношеская экзальтированность существует повсюду. Молодежное увлечение модными идеологическими течениями характерно для многих мест. В 1970-х годах в некоторых странах молодые люди стали террористами. Однако только в Германии случилось такое коллективное самоубийство молодых террористов, что, скорее всего, отражает особую немецкую глубину этого явления. Я не хочу углубляться в эту тему, так как недостаточно осведомлен об их мотивах. Скажу лишь только, что существует поговорка о немецких философах: они спускаются глубже, остаются там дольше и поднимаются наверх грязнее, чем кто-либо другой[45]45
  Автор слишком вольно использует эту «цитату» в данном контексте. На самом деле она относилась не к «немецким философам» вообще (что автор с оговоркой о своей неуверенности признает в следующей же фразе), а конкретно к австрийцу – доктору Зигмунду Фрейду, причем произнесена она была не по поводу философских изысканий, а по поводу его исследований человеческого бессознательного. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Я не совсем уверен, что это высказывание применимо к немецкой философии, но оно точно в полной мере характеризует членов RAF. Почти все знакомые мне по тем годам радикалы в конце концов стали обычными бюргерами, ведущими обычную жизнь. Но не эти – пусть даже их была и горстка, однако сумерки их сознания вылились в поразительные поступки, которые бросали вызов всему окружающему. Причем дело было не в том, что эти экстремисты являлись левыми или правыми. Они были молоды, страстно и безоглядно верили в свои идеалы, что привело к немыслимым деяниям по отношению и к окружающим, и к ним самим. Конечно, применительно к ним нельзя рассуждать о какой-либо коллективной ответственности, но такая субкультура по своей природе отталкивается от коллектива, а не от индивидуума. Узнав об этих самоубийствах, я вспомнил строки Хайне о «немецком громе», который до сих пор слышен очень отчетливо, хотя его звук со временем сильно ослаб.

Эксцессы происходят и в других странах, но когда подобное случается в Германии, то вольно или невольно это приобретает особый смысл. Вообще немцы просто хотят жить дальше, сохранять свои ценности, то, что облегчало им жизнь в прошлом. И одновременно они осознают, что им невозможно оставаться прежними.

Немцы разрываются между обыденным и экстраординарным в своей жизни. Их боязнь всего экстраординарного имеет очень глубокий характер, они не просто пытаются укрыться в рутине обыденности, но и сделаться почти невидимыми, не высовываться. Однако объективно четвертая по величине мировая экономика и самая крупная в Европе не в силах «спрятаться». Немцы и цепляются за все то, что вроде бы не дает им особо сильно выделяться, и понимают, что меняться-то надо. Они хотят оставаться в НАТО, но свое ограниченное участие в афганской операции блока рассматривают как максимально допустимую для себя вовлеченность в его дела. Они хотят оставаться в Европейском Союзе, но только если он работает в их интересах. С другой стороны, они не слишком стремятся открыто «светить» свои интересы и вообще показывать миру, что у них есть какие-то особые интересы – их наличие пугает страну, которая уже сходила с ума в погоне за своими «национальными интересами». Одновременно ход мировых событий постоянно вытаскивает Германию из кокона, в который она сама себя пытается загнать.

Германия остается просто-таки одержимой невоенными методами внешней политики. Общий немецкий экспорт время от времени приближается к отметке в 40 % ее ВВП. Промышленность производит значительно больше, чем внутренний рынок способен переварить. Потеря даже части экспортных рынков может вызвать серьезнейшие последствия внутри страны. Дело осложняется тем, что Германия не в состоянии поддерживать сегодняшний более или менее пристойный уровень занятости, делая упор на экспорте только высокомаржинальных продуктов. На экспорт необходимо отправлять и товары массового спроса. Конечно, причиной подобного «перекоса» (если это можно назвать «перекосом») в экономике были Соединенные Штаты, которые после войны создали все внешние условия для быстрого (и неравномерного) роста немецкой экономики, для превышения объема промышленного производства над внутренними потребностями и подтолкнули Германию на путь экспортной ориентации, открыв свой рынок для немецких «излишков» и поспособствовав такому же открытию рынков других стран. Но это происходило уже очень давно – в 1950-х годах. С тех пор было достаточно времени, чтобы скорректировать модель развития в сторону меньшей зависимости от внешних рынков, однако этого сделано не было и такая ориентированность Германии на экспорт только росла.

Германия намеревается проводить свою экономическую политику, избегая ее политических и, конечно, военных последствий. Получается, что немцы хотят быть доминирующей силой в Европе, при этом никому не навязывая свою волю. В ход идет только один инструмент, находящийся в распоряжении нации, – экономика; брутальное насаждение собственных взглядов демонстративно исключается. Получается, что немцы хотят, чтобы их партнеры добровольно согласились с тем, что немецкие интересы – в той части, в которой они пересекаются с интересами партнеров, – есть и их собственные интересы. Германия стремится сохранить национальный суверенитет, но только в контексте наднациональных институтов, которые, в свою очередь, уважают суверенитеты всех. Понятное желание. Неясно только, насколько оно реалистично и выполнимо на практике.

В настоящее время Европа переживает экономический кризис. Германия – самая успешная и богатая страна Европы, и она получает блага от сотрудничества со всеми европейскими государствами. В то же время немецкое общественное мнение настроено резко против того, чтобы за свой счет оплачивать греческую леность и коррупцию – как это видится рядовому немцу. Таким образом в очень мягкой форме проявляется «старая песня о главном»: сопоставление дисциплинированных и трудолюбивых немцев с безответственными и безалаберными южными европейцами. Безусловно, в этом есть большая доля истины; но это только часть всей правды – часть, которая тем не менее весьма убедительна. И это очень важно.

Немедленный вывод из таких рассуждений: Германия не должна взваливать на себя груз задолженности стран Южной Европы. Но кроме чисто финансовых аспектов такой позиции существуют более глубинные моменты. Фактически это означает, что северные европейцы, и в особенности немцы, по крайней мере, в своих культурных традициях превосходят южных европейцев. Теперь это уже не вопрос (чистоты) крови (и расы), но точно вопрос жизненных ценностей. Южным европейцам нельзя доверять в вопросах успешного управления своими собственными обществами. Поэтому более ответственным северным европейцам следует взять рычаги такого управления в свои руки и «построить разгильдяев», привив им привычку к дисциплине и трудолюбию.

В самом деле, это и есть «неполиткорректная» суть предлагаемых мер жесткой экономии. Кто должен нести основную тяжесть европейского кризиса? Немцы считают, что они – его жертвы. Результаты их самоотверженного и дисциплинированного труда находятся под угрозой. Долги, которые понабирали южноевропейские страны, должны быть ими же и выплачены; хорошо, если не полностью, то по большей части. Не только потому, что это их долги, но и потому, что это покажет им все последствия их собственной безответственности. А жесткая экономия заставит их пересмотреть жизненные ценности и приоритеты, изменить путь своего развития.

Официальная германская политика и немецкое общественное мнение едины в этом вопросе. Сложности начинаются там, где экономическая дисциплина перестает работать. Южная Европа сопротивляется навязываемой финансовой дисциплине, и у нее есть универсальное оружие всех должников – дефолт. Наступает момент, когда цена расплаты по долгам становится выше цены отказа от долгов: да, скорее всего, тебе уже никто в долг ничего не даст, по крайней мере в ближайшее время, но это для тебя менее болезненно, чем возврат долга. Как мы видим на примерах крупных корпораций, банкротство не означает окончательного и бесповоротного обрыва всех кредитных линий. Это же работает и в случае суверенных долгов.