Текст книги "Мельница на Флоссе"

Автор книги: Джордж Элиот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Глава XIII МИСТЕР ТАЛЛИВЕР ЕЩЕ СИЛЬНЕЕ ЗАПУТЫВАЕТ КЛУБОК ЖИЗНИ

Благодаря этому новому направлению мыслей миссис Глегг роль миротворицы оказалась для миссис Пуллет, приехавшей на следующий день, неожиданно легкой. Правда, миссис Глегг довольно резко ее оборвала, когда та вздумала указывать старшей сестре, как следует вести себя в семейных делах. Особенно оскорбительной показалась миссис Глегг ссылка миссис Пуллет на то, что некрасиво получится, если соседи станут говорить о ссоре в семье. Кабы добрая слава семьи зависела только от миссис Глегг, миссис Пул-лет могла бы спать совершенно спокойно.

– Я думаю, никто не ждет, – заметила миссис Глегг, Заканчивая прения по этому вопросу, – что я поеду на мельницу прежде, чем Бесси приедет ко мне, или упаду перед мистером Талливером на колени и стану просить у него прощения за то, что его же благодетельствую; но я не таю против него злобы, и, ежели мистер Талливер будет вежлив со мной, я буду вежлива с ним. Нечего учить меня, как себя вести.

Увидев, что нет больше необходимости просить за Талливеров, тетушка Пуллет, естественно, немного успокоилась за них и снова вспомнила о тех неприятностях, которые рй пришлось накануне претерпеть из-за отпрыска этого поистине злополучного семейства. Миссис Глегг услышала обстоятельное изложение событий, которое редкостная память мистера Пуллета уснащала все новыми подробностями; и если тетушка Пуллет жалела бедную Бесси за то, что ей так не повезло с детьми, и даже в неопределенной форме выразила намерение дать денег, чтобы Мэгги могли послать в какой-нибудь отдаленный пансион, где, конечно, ее не сделают менее смуглой, но, возможно, смягчат некоторые другие ее недостатки, то тетушка Глегг корила Бесси за слабость характера и призывала в свидетели всех, кто еще будет в живых, когда дети Талливера собьются с пути, что она, миссис Глегг, давно говорила – не будет из них проку, не преминув заметить при этом, что ей самой удивительно, как слова ее всегда сбываются.

– Значит, я могу зайти к Бесси и сказать, что ты больше не сердишься и все остается по-прежнему? – спросила миссис Пуллет перед самым отъездом.

– Да, Софи, – ответила миссис Глегг, – можешь передать мистеру Талливеру, и Бесси тоже, что я злом за зло платить не стану. Я знаю, что мне, как старшей, положено подавать пример во всех случаях жизни, и я это делаю. Никто не скажет про меня, что оно не так, коли не захочет взять грех на душу.

Можете сами посудить, как подействовало на миссис Глегг, пребывавшую в умилении от своего беспримерного великодушия, короткое письмо, полученное ею в тот же вечер, после отъезда миссис Пуллет, от мистера Талливера, который уведомлял ее, что она может не тревожиться о своих пятистах фунтах – они будут ей возвращены самое крайнее в течение ближайшего месяца, вместе с причитающимися к сроку выплаты процентами. И далее говорилось, что мистер Талливер не имел намерения быть грубым с миссис Глегг и рад видеть ее в своем доме, когда ей будет угодно их посетить, но что он не желает от нее никаких благодеяний ни для себя, ни для своих детей.

Катастрофу ускорил не кто иной, как бедная миссис Талливер, и произошло это исключительно из-за ее непобедимого простодушия, которое заставляло ее ожидать, что сходные причины приведут вдруг к различным следствиям. Опыт их совместной жизни с мистером Талливером мог бы научить ее, что стоило усомниться в его способности совершить то-то и то-то, или пожалеть его за эту предполагаемую неспособность, или как-нибудь иначе задеть его самолюбие, и он немедленно делал то, о чем шла речь; и все же в тот день она подумала, что, если рассказать ему, когда он придет пить чай, что сестрица Пуллет отправилась уговаривать сестру Глегг пойти на мировую и ему не надо ломать голову, где раздобыть деньги, это улучшит настроение за столом. Мистер Талливер и до того был тверд в своем намерении выплатить долг, но тут он положил себе сразу же написать миссис Глегг, чтобы на этот счет не оставалось никаких сомнений. Миссис Пуллет отправилась за него просить. Этого еще не хватало! Мистер Талливер был не большой охотник писать письма и считал отношения между устной и письменной речью, попросту именуемые правописанием, одной из самых мудреных штук в этом мудреном мире. Несмотря на это, он, как всегда бывает под горячую руку, справился со своей задачей быстрее обычного; а если его орфография отличалась от орфографии миссис Глегг – что из того? Оба они принадлежали к тому поколению, для которого правописание было личным делом каждого.

