Текст книги "Мельница на Флоссе"

Автор книги: Джордж Элиот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

– Мисс Мэгги, вам велено сейчас же идти вниз, – сказала Кезия, поспешно входя в комнату. – Батюшки! Что вы натворили! В жизни такого пугала не видела.

– Перестань, Кезия, – сердито сказала Мэгги. – Уходи.

– Но, говорю вам, мисс, вам велено сейчас же идти вниз – так приказала ваша матушка, – повторила Кезия, подходя к Мэгги и беря ее за руку, чтобы поднять с полу.

– Уйди, Кезия, я не хочу обедать! – крикнула Мэгги, отталкивая ее руку. – Не пойду я вниз.

– Ну, как знаете, мне недосуг вас ждать. Я должна прислуживать за столом, – ответила Кезия, выходя из комнаты.

– Мэгги, глупая, – сказал Том, заглядывая в дверь минут десять спустя, – почему ты не идешь обедать? Там целая куча сластей, и мама велит, чтобы ты шла. Ну чего ты ревешь, – экая ты нюня.

О, это ужасно! Том так жесток и бессердечен! Если бы оп сидел на полу и плакал, Мэгги тоже заплакала бы вместе с ним. И обед, наверно, вкусный, а она так хочет, так хочет есть. Ах, как ей тяжело!

Однако Том был не так уж жесток. Он не собирался плакать, и горе Мэгги не мешало ему с удовольствием предвкушать сладкое, но он подошел к ней и, прижав ее голову к своей, тихо сказал, стараясь ее утешить:

– Значит, не придешь, Мэгги? Хочешь, я привесу тебе кусочек рулета, когда съем свой, и драчену, и разных разностей?

– Хочу-у-у, – протянула Мэгги, чувствуя, что жизнь становится несколько более сносной.

– Хорошо, – сказал Том, выходя. Но у самых дверей он снова обернулся и добавил: – А все же лучше спускайся, знаешь. Там на десерт – орехи и настойка из буквицы.

Когда Том ушел, Мэгги перестала плакать и задумалась. Его участливые слова немного смягчили ее горе, а орехи и настойка стали предъявлять свои законные права.

Медленно поднялась она с пола, усыпанного прядями срезанных волос, медленно спустилась вниз. Здесь, прислонившись плечом к косяку, она заглянула внутрь, когда дверь в столовую приотворилась. Она увидела Тома, и Люси, и пустой стул между ними, а рядом на столике дрочену. Это было выше ее сил. Она проскользнула в комнату и направилась к своему месту. Но не успела она сесть, как пожалела об этом, и ей снова захотелось очутиться наверху.

При виде ее миссис Талливер чуть не хватил удар: тихонько вскрикнув, она уронила большую ложку, которой набирала подливку, прямо в блюдо – с самыми неприятными последствиями для скатерти. Кезия, не желая волновать хозяйку в то время, когда та режет мясо, не открыла ей истинной причины того, почему Мэгги отказалась спуститься вниз, и миссис Талливер думала, что речь идет не более чем о приступе упрямства, за которое Мэгги сама себя наказала, лишившись половины обеда.

Возглас миссис Талливер заставил все глаза обратиться туда, куда был устремлен ее взор; щеки и уши Мэгги запылали огнем, а дядюшка Глегг, седой добродушный джентльмен, воскликнул:

– Ну и ну! Что это за маленькая девочка? Да я совсем ее не знаю. Уж не на дороге ли вы ее подобрали, Кезия?

– Гляди ты, ведь это она сама обрезала себе волосы, – вполголоса сказал мистер Талливер мистеру Дину и от души рассмеялся. – Видели вы такую негодницу?

– Ну, мисс, и смешной же у тебя теперь вид, – заметил дядюшка Пуллет; и, вероятно, ни разу в жизни слова его никому не причиняли такой острой боли.

– Фи, как не стыдно! – громко произнесла тетушка Глегг тоном самого сурового порицания. – Маленьких девочек, которые стригут себе волосы, следует сечь и сажать на хлеб и воду, а не пускать за стол вместе с дядюшками и тетушками.

