Текст книги "Блуждающая звезда (сборник рассказов)"

Автор книги: Джонс Коуль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Здесь тебе будет думаться лучше, – сказал я, не пытаясь скрыть довольной улыбки. – И хорошо, если бы ты решила поскорее.

Лельна не нашлась, что сказать. Вместо этого она вдруг заплакала.

– Я так испугалась за тебя, когда передали, что ты – враг государства, – выдавила она сквозь рыдания.

Я почувствовал, что мне следует обнять ее, но я спешил. Меня ждали важные дела.

– Все нормально! Я буду у тебя завтра, в крайнем случае через день!

Наступили горячие деньки. Я продолжал восхождение на вершину власти. Мои соперники один за другим сходили с дистанции, уступая всепобеждающей силе взгляда. Я не стал убивать жирного Тройда, сделав его своим верным слугой. Из кресла первого заместителя Кабинет–министра я пересел в кресло вице–президента, прежний обладатель которого, как на грех, умер от сердечного приступа во время банкета, на котором присутствовал и я. Президент Эйв лично представил меня парламенту. Я произнес речь, которую, как и прежде, транслировали все агентства. После этой речи народ горячо полюбил нового вице–президента. Эйв был оттеснен в тень. Я внушил ему, что не стоит сопротивляться.

Я в очередной раз сменил дом, заняв один из дворцов. Отныне меня ежесуточно охраняли двенадцать головорезов, а моя улыбка не сходила с панорамных экранов.

Теперь я попадал к себе домой лишь поздно вечером. Меня ждал ужин, который готовила Лельна. Как–то само собой получилось, что она стала моей женой. Мы не разговаривали с ней на эту тему. У меня не было ни времени, ни желания. Я любил ее, и этого было вполне достаточно. Просыпаясь, я неизменно касался губами ее чуть помятой сном щеки и торопливо уходил, не забывая произнести три заветные фразы:

Семнадцатый всегда прав!

Семнадцатый всегда умен!

Семнадцатый преисполнен сил!

Пресса захлебывалась от восторга. Удачливый молодой вице–президент как нельзя лучше олицетворял систему. У меня появилось множество поклонников. Немудрено, ведь недаром я уделял столько времени всевозможным интервью, которые почти ежедневно транслировались по панорамным экранам. Улыбаясь во всю ширину рта, я внушал миллионам Семнадцатых бесконечную любовь к себе. Это действовало куда более безотказно, чем щедрые обещания или жалкие подачки, на которые время от времени раскошеливались власть предержащие. Когда умер Эйв, – у старика по странному стечению обстоятельств тоже оказалось слабое сердце, – о нем не жалела даже собственная жена. Похороны обратились в триумф нового президента. Я упивался всеобщим поклонением и лестью.

В один из вечеров, когда я отдыхал от дневных забот, меня посетил тот таинственный гость, с визита которого и началась вся эта история. Не представляю, как ему удалось проникнуть через двойное кольцо охраны, но я застал его уютно устроившимся в президентском кабинете. На этот раз Тод был облачен в безупречный черный костюм из лучшего твида, а вот сигара осталась неизменной. Собственно говоря, я и обнаружил его по табачному дыму. Как любой некурящий, я чрезвычайно чувствителен к запаху табака, который и привел меня в кабинет.

Поджидая хозяина, Тод занял мое любимое кресло, покрытое золоченой кожей. От этого кресла исходил запах власти.

– Привет, – сказал он, едва я появился в дверях.

– Какого черта ты здесь делаешь?

– Милый вопросик! – Тод рассмеялся. – Черт не знает, какого себя он здесь делает.

– Если у тебя мания величия, могу устроить тебя в более подходящее место! – резко оборвал я веселье гостя.

– Конечно! Ты ведь теперь такой могущественный!

Тод поспешно вскочил и смахнул рукой невидимые пылинки с позолоченной кожи.

– Прошу, господин президент!

Если он полагал, что я не сяду, я его разочаровал. Я сел и заявил:

– Никакого черта или Дьявола, или чего угодно в этом роде не существует!

– А ничего вообще не существует, – философски заметил Тод, устраивая свой тощий зад на письменном столе. – Сигара, которую я курю, дом, в котором мы находимся, воздух, которым мы дышим – ничего этого нет.