Это письмо не заставило миссис Глегг изменить свое завещание и лишить детей Талливера их седьмой доли в ее тысяче фунтов, ибо у нее были на этот счет свои принципы. Никто не должен упрекнуть ее после смерти, что она недостаточно справедливо разделила свои деньги между родными. В таких вопросах, как завещание, личные качества отступали на второй план перед самым основным – кровной связью, и руководствоваться при разделе своего имущества капризом, распределять наследство, не считаясь со степенью родства, было бы позором, перспектива которого отравила бы ей весь остаток жизни. На этот счет Додсоны держались твердых взглядов; это было одним из проявлений чувства чести и нравственного достоинства, которое стало в таких семьях славной традицией – традицией, составляющей соль нашего провинциального общества.

Но хотя письмо это и не могло поколебать принципов миссис Глегг, все же после него стало еще труднее заделать брешь в семейных отношениях; а что до того, как оно повлияло на мнение миссис Глегг о мистере Талливере, то она просила запомнить, что начиная с нынешнего дня ей вообще нечего о нем сказать. Его ум, несомненно, слишком извращен, чтобы ей стоило заниматься им хотя минуту.

Только r начале августа, за день до того, как Том отправился в школу, миссис Глегг приехала с визитом к сестре Талливер, но так и просидела все время в двуколке, выказывая свое неудовольствие тем, что демонстративно воздерживалась от каких бы то ни было советов и критических замечаний, «так как, – заметила она потом сестре Дин, – Бесси должна расплачиваться за то, что у нее такой муж, хотя мне и жаль ее», – и миссис Дин согласилась, что Бесси достойна сожаления.

В тот вечер Том сказал Мэгги:

– Ой, Мэгги, тетушка Глегг снова стала к нам жаловать; я рад, что уезжаю в школу, все удовольствие достанется теперь тебе.

Мэгги была в таком горе от предстоящей разлуки с Томом, что радость его, даже в шутку, показалась ей очень жестокой, и она уснула той ночью в слезах.

Поспешный образ действий мистера Талливера повлек за собой необходимость столь же поспешно искать подходящего человека, который согласился бы дать ему взаймы пятьсот фунтов. «Пусть это будет кто угодно, только не клиент Уэйкема», – сказал он себе, и все же не прошло и двух недель, как ему пришлось изменить свое решение – не потому, что воля мистера Талливера была слаба, а потому, что внешние обстоятельства оказались сильнее. Единственный подходящий человек, которого ему удалось найти, был клиентом Уэйкема. Над мистером Талливером, как и над Эдипом, тяготел рок, и в данном случае он, подобно Эдипу, мог сказать в свое оправдание, что все это от него не зависело, было предначертано ему судьбой.

Книга вторая
Школьные годы

Глава I ПЕРВЫЙ СЕМЕСТР В КИНГ-ЛОРТОНЕ

Нелегко пришлось Тому Талливеру, оставленному в Кинг-Лортоне на попечении преподобного мистера Стеллинга, в первое учебное полугодие у этого высокочтимого джентльмена. В школе мистера Джейкобза жизнь не представлялась Тому сложной: у него было много товарищей, и так как он хорошо играл во все подвижные игры и еще лучше дрался, он привык верховодить и считал это своим неотъемлемым правом. Сам мистер Джейкобз, которого мальчики называли между собой Старый Очкарик, не внушал ему пи страха, ни почтения; ну и пусть эти допотопные, пожелтевшие от табака притворщики запросто выводят буквы, как в прописях, делают росчерк с завитушками, не задумываясь правильно напишут любое слово и без запинки прочтут вслух: «Меня зовут Норвал», – он, Том, даже рад, что ему не грозит опасность овладеть всеми этими дурацкими премудростями. Он не собирается быть Противным школьным учителем – и не ждите! Он, Том Талливер, будет богатым человеком, как его отец, который развлекался охотой, когда был помоложе, и ездил верхом на великолепной вороной кобыле – славная коняга, любо-дорого глядеть: Том не раз слышал перечисление всех ее статей. Он, Том, тоже будет ходить на охоту и пользоваться всеобщим уважением. Со взрослых, думал он, никто и не спрашивает, чтоб они писали красиво и без ошибок; когда он вырастет, он будет всему хозяин и станет делать, что его душе угодно. Тому было очень трудно примириться с мыслью, что он еще несколько лет должен ходить в школу и что ему не суждено продолжать дело своего отца, которое он считал исключительно приятным, ибо в обязанности мельника, по его мнению, входило лишь разъезжать по округе, отдавать приказания и бывать на рынке; к тому же он думал, что пастор станет пичкать его законом божьим и, возможно, заставит учить по воскресеньям не только краткие молитвы, но еще и Евангелие и Послания апостолов. Однако, за неимением точных сведений, ему трудно было представить, насколько новая школа будет непохожа на школу мистера Джейкобза. Поэтому, чтоб не ударить лицом в грязь перед товарищами, если он их там найдет, Том позаботился захватить с собой коробочку пистонов; не то чтоб они были так нужны, а просто хотелось показать чужим мальчикам, что огнестрельное оружие ему нипочем. Бедный Том, прекрасно видя все заблуждения Мэгги, сам не свободен был от некоторых иллюзий, которым предстояло развеяться в дым при его более близком знакомстве с Кинг-Лортоном.

Он не пробыл там и двух недель, как почувствовал, что жизнь, усложнившаяся не только из-за латинской грамматики, но также и из-за новых норм английского произношения, очень нелегкая штука, а густой туман застенчивости еще усугублял это чувство. Том, как вы уже заметили, не отличался особой робостью, но ему настолько трудно было произнести хотя бы самое простое слово в ответ на замечание мистера или миссис Стеллинг, что он со страхом ждал даже вопроса, не хочет ли он добавки пудинга. Что касается пистонов, то он чуть не бросил их в ближайший пруд – так тяжело было у него на сердце: ведь Том не только оказался единственным учеником мистера Стеллинга, но даже стал несколько скептически относиться к оружию и вообще заподозрил, что его взгляды на жизнь требуют пересмотра. Мистер Стеллинг, по всей видимости, ни во что не ставил ружья и лошадей, однако Том не мог презирать его, как он презирал Старого Очкарика. Если не все то, чем блистал мистер Стеллинг, было чистое золото – как мог Том распознать это даже мудрец лишь путем всестороннего сопоставления фактов научается отличать удары по пустой бочке от грома, возникшего в небесных сферах.

Мистер Стеллинг был крупный плечистый мужчина лет около тридцати, с соломенными волосами ежиком и большими широко открытыми светло-серыми глазами; говорил он звучным низким голосом и держался с апломбом, который граничил с наглостью. Он приступил к пасторским обязанностям с величайшей энергией и намеревался произвести блистательное впечатление на своих ближних. Преподобный Уолтер Стеллинг был не такой человек, чтобы всю жизнь прозябать среди низшего духовенства. Он был полон чисто английской решимости пробить себе дорогу в жизни – прежде всего в качестве учителя, ибо в средней классической школе имелись превосходные должности и мистер Стеллинг рассчитывал на одну из них, но также и в качестве проповедника, – поэтому он собирался так читать свои проповеди, чтобы церковь ломилась от восхищенных слушателей из других приходов, и надеялся производить сенсацию всякий раз, как будет отправлять службу вместо кого-нибудь из своих менее одаренных собратьев. Проповеди свои он импровизировал, что в захолустном приходе вроде Кинг-Лортопа считалось чуть ли не чудом. Отрывки из поучений Массийона[27]27
  Массийон Жан-Батист – французский проповедник XVIII века.


[Закрыть] и Бурдалу,[28]28
  Бурдалу Луи – французский проповедник XVII века.


[Закрыть] которые он знал наизусть, и правда, звучали очень эффектно, когда мистер Стеллинг с чувством декламировал их на самых низких нотах своего регистра, и поскольку более слабые сентенции его собственного сочинения произносились так же громко и выразительно, они, как правило, пользовались не меньшим успехом у его паствы. Мистер Стеллинг не придерживался какой-либо определенной доктрины, разве что был у него легкий налет евангелизма, модного тогда в епархии, куда входил его приход. Короче говоря, мистер Стеллинг твердо решил преуспеть в жизни и добиться этого, очевидно, лишь благодаря собственным заслугам, ибо никаких преимуществ, кроме того, что сулило проблематическое родство с одним крупным юристом, пока еще не ставшим лордом-канцлером, у него не было. Естественно, священнослужитель, имеющий столь грандиозные замыслы, влезает поначалу в долги; ведь не думаете же вы, что он станет жить как нищий, как человек, который всю жизнь намерен оставаться помощником пастора, и если нескольких сотен фунтов, данных ему мистером Тимпсоном в приданое за дочерью, не могло хватить на обзаведение красивой мебелью, запасом вин, фортепьяно и на разбивку роскошного цветника, то неизбежно возникала альтернатива: либо на приобретение этих вещей должны быть изысканы дополнительные средства, либо преподобному мистеру Стеллингу придется обойтись без них – что было бы нелепо, ибо отодвинуло бы на неопределенный срок то время, когда он начнет вкушать плоды успеха, а в успехе мистер Стеллинг не сомневался. Он был настолько широкоплеч и решителен, что полагал себе по плечу любое дело: он прославится потрясающими души проповедями, переведет греческую трагедию, даст новое толкование нескольких текстов священного писания. Мистер Стеллинг еще не выбрал трагедии для перевода – ведь он был женат немногим более двух лет и весь свой досуг посвящал миссис Стеллинг, – но зато он рисовал перед этой превосходной женщиной все то, что он совершит в самом ближайшем будущем, и она с доверием внимала своему супругу: он так хорошо во всем разбирался.

Первым шагом на пути к грядущему преуспеянию должны были стать занятия с Томом Талливером, ибо, по удивительному стечению обстоятельств, с мистером Стеллингом велись переговоры относительно другого ученика из тех же мест, и если бы стало известно, что младший Талливер, который, как по секрету заметил мистер Стеллинг своей половине, был довольно-таки неотесанный парень – сделал за какие-то несколько месяцев огромные успехи, это послужило бы лишним шансом в пользу мистера Стеллинга. Поэтому на уроках он был очень строг, считая, что одна латинская грамматика без строгости вряд ли может способствовать развитию такого мальчика, как Том. И не то чтобы мистер Стеллинг был суровый или злой человек – наоборот: он шутил с Томом за столом и исправлял его провинциальную речь и манеры самым игривым тоном, но бедный Том был этим еще сильнее напуган и смущен, так как не привык к шуткам подобного рода и впервые мучился чувством, что он почему-то все делает не так. Когда мистер Стеллинг спрашивал во время обеда: «Ну-с, Талливер, что тебе больше по вкусу: просклонять по-латыни слово „ростбиф“ или отклонить это удовольствие?» – это повергало Тома, для которого каламбур и всегда-то был орешек не по зубам, в такое смятение и замешательство, что более или менее ясным оставалось для него лишь нежелание иметь дело с латынью; конечно, он отвечал: «Отклонить», раздавался общий смех, у него в шутку отбирали тарелку, и Том наконец соображал, что каким-то таинственным образом он отказался от мяса и вообще вел себя дурачком. Если бы он видел, как другие мальчики подвергаются столь же болезненным экспериментам и, не теряя бодрости, переносят их, он бы скорее примирился с этим и считал такие шутки в порядке вещей. Но есть два вида дорогостоящего образования, которое родитель может предоставить своему отпрыску, послав его к священнику единственным учеником: мальчик будет либо наслаждаться нераздельным небрежением преподобного джентльмена, либо страдать от его нераздельного внимания. Именно за это преимущество – за неусыпную заботу мистера Стеллинга о Томе в первые месяцы его жизни в Кинг-Лортоне – и заплатил мистер Талливер такую высокую цену.

Этот почтенный владелец мельницы и солодильни, оставив Тома у нового учителя, возвращался домой с чувством глубокого удовлетворения. Да, в счастливую минуту ему пришло в голову посоветоваться с Райли насчет Тома. Мистер Стеллинг так внимательно смотрел на него, так непринужденно и деловито с ним беседовал, отвечал на каждую медленную, с трудом составленную фразу: «Понимаю, уважаемый, понимаю», «Разумеется, разумеется», «Вы хотите, чтобы ваш сын вышел в люди», – что мистер Талливер пришел в восторг от священника, познания которого столь отвечают требованиям обыденной жизни. Пожалуй, после советника Уайлда, которого он слышал на последней судебной сессии, мистер Стеллинг – самый умный человек из всех, с кем ему доводилось встречаться; он даже похож на Уайлда: точно так же засовывает большие пальцы в проймы жилета. Мистер Талливер был отнюдь не первый, кто принимал апломб за ум; прихожане считали мистера Стеллинга человеком умным, и даже очень умным, и только его духовные собратья ставили его не слишком высоко. Он рассказал мистеру Талливеру несколько историй о жульничествах и поджогах, спросил его совета насчет откорма свиней и так толково, совсем как мирянин, рассуждал об этом предмете, что мельник решил – вот это мне и нужно. Он не сомневался, что превосходный джентльмен сведущ во всех науках и ему в точности известно, чему обучать Тома, чтобы тот мог потягаться с законниками… Сам бедный мистер Талливер и понятия о том не имел – вот он и пришел к такому далекому от истины выводу. Вряд ли справедливо будет смеяться над ним; ведь я знаю случаи, когда гораздо более осведомленные люди, чем наш мистер Талливер, делали выводы не менее далекие от истины и ничуть не более мудрые.

Миссис Талливер, в свою очередь, увидев, что миссис Стеллинг, хотя и молода и ждет еще только второго ребенка, так же, как сама миссис Талливер, мучается из-за дурного характера и поведения няньки и что взгляды этой дамы на способ сушки белья и аппетит растущих мальчиков полностью совпадают с ее собственными, выразила по пути домой полное удовлетворение по поводу того, что они оставляют Тома в доме у женщины, которая, несмотря на свою молодость, выглядит такой разумной и заботливой и так скромно спрашивает совета.

– А они, видать, в достатке живут, – сказала миссис Талливер, – все в доме так красиво, глаз не отведешь, и муар, что на ней, тоже, поди, недешево обошелся. Сестрица Пуллет шила себе платье вроде этого.

– Да, – отозвался мистер Талливер, – у него, надо полагать, водятся денежки и кроме тех, что он получает с прихода. Верно, ее отец дает им какую малость. А теперь вот прибавится еще сотня фунтов за Тома, и без особых хлопот; он говорит – у него природные способности к обучению. Вот, право, удивительно, – добавил мистер Талливер, склонив голову набок, и задумчиво пощекотал лошадь кнутом.

Возможно, именно потому, что педагогическими способностями наградила мистера Стеллинга сама природа, он принялся учить Тома, не принимая в соображение конкретных обстоятельств, с тем постоянством методов, которое отличает животных – как считается, непосредственных ее учеников. Симпатичный бобер мистера Бродерипа,[29]29
  Бродерип Уильям Джон – английский ученый, автор популярных: статей по естествознании).


[Закрыть] Бинни, как рассказывает этот превосходный натуралист, так же деловито занимался постройкой плотины на четвертом этаже лондонского дома, как если бы закладывал фундамент жилища где-нибудь на реке или озере Верхней Канады. Назначением Бинни было строить: отсутствием воды и невозможностью обзавестись потомством он пренебрегал, как не зависящей от него случайностью. С тем же безошибочным инстинктом мистер Стеллинг принялся вдалбливать в Тома Талливера грамматику латинского языка и геометрию, которые считал единственным базисом солидного образования; все остальные способы обучения были чистым шарлатанством и не могли сделать из человека ничего, кроме дилетанта-всезнайки. Утвердившись на этом прочном базисе, можно было лишь с улыбкой сожаления посматривать на людей, получивших беспорядочное образование и щеголяющих разносторонними либо узко специальными сведениями: все это неплохо, но вряд ли они способны здраво судить о жизни. Придерживаясь такого взгляда, мистер Стеллинг, не в пример иным наставникам, нимало не заботился о том, достаточно ли велика его, Стеллинга, эрудиция и точны ли имеющиеся у него познания, а уж что касается Эвклида, трудно было найти менее пристрастное суждение. Мистер Стеллинг ни к пасторским своим, ни к учительским обязанностям отнюдь не относился с особым энтузиазмом, но, с другой стороны, и не думал, что все на свете вздор. Он считал, что религия – это превосходная штука, и Аристотель – великий авторитет, и церковные епархии и доходы с них – полезные установления, и Великобритании свыше предопределено быть оплотом протестантизма, и в горе надо возлагать упования на бога: он верил всему этому, как хозяин гостиницы в Швейцарии верит в красоту окружающего ландшафта и в то, какое удовольствие получают от этого ландшафта путешественники с артистическими наклонностями. Точно так же и мистер Стеллинг верил в свой метод преподавания; он не сомневался, что обучает младшего Талливера как нельзя лучше. Конечно, когда мельник туманно и неуверенно стал толковать ему о «чертении» и «арихметике», мистер Стеллинг поспешил уверить его, что вполне его понимает; но разве мог этот добрый мистер Талливер иметь разумное суждение о таких материях? Мистер Стеллинг видел свой долг в том, чтобы учить мальчика единственно правильным способом. Да он и не знал никакого другого: мистер Стеллинг не забивал себе голову ненужными сведениями.

Очень скоро мистер Стеллинг стал считать Тома на редкость глупым парнем: правда, ему удалось с тяжким трудом вдолбить Тому в голову парадигмы различных склонений, Но такая абстракция, как связь между падежами и окончаниями слов, никак не умещалась у мальчика в мозгу, и он был совершенно неспособен отличить отдельно взятый родительный от винительного. Мистер Стеллинг не представлял себе, что человек может быть так туп от природы; он заподозрил упрямство или по меньшей мере равнодушие и строго отчитал Тома за недостаток должного усердия. «Вы не испытываете интереса к тому, что делаете, сэр», – неоднократно говорил мистер Стеллинг, и упрек этот, увы, был совершенно справедлив. Для Тома не представляло никакого труда отличить пойнтера от сеттера: стоило только раз показать, в чем между ними разница, и его органы чувств служили ему вполне исправно. Я думаю, они были ничуть не хуже, чем у преподобного мистера Стеллинга: Том мог не глядя сказать, сколько лошадей скачет у него за спиной, и не промахнувшись кинуть камень на самую середину ручья, знал с точностью до дюйма, сколько раз его палка ляжет в ширину площадки для игр и мог без линейки нарисовать на грифельной доске абсолютно правильный квадрат. Но мистер Стеллинг невысоко ставил такие таланты; он замечал только, что Тому не под силу абстракции, воплощенные на страницах страшной латинской грамматики, и что он впадает в состояние, близкое к идиотизму, когда его просят доказать равенство двух данных треугольников, хотя он прекрасно видит, что они действительно равны. Из этого мистер Стеллинг вывел следующее заключение: раз ум Тома не воспринимает морфологии и доказательств теорем, его следует тем более усердно пахать и боронить этими патентованными орудиями. Классические языки и геометрия так возделывают мозг, что он затем готов к приятию любого посева, – было любимой метафорой преподобного джентльмена. Я ничего не имею против теории мистера Стеллинга: если всех непременно нужно воспитывать по одной методе, его метода кажется мне не хуже других. Я знаю только, что она оказалась совершенно непригодной для Тома Талливера, словно его усиленно потчевали сыром в качестве лекарства от желудочного заболевания, при котором сыр безусловно вреден. Прямо удивительно, к каким разным результатам можно прийти, заменив одну метафору другой. Назовите вы мозг интеллектуальным желудком – и остроумное сравнение классических языков и геометрии с плугом и бороной, по-видимому, ничего не даст. Но, с другой стороны, кто-нибудь еще пойдет по стопам признанных авторитетов и сравнит ум с чистым листом бумаги или зеркалом, и тогда наше знакомство с процессом пищеварения окажется ни к чему. Я не спорю, весьма метко было назвать верблюда кораблем пустыни, но вряд ли это сравнение особенно поможет при объездке этих полезных животных. О Аристотель! Если бы тебе повезло и ты был бы не великим старцем, а «современнейшим из современников», – ты, я думаю, не только превозносил бы метафору, как признак высокого интеллекта, но и сокрушался бы, что интеллект этот так редко выражается в чем-нибудь ином и суть вещей можно раскрыть лишь в сравнении.

Том Талливер, вообще не отличавшийся красноречием, не применял метафор, чтобы выразить свои взгляды на латынь: он никогда не называл ее орудием пытки и лишь к средине следующего полугодия, когда они взялись за «Delectus»,[30]30
  «Избранное» (лат.) – латинская хрестоматия.


[Закрыть] дошел до таких высот, что сказал о книге: «скучища» и «дурацкая чепуха». А пока он так же мало мог представить себе, почему и зачем он должен мучиться над латинскими склонениями и спряжениями, как невинной землеройке не понять, зачем зажимают ее в расщепленном стволе ясеня, желая избавить скот от хромоты. Я согласен, что в нынешний просвещенный век кажется почти невероятным, чтобы мальчик двенадцати лет, не принадлежащий в строгом смысле слова к. «массам», которые, как теперь считают, монополизировали право на невежество, не имел представления о том, откуда появилась на белый свет такая штука, как латынь; однако так именно обстояло дело с Томом. Понадобилось бы много времени, чтобы объяснить ему, что когда-то существовал народ, который покупал и продавал быков и овец и вел свои каждодневные дела, пользуясь этим языком, и еще больше времени, чтобы заставить его понять, почему он должен учить этот язык, раз тот потерял всякую связь с жизнью. О римлянах Том знал еще из школы мистера Джейкобза, что о них упоминается в Новом завете – данные правильные, но далеко не исчерпывающие, – а мистер Стеллинг был не из тех, кто станет ослаблять и изнеживать ум своего питомца, прибегая к упрощениям и объяснениям, или понижать укрепляющее действие морфологии, перемежая ее поверхностными и не идущими к делу сведениями вроде тех, что даются девочкам.

Однако, как это ни странно, при таком суровом воспитании Том стал больше похож на девочку, чем когда-либо раньше. У него была сильно развита гордость, и до сих пор ничто не ущемляло ее, – он мог презирать Старого Очкарика и был убежден в своем неоспоримом превосходстве над товарищами; но теперь его гордости наносился удар за ударом. Том был достаточно проницателен, чтобы понять, что у мистера Стеллинга иные, более высокие с точки зрения света, мерки, чем у людей, среди которых он прожил все свое детство, и что согласно этим меркам он, Том Талливер, кажется неотесанным и глупым: сие было ему отнюдь не безразлично, и гордость его страдала так сильно, что это сводило на нет его мальчишеское самодовольство и делало Тома болезненно чувствительным. Он отличался очень настойчивым, чтобы не сказать – упрямым, характером, но ему было чуждо бессмысленное, ослиное упорство: разумное начало преобладало над всем остальным; и если бы он предполагал, что, простояв целый час на одной ноге, или стукнувшись – не очень сильно – лбом о стенку, или произведя, по собственному почину, еще что-нибудь в этом же роде, он станет хоть немного сообразительнее на занятиях и удостоится похвалы мистера Стеллинга, – он, несомненно, попытался бы это сделать. Но Том никогда не слышал, чтобы подобные меры способствовали лучшему усвоению теорем или запоминанию слов, а он не склонен был к гипотезам и Экспериментам. Правда, ему пришло в голову, что он мог бы получить некоторую помощь, если бы помолился; но поскольку молитвы, которые он читал каждый вечер, были давным-давно заучены наизусть, ему не очень хотелось нарушать установленный порядок и добавлять экспромтом ходатайство о помощи, не имеющее, насколько он знал, прецедента. Все же однажды, когда он в пятый раз сбился, отвечая супины третьего спряжения[31]31
  Неизменяемая глагольная форма в латинском языке, обозначающая цель при глаголах движения.


[Закрыть] и мистер Стеллинг, убежденный, что виной тому его небрежность, ибо это превосходило все мыслимые границы тупости, как следует его отчитал, указав, что если он не воспользуется предоставленным ему сейчас прекрасным случаем выучить супины, то пожалеет об этом впоследствии, Том, совсем отчаявшись, решил прибегнуть к последнему оставшемуся в его распоряжении средству, и в тот вечер, после обычной молитвы за родителей и «маленькую сестричку» (он начал молиться за Мэгги, когда она была еще младенцем) и за то, чтобы ему всегда следовать божьим заповедям, он добавил тем же тихим шепотом: «И, пожалуйста, сделай так, чтобы я помнил свой урок по-латыни». Затем он остановился, раздумывая, как ему попросить насчет геометрии – помолиться ли о том, чтобы понять, в чем там суть, или есть какая-нибудь более подходящая форма ее усвоения. Наконец он добавил: «И сделай так, чтобы мистер Стеллинг не задавал мне больше Эвклида. Аминь».

Тот факт, что на следующий день он без ошибки ответил супины, поощрил его и впредь не забывать нового добавления к своим молитвам, и восторжествовал над скептицизмом, который мог бы у него возникнуть, так как мистер Стеллинг не перестал задавать ему геометрию. Но вера его сильно поколебалась, когда он добрался до неправильных глаголов и увидел, что здесь ему нечего ждать поддержки. Должно быть, отчаяние, до которого доводили Тома причуды настоящего времени этих глаголов, не заслуживало божественного вмешательства, и, поскольку ему казалось, что он дошел в своих затруднениях до предела, – какой смысл было продолжать молиться о помощи? Том пришел к этому же выводу в один из унылых одиноких вечеров, которые он проводил в кабинете, готовя уроки на завтра. Буквы то и дело расплывались у него перед глазами, хотя он терпеть не мог плакать и стыдился слез. Теперь он даже о Спаунсере думал с нежностью – о Спаунсере, с которым всегда дрался и ссорился; с ним бы он чувствовал себя на равной ноге и наслаждался бы своим превосходством. Мельница и Йеп, который глядит на него, навострив уши, готовый повиноваться любому его знаку, стоит лишь Тому крикнуть «Эй!», возникали перед ним, как мираж, в то время как пальцы его рассеянно играли ножом, свернутой в кольцо бечевкой или еще какой-нибудь реликвией прошлого, лежащей в кармане. Том, мы уже упоминали об этом, никогда еще не был так похож на девочку, как теперь, а в эпоху неправильных глаголов пребывал в особенно угнетенном состоянии вследствие нового способа совершенствования ума, предлагавшегося ему в часы досуга. У миссис Стеллинг незадолго до того родился второй ребенок, и, поскольку ничто не могло повлиять на мальчика благотворнее, нежели сознание, что он приносит пользу, миссис Стеллинг готова была оказать Тому услугу, поручая ему приглядывать за ангелочком Лорой, когда няня возится со слабеньким новорожденным. Ну разве не славное это занятие для Тома – в солнечный осенний день вывести Лору погулять? Это поможет ему чувствовать себя в Кинг-Лортоне как дома, стать настоящим членом семьи. Так как ангелочек Лора еще не совсем твердо держалась на ногах, ей привязывали к поясу ленту, за которую Том и водил ее, как собачонку, в те минуты, когда она желала ходить сама, но такие минуты выпадали редко, и большей частью он носил это прелестное дитя взад-вперед по саду, неподалеку от окон миссис Стеллинг, как ему было наказано. Если вы считаете, что это было несправедливостью по отношению к Тому и даже деспотизмом, то прошу принять во внимание, что есть женские добродетели, которые с трудом уживаются вместе, даже если по природе своей они и совместимы. Когда жена бедного приходского священника умудряется, несмотря ни на что, отлично одеваться и делать прическу, требующую, чтобы няня иногда служила ей камеристкой, когда к тому же ее званые обеды и обстановка гостиной говорят о стремлении к таким высотам элегантности, которые, как воображают обыкновенные женщины, требуют больших доходов, – вряд ли разумно ожидать, что она наймет вторую няню или будет сама выполнять ее обязанности. Мистер Стеллинг прекрасно понимал это: он видел, что его жена творит чудеса, и гордился ею. Конечно, таскать на руках тяжелого ребенка не очень полезно для молодого Талливера, но ведь он довольно часто гуляет и один, а на будущий год мистер Стеллинг позаботится найти Тому учителя гимнастики. В число разнообразных талантов, с помощью которых мистер Стеллинг собирался покорить фортуну и обогнать большинство своих ближних, не входило – быть хозяином в собственном доме. А что ему еще оставалось? Ведь он женился на «самой доброй и милой женщине на свете», по свидетельству мистера Райли, который помнил ее белокурые локоны и неизменную улыбку еще с тех времен, когда она была девицей, и на этом основании, ежели бы между миссис Стеллинг и ее супругом возникли какие-нибудь семейные разногласия, он, не задумываясь, заявил бы, что виноват, разумеется, один мистер Стеллинг.