– Да, да, – подхватил дядюшка Глегг, желая обернуть эту угрозу в шутку, – я думаю, ее нужно отправить в тюрьму, там ей остригут остальные волосы – вот и подравняются.

– Она стала еще больше похожа на цыганку, чем раньше, – сказала тетушка Пуллет с жалостью в голосе. – Какая обида, сестрина, что девочка такая смуглая; мальчик-то беленький, ничего не скажешь. Боюсь, как бы ей это не повредило в жизни.

– Она гадкая девочка и хочет разбить своей маме сердце, – проговорила миссис Талливер со слезами на глазах.

На Мэгги сыпался град упреков и насмешек. Сперва ее щеки вспыхнули от гнева, который на некоторое время, очень ненадолго, дал ей силы для внутреннего отпора, и Том решил, что, вдохновленная появлением рулета и дрочены, она стойко все перенесет. Под этим впечатлением он шепнул: «Ой, не могу, Мэгги, говорил я тебе, что влетит». Он сказал это из дружеских чувств, но Мэгги подумала, что Том радуется ее позору. И без того слабое сопротивление рухнуло, к горлу подкатил какой-то ком, и, вскочив со стула, она подбежала к отцу, уткнулась лицом ему в плечо и громко расплакалась.

– Полно, полно, девонька, – принялся утешать ее отец, прижимая к себе, – ну что за беда; твое право было их обрезать, коли они тебе мешали. Брось плакать, отец не даст тебя в обиду.

Целительный бальзам нежности! Мэгги не забыла ни одного из этих случаев, когда отец «не давал ее в обиду»; она хранила их в своем сердце и думала о них многие годы спустя, когда все толковали, что мистер Талливер плохо выполнил свой долг по отношению к детям.

– Ох, и балует же твой муж этого ребенка, Бесси! – громко произнесла «в сторону» миссис Глегг. – Это ее погубит, ежели ты не примешь мер. Мой отец так своих детей не воспитывал, иначе не бывать бы нашей семье такой, какая она есть.

К этому времени расстройство миссис Талливер из-за семейных неприятностей достигло, видимо, того предела, за которым наступает полное безразличие. Не обратив внимания на слова сестры, она откинула назад ленты чепчика и с немой покорностью судьбе принялась раскладывать рулет. Десерт принес Мэгги полное избавление, так как детям разрешили взять настойку и орехи в беседку, – день был очень теплый, – и с живостью букашек, выбравшихся из-под направленного на них зажигательного стекла, они выбежали из дома и помчались наперегонки по саду, где только-только стали набухать на кустах почки.

У миссис Талливер были особые основания отпустить детей. Теперь, когда покончили с обедом и мысли больше не были заняты едой, наступил подходящий момент, чтобы сообщить о планах мистера Талливера относительно Тома, и самому Тому при этом лучше было не присутствовать. Дети привыкли, что о них говорят так свободно, словно они птицы и ничего не понимают, как бы они ни вытягивали свои шейки и ни прислушивались; но в данном случае миссис Талливер проявила необычную осмотрительность, так как за последнее время по некоторым признакам убедилась, что учение у пастора для Тома – перспектива столь же малоприятная, как, например, обучение у констебля. Миссис Талливер со вздохом признавалась себе, что ее муж все равно сделает по-своему, что бы там ни говорили сестрица Глегг или сестрица Пуллет, но, во всяком случае, если дело обернется худо, никто не сможет ее упрекнуть, что она согласилась на безрассудный поступок мужа, ни слова не сказав своей родне.

– Мистер Талливер, – прервала она беседу своего мужа с мистером Дином, – не пора ли уже рассказать тетушкам и дядюшкам, что ты решил насчет Тома?

– Ладно, – довольно резко ответил мистер Талливер, – я готов кому угодно сказать, что я решил с ним сделать. Я решил, – продолжал он, глядя на мистера Глегга и мистера Дина, – я решил послать его к мистеру Стеллингу, пастору в Кинг-Лортоне… Очень, говорят, сведущий человек, он Тома на ум наставит.