Я почувствовал, что в моей груди растет раздражение. Глядя в глаза нахальному гостю, я велел его сердцу остановиться. Ничего не произошло. Я повторил приказ. Тод продолжал вальяжно восседать на разбросанных по столу бумагах, с ехидной улыбкой следя за моими потугами.

– Черта с два! – сказал он, видя, что я отступился, – Меня такой дешевкой не проймешь. Я стою над этим. Я выше смерти и уж, конечно, выше твоих незрелых хотений. Ну как, НГ–214, тебе понравился мой подарок? – Я не ответил, отчего Тод улыбнулся. – Сам вижу, что понравился. – Из узкогубого рта играючи вылетели кольца дыма. – А ты не подумал насчет расплаты за услугу?

– Чего ты хочешь? – спросил я и удивился тому, что мой голос звучит хрипло.

– Обычная плата. Твою душу, когда ты умрешь.

– Ты глупец. – Я осклабился. – Разве ты не понимаешь, что, исполнив мое желание, ты тем самым даровал мне бессмертие? К твоему сведению, первое, что я сделал, убедившись, что действительно обладаю даром абсолютного внушения, я приказал себе жить вечно!

– Но ты можешь приказать себе умереть.

Я продолжал улыбаться.

– Договор Фауста с этим, как его, Мефистофелем? – (Пусть вас не удивляет, что я знаю об этом. В Семнадцатом немало чудаков, что смотрят по экрану лабуду, которую гонят Четвертые. Некогда я относился к их числу.)

– Нечто вроде того, – сказал Тод, не обращая внимания на прозвучавшую в моем голосе издевку.

– Не обольщайся, я не такой хлюпик, как этот твой Фауст. Я не собираюсь разбазаривать жизнь. Но ты прав, всякое может прийти в голову. И потому я предусмотрел и такой вариант, наложив мысленный запрет на саму попытку самоубийства. Теперь я даже не могу приказать себе умереть…

Послышался голос Дельны, зовущей меня на ужин.

– Убирайся! – прошипел я. – Я не хочу, чтобы моя жена застала тебя здесь!

– Почему? – Тод игриво усмехнулся. – Обычно я нравлюсь женщинам.

В коридорчике неподалеку от кабинета раздались легкие шаги.

– Проваливай!

– Ладно, ладно, не надо психовать. Я исчезаю. Но перед этим дам тебе один бесплатный совет. Хорошенько поразмысли над тем, как удержаться наверху. Взобраться на скалу не так–то сложно, а вот устоять на ней под порывами свирепого ветра… – Тод не договорил и исчез, обронив недоку–ренную сигару. Я поспешно сунул ее в аквариум с рыбками. Вошедшая Лельна подозрительно потянула носом.

– Ты курил?

Я попытался изобразить беспечную улыбку.

– Меня угостили очень хорошей сигарой. Решил попробовать.

– Дурацкая привычка. И потом, табак стоит уйму денег.

Что значили теперь для меня деньги? Но я послушно согласился.

– Ты права, дорогая. Обещаю тебе, я больше никогда не буду курить.

Ночью, перед тем как заснуть, я особенно нежно поцеловал жену. Она отстранилась и внимательно посмотрела на меня. Ее серые глаза чуть блестели в темноте.

– Что с тобой?

Я притянул мягкое податливое тело к себе.

– Я так люблю тебя!

– Я тоже, – просто сказала она.

О, если бы я был уверен в этом!

Странное дело, я добивался взаимности Лельны, прекрасно зная, что мое внезапное возвышение смущает ее. Она была из тех, кто не одобряет неравные союзы. Мне было все равно, я не задумывался над этим. Я любил ее перед тем, как обрел власть, любил позже и не переставал любить и сейчас. Но все чаще меня посещала подленькая мысль. Мне вдруг начинало казаться, что Лельна равнодушна ко мне, что она стала моей женой лишь потому, что я захотел этого. Устала противостоять моему натиску и уступила. Мне казалось, что я просто купил ее, взял силой, так и не удостоверившись в искренности ответного чувства. Да и, если признаться, я порой ловил себя на том, что меня не очень–то волнует это ответное чувство. Точнее, прежде не волновало. Прежде мне хватало собственной любви. А сейчас я внезапно понял, что хочу быть любимым, по–настоящему любимым. Мне смертельно обрыдли счастливые вымученные улыбки сограждан, обожающих меня поневоле. Я желал настоящей любви. В ту ночь я впервые долго не мог заснуть и ворочался, размышляя. Я думал о Лельне. Я думал и о последних словах гостя. Во многом он был прав.

Я был далеко не первым, кто понял, что власть должна основываться на силе. Этим первым был пещерный вождь, вразумлявший непослушных сородичей ударами узловатой дубины по головам. Потом пришли меч и другие, еще более совершенные способы убеждения. Я имел возможность сделать власть абсолютной. И я сделал это.

Верхушку правительственного аппарата, претендовавшую на кусок пирога власти, поразила странная эпидемия. Несколько сот высших чиновников один за другим сошли в могилу. Поползли слухи, но я своевременно положил им конец, внушив миллионам моих сограждан, что все это не более чем случайное совпадение. Отныне наиболее важные посты были заняты преданными мне людьми. Но основу моей власти по–прежнему составляло личное воздействие на массу. Мои речи стали ежедневными, нечто вроде таблетки транквилизатора перед сном. Изо дня в день я внушал согражданам, что все хорошо и что их сердца переполнены любовью к президенту.

Каково же было мое удивление, когда посреди белого дня в меня дважды стрелял какой–то сумасшедший. Он был именно сумасшедшим, ведь ни один нормальный человек не в силах противостоять абсолютному внушению. Я распорядился лечить беднягу. А через несколько дней президентский дворец потряс взрыв. Я, к счастью, не пострадал, но жертвы были. Заговорщикам удалось ускользнуть. Все это было непонятным и пугало, вызывая ночные кошмары. Какие–то безумцы находили в себе силы противостоять внушаемой им всеобщей любви. Так пусть же попробуют противостоять смерти!

Я выступил с очередным обращением к согражданам, во время которого приказал остановиться сердцам тех, кто вынашивает недобрые замыслы против горячо любимого всеми президента. Это дало результаты, но почти неощутимые. Два десятка совершенно здоровых молодых людей умерли на работе или прямо на улицах. У двоих, чьи тела были обнаружены неподалеку от моего дворца, нашли при себе оружие. Двадцать было слишком мало. Я понимал, что подобными мерами ограничиваться нельзя.

О том же говорил и Тод. Он вновь заявился ко мне и вел себя развязней, чем прежде.

Закинув ногу за ногу, Тод дымил сигарой и поучал:

– Надо уничтожать не только тех, кто сделал, не только тех, кто собирается сделать, не только тех, кто подумал, что можно бы собраться, но и тех, кто может подумать. Только такую власть можно считать абсолютной.

Он был прав. Я распорядился передать новое выступление, в котором содержался безмолвный приказ остановиться сердцам тех, кто не испытывает искренней любви к своему президенту. По отражению, лишая маров работы, прокатилась волна смертей. Вымерло примерно пятнадцать процентов населения. Департамент Научных разработок практически обезлюдел. Мне передавали, что перед тем, как испустить дух, многие кричали: «Смерть тирану!»

Узнав об этом, я улыбнулся. Глупцы, они не понимали, что власть тирана основывается на личной выгоде. Я же не имел ничего кроме власти, а значит, тираном не являлся. Я был Семнадцатым, обычным Семнадцатым.

Семнадцатый всегда прав!

Семнадцатый всегда умен!

Семнадцатый преисполнен сил!

Был шок, а потом все разом успокоилось. Стало спокойно, как никогда прежде. Я мог наслаждаться искренней любовью своих подданных. Тех, что уцелели, доказав свою преданность мне. Время от времени некоторые из них умирали, что мало волновало меня. Я почти не думал об этом, а когда вдруг начинал размышлять о внезапных смертях, испытывал чувство облегчения. Я радовался тому, что об этом не задумывается и Лельна, в противном случае, я опасался, что могу не найти слов для объяснения. Лишь как–то раз она спросила:

– Почему умирают люди?

– Так заведено, – ответил я, сделав вид, что не понял вопроса.

– А я могу умереть?

– Нет, ведь ты же любишь меня, а я бессмертен.

Лельна кивнула головой и успокоилась, а я заглянул в ее глаза и впервые повелел. Я приказал ей жить вечно.

Но все случилось иначе. Вскоре Лельны не стало. Она умерла от разрыва сердца.

В день ее смерти Тод явился в последний раз. Впрочем, возможно, он приходил еще, но это был последний день. Тод старательно изображал сочувствие.

– Мне жаль. – Я не отреагировал, и тогда он, ухмыльнувшись, прибавил: – Не слишком убивайся по ней, Ноет. Она ненавидела тебя.

– Почему? Почему? Почему? Ведь было время, когда она любила! Я знаю это!

– От любви до ненависти всего один шаг. Вот такой коротенький. – Тод отмерил двумя пальцами. – Порой даже не замечаешь, когда делаешь его. Ничего, найдешь себе другую.

Тод говорил дружелюбно, но я видел в его глазах жадность. Он желал овладеть моей душой.

– Конечно, – согласился я. – Найду себе другую.

Едва он ушел, я вытащил из ящика письменного стола пистолет. Дуло приятно холодило разгоряченный лоб. Я трижды нажимал на курок, и пистолет трижды давал осечку.

– Бесполезно, – сказал Тод, объявляя свою тонкую ухмылку в стеклянной дверце книжного шкафа. – Ты не можешь убить себя. Ведь ты даровал себе вечную жизнь.

Направив ствол в ухмыляющуюся физиономию, я выстрелил. Пуля вдребезги расколола стекло. Вместе с ним исчез и Тод.

И тогда я сделал единственное, что мог сделать, подведя итог этой истории.

Я подумал о президенте Семнадцатого, том самом, что пытался силой заставить любить себя. Верно, он не был хорошим человеком, раз столь многие осмеливались думать о том, чтобы его не стало. И я пожелал ему смерти…

ФОНАРЩИК

– Сегодня в двенадцать часов! – жирно кричали заголовки газет:

– Ровно в двенадцать по универсальному времени! – вторили им сообщения информационных агентств:

– В полночь! – важно поднимал указательный палец президент–председатель:

ФОНАРЩИК ЗАЖЖЕТ НАД ГОРИЗОНТОМ НОВУЮ ЗВЕЗДУ!

Не пропустите великого зрелища!

В назначенную ночь никто не спал. Люди бродили по улицам, наслаждаясь свежестью летней ночи, сидели у раскрытых окон иль на приступке у дверей, некоторые забирались на крышу, словно надеясь, что став выше, смогут соприкоснуться с неведомым. Люди ждали удивительного чуда. Ведь рождающуюся звезду суждено увидеть лишь раз в жизни, а некоторые не увидят ее никогда. И этих некоторых значительно больше.

Люди вглядывались в ночное небо и ощущали, как в душе рождается некий восторг, неосознанный, неопределенный – сознание сопричастности с великим, грандиозным, немного таинственным, что выбивается из колеи серой обыденности. И от этого люди становились чуточку счастливее. Они улыбались друг другу, указывая рукой в фиолетовое небо.

– Смотри, это она?

– Нет–нет, это совсем далеко. Наша будет большой и такой яркой, что заболят глаза.

– Не может быть! Разве звезда бывает яркой? – Так восклицали многие. Ведь звезда, дававшая жизнь планете, была тускло–багрового цвета. Она раздарила свою энергию и медленно угасала. И потому люди позвали Фонарщика.

А теперь они ждали…

Тот, кто должен был сотворить чудо, находился в корабле за многие миллионы световых секунд от планеты. Он был один, он не любил, когда ему мешают. Творец нуждается в тишине и покое, он не выносит суеты, а из всех звуков предпочитает рокот ночного прибоя, мерный и бесконечный, словно течение времени.

Он сидел в удобном покатом кресле и, не отрываясь, смотрел в ту точку, где должна была вспыхнуть звезда. Его не раз спрашивали, как он это делает, и он вполне искренне пожимал плечами. Он и вправду не знал. Он не обладал ни колдовскими чарами, ни невероятными способностями, ни громадным энергетическим потенциалом, свойственным созданиям, чья суть в сверхъестестве. Он был самым обычным человеком, каких миллионы. Самым обычным, отличаясь от этих миллионов лишь одним – он умел зажигать звезды.

Это было трудно и необычайно легко.

Для начала следовало выбрать место. Он выбирал его долго и придирчиво, руководствуясь одному ему известными признаками, а выбрав, замыкался в скорлупе собственного я и начинал лепить звезду, совсем так, как дети лепят песчаные куличи. Для этого он порождал в душе музыку. Она шла из самых глубин сознания и не имела четкой окраски. Музыка могла быть громкой и тихой, бурливой и плавной, звонкой и романтически приглушенной. Ее можно было заквасить на реве труб, барабанном бое или звонких гитарных аккордах. К месту был и скрипичный дуэт, и тонкое пение флейты, и капельный звон клавесина. Возникая из ничего, звуки обнимали плотной пеленой, порождавшей различные запахи и видения. Арфа создавала поляну с ароматом ландышей, орган – бездонное горное ущелье, насыщенное ветрами, скрипка – стремительный птичий полет, а в барабанах клокотала гулкая энергия планетарного огня. Вместе с запахами и видениями приходило причудливое ощущение полета и неестественной легкости ума. Стены корабля раздвигались, впуская черноту космоса. Отталкиваясь от магнитного поля, он плыл в темноту – туда, где уже концентрировалась энергия, пока невидимая, но достаточно осязаемая. Бесчисленное множество плотных комочков, покалывающих ласковыми иголочками силовых окончаний. Здесь музыка достигала своего апогея и начиналось рождение.

Он рождал звезду не в приступах боли, а скорее в состоянии неописуемого оргазма, но как знать, не был ли этот оргазм страшнее самой ужасной боли. Все естество его раскалывалось, соединялось с тонкими нитями аккордов и невесомых ощущений, и начинало облекать неопределенное в форму.

Он мог создать любую из восемнадцати звезд по универсальной классификации. Звезду огромную, среднюю и малую, звезду розовую, белую, фиолетовую, апельсиновую, багровую, ослепительно–зеленую. Все зависело от настроения. Если в душе клокотали гнев и ярость, то возникали гигантские белые звезды, способные испепелить живое. Грусть была матерью фиолетовых, лимонных и нежно–салатовых. Они жили недолго, но тепло их было ровным и ласковым. Иногда приходила печаль, и тогда возникали огромные бесформенные багровые. Восторг соответствовал алому, ярче свежепролитой крови. Случалась меланхолия, и тогда точку в небе занимал черный карлик, пустой и холодный. Это был очевидный брак, и он старался не поддаваться меланхолии.

Сегодня ему предстояло создать апельсиновую звезду – посредственную, но зато долгую и надежную. Подобные не взрываются и долго не гаснут. Апельсиновая звезда требовала ровного настроя с оттенком некоторой обыденности. И потому он вызвал квартет – скрипка, фортепиано и глуховато звучащая гитара. Мерный фон, почти ничего не значащий, более ритм, нежели музыка. Полились ровные звуки. Он внимал им каждой порой своей сути, пока полностью не растаял в них. Он плавно растекся по ожерельям гамм, вызвав к жизни сочные видения – тихий небольшой городок, затерянный в глубине континента, зеленоватая речка, сонная в полдень, кукурузное поле с невызревшими початками, закусочная на обочине дороги, горячий запах хлеба с яблоками. Это был вкус апельсиновой звезды.

Музыка нарастала. Видения становились все отчетливей. К ним прибавился осенний морской пейзаж в стиле Рокуэлла Кента и кусочек увертюры Брамса, крохотный и самый безликий. Плавные звуки пронзали корабль, расслаивая его трещинами. Медленно растворилась стена с иллюминатором. Он поднялся с кресла и взмыл вверх. Вскоре уже было неясно, где верх, где низ. Он парил в пористом кружеве звезд, ощущая легкое сопротивление невесомой материи. Он сгребал космическую пыль, помогая ей с помощью звуков принять устойчивое положение. А потом он принялся лепить звезду, складывая множество огненных комочков. Он походил на пчелу, строящую соты. И эти соты медленно наполнялись сгустками энергии, поглощаемой из космоса невидимой паутиной звуков.

Творение обретало объем. Звуки превращались в грохочущий шквал, в котором уже нельзя было разобрать ни одного инструмента. Лишь ровный гул, давящий на сознание подобно абсолютной тишине. И сквозь этот гул прорастали десятки и сотни огненных щупалец, выброшенных не завершенным еще творением. Они помогали звукам черпать жизненную энергию и заполняли ею пористое тело.

А потом последовал взрыв – ослепительный, раскалывающий сознание на части. Глаза заслонило черным крепом, а когда пелена спала, он увидел, как перед ним, расплываясь во весь иллюминатор, сияет громада зажженной звезды. В такие мгновения он чувствовал огромную усталость, смешанную с долей разочарования, свойственную любому мастеру, который завершил свое творение, а теперь оценивает его. Ах, оно не идеально! Ах, оно б могло быть куда лучше! Ах, как несовершенен этот мир!

Разочарование – чувство, присущее каждому. Разочарование чувствовали и те, кто наблюдал за рождением звезды.

– Как, и это все? – восклицали обыватели. Они ждали яркого зрелища, подобного тому, что давали паяцы с приклеенной улыбкой на лице, а взамен стали свидетелями того, как на черном покрывале неба возник небольшой апельсиновый шар. Они сполна заплатили за зрелище, а что получили! Стоило ли ради этого жертвовать сном!

Обыватели расходились разочарованные и недовольные, и забывались в тяжелом сне.

А через день они забыли о случившемся и вспоминали о нем лишь изредка, когда вдруг замечали, как пышно разрослась на окне герань. Тогда обыватели вскидывали вверх указательный палец и заявляли:

– Выходит, мы недаром потратили деньги!

При этом они чувствовали такую гордость, словно собственноручно зажгли апельсиновый шар над своею головой.

Крохотный апельсиновый шар.

* * *

Он был и почти что не был. Он был легендой. Мало кто знал, как его зовут. Люди говорили о нем как о Фонарщике, Творце и даже Шарлатане. Одни называли его Ольвусом, другие – Грантом, третьи – Денлилем. И лишь четверо знали его настоящее имя, но для каждого из четверых оно было разным.

Почти никому не доводилось видеть его, по пальцам можно было пересчитать счастливчиков, которые видели его однажды. О лавочнике из Ореола, которому довелось перекинуться с ним словом, сообщили все информационные агентства. И лишь четверо видели его не раз, и не раз говорили с ним. Они знали о нем не все, но довольно многое. Прочие же не знали о нем ничего, кроме того, чем он занимался. Для них он был самым загадочным существом на свете – Фонарщиком, человеком, зажигающим звезды.

Фонарщик был неуловим. Он никогда не останавливался надолго на одном месте. Он зажигал очередную звезду и перебирался в другое созвездие, готовясь сотворить новое чудо.

Как он это делал? Вопрос, обращенный в никуда. Доказано, что процесс рождения звезды необычайно сложен. Необходима критическая масса межзвездного вещества, необходимо преломление измерений, необходимо, наконец, смещение временных потоков. И что–то еще, о чем не знает никто. Когда Фонарщику говорили об этом, он загадочно улыбался. Он лишь зажигал звезды, сам не понимая, как это делает. Он не знал, как ответить на этот вопрос. Зато имел ответ на другой – зачем.

Когда–то в раннем детстве он услышал случайно оброненную фразу:

– Если звезды зажигают, значит, это кому–то нужно.

Он запомнил эти слова и твердил их с тех пор по ночам.

А когда вырос, сам научился зажигать звезды. Ведь это было кому–то нужно. Нужно?..

– Дилл, мне нужна звезда между четвертым и восьмым секторами в созвездии Лиры. М–13 гаснет, и жители Фуэнте готовы заплатить за то, чтобы иметь в достатке тепло и свет.

– Хорошо, Док, – послушно ответил Фонарщик.

Док Хармс был личным менеджером человека, зажигающего звезды, и одним из четырех, кто время от времени виделся с ним. Док был отличным менеджером, быть может, лучшим в мире. Благодаря ему Фонарщик не испытывал нужды в средствах. По первому требованию он получил новый дом, звездолет и запас би–горючего. Док решал все таможенные проблемы, разбирал судебные иски и заключал контракты. Еще он считался самым богатым человеком на свете. Поговаривали, что он нажил свое громадное состояние благодаря таланту Фонарщика, ведь люди согласны заплатить за создание звезды бешеные деньги. Фонарщик не обращал внимания на эти пересуды. Денег, что он получал от Дока, вполне хватало, а деловая хватка последнего решала все проблемы.

Док сидел в кресле из чистого золота, Фонарщик – на обшарпанном табурете, снятом со списанного звездолета. Другого возмутила б подобная несправедливость, но Фонарщик не обращал внимания на такие мелочи.

– Когда ты можешь вылететь?

– Это срочно?

– Да. Фуэнтийцы согласны заплатить вдвойне, если ты возьмешься за это немедленно.

– Хорошо, Док, вот только…

– Что только? – Док Хармс столь изумился этому только, что даже вытащил изо рта алмазный мундштук с сигарой. – Что ты хочешь сказать этим только?

Фонарщик потупился.

– Я обещал зажечь звезду в системе Ратоборца.

– Но я не подписывал такого контракта. Кажется, не подписывал… – Док привстал в кресле, его короткие пальцы суетливо забегали по клавиатуре стоящего на столе компьютера. – Подожди, я запрошу сведения об этом деле.

– Не стоит, Док. – Фонарщик выглядел еще более смущенным. – Обитатели Герры бедны, они не в состоянии уплатить нужную сумму.

– Ах, вот, значит, как! – Лицо Дока потемнело от злости. – Ты опять принялся за свое? Ты вновь раздаешь подачки всяким побирушкам! И это несмотря на все свои обещания!

Фонарщик уступил этому напору и втянул голову в плечи.

– Прости меня, Док, но это займет совсем немного времени.

Док яростно оскалился.

– А дело не только и не столько во времени. Пойми, жалкий недоумок, каждая сотворенная тобой звезда должна приносить деньги, иначе какой смысл в том, что ты делаешь! Скажи, зачем тебе и мне эта звезда?

– Она нужна людям.

– А почему ты должен думать об этих людях? Сегодня не заплатят одни, завтра откажутся платить другие. Что мы тогда будем делать? Где мы возьмем новые звездолеты, горючее, дома, которые ты привык менять чаще, чем рубашки? В этом мире все взаимосвязано. Нет, конечно же, я не спорю, наш мир далек от идеала, но мы живем в нем и вынуждены повиноваться его законам. А эти законы гласят, что любой труд, выполненный человеком добровольно, без принуждения, заслуживает вознаграждения. Нам должны заплатить за звезду!

– У них нет таких денег, как ты не понимаешь, – тихо сказал Фонарщик.

Док ответил на эти слова жестом, означающим презрение. Он не желал иметь дело с людьми, которые не в состоянии оплатить создание звезды. Он не желал в сотый раз твердить Фонарщику одни и те же слова. Он не желал тратить время на дискуссию.

– Короче, мы договоримся так. Я запрещаю тебе исполнять заказ этих людей. Пусть платят. Мы не должны раздавать звезды даром. Если ты согласен со мной, все остается по–старому, если же нет – забудь обо мне! – Док перешел на истеричный крик. – Забудь о звездолетах и новых домах. Я не желаю иметь дело с идеалистом, жаждущим осчастливить весь мир. Все стоит денег. А звезды стоят больших денег! Огромных денег! Итак, что ты решил?

Фонарщик поднял глаза. В его взгляде было упрямство.

– Док, а тебе приходилось когда–нибудь слышать о таких вещах как дружба, помощь, милосердие?

– Приходилось. Этими словами меня пичкали в начальной школе. Ты хочешь сказать еще что–нибудь?

– Эти люди нуждаются в моей помощи.

Док пожал жирными плечами.

– Как знаешь.

Через день над планетой Герра зажглась новая звезда, прозванная геррянами Солнцем.

В тот же день Фонарщик покинул систему Ратоборца. Он летел на стареньком звездолете, снабженном крохотным запасом би–горючего, приобретенного на жалкие сбережения жителей Герры.

Прошло много лет, но герряне еще долго давали своим детям странное имя – Фонарщик. И ради этого стоило зажечь Солнце.

* * *

Ни один из живущих на свете не подозревал о существовании Эдема. Точнее, не верил в его существование. Спроси любого, что такое Эдем, и любой ответил бы:

– Сказка, придуманная варварами, пришедшими ниоткуда. Плод болезненных мечтаний, взращенный на страхе перед неизбежностью смерти.

И любой был прав – Эдема земного действительно не существовало, а вот Эдем небесный был.

Эту планету невозможно найти ни в одном звездном справочнике. Корабли, проходящие мимо, не замечают ее, скрытую от глаз и приборов взвесью невидимой пыли. А меж тем она ослепительно, сказочно великолепна. Нигде больше нет столь сочной зелени, чистой воды и громадных спелых плодов. Нигде не встретить столь миролюбивых зверей и нив, произрастающих без вмешательства человека.

На этой планете живет Творец.

Он сед и полон телом. