Текст книги "Блуждающая звезда (сборник рассказов)"
Автор книги: Джонс Коуль
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)
Бог состроил умильную гримасу.
– Я не злопамятен к поверженным врагам. И что он тебе сказал?
– Сизиф посоветовал мне искать следы у того, кто некогда похитил дочь Эсопа.
– Как? – Бог оскорбился. – Ты подозреваешь меня?
– Да, Вседержитель. Тебе же известно, что Сизиф не ошибается.
Бог рассеянно поковырял пальцем в носу.
– Ах, Сизиф, Сизиф! Каков мерзавец! И это после всего того, что я для него сделал! Неблагодарный!
– Неблагодарность простительна для человека, – заметил Орфей.
– Ты полагаешь? – Бог оживился. – А вот если, к примеру, рассмотреть неблагодарность как эманацию провидения…
Певец не дал собеседнику развернуть мысль.
– Мы не на афинской агоре!
Бог поблек и кашлянул.
– Верно. Так чего же ты хочешь?
– Верни мне мою женщину.
– Это чрезвычайно дерзкая просьба, Орфей.
– Согласен. Но ты не заслуживаешь иного обращения.
– Я могу покарать тебя!
– Перемотаешь пленку и изобразишь гром?
– Неслыханная дерзость!
Орфей не отреагировал на это замечание и принялся насвистывать мелодию неприличной песенки. Бог пребывал в легком замешательстве.
– Согласись, это даже как–то неудобно, чтоб Вседержитель исполнял требование простого смертного. Все же я бог или не бог!
– Слушай, ты, бог! – Орфей резко повернулся к собеседнику. – Будешь слишком много болтать – я сообщу о случившемся божественному совету и поставлю вопрос о твоем переизбрании.
Лицо бога покраснело от досады и ярости.
– Шантаж? – свистящим шепотом выдавил он.
– Считай это чем хочешь. Тебе мало других юбок?
– Но право сюзерена?
– Забудь о нем! Времена изменились.
Бог поднял вверх правую руку, растопырив пальцы, принял выспренную позу и провозгласил:
– О времена, о нравы!
– Компилятор несчастный! – немедленно отреагировал Орфей.
– Да что ты понимаешь! Если хочешь знать, это откровение подсказал Цицерону именно я!
– Мы отклонились от темы.
– Да–да. Знаешь, Орфей… – Бог доверительно положил потную ладонь на плечо собеседника. – Мне как–то неудобно возвращать твою Эвридику так просто без какого–либо условия. Подумают, что я уступил тебе из слабости. Согласись, это может подорвать авторитет власти. Ты, как член совета, должен об этом думать.
Орфей задумался. На его лице отразилась целая гамма чувств – брезгливость, сомнение, согласие наконец.
– Твоя правда. Что ты предлагаешь?
Бог причмокнул пухлыми губками.
– Надо сделать так, чтобы ты согласился на какое–нибудь условие. Что–то вроде небольшого испытания. Знаешь, боги часто подвергают людей испытанию.
– Что я должен сделать? Пройтись по морю или слетать на луну?
– Что ты! Что ты! – Бог замахал руками. – Меня засмеют, если я остановлю свой выбор на столь низкопробном шарлатанстве. Здесь требуется что–нибудь оригинальное. Этакое рыцарское испытание. Нечто вроде обета молчания.
Орфей хмыкнул.
– Чего удумал! Если я перестану петь, кто будет платить мне деньги?
Бог скривился, словно у него заболел коренной зуб.
– Да речь идет совсем не об этом. Пой сколько влезет.
Я сказал это так, к примеру. Ну, хочешь, возьми обет месяц ходить спиною вперед.
– Чтоб я, член божественного совета, ползал раком? Не бывать этому!
– Да, не совсем удобно, – согласился бог. – А как ты посмотришь на то, чтобы недельку попоститься?
Орфей ответил мрачным взглядом.
– Завтра начинаются Великие Мистерии. Ты хочешь, чтобы меня приняли за идиота?!
– М–да! Трудная ситуация. Может быть, ты сам придумаешь что–нибудь?
– Я не знаю. Вот что, отдай мне ее просто так, а я сочиню за это в твою честь хвалебную оду.
– Само собой разумеется, что ты сочинишь в мою честь оду. Но вот отдать ее тебе без испытания я не могу. Подорвет авторитет власти. Как член божественного совета ты должен понимать это.
– Заладил – член, член! – рассердился Орфей. – Тогда назначай испытание!
– Ну хорошо, давай поступим таким образом. Я наложу на тебя заклятие… Формальное, конечно, – поспешил прибавить бог, видя, что Орфей намеревается возразить. – Заклятие следующего рода. Я отпускаю Эвридику, но с тем условием, что она пойдет вслед за тобой, а ты должен будешь ни разу не оглянуться. Если же ты оглянешься, она останется у меня. – Бог хихикнул. – Я давно мечтал о симпатичной пухленькой экономке. Ну как, согласен?
Орфей засомневался.
– Подозрительно все это. Какую выгоду извлечешь ты?
– Самую прямую. Если ты оглянешься, то тем самым будет подтверждена неотвратимость божественной воли. Если же ты справишься с испытанием, все узнают о моем благородстве и добросердечии. Тоже недурная реклама.
– А ты хитер! – Орфей усмехнулся.
– Приходится быть хитрым. Жизнь такая.
– Ну ладно, допустим, я соглашусь. Когда все это произойдет?
– А когда хочешь.
– В таком случае прямо сейчас.
Бог хитровато сощурил левый глаз.
– Что, соскучился по пухлым сиськам?
– Не смей говорить о моей женщине в подобном тоне! – потребовал Орфей.
– Хорошо, хорошо…
Обернувшись к темному проему, бог закричал:
– Гермес! Гермес, собачий сын!
Появился Гермес, жирный и лениво позевывающий.
– Что тебе, пес?
– Как ты смеешь разговаривать со мной подобным тоном?!
– Ну, если я собачий сын, а ты мой отец, то следуя абсолюту, можно придти к заключению…
Бог подскочил к разговорчивому юнцу и с размаху влепил ему затрещину.
– Слышал, какой умник? – вопросил он, оборачиваясь к Орфею. – Наглец! Дешевка! Ученик софистов!
Гермес обиделся.
– Да они тебя шутя за пояс заткнут!
– Сам заткнись! – велел бог. – И чтоб я больше от тебя подобного не слышал. Садись и пиши.
Пробурчав что–то нечленораздельное, Гермес нехотя устроился за небольшим столиком, который по собственной инициативе выскользнул из чрева дворца. Взяв в руку парке–ровское перо, юнец осведомился:
– Чего писать–то?
– Пиши! – Бог вдохновенно закатил к небу глаза и начал диктовать:
– Я, великий Вседержитель, бог неба и земли, заключаю договор с членом божественного совета…
– Не части! – перебил Гермес.
Бог поубавил тон.
– Орфеем, согласно которому, то есть договору, обязуюсь добиться возвращения жены… – бог вопросительно взглянул на певца, тот кивнул, – … жены вышеозначенного Орфея, похищенной неизвестным, при условии, что тот, то есть Орфей, пройдет следующее испытание, а именно проделает путь от моего дворца до парадных ворот, ни разу при этом не обернувшись. В противном случае жена вышеозначенного Орфея остается у того, кто является ее владельцем в настоящий момент. Написал?
– Настоящий момент, – пробормотал Гермес и поднял голову. – Готово.
Забрав у сына перо, бог протянул его Орфею.
– Подпиши.
Тот на мгновение заколебался, но потом все же вывел свое имя. Рядом появились размашистая подпись бога и дата.
– Все формальности соблюдены. Сейчас приведут твою подружку.
Орфей издал глухое сопение, воспринятое богом в свой адрес.
– Ты не думай, что это сделал я. Ее похитил мерзавец Гадес. Сам знаешь, он мастер на подобные проделки. Я лишь отбил ее, чтобы вернуть тебе. – Орфей засопел еще громче. – Ах да, – спохватился бог, – ведь ты должен умолять меня, петь мне свои чудесные песни…
– А не пошел бы ты! – недвусмысленно предложил Орфей.
– Так не положено, Орфей. Ведь ты, как член божественного совета, должен думать об авторитете власти.
– Ну хорошо, – сдался певец. – Что петь–то?
– А хоть вот эту… – Бог прокашлялся и тоненько затянул:
– Где вы теперь, кто вам целует пальцы…
Орфей подхватил мелодию, старательно подстраиваясь под фальшивый тенорок бога. Гермес беззвучно хохотал, повернувшись к ним спиною. Жирные плечи его тряслись, словно куски свиного студня.
Была пропета еще одна песня, затем еще одна, прежде чем появился слуга, ведший за руку Эвридику. Увидев Орфея, девушка бросилась к возлюбленному и повисла на его плечах.
– Ладно, ладно, голубки, – проворчал бог, с нескрываемым вожделением поглядывая на загорелые ляжки Эвридики. – Поворковали и хватит. Певец, изложи ей суть нашего договора.
Орфей послушно объяснил возлюбленной, что она должна делать.
– И заруби у себя на носу! – встрял Зевс. – Ты, девка, не должна издавать ни звука, ни шороха, иначе я зачту твоему приятелю поражение. А ты, мой сладкоголосый соловей, ни под каким предлогом не должен оборачиваться.
– И не подумаю! – Орфей нагнулся к уху Эвридики и что–то прошептал. Девушка улыбнулась, что заставило бога нахмуриться.
– Надеюсь, хотя божественную волю не так–то легко одолеть.
Орфей расхохотался и неприличным жестом показал, что думает о божественной воле и ее обладателе.
– Хам, – процедил бог, когда Орфей направился по гаревой дорожке, ведущей к воротам. Он нежно лапнул руку Эвридики. – Красотка, может быть, тебе все же стоит подумать насчет того, чтобы остаться у меня.
– Я уже говорила тебе – женись!
– Мое солнышко, – проворковал сластолюбец. – Ведь я не турок какой–нибудь, чтобы иметь двух жен. Знаешь, сколько у меня было таких, как ты. Да послушай я каждую из вас, мне пришлось бы содержать целый гарем! Моя кошечка!
С этими словами бог ущипнул девицу за пухлую попку. В ответ она звонко шлепнула ловеласа по щеке.
– Тогда отваливай! Орфей обещал жениться на мне!
Не слушая новых увещеваний, Эвридика вырвалась из липких объятий и быстро сбежала по ступеням дворца. Гермес продолжал беззвучно хохотать, пребывая в совершенном восторге от этой сцены, пока его жирная спина не ощутила увесистый шлепок.
– Ну что, насмеялся?
– Да… я…
– Молчи! – велел бог. – Молчи и слушай. И прими форму.
Гермес кивнул и в тот же миг исчез в облаке розового дыма. Через мгновение он появился вновь, красивый и стройный. Бог оглушительно чихал.
– Аллергия на эту пакость, – пробормотал он, разгоняя правой рукой рваные куски дыма, а левой вытирая бегущие по щекам слезы. – Теперь слушай меня! Первое, дежурный ивовый куст у ворот.
Гермес извлек из кармана штанов коробочку дистанционного передатчика и нажал на одну из кнопок. Земля возле входа в парк разверзлась, и из нее выскочил ивовый куст.
– Готово.
– Отлично! – одобрил бог. – Второе, двух киллеров к Сизифу. Наглец стал слишком болтлив. Да прикажи им работать мечами, а не ядом, как в прошлый раз. Старик напичкан противоядиями от головы до самой задницы – прямо Митридат[2]2
Митридат VI Евпатор, царь Понтийского государства,опасаясь быть отравленным, всю свою жизнь принимал значительные дозы ядов в качестве противоядия, обезопасив таким образом себя от покушений подобного рода.
[Закрыть] какой–то! И, наконец, третье, выпусти универсал, в котором сообщи всем, что певец Орфей сошел с ума и помещен в клинику Менад. Там знают, что с ним делать. Все понял?
– Да, отец.
– Тогда вперед, мой милый. Отдай все соответствующие распоряжения и, будь любезен, принеси мне цейсовский бинокль.
Через миг бог, держа искомый предмет в руках, наблюдал за Орфеем.
Орфей шагал широко и уверенно, Эвридика, как и было велено, следовала за ним на должном расстоянии. Вот Орфей достиг ворот, и тогда бог нажал на одну из кнопок – третью в третьем ряду. Ивовый прут, самый близкий к тропинке, колыхнулся, словно от порыва ветра, и устремился прямо в лицо Орфею. Инстинктивно, защищая глаза, тот отвернулся и встретился взглядом с Эвридикой.
В тот же миг победно взревели динамики, спрятанные меж клумбами. Прибежавшие санитары скрутили Орфея, а выскочившие из дворца слуги потащили брыкающуюся Эвридику к ее новому господину.
– Воля бога – закон! – напыщенно продекламировал Гермес, заключив этой фразой текст уже готового универсала. Довольный своей работой Гермес беззвучно захохотал.
Бог вернулся во дворец и ласкал присмиревшую Эвридику, насвистывая при этом мелодию своей любимой песенки, которую только что столь фальшиво напевал на пару с Орфеем. Только теперь в его голосе не было слышно ни единой неверно взятой ноты.
3
Наступит миг – и Орфей обернется, ибо песня гаснущей природы преисполнена грусти и одиночества…
Люди старались реже бывать в Гефсиманском Лесу; считалось, что через него проходят пересекающиеся плоскости времени и пространства. Быть может, все это выдумал досужий мудрец, но по крайней мере здесь было в переизбытке непонятного и необъяснимого. Солнце могло вдруг раздвоиться, а день превратиться в ночь. Здесь царили таинственные шорохи, а на едва приметных тропинках можно было повстречать вервольфа, русалку или сатира. И подобная встреча не вызывала изумления, ибо в таком месте могло случиться что угодно.
Люди не любили этот Лес. Он не вписывался в объяснимый прагматичный мирок, к которому они принадлежали. Каждый знал, что должен делать при встрече с разбойниками, но ни один не имел представления, как поступить, столкнувшись с лесной ведьмой или тенью отца царевича Гамлета. Еще поговаривали, что где–то здесь находится вход в Аид, а на одном из заросших елями холмов давным–давно был распят самозванец–маг. Это, как вы понимаете, тоже не прибавляло Лесу популярности.
Все сторонились его, и лишь один из всех считал Лес своим домом. Но что взять с поэта, ко всему прочему еще и сумасшедшего. А как иначе? Вдумайтесь сами, станет ли нормальный человек ночевать в медвежьей берлоге или сочинять песни, непривычные человеческому слуху. А уж если копнуть глубже – станет ли нормальный человек поэтом?
Вот то–то и оно. Поэтому все поэты сумасшедшие. Тихие иль буйные, любимые или нет, но сумасшедшие. И отношение к ним соответственное – как к глупым, непонятным и смутно опасным существам. В лучшем случае накормят да пустят переночевать.
Этот не просил ночлега, его домом был Лес. И не заговаривал о еде, о ней заботились лужайки и шумящие деревья. И потому он прослыл немного колдуном, неопасным, хотя и загадочным. Он был загадочен, словно Лес.
У него было имя, но никто не помнил его; все называли его просто Поэт. Он сочинял стихи и клал их на музыку. Странные слова и еще более странная мелодия. Торговцы и крестьяне не понимали его песен, но поговаривали, что если слушать их долго, то можно увидеть наяву и цветенье волшебной травы, и трепетный бег ручейка, и порханье пурпурных бабочек, услышать пение сладкоголосых птиц и тонкий гомон эльфов, можно почувствовать необычное тепло лучей, испускаемых двойным солнцем. Ясное дело – здесь не обходилось без колдовства.
Поэт являлся в деревню лишь несколько раз в год – на праздники, где развлекал толпу своими причудливыми песнями. Кто–то смеялся над ними, но находились и такие, что плакали. Но зачем говорить об этих последних, ведь в мире и без того так много печали и неустроенности. Смеющиеся совали Поэту кусок пирога и гнали его обратно в Лес – водить хороводы с призрачными красавицами.
Но случилось так, что в Поэта влюбилась красавица реальная, первая красавица деревни. Ее так и звали – Красавица. Происшедшее нельзя было даже назвать романом. Роман не бывает столь стремителен, и развязка его, увы, банальна. Это была Любовь, чувство, о существовании которого подозревают немногие, ведь многим даже неведомо это слово – Любовь. Красавица решилась на неслыханную дерзость – она просто–напросто ушла вслед за Поэтом, оставив семью в печали и позоре. Был большой скандал. Обманувшиеся в своих надеждах женихи хотели отправиться в Лес и вернуть Красавицу силой, но побоялись, старухи пели нескончаемую быль о колдовстве, и лишь моряк Грей задумался – а не стал ли он свидетелем чуда, равного которому нет на свете. Но что взять с моряка! Он был новым человеком в этих краях и ко всему прочему имел скверную репутацию мечтателя.
Красавица ушла, и вскоре о ней стали забывать. Она так и не появилась больше в деревне, хотя Поэт приходил не раз. Как и прежде, он пел людям песни, но с некоторых пор эти песни стали более понятны, и все с удовольствием слушали бесхитростные слова о стрекочущих сверчках, лошади, неохотно жующей перепрелую солому, и свиданиях на мельничном мосту, когда загорелые молодцы лапают девок, вгоняя тех в счастливую краску. И мужики стали аплодировать Поэту и даже здороваться с ним, когда он проходил по грязным улицам. Лишь Грей хмурился, а вскоре и вовсе уехал куда–то за гору, где, по слухам, плескала огромная соленая река, именуемая по недомыслию морем.
Одновременно стали поговаривать об изменениях, произошедших в Лесу. Будто бы русалки и лешие оставили Лес, а двойное солнце больше не встает над горизонтом.
А вскоре Поэт пришел в последний раз и сказал, что Красавица умерла. Он не ответил на расспросы, лишь бросил, уходя, дерзкую фразу о том, что он вырвет свою Любовь из царства мертвых.
Он был дерзок, этот сумасшедший!
Поэт ушел, дав досужим кумушкам пищу для сплетен. Сидя на завалинках, они лузгали жареные семечки и рассуждали о том, какой смертью померла Красавица. Одна утверждала, что ее душу забрали ужасные призраки, вторая, поглядывая на полную луну, шептала об оборотнях, третья и четвертая сходились на том, что бедняжку убил Поэт. Ведь недаром его считали сумасшедшим.
А истина была иной. Красавица просто умерла. Она была слишком красивой, чтобы не вызывать зависти Смерти. И слишком счастливой. А Смерть всегда благосклонна лишь к тем, кто во власти большого горя. Горе питает Смерть. Счастье причиняет ей боль. Старуха чувствительна к боли.
Она пришла и взмахнула косой, той самой иззубренной косой, какой размахивает костлявый всадник дюреровского Апокалипсиса. Коса прошла по шее красавицы и мигом выпила всю кровь. И тогда Смерть почувствовала себя счастливой.
Красавица ушла, и Поэт сразу почувствовал, что что–то изменилось. Нет, он не ощущал боли, его даже не слишком мучило чувство утраты. Просто ушло то, чем делилась с ним Красавица, часть мира, привнесенная ею. Солнце вновь обрело два лика, а день стал ненормально прерываться лунной темнотой. В дубраве поселилась баныпи, с наступлением сумерек, как когда–то, мелькали огоньки эльфов. Все возвращалось. Поэт не знал, плохо это или хорошо. Но он чувствовал себя обязанным женщине, которая показала ему иной мир, которая смогла изменить его мир. И потому он решил схватиться со Смертью.
Поэт знал, что Смерть не переносит дерзких и не склонна к жалости. Но даже палач, отдыхая от работы, становится сентиментальным. Никто не рассказывал об этом Поэту, но он знал это. Им двигала Любовь и в большей мере чувство долга. И еще – претензия на бунт, присущая любому Поэту.
Наполнив глиняный сосуд душистым пчелиным медом, Поэт взял свою старенькую гитару и двинулся на встречу со Смертью.
Если вы думаете, что Смерть обитает под землей, вы ошибаетесь. Под землей лишь кладовые Смерти. А дом ее стоит на высоком холме посреди елового леса, где воздух чист и вкусен, а солнца роняют на землю веселые блики.
Поэт шел по Гефсиманскому Лесу, и Лес радовал его. На просеке Поэт повстречал добрую фею, та угостила его великолепным завтраком. Леший, свивший гнездо в ветвях трехсотлетней секвойи, одарил Поэта туеском спелой малины. Русалка напоила ледяной водой, зачерпнутой с самого дна глубокого колодца.
Потом ему повстречалась женщина с кошачьей головой, украшенной литой серебряной короной. Она сделала Поэту непристойное предложение, а когда тот отказался, не обиделась и пожелала ему счастливого пути.
Странные птицы, мало похожие на обычных, насвистывали мелодии, сочиненные Поэтом, хотя нет – скорей Поэт некогда позаимствовал мелодии у этих птиц.
На развилке Поэт повстречал говорящего медведя, задиру и болтуна… Тот считал себя самым умным в Лесу и оттого вечно говорил глупости, но сегодня он высказал мысль, поразившую Поэта своей простотой и глубиной.
– Любая игра должна быть доведена до конца! – Вот что сказал медведь.
Поэт не понял, к чему отнести эти слова, но на всякий случай запомнил их.
В березовой роще пировали зайцы, задравшие волка. Они пили волчью кровь, наливая ее в высокие граненые фужеры, и очень обиделись, когда Поэт попытался отказаться от их угощения. Поэту все же пришлось съесть кусочек волчьего мяса, изжаренного на корнях мандрагоры. В благодарность он пропел зайцам Балладу об удачной охоте. Его наградили шквалом аплодисментов.
Не столь приветливой оказалась баньши, у которой как раз случилась ссора со свояченицей, зеленой ведьмой. Поэт помирил их и двинулся дальше.
Он пересек дубраву и углубился в подлесок. Здесь находилась нора странного существа по имени Хоббит. Этот Хоббит был большим хвастуном. Он уверял, что его создал некий Д. Р. Р. Толкин, маг из далекой параллели. Поэту, как и всем остальным, было прекрасно известно, что Хоббит всю жизнь провел в этом Лесу, а многие даже помнили его родителей, весьма почтенных и уважаемых Хоббитов, но Поэт сделал вид, что поверил. Он ушел, оставив Хоббита совершенно счастливым.
А дальше не жил никто. Здесь был дом Смерти. Высокий, в три этажа, рубленный из громадных сосновых бревен, он высился черной громадой на фоне цветущей зелени, всем своим видом предупреждая живое держаться подальше. В другой раз поэт не решился б зайти сюда, но сегодня он не был склонен внимать предостережениям. Поэт толкнул окованную прохладным серебром дверь и смело вошел внутрь.
Смерть сидела у окна. Вопреки представлениям людей, она вовсе не походила на отвратительную костлявую старуху с лицом голодающей нищенки и горящими глазами. Смерть была нестара и недурна собой. В ее обличье было что–то от мулатки, весьма соблазнительной притом. Смерть ела творожный пудинг, политый вишневым сиропом. Когда Поэт вошел, Смерть удивленно уставилась на него.
Их взоры скрестились, и Поэт машинально отметил тот факт, что Смерть абсолютно не пугает его. Напротив, он нашел ее весьма привлекательной. Но тут Смерть потянулась к прислоненной к стене косе, и Поэт торопливо тронул струны гитары. Он знал, что Смерть не пронять мольбою, и поэтому он просто пел.
О Лесе, столь любимом Смертью, о ночи, врывающейся в течение дня, о стылой воде в жарком солнце. Он знал, о чем должен петь.
И Смерть замерла. Она не шевелилась, погрузившись в волну восторга. В этот миг она видела наяву все то, о чем грезила долгими темными ночами, влача за собою стенающие души. В этот миг она слышала волшебные звуки – они прежде были недоступны ей из–за вечного звона, издаваемого цепями, в которые были закованы ее пленники. В этот миг перестали умирать люди. И они жили все время, пока Поэт пел.
Но Поэт не в силах петь вечно. А Смерть не вправе вечно слушать. Поэт устал и умолк, умолк еще и потому, что Смерть кивнула ему, дав знак оборвать песню.
Они поняли друг друга без слов. Красавица была в плену у Смерти, а сама Смерть оказалась пленницей Поэта. И потому Смерть решила заключить сделку. Она смотрела в глаза Поэту, и тот понимал все, что Смерть хочет ему сказать. Ведь нет ничего красноречивей безмолвия Смерти. Смерть возвращала Поэту его Красавицу, но ставила условие, обычное для тех редких сделок, которые заключала Смерть.
– Ты не должен видеть ее лица до тех пор, пока не вернешься домой.
Поэт собирался возразить, напомнив, что его дом – весь мир, весь Лес и даже этот холм, на котором обосновалась Смерть. Это было актом мелкой, неприличной даже казуистики, но Смерть не позволила себе рассердиться. В отличие от людей она умела ценить истинную красоту песни и потому была терпелива.
– Туда, где стоит твой шалаш, крытый шкурами седовласых лисиц, – прибавила Смерть, одаривая Поэта чарующей улыбкой.
А затем она велела Поэту оставить ее дом и освободила Красавицу. До Поэта донеслось легкое дыхание милой, еще носящее в себе холод подземелий. Поэт начал спускаться по склону, и слух его ласкал шелест листьев, потревоженных быстрыми легкими ножками. Он был счастлив, словно мать, подарившая миру новую жизнь, словно творец, создавший свое лучшее творение. А верно, это и есть лучшее творение, – думал Поэт. Он думал так о песне, околдовавшей Смерть. И гордый этой мыслью, он забывал о Красавице.
Они сошли вниз – Поэт и пара быстрых ножек, неотступно бегущих по его пятам – и подошли к тому месту, где жил Хоббит. Поэту хотелось похвастать перед маленьким болтуном своей победой. Однако он не обнаружил жилища странного человечка, выдуманного Д. Р. Р. Толкином, а сидевшая на осиновой ветке сорока процокала:
– Здесь. Давно. Никто. Не живет.
Все это было странно. Но Поэт не привык удивляться. Он воспринимал странности как должное. В конце концов мир до безобразия странен.
Он поспешил дальше – к баньши и ее сварливой товарке, обещавшим наварить к его приходу свежего пива. Но баньши встретила Поэта с откровенной злобой. Позволь ей, и баньши растерзала б его. К счастью, все закончилось злобным воем и демонстрацией острых клыков, после чего баньши собрала котомку и улетела на восток или запад.
В березовой роще Поэт наткнулся на отвратительного облезлого волка, лакомившегося зайчатиной. Такое существо не заслуживало Баллады об удачной охоте. Раздосадованный Поэт поспешил дальше.
Говорящий медведь сидел у своей берлоги, но в этот раз он предпочел молчать. Как ни старался Поэт разговорить его, медведь не вымолвил ни слова.
Птицы чирикали весело и беззаботно, но это были обычные птицы.
Женщина с кошачьей головой умерла. Она лежала, уткнувшись усатым лицом в мох, и над ней читал заупокойную молитву пузатый неопрятный кюре с постной физиономией доминиканца. Эта сцена показалась Поэту настолько отвратительной, что он невольно ускорил шаг.
Русалка торговала квасом, теплым и приторным. Рядом сидела фея, сушившая детские ползунки. Поэт едва удержался от крика.
Средь желтеющей листвы промелькнуло пятно шалаша, крытого седыми лисьими шкурами. Поэт замедлил шаг, а затем и вовсе остановился. Ножки красавицы замерли в футе за его спиной. Поэт стоял, часто дыша, и по лицу его текли слезы.
Внезапно он вспомнил странную историю про странного человека, которую ему довелось услышать при совершенно невероятных обстоятельствах неведомо когда. Тот человек имел свой голос. Столь же чистый и непорочный, словно голос Поэта. И пел свои, только свои песни. Подобные песни поют сердцем, а не переплетением линий разума. И чем чище и невинней сердце, тем прекрасней эти песни. Но стоит кому–либо – даже нечаянно, даже с самыми наилучшими намерениями вмешаться в течение голоса, и его очарование исчезает. И тогда гибнет целый мир, ибо то изначальное, ради чего он существовал, сменилось заезженной фонограммой. Люди научили того человека петь так, как нравилось им. Они сделали его голос прекрасным, но сокровенная истина, что была сокрыта в сердце человека, ушла. А вместе с ней ушли баньши, русалка, леший и эльфы.
– Любая игра должна быть доведена до конца! – Так сказал говорящий медведь.
– Любая игра должна быть доведена до конца! – повторил Поэт и обернулся.
В этот миг ожила женщина с кошачьей головой, выскочившие из кустов зайцы напали на пирующего волка, а говорящий медведь обрел дар речи.
Говорят, в этот миг Смерть рассмеялась.
Поэт больше никогда не появлялся в деревне.
Прошли годы. На свет появилось новое поколение, уверенное в том, что Гефсиманского Леса нет, что он существует лишь в легенде, красивой и непорочной, словно Баллада, которую сочинил, посвятив ее своей любимой, давно ушедший Поэт.
