Текст книги "Мельница на Флоссе"

Автор книги: Джордж Элиот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Глава VII ЗОЛОТЫЕ ВРАТА ОСТАЮТСЯ ПОЗАДИ

И вот Том без особых происшествий подошел к своему пятому полугодию в Кииг-Лортоне, – ему уже исполнилось шестнадцать, – а Мэгги, вытянувшись с быстротой, достойной, по мнению тетушек, всяческого порицания, проходила курс обучения в пансионе мисс Фёрнис, в старинном городке Лейсхеме на Флоссе, куда была отправлена вместе с кузиной Люси. Первое время она в письмах к Тому всегда просила передать Филипу привет и интересовалась, как он поживает, но в ответ Том коротко сообщал ей о своей зубной боли, о том, что помогает строить в саду домик из дерна, и еще что-нибудь в этом роде. Она огорчилась, услышав на каникулах от Тома, что Филип стал таким же странным, как прежде, и часто бывает очень злым; насколько она поняла, они не дружили больше, и когда она напомнила Тому, что он должен всегда любить Филипа за его прежнюю доброту, Том ответил: „Ну, я тут ни при чем. Я ему ничего плохого не делаю“. Она почти не встречалась с Филипом за те годы, что провела у мисс Фёрнис; в летние каникулы он всегда уезжал к морю, а на рождество она лишь изредка видела его в Сент-Огге. Когда они все же сталкивались где-нибудь, она вспоминала о своем обещании поцеловать его при встрече, но, как молодая леди, обучающаяся в пансионе, понимала теперь, что о таком приветствии не может быть и речи и что Филип тоже этого не ждет от нее. Обещание оказалось неосуществимым, подобно многим другим милым несбыточным обетам наших детских лет, как обещания Эдема, где царила вечная весна и рядом с белоснежными цветами персика рдели зрелые плоды – неосуществимым, когда золотые врата остаются позади.

А тут еще отец, перейдя от слов к делу, действительно начал тяжбу, и представителем Пиварта и нечистого против мистера Талливера выступил Уэйкем; Мэгги с огорчением поняла, что вряд ли они когда-нибудь опять сблизятся с Филипом: одно упоминание об Уэйкеме приводило ее отца в ярость, и она слышала, как он сказал однажды, что, если этот горбун, его сын, унаследует богатства своего отца, нажитые нечестным путем, на его голову тоже падет проклятие. „Старайся поменьше иметь с ним дела, сынок“, – приказал он Тому, и выполнить это приказание было тем легче, что к этому времени мистер Стеллинг взял еще двух учеников. Хотя этот джентльмен шел в гору и не с той молниеносной быстротой, какой поклонники его безудержного красноречия ожидали от человека с таким громовым голосом, все же он преуспел настолько, что мог позволить себе увеличить расходы значительно больше, нежели возросли его доходы.

Школьные дни Тома текли монотонно, как вода на мельнице, и ум его, питаемый неинтересными ему или неудобоваримыми понятиями, продолжал пребывать в спячке. Но каждые каникулы он привозил домой рисунки все большего и большего формата, сделанные в манере мистера Гудрича, и акварели, где преобладал ярко-зеленый цвет, а также толстые тетради с переписанными из учебников задачами и упражнениями, тетради, где главное внимание их владельца уделялось каллиграфии. После каждого семестра Том привозил домой новую тетрадь или две в доказательство своих успехов по истории, христианскому вероучению и античной литературе; но его знакомство с этими предметами проявлялось и еще кое в чем. Ухо Тома и его язык привыкли ко многим словам и выражениям, которые считаются обязательными для образованного человека, и хотя он никогда и не пытался разобраться в том, что учил, все же уроки оставили в его уме кое-какие слабые, неопределенные и отрывочные следы. Мистер Талливер, видя, что Том занимается вещами выше его, мистера Талливера, разумения, решил, что, значит, с образованием сына все в порядке. Правда, он заметил, что Том не рисует карт и как будто мало времени уделяет „арихметике“, но не стал высказывать неудовольствия мистеру Стеллингу. Мудреное дело вся эта наука; а коли он заберет Тома от мистера Стеллинга, почем знать, найдет ли он что получше.

К концу пребывания Тома в Кинг-Лортоне вы не узнали бы в нем того неуклюжего, застенчивого подростка, каким он был, покидая школу мистера Джейкобза. Он стал теперь рослым юношей с непринужденными манерами и речью, сдержанной настолько, насколько это приличествует человеку скромному, но знающему себе цепу; носил фрак и высокие воротнички и каждый день трогал пушок на верхней губе, с нетерпением ожидая той минуты, когда сможет наконец пустить в ход бездействующую бритву, приобретенную во время последних каникул. Филип уже уехал после летнего семестра, чтобы провести зиму на юге, так как здоровье его оставляло желать лучшего, и его отъезд еще усилил охватившее Тома беспокойное и радостное чувство, которое обычно бывает у нас перед окончанием школы. К тому же была надежда, что в течение этого семестра тяжба отца будет наконец решена, и это делало перспективу возвращения домой значительно более приятной. Том, знавший о тяжбе только со слов отца, не сомневался, что проиграет Пиварт.

Он уже несколько недель не получал вестей из дома – факт, которому он не придавал особого значения, так как его родителям не свойственно было выражать свою любовь к нему в слишком частых письмах, – как вдруг, к его великому удивлению, утром холодного пасмурного дня, в последних числах ноября, ему сообщили, что приехала Мэгги и дожидается его в гостиной. Сказала ему об этом миссис Стеллинг и тут же оставила его.

Мэгги тоже сильно выросла к этому времени – она была не на много ниже Тома, хотя ей только недавно минуло тринадцать, – и уже закалывала косы короной на голове, а сейчас казалась даже старше брата. Она скинула шляпку, ее тяжелые косы были спущены на затылок, словно ей невмоготу была еще и рта тяжесть, и когда она с тревогой обратила свой взгляд к двери, навстречу Тому, ее юное лицо казалось странно повзрослевшим. Она ничего не сказала ему и только, обхватив его шею, сдержанно поцеловала. Том привык к ее изменчивым настроениям, и сдержанность ее приветствия не вызвала в нем никакого беспокойства.

– Что случилось, почему ты приехала так рано, да еще в такую холодину? Ты в двуколке? – спрашивал Том.

Мэгги между тем присела на диван и, потянув его за руку, усадила рядом с собой.

– Нет, я дилижансом. Я шла от заставы пешком.

– Но почему ты не в школе? Разве у вас уже каникулы?

– Отец хотел, чтобы я была дома, – сказала Мэгги, и губы ее дрогнули. – Я приехала четыре дня назад.

– Разве отец нездоров? – начиная тревожиться, спросил Том.

– Да, немного, – сказала Мэгги. – У нас большое несчастье, Том. Тяжба окончилась, и я приехала сказать тебе об этом. Я думала, лучше тебе узнать обо всем до того, как ты вернешься домой, а писать мне не хотелось.

– Неужто отец проиграл? – поспешно спросил Том, вскакивая на ноги и резким движением засовывая руки в карманы.

– Проиграл, Том, милый, – сказала Мэгги, глядя на него и дрожа всем телом.

Несколько минут Том молчал, уставившись в землю. Затем, проговорил:

– Значит, отцу придется заплатить большие деньги?

– Да, – еле слышно вымолвила Мэгги.

– Ну что ж, тут ничего не поделаешь, – бодро сказал Том, не представляя себе реально, как может отразиться на них потеря большой суммы денег. – Но отец, верно, очень раздосадован? – добавил он, взглянув на Мэгги; он подумал, что волнение ее объясняется свойственной всем девчонкам привычкой делать из мухи слона.

– Да, – опять еле слышно промолвила Мэгги. Затем, видя, что Том не понимает всей глубины несчастья, добавила громко и быстро, точно слова вырывались у нее помимо ее воли: – О, Том, он потеряет мельницу, и землю, и все; у нас ничего не останется.

В глазах Тома блеснуло изумление, он побледнел, и его пронизала дрожь. Не сказав ни слова, он снова сел на диван и устремил отсутствующий взор в окно напротив.

Том никогда не тревожился о своем будущем. Его отец ездил на хорошей лошади, держал открытый дом и имел бодрый, уверенный вид состоятельного человека; Тому и в голову не могло прийти, что его отец вдруг прогорит. О такого рода беде у них всегда говорили как о бесчестье, а он никак не мог связать представление о бесчестье с кем-либо из своих близких, меньше всего – с отцом. Том родился и вырос в семье, где сам воздух был пропитан гордой респектабельностью. Он знал, что в Сент-Огге есть люди, щеголяющие богатством, и его родня всегда отзывалась о них с насмешкой и осуждением. Всю жизнь он верил, не имея тому, собственно, никаких доказательств, что отец может потратить любую сумму, если ему это заблагорассудится, и, поскольку образование, полученное у мистера Стеллинга, повысило его требования к жизни, Том часто мечтал, как он, когда станет старше, обзаведется собственной лошадью, собаками, седлом и всей прочей амуницией, приличествующей благородному молодому джентльмену, займет видное положение в обществе и покажет, что он не хуже своих сент-оггских сверстников, воображающих, будто они стоят выше на общественной лестнице только потому, что отцы их – юристы, врачи или владельцы крупных маслобоен. А что касается тетушек и дядюшек с их пророчествами и многозначительным покачиванием головой – Том просто не обращал на это никакого внимания и считал, что родичи – малоприятная компания: сколько он себя помнит, он только и слышал, как они бранят все на свете. Отец лучше их знал, что нужно делать.

На губе Тома уже показался пушок, но его мысли и мечты о будущем мало чем отличались от тех мальчишеских фантазий, которых он был полон три года назад. Тем более жестоким показалось ему пробуждение.

Мэгги испугало молчание Тома, его бледность и дрожь. Ведь она еще не все сообщила ему… Она еще не сказала самого страшного. Наконец она обвила руками его шею и, проглотив слезы, проговорила:

– О, Том… милый, милый Том, не волнуйся так сильно… постарайся стойко это перенести… – Она умоляюще поцеловала его.

Том безучастно подставил ей щеку, и на глаза его навернулись слезы, но он тут же смахнул их рукой. Жест этот, казалось, вывел его из оцепенения, потому что он встрепенулся и сказал:

– Я поеду с тобой, Мэгги. Разве отец не велел, чтобы я приехал?

– Нет, Том, отец об этом не говорил, – сказала Мэгги; ее тревога за брата помогла ей побороть собственное волнение. Что с ним будет, когда она расскажет ему все? – Но маме хотелось бы, чтобы ты приехал… бедная мама… она так плачет. О, Том, дома так ужасно.

Губы Мэгги побелели, и она дрожала почти так же, как Том. Бедняжки теснее прижались друг к другу… их трясла лихорадка – одного от неопределенной тревоги, другую – при мысли об ужасной действительности. Когда Мэгги заговорила, Том едва мог ее расслышать.

– И… и… бедный отец!..

Язык не повиновался Мэгги. Но неизвестность была для Тома невыносима. Его смутные опасения перешли в страх, что отца за долги посадили в тюрьму.

– Где отец? – нетерпеливо спросил он. – Да говори же, Мэгги!

– Он дома, – сказала Мэгги; отвечать на вопрос ей было все-таки легче. – Но, – добавила она, помолчав, – он не в себе… Он упал с лошади… Он никого не узнает, кроме меня, с тех пор… Он, кажется, не в своем уме… О, отец, отец…

И Мэгги разрыдалась тем отчаяннее, что долго сдерживала слезы. Но Том не мог плакать – так сжалось у него сердце. Он не имел столь ясного представления о размерах' свалившейся на них беды, как Мэгги, побывавшая дома; он только чувствовал, как его давит всесокрушающее бремя непоправимого, по-видимому, несчастья. Он почти безотчетно крепче прижал к себе плачущую Мэгги, однако лицо его было сурово… в сухих глазах пустота… словно черное облако вдруг бросило тень на его грядущий путь.

Но скоро Мэгги перестала плакать: довольно было одной мысли, чтобы пробудить ее к действию.

– Нам пора, Том… мы не должны задерживаться. Отец станет звать меня… Мы должны быть у заставы в десять, иначе пропустим дилижанс, – торопливо проговорила она, решительно поднялась с дивана и, вытерев глаза, стала надевать шляпку.

Ее настроение сразу же передалось Тому.

– Подожди минутку, Мэгги, – сказал он. – Я должен сообщить обо всем мистеру Стеллингу.

Он собирался зайти в кабинет, где были другие ученики, но мистер Стеллинг, услышав от жены, что Мэгги была, по-видимому, очень расстроена, когда просила позвать к ней Тома, и решив, что брат и сестра достаточно пробыли вместе, уже сам шел к ним, чтобы узнать, в чем дело, и выразить свое соболезнование.

– Простите, сэр, я должен ехать домой, – отрывисто проговорил Том, встретив мистера Стеллинга в коридоре. – Я должен сейчас же вместе с сестрой вернуться. Мой отец проиграл тяжбу… потерял все свое состояние… и очень тяжело болен.

Мистер Стеллинг был добрый человек; он понимал, что, возможно, и сам понесет некоторые убытки, но это никак не отразилось на том чувстве глубокого сострадания, с которым он смотрел на брата и сестру, сраженных горем на самом пороге юности. Когда он узнал, что Мэгги приехала в дилижансе, и увидел, как она стремится поскорей снова быть дома, он не стал их задерживать и только шепнул что-то миссис Стеллинг, которая пришла за ним следом, и она тут же покинула комнату.

Том и Мэгги стояли, уже готовые отправиться в путь, когда миссис Стеллинг вошла с небольшой корзинкой и, повесив ее на руку Мэгги, сказала:

– Не забудьте поесть по пути, дорогая.

Сердце Мэгги устремилось к этой женщине, которую она никогда не любила, и она молча поцеловала ее. Это был первый порыв того чувства, которым одаривает нас несчастье, – той благодарности за простое внимание, что завязывает крепкие узы нежной дружбы; так уже одно присутствие товарища пробуждает в измученном человеке, выброшенном кораблекрушением на айсберг, неиссякаемый источник любви.

Мистер Стеллинг положил руку Тому на плечо и сказал:

– Да благословит тебя бог, мой мальчик; напиши мне, как у тебя дела. – Затем он молча простился с Мэгги. Том часто думал о радостном дне, когда он навсегда оставит школу. А сейчас его школьные годы казались ему праздником, которому теперь пришел конец.

Скоро две хрупкие юношеские фигуры уже едва можно было различить вдали, и наконец они скрылись за высокой изгородью.

Они ушли вдвоем в спою новую жизнь, жизнь печали, и отныне уже не видеть им радости, не омраченной заботой. Впереди лежала покрытая терниями пустыня, и золотые врата детства закрылись за ними навсегда.

Книга третья
Крушение

Глава I ЧТО СЛУЧИЛОСЬ ДОМА

Когда мистер Талливер узнал, что его дело в суде проиграно и что Пиварт и Уэйкем торжествуют над ним победу, он, по мнению всех, видевших его в то время, принял удар удивительно спокойно для такого горячего и самолюбивого человека. Он и сам так полагал. Если Уэйкем или еще кто другой, думал он, считают его разбитым, он покажет им, что они очень и очень ошибаются. Он не закрывал глаза на то, что издержки этой затянувшейся тяжбы больше стоимости всего его имущества, но старался убедить самого себя, что у него сколько угодно способов свести на нет неприятные последствия своего провала и сохранить видимость прежнего благополучия. Все присущее ему упрямство, вся заносчивость, перед которыми оказались закрыты старые пути, требовали немедленного решения задачи, как выйти из создавшегося положения и остаться, несмотря ни на что, мистером Талливером с Дорлкоутской мельницы. В уме его толпилось множество проектов, когда он расстался со своим поверенным, мистером Гором, и сел на лошадь, отправляясь домой из Линдума, и не приходилось удивляться, что он выглядел таким красным и возбужденным. Вот Фёрли, к примеру, который держит закладную на его землю, – ведь он разумный человек, он поймет, какое выгодное предложение делает ему мистер Талливер, и будет, конечно, рад не только приобрести все его имение, включая мельницу и усадьбу, но и отдать его мистеру Талливеру в аренду и охотно ссудит ему деньги, которые с лихвой будут возмещены доходами с мельницы – ведь мистер Талливер станет оставлять себе только самую малость, необходимую для поддержания семьи. Кто упустит такой выгодный случай? Уж конечно, не Фёрли, раз мистер Талливер заранее решил, что Фёрли с величайшей готовностью пойдет ему навстречу. Есть люди, которым даже в спокойном состоянии – а ведь мозг мистера Талливера был воспламенен проигрышем тяжбы – свойственно считать, что их интересами и желаниями должны руководствоваться в своих поступках все другие. Нет никакого сомнения, думал мельник, что Фёрли сделает то, чего он от него ждет, а раз так – что ж, положение еще не страшное. Мистеру Талливеру с семьей придется жить более скромно, во многом себя урезывая, но это продлится только до тех пор, пока доходы с мельницы не покроют взятые взаймы деньги, а этого не так уж долго придется ждать. Он уверен, что расходы по тяжбе удастся выплатить, не покидая насиженного гнезда, избежав банкротства. Конечно, положение дел у него не блестящее. А тут еще это поручительство за Райли, который внезапно умер в апреле прошлого года, предоставив своему другу уплатить за него долг в двести пятьдесят фунтов – в результате чего банковский счет мистера Талливера представлял собой к концу года куда менее приятное зрелище, чем можно было пожелать. Ну что же, он никогда не был одним из тех подлых трусов, что отказываются протянуть руку помощи ближнему, шагающему рядом по путям этого мудреного света. Куда досаднее, что несколько месяцев назад человек, у которого он занял пятьсот фунтов, чтобы вернуть долг миссис Глегг, забеспокоился насчет своих денег (по наущению Уэйкема, разумеется), и мистер Талливер, все еще уверенный, что выиграет дело, и считая крайне неудобным доставать такую сумму до того, как произойдет это долгожданное событие, опрометчиво согласился выдать в обеспечение долга вместо векселя закладную на мебель и прочее домашнее имущество. Все одно, сказал он себе, он скоро выплатит эти деньги, а какая разница – по векселю или по закладной? Но сейчас последствия этой опрометчивости предстали перед ним в новом свете, и он вспомнил, что подходит срок уплаты и, если у него не окажется в наличии денег, его имущество будет продано с торгов. Два месяца назад мистер Талливер решительно объявил бы, что ни за что не станет одолжаться у родных своей жены, но теперь он так же решительно сказал себе, что будет только справедливо и вполне естественно, если Бесси пойдет к Пуллетам и обо всем им расскажет. Вряд ли они захотят, чтобы мебель Бесси пустили с молотка, а Пуллет, ежели и даст деньги, может взять закладную, так что в конце концов тут и речи нет ни о каком подарке или одолжении. Для себя мистер Талливер никогда не стал бы ничего просить у такого ничтожества, как мистер Пуллет, но, коли Бесси так уж этого хочется, пускай, он не возражает.

Как ни странно, самые гордые и упрямые люди способны скорее других менять свою позицию и противоречить самим себе столь неожиданным образом; для них нет ничего труднее, чем признать, что они потерпели поражение и должны начинать жизнь сначала. Л мистер Талливер, пусть всего лишь превосходный мельник и владелец солодовни, был, как вы могли уже заметить, не менее горд и упрям, чем какая-нибудь выдающаяся историческая личность, у которой эти свойства характера зачастую приводят к получающей широкую известность трагедии, придающей возвышенность даже самым скучным хроникам и воплощаемой затем на сцене, где персонажи величественно выступают в царских мантиях.

Гордость и упрямство мельников и других незаметных людей, мимо которых вы проходите каждый день, не обращая на них внимания, тоже ведет к трагедиям, но о них никто не знает, никто не проливает над ними слез, они переходят от отца к сыну, не оставляя следа в летописях. Разве не трагедия – тягостные переживания жаждущих радости юных сердец, когда судьба вдруг повернется к ним спиной и утро не сулит надежды рассеять мрак, нависший над их домашним очагом, где под гнетом обид и разочарований измученных, отчаявшихся родителей дети задыхаются, как в затхлом воздухе, губительном для всего живого? Разве не трагедия – медленная или внезапная смерть из-за разбитой любви, пусть даже похороны будут за счет прихода? Ее животные, для которых неподвижность – закон жизни; троньте их, и они зачахнут. Так и некоторые человеческие существа: сознание превосходства для них такой же закон жизни; они могут пребывать в унижении, только пока не верят в него, пока хотя бы мысленно все еще чувствуют себя выше других.

Подъезжая к Сент-Оггу по пути домой, мистер Талливер все еще считал, что он хозяин положения. Но что подтолкнуло его, когда он увидел дилижанс из Лейсхема, последовать за ним до почтовой конторы и попросить клерка написать Мэгги, чтобы она немедленно приехала домой? Руки мистера Талливера так тряслись от возбуждения, что сам он не мог писать. Он попросил кучера доставить утром письмо в школу мисс Фёрнис. Его томило желание, объяснить которое он не мог бы даже самому себе, – желание видеть Мэгги немедленно. Она должна приехать завтра с утренней каретой.

Вернувшись домой, он не стал посвящать миссис Талливер в свои затруднения и оборвал ее сетования по поводу проигранного дела, сердито заявив, что плакать тут особенно не о чем. В тот вечер он ничего не сказал ей о закладной на мебель и предстоящем ей разговоре с миссис Пуллет, так как в свое время не поставил ее в известность о характере этой сделки и объяснил необходимость составить опись имущества тем, что это нужно для его завещания. Если жена Заметно уступает вам по уму, это, подобно другим крупным преимуществам, влечет за собой и некоторые неудобства, в частности необходимость прибегать изредка к обману.

На следующий день мистер Талливер после обеда снова отправился в Сент-Огг, в контору мистера Гора. Мистер Гор должен был повидаться утром с Фёрли и позондировать почву насчет его взгляда на предложение мистера Талливера. Но не успел мистер Талливер проехать и половины пути, как встретил клерка Гора, который вез ему письмо. Мистера Гора неожиданно вызвали по делу, и он не сможет, как они условились, ждать мистера Талливера в конторе, но будет там завтра в одиннадцать часов утра, а пока передает какие-то важные известия письмом.

– А! – сказал мистер Талливер, взяв письмо, но не вскрывая его. – Так передайте мистеру Гору, что я буду у него завтра в одиннадцать. – И он повернул лошадь.

Клерк, пораженный тем, как лихорадочно блестели глаза мистера Талливера, несколько секунд глядел ему вслед и затем поехал обратно. Чтение писем было для почтенного мельника нелегким делом: до него очень медленно доходил смысл не только написанного от руки, но даже печатного слова; поэтому он положил письмо в карман, намереваясь прочитать его дома, в своем кресле. Но затем ему пришло в голову, что там могут содержаться вещи, о которых миссис Талливер лучше не знать, а если так – незачем ей и видеть это письмо. Он остановил лошадь, вынул письмо из кармана и прочитал его. Письмо было очень короткое: мистер Гор установил из секретных, но достоверных источников, что у Фёрли последнее время были денежные затруднения и он расстался с частью своих ценных бумаг, в том числе с закладной на имущество мистера Талливера, которую он передал… Уэйкему.

Полчаса спустя возчик мистера Талливера нашел его, без сознания, у края дороги, с раскрытым письмом в руке; рядом стояла серая кобыла, тревожно втягивая ноздрями воздух.

К тому времени, как Мэгги, выполняя просьбу отца, добралась до дома, к мистеру Талливеру уже вернулось сознание. Примерно за час до ее приезда он пришел в себя и, посмотрев вокруг отсутствующим взглядом, пробормотал что-то насчет письма и затем нетерпеливо повторил это слово еще несколько раз. По настоянию доктора Тэрнбула, письмо Гора было принесено и положено на постель, и больной, казалось, успокоился. Некоторое время он лежал, устремив глаза на письмо, словно пытался при его помощи связать воедино свои мысли. Но вскоре в его уме, по-видимому, всплыло другое воспоминание и смело все предыдущее; он перевел глаза с письма на дверь и, тревожно вглядываясь, словно стремясь рассмотреть что-то невидимое его взору, произнес: „маленькая“. Он то и дело беспокойно звал дочь, по всей видимости глухой ко всему, кроме этого своего неотступного желания, и ничем не показывал, что узнает жену или кого-нибудь еще; и бедная миссис Талливер, потерял последнюю способность рассуждать от сыплющихся на ее голову ударов, каждую минуту выбегала к воротам посмотреть, не едет ли карета из Лейсхема. хотя ждать ее было еще рано.

Но наконец карета прибыла, и из нее вышла бедная, встревоженная девочка, „маленькая“ только в воображении любящего отца.

– О. мама, что случилось? – спросила, побледнев, Мэгги, когда мать в слезах встретила ее у ворот. Ей не пришло в голову, что отец болен, потому что только сегодня она получила из Сент-Огга письмо, написанное под его диктовку.

Но тут к ней вышел мистер Тэрнбул. Доктор – это ангел-хранитель в доме, где случилось несчастье; и Мэгги обратила тревожный взгляд на старого друга, которого она помнила с тех пор, как стала сознавать окружающее.

– Не надо так пугаться, дорогая, – сказал он, беря ее за руку. – У твоего отца был удар, и к нему еще не совсем вернулась память. Он спрашивает о тебе все время, и твое присутствие пойдет ему на пользу. Постарайся быть как можно спокойнее, раздевайся и пойдем со мной наверх.

У Мэгги так отчаянно колотилось сердце, что, казалось, вся жизнь сосредоточилась в этих болезненных толчках. Даже само спокойствие мистера Тэрнбула вызывало в ее разгоряченном воображении всякие ужасы. Глаза отца по-прежнему были с тревогой устремлены на дверь; она вошла и встретила этот странный, тоскливый, беспомощный взгляд, который так долго искал ее и все напрасно. В тот же миг кровь прихлынула к его лицу, и, протянув к ней руки, он приподнялся на постели… Мэгги кинулась к нему и, обняв, осыпала горячими поцелуями.

Бедное дитя! Как рано пришлось ей испытать один из тех переломных моментов в жизни, когда наши надежды и радости, наши страхи и терзания теряют вдруг всякий смысл… тонут, как незначащая мелочь, в той простой, извечной любви, которая связывает нас с самыми близкими нам существами, когда им в их горе так нужна наша поддержка.

Эта вспышка сознания оказалась слишком тяжелой для больного, ослабленного разума ее отца. Он снова впал в беспамятство, длившееся много часов подряд, лишь изредка ненадолго приходя в себя. Тогда он безразлично съедал все, что ему давали, и, казалось, испытывал младенческое удовольствие от присутствия Мэгги – как ребенок, попавший наконец на руки к няньке.

Миссис Талливер послала за сестрами, и гостиная стала свидетельницей бесчисленных причитаний и бесконечного воздымания рук: оба дядюшки и обе тетушки сошлись на том, что Бесси и ее дети, как они и предрекали, полностью разорены, что мистера Талливера постигла вполне заслуженная кара и было Си даже грешно смягчать ее излишней добротой. Но Мэгги почти ничего этого не слышала, она не покидала комнаты отца и, сидя у его постели, держала его за руку. Миссис Талливер хотела, чтобы приехал домой и Том, и, казалось, думала о сыне больше, чем о муже; но тетушки и дядюшки воспротивились этому: Тому куда лучше быть в школе, раз, как сказал доктор Тэрнбул, прямой опасности для жизни, по-видимому, нет. Но к концу второго дня, когда Мэгги привыкла к тому, что отец временами впадает в забытье, и уже спокойнее ждала, покуда он снова очнется, мысль о Томе стала тревожить и ее, и когда мать, проплакав весь вечер, сказала со вздохом: „Мой бедный мальчик, сам бог велел ему быть сейчас дома“, Мэгги отозвалась:

– Разреши, я съезжу за ним и расскажу ему все, мама. Я поеду завтра утром, если отец не позовет меня и я не буду ему нужна. Тому будет так тяжело, если он приедет, еще ничего не зная.

И на следующее утро, как мы уже видели, Мэгги отправилась в Кинг-Лортон. Сидя в карете по пути домой, брат и сестра разговаривали печальным шепотом, перемежаемым длинными паузами.

– Говорят, мистер Уэйкем получил закладную или что-то такое на нашу землю, – сказала Мэгги. – Полагают, что как раз письмо, где об этом было написано, и довело отца до удара.

– Я уверен, что этот негодяй уже давно задумал разорить отца, – сказал Том, делая скачок от туманных предположений к неопровержимым выводам. – Он у меня за это поплатится, когда я вырасту. Смотри никогда больше не разговаривай с Филипом.

– О, Том, – с печальным укором сказала Мэгги, но у нее не было ни сил, ни тем более желания спорить с братом и досаждать ему своими возражениями.