Среди присутствующих пронесся шепот удивления, как это бывает в сельской церкви, когда священник коснется с кафедры житейских дел своей паствы. Для тетушек и дядюшек было полной неожиданностью узнать, что планы мистера Талливера как-то связаны с пастором. Что до дядюшки Пуллета, он вряд ли был бы больше сбит с толку, если бы мистер Талливер заявил, что собирается послать Тома к лорду-канцлеру. Мистер Пуллет принадлежал к тому ныне вымершему классу английских йоменов, которые одевались в тонкое сукно, платили высокие налоги и подати, исправно ходили в церковь и уничтожали по воскресеньям праздничный обед, столь же твердо веря в то, что между британской церковью и государством нет никакого различия, как в то, что солнце вертится вокруг земли. Печально, но факт – у мистера Пуллета было смутное представление, что епископ – это нечто вроде баронета, который может быть, а может и не быть священнослужителем, и так как пастор его прихода был человек родовитый и состоятельный, мысль о том, что священник выступает в роли учителя, настолько противоречила всем его понятиям, что совершенно не укладывалась в голове. Я знаю, в наш просвещенный век трудно поверить в столь глубокое невежество, но поразмыслите, каких блестящих результатов может достигнуть при благоприятных условиях человек, одаренный природными способностями. А дядюшка Пуллет отличался как раз исключительной природной способностью к невежеству. Он-то первый и выразил вслух свое недоумение.

– Что? Зачем вам понадобилось посылать его к пастору? – спросил он, изумленно помаргивая, и поглядел на мистера Глегга и мистера Дина, чтобы увидеть, понимают ли они хоть что-нибудь.

– Да затем, что пасторы, как я смекаю, – лучшие учителя, – сказал бедный мистер Талливер, который в лабиринте нашего мудреного света с величайшей готовностью крепко хватался за любую путеводную нить. – Джейкобз, у которого был Том, не пастор, а что толку? Ничему он Тома не выучил. Вот я и решил – уж коли посылать Тома к учителю, так чтоб не был вроде Джейкобза. А этот мистер Стеллинг, судя по всему, как раз такой человек, какой мне нужен. Я собираюсь отправить к нему Тома после Иванова дня, – решительно закончил он, постучав по крышке табакерки, и заложил в нос понюшку табаку.

– Вам тогда придется оплатить солидный счет за полгода, э, Талливер? Пасторы имеют о себе довольно высокое понятие, – заметил мистер Дин, с шумом втягивая табак, что он проделывал во всех тех случаях, когда хотел остаться в стороне.

– И вы думаете, сосед Талливер, пастор научит его различать с первого взгляда, какая пшеница хорошая, какая плохая? – засмеялся мистер Глегг; он любил пошутить и считал, что теперь, когда он удалился от дел, ему не только простительно, но даже подобает видеть вещи с их смешной стороны.

– Да я, понимаете, задумал тут кой-что насчет Тома, – начал мистер Талливер, но, сделав это заявление, умолк и поднес к губам стакан.

– Ну, ежели мне дозволят раскрыть рот – а это не часто бывает, – с горькой многозначительностью вмешалась миссис Глегг, – я хотела бы узнать, какой толк дать мальчику воспитание не по средствам.

– Видите ли, – продолжал мистер Талливер, глядя не на миссис Глегг, а на мужскую половину своей аудитории, – я решил пустить Тома по другой части. Я уж давненько об этом подумывал, а как посмотрел на Гарнета и его сына, так и сомневаться перестал. Хочу определить его к какому-нибудь делу, где бы он мог начать без капитала; вот и надо отдать его в науку, чтоб он не уступал законникам и всяким таким людям и меня мог при случае надоумить.

Не разжимая губ, на которых играла не то жалостливая, не то презрительная улыбка, миссис Глегг издала громкое «гм».

– Было бы куда лучше для иных людей, – произнесла она после столь многообещающего введения, – кабы они оставили законников в покое.

– Значит, он стоит во главе средней классической школы, этот пастор – вроде той, что на Маркет-Бейли? – спросил мистер Дин.

– Нет… вовсе нет, – обернулся к нему мистер Талливер. – Он возьмет не больше двух-трех учеников, так что у него будет достаточно времени для каждого из них.

– А-а, и он их быстрее выучит. А то им трудно учиться, когда их так много, – заметил дядюшка Пуллет, чувствуя, что наконец проник в самую суть этого трудного вопроса.

– Но он, верно, и деньги спросит хорошие?.. – осведомился дядюшка Глегг.

– Да, добрых сто фунтов в год… не меньше, – произнес мистер Талливер, немало гордясь своим решительным образом действий. – Но это опять же не выброшенные деньги; образование для Тома будет тот же капитал.

– Да, это имеет свой смысл, – заметил мистер Глегг. – Что ж, сосед Талливер, может, вы и правы, может, вы и правы.

 
Коль нет земли и нет ни пенни,
То в пору взяться за ученье.
 

Я, помню, видел эти две строчки на витрине в Бакстоне. Но нам, неученым, лучше приберечь свои денежки, а, сосед Пуллет? – И мистер Глегг с довольным видом потер колени.

– Дивлюсь я вам, мистер Глегг, – заявила его супруга. – Не к лицу это человеку вашего возраста и положения.

– Что не к лицу, миссис Глегг? – спросил мистер Глегг, весело подмигивая окружающим. – Новый синий костюм, который я сегодня надел?

– Мне жаль вас, мистер Глегг: как можно проявлять такую слабость характера! Я говорю, не к лицу вам шутить, когда ваша родня очертя голову несется к разорению.

– Коли это вы обо мне, – отозвался мистер Талливер, задетый за живое, – так обо мне можете не беспокоиться, я справлюсь со своими делами без посторонней помощи.

– Как это я забыл, – сказал мистер Дин, благоразумно переводя разговор на другую тему, – ведь я слышал от кого-то, что Уэйкем тоже собирается послать своего сына – Этого калеку – к пастору. Ты не помнишь, Сюзан? – обратился он к своей супруге.

– Ничего не могу об этом сказать, ровно ничего, – ответила миссис Дин и снова крепко сжала губы. Кто-кто, но уж никак не миссис Дин станет ввязываться в перебранку, где того и гляди достанется тебе самому.

– Что ж, – сказал мистер Талливер преувеличенно весело, чтобы миссис Глегг видела, что он и думать о ней забыл. – Уж коли Уэйкем хочет послать сына к пастору – будьте уверены, я не промахнусь, когда сделаю то же. Уэйкем – самая продувная бестия, какую породил нечистый, но уж он-то насквозь видит всякого, с кем имеет дело. Да, да, скажите мне, кто мясник Уэйкема, и я скажу вам, где покупать мясо.

– Но сын адвоката Уэйкема – горбун, – заметила миссис Пуллет со смутным ощущением, что вся эта история принимает несколько похоронный характер, – натуральнее послать его к пастору.

– Да, – вмешался мистер Глегг, опрометчиво подхватывая слова миссис Пуллет, – не забывайте об этом, сосед Талливер. Сын Уэйкема вряд ли пойдет по деловой части. Уэйкем сделает из него джентльмена, из бедного мальчонки.

– Мистер Глегг, – прервала его миссис Глегг тоном, свидетельствующим, что, хотя она решила крепко закупорить свое негодование, оно помимо ее воли с шумом просачивается наружу, – придержите лучше язык, мистер Талливер не желает знать ваше мнение, равно как и мое. Иные люди сами лучше всех все знают.

– Ну, коли судить по вашим словам, так это к вам как раз и относится, – отрезал мистер Талливер, снова начиная кипятиться.

– О, я молчу, – саркастически промолвила миссис Глегг. – Моего совета не спрашивали, я и не даю его.

– Редкий случай, – сказал мистер Талливер. – Советы – единственное, что вы даете, даже чересчур охотно.

– Давать, может, я ничего и не даю, зато охотно ссужаю, – отпарировала миссис Глегг. – Я одалживала деньги кой-кому, кто, может статься, заставит меня пожалеть, что я ссужала собственную родню.

– Полно, полно, полно, – пытался успокоить их мистер Глегг.

Но ничто не могло удержать мистера Талливера от резкого ответа:

– Ну, так вы, сдается мне, имеете долговое обязательство и получаете своп пять процентов, родня это или не родня.

– Сестрица, – умоляюще промолвила миссис Талливер, – выпей настойки и возьми хоть немножко миндаля и изюма.

– Бесси, мне жаль тебя, – обернулась к ней миссис Глегг; она сильно напоминала дворняжку, которая обрадовалась случаю оставить в покое прохожего с палкой и облаять безоружного. – Не к чему сейчас толковать мне о миндале да изюме.

– О боже, сестрица Глегг, не надо ссориться, – простонала миссис Пуллет, роняя слезу. – Да еще после обеда. Тебя может хватить удар – смотри, ты вся красная сделалась… а мы только-только сняли траур и уложили в сундуки платья с крепом. Так сестры не поступают.

– Надо думать, не поступают, – отрезала миссис Глегг. – Хорошенькие настали времена, ежели одна сестра приглашает к себе в дом другую нарочно, чтобы затеять ссору и оскорблять ее.

– Легче, легче, Джейн, не горячись, – вступился мистер Глегг.

Но не успел он договорить, как мистера Талливера, ни в коей мере еще не излившего свой гнев, снова прорвало.

– Да кто тут затевает ссоры? – вскричал он. – Вы сами не можете оставить людей в покое и вечно всех грызете. Я ни за что не стану ссориться с женщиной, ежели она знает свое место.

– Свое место! Еще чего? – повысила голос миссис Глегг. – И поважнее вас были люди, мистер Талливер, – они давно уже спят вечным сном, – а обращались со мной поуважительней, чем вы… хотя, конечно, мой муж сидит тут, словно воды в рот набрал, и смотрит, как меня оскорбляют. И кто? Тот, кто и думать бы об этом не посмел, когда бы некоторые члены нашей семьи не вышли замуж невесть за кого.

– Уж коли об этом речь зашла, – отпарировал мистер Талливер, – так моя семья не хуже вашей… и даже лучше – в ней нет женщины с таким вздорным характером.

– Отлично, – заявила миссис Глегг, поднимаясь, – не знаю, может, вы, мистер Глегг, думаете, что так и надо – сидеть здесь и слушать, как меня поносят, но только я и минуты не останусь в этом доме. Вы можете оставаться и ехать домой в двуколке, я пойду пешком.

– Ах ты, господи, ах ты, господи, – горестно промолвил мистер Глегг, выходя из комнаты вслед за своей половиной.

– Ну, как ты мог это сказать? – со слезами на глазах проговорила миссис Талливер.

– Скатертью дорожка, – проворчал мистер Талливер, слишком разгоряченный, чтобы его могли охладить даже ручьи слез. – Пусть уходит, и чем скорее, тем лучше. В другой раз подумает, прежде чем указывать мне.

– Сестрица Пуллет, – растерянно обратилась к сестре миссис Талливер, – как ты полагаешь, выйдет что, ежели ты пойдешь за ней и попробуешь ее урезонить?

– Лучше не надо, лучше не надо, – сказал мистер Дин. – Уладите это в другой раз.

– Тогда, сестрицы, пойдем посмотрим, что делают дети, – предложила миссис Талливер, вытирая глаза.

Ни одно предложение не могло быть более кстати. Когда сестры вышли из комнаты, мистер Талливер вздохнул с облегчением: ну и надоели ему эти женщины – хуже мух. Одним из наибольших удовольствий мистер Талливер полагал беседу с мистером Дином, но тот был настолько занят, что видеться им удавалось очень редко. Мистер Талливер считал мистера Дина самым «смыслящим» из своих знакомых, к тому же тот обладал бойким и злым языком, чего так недоставало самому мистеру Талливеру, у которого любовь к острому словцу не находила себе членораздельного выражения. И теперь, когда женщины ушли, они могли наконец завести серьезный разговор, не опасаясь, что их прервут из-за каких-нибудь пустяков. Они могли обменяться мнениями насчет герцога Веллингтона, позиция которого в католическом вопросе показала его в совершенно новом свете, и выразить снос презрение к тому, как он вел себя во время битвы при Ватерлоо, которую он ни за что бы не выиграл, если бы в его распоряжении не было многочисленной английской армии, не говоря уже о Блюхере и пруссаках, подоспевших, как слышал мистер Талливер от весьма осведомленного человека, в самый последний момент. Тут, правда, между ними возникло небольшое разногласие, ибо мистер Дин заметил, что не склонен слишком доверять пруссакам – форма их морских судов и неудовлетворительный характер сделок с данцигскими пивоварами заставляют его придерживаться весьма низкого мнения о пруссаках вообще. Потерпев поражение в этом вопросе, мистер Талливер принялся сетовать на то, что не бывать уже стране такой, какой она была когда-то; однако мистер Дин, связанный с фирмой, доходы которой с каждым годом росли, естественно, не так мрачно смотрел на будущее и привел несколько примеров насчет состояния экспорта, в частности экспорта кож и технического цинка, которые несколько успокоили страхи мистера Талливера и отодвинули в более отдаленное будущее те времена, когда страна окончательно станет добычей папистов и радикалов и честным людям трудно будет пробиться в жизни.

Дядюшка Пуллет сидел и, помаргивая глазками, слушал, как они обсуждают эти высокие материи. Сам он в политике ничего не смыслил, считая, что тут нужен особый талант, но, судя по тому, что они говорили, этот герцог Веллингтон совсем не подходил для своего поста.

Глава VIII МИСТЕР ТАЛЛИВЕР ПРОЯВЛЯЕТ СЛАБОСТЬ

– А что, ежели сестрица Глегг потребует обратно свои деньги?.. Тебе будет не так легко раздобыть сейчас пятьсот фунтов, – сказала в тот вечер миссис Талливер своему супругу, перебирая в памяти все события этого горестного дня.

Миссис Талливер прожила с мужем тринадцать лет, однако в полной неприкосновенности сохранила с первых дней супружеской жизни способность говорить вещи, которые побуждали его делать как раз обратное тому, что ей хотелось. Удивительно, как некоторые умы ухитряются не потерять своей первозданной свежести; так золотая рыбка, дожив до самого преклонного возраста, по-видимому, продолжает питать юношескую иллюзию, что она может проплыть прямо сквозь стенку аквариума. Миссис Талливер была милой рыбкой этого рода и в течение тринадцати лет, натыкаясь лбом на одну и ту же стенку, каждый раз снова пыталась прошибить ее все с тем же рвением.

Замечание миссис Талливер немедленно склонило мистера Талливера к убеждению, что ему вовсе не трудно будет раздобыть пятьсот фунтов, а когда она стала довольно настойчиво спрашивать, как же это он их раздобудет, не закладывая мельницу и землю – чего, он, по его словам, никогда не сделает, – ведь в наши дни люди не очень-то охотно ссужают деньги без залога, – мистер Талливер, разгорячась, объявил, что миссис Глегг вольна поступать как ей угодно, деньги он вернет, потребует она их или нет. Он не желает быть обязанным ни одной из своячениц. Когда мужчина берет жену из семьи, где целая куча баб, ему со многим приходится мириться, коли он на это пойдет. Но он, мистер Талливер, не пойдет.

Миссис Талливер тихонько всплакнула, надевая ночной чепец, но очень скоро погрузилась в целительный сон, убаюканная мыслью, что завтра она переговорит обо всем с сестрицей Пуллет в Гэрум-Фёрзе, куда она была приглашена с детьми к чаю. Не то чтобы она ожидала каких-нибудь определенных результатов от этого разговора, но, хотя сделанного не воротить, не может быть, чтобы ничего не изменилось, если как следует поплакаться.

Муж ее не мог заснуть довольно долго – он тоже думал о визите, который нанесет на следующий день, и его размышления на этот счет имели далеко не такой неопределенный и утешительный характер, как мысли его любезной половины.

Под горячую руку мистер Талливер был способен на самые опрометчивые поступки, хотя это и может показаться несовместимым с тем опасливым недоверием к мудреной, удивительной природе человеческих отношений, которое было ему свойственно в минуты более спокойных раздумий. Однако вполне возможно, что между этими, как будто противоположными, чертами в действительности есть прямая связь: мне часто приходилось замечать, что нет лучшего способа запутать моток пряжи, как дернуть за одну нитку…

Вот почему на следующий день, вскоре после обеда (мистер Талливер не жаловался на пищеварение), он направлялся верхом в Бассет – повидать свою сестру Мосс и се мужа. Дело в том, что, как только он бесповоротно решил вернуть взятые им взаймы у миссис Глегг пятьсот фунтов, ему, естественно, пришло в голову, что у него есть долговая расписка на триста фунтов, которые он ссудил своему зятю Моссу, и если бы вышеназванный Мосс ухитрился отдать деньги в ближайшее время, это в значительной степени опровергло бы ошибочное представление, будто мистер Талливер попал в затруднительные обстоятельства, – представление, которое его смелый поступок мог бы вызвать у слабых людей, непременно желающих в точности знать, как будет сделано то или иное, прежде чем они поверят в возможность благополучного исхода.

Мистер Талливер находился в положении, в котором не было ничего нового и примечательного, но, подобно многому другому, оно могло в конце концов привести к весьма плачевным результатам: его считали куда более состоятельным человеком, чем он был на самом деле. А так как все мы склонны верить тому мнению, которое составили о нас другие, то он обычно думал о банкротстве и разорении с тем же чувством, с каким поджарый, долговязый человек слышит, что полнокровного коротышку, его соседа, хватил удар: «Очень жаль, но уж мне-то это не грозит». Он привык к милым шуткам о том, какая важная он персона – хозяин мельницы и владелец хорошего участка земли, и эти шутки, естественно, поддерживали в нем ощущение, что он человек со средствами. Они придавали особо приятный вкус стакану вина, который он выпивал с друзьями в рыночный день, и если бы не нужно было каждые полгода производить очередную выплату процентов, мистер Талливер и правда забыл бы, что его заманчивый для многих участок заложен за две тысячи фунтов. Но разве он так уж в этом виноват? Тысячу он должен был выделить сестре в приданое, а как может рассчитывать выплатить деньги по закладной человек, соседи которого непременно хотят с ним судиться, в особенности если он пользуется хорошей репутацией у приятелей, которые предпочитают взять сотню фунтов взаймы, не оставляя в залог каких-то грязных бумажонок? В натуре нашего друга Талливера было много доброты, и ему неприятно было резко отказывать даже сестре, которая не только, как это свойственно сестрам, появилась на свет без малейшей в том надобности и послужила причиной того, что пришлось заложить землю, но к тому же неудачно вышла замуж и увенчала свои прегрешения восемью детьми. Мистер Талливер знал, что проявляет слабость, но, оправдывался он перед собой, – бедняжка Гритти была такая хорошенькая до того, как вышла за Мосса… иногда тут у него даже голос дрожал. Однако в это утро он был в настроении более приличествующем деловому человеку, и пока он ехал по изрытым глубокими колеями проселкам Бассета, расположенного так далеко от города, что доставка на рынок продуктов и подвоз удобрений поглощали добрую половину доходов, которые давала бедная бассетская земля, – он достиг должной степени раздражения против Мосса, человека без средств, человека, который, если только случались падеж или засуха, непременно получал свою долю, человека, который, чем больше вы стараетесь вытащить его из болота, тем глубже в нем увязает. Это ему только на пользу пойдет, коли придется раздобыть триста фунтов: это заставит его не быть таким растяпой и не сделать в нынешнем году такой же глупости с шерстью, как в прошлом. Да что там, он, мистер Талливер, был слишком снисходителен к своему зятю, а раз он два года не спрашивал с него даже процентов, тот, верно, подумал, что об основном долге и тревожиться нечего. Но мистер Талливер больше не собирается помогать таким людям, что сами на ногах не стоят, и поездка по дорогам Бассета вряд ли могла улучшить его настроение и поколебать эту решимость. Время от времени, когда лошадь спотыкалась, попадая в глубокие выбоины, оставленные подковами в самые грязные дни зимы, мистера Талливера подбрасывало в седле, и с уст его срывались отрывистые проклятья по адресу праотца законников, который так или иначе приложил свое копыто к этим дорогам; а заросшие сорняками земли и полуразвалившиеся изгороди, то и дело попадавшиеся ему на глаза, хотя и не имели отношения к хозяйству его зятя, Мосса, все же еще больше способствовали недовольству мистера Талливера этим незадачливым хлебопашцем. Пусть это поле чужое, но оно с успехом могло бы принадлежать и Моссу. Весь Бассет на один лад: нищенский приход. Так полагал мистер Талливер, и полагал, конечно, не без основания. В Бассете была скудная почва, скверные дороги, бедный, не проживающий в своем поместье лендлорд, бедный, не проживающий в своем приходе священник и не менее бедный помощник священника – один на два прихода. Если кто-нибудь, убежденный в способности человеческого духа торжествовать над обстоятельствами, станет утверждать, что прихожане Бассета при всем том могут быть превосходными людьми, мне нечего возразить против этого абстрактного положения: я знаю одно – в действительности духовный облик Бассета находился в полном соответствии с его обстоятельствами. Глинистые, заросшие травой или покрытые жидкой грязью проселки, которые, казалось, не вели никуда, разве что друг к другу, на самом деле терпеливо шли к пролегавшей в отдалении большой дороге; однако жители Бассета куда чаще направляли свои стопы к средоточию беспутной жизни, официально именовавшемуся «Маркиз из Грэнби», а среди завсегдатаев известному как «Дикисонов кабачок». Большая низкая комната с посыпанным песком полом, пропитанная застарелым табачным духом, к которому примешивался запах прокисшего пива, унылое прыщавое лицо мистера Дикисона, прислонившегося к дверному косяку и выглядевшего при дневном свете столь же неуместно, как оплывший огарок с ночной пирушки, – все это может показаться не слишком заманчивым воплощением соблазна, но для большинства бассетских мужчин, проходивших мимо в зимние сумерки, здесь таилось роковое очарование. И если какая-нибудь из хозяек в Бассете хотела доказать, что муж ее не прожигатель жизни, вряд ли она могла сделать это более убедительно, чем заявив, что от одного троицына дня до другого он не оставил у Дикисона ни шиллинга. Миссис Мосс не раз говорила это о своем муже, когда брат ее был расположен находить в нем одни недостатки – как, например, сегодня… А тут еще ворота на ферму… Не успел мистер Талливер толкнуть их рукояткой хлыста, как они сорвались с верхних петель и чуть не ушибли и его самого и лошадь; ничто не могло так усилить его раздражение. Мистер Талливер уже собрался было спешиться и провести лошадь по жидкой грязи двора, покрытого тенью от мрачных деревянных строений, к длинному полуразрушенному жилому дому, стоящему в более высокой, мощеной части участка, но тут своевременно появился пастух, и это избавило его от необходимости нарушить твердое намерение не слезать с коня во время этого визита. Если человек хочет быть непреклонным, ему лучше оставаться в седле, чтобы не видеть ничьих умоляющих глаз, и говорить, обозревая далекий горизонт… Миссис Мосс услышала лошадиный топот и, когда брат подъехал, уже стояла перед кухонной дверью, устало ему улыбаясь; на руках у нее сидел черноглазый младенец. Миссис Мосс похожа была на брата, но лицо ее поблекло, – пухленькая ручонка малыша, прижавшаяся к ее увядшей щеке, казалось, еще резче подчеркивала это.

– Рада видеть тебя, братец, – сказала она с нежностью в голосе. – Я не ждала тебя сегодня. Как поживаешь?

– О, неплохо, миссис Мосс, неплохо, – холодно обронил брат, как будто с ее стороны было изрядной дерзостью задать этот вопрос. Она сразу поняла, что брат не в духе. Он звал ее миссис Мосс, только когда на нее сердился или когда они были на людях. Но она считала вполне естественным, что бедных каждый может унизить. Миссис Мосс не придерживалась той точки зрения, что все люди равны. Это была безропотная, чадолюбивая, мягкосердечная женщина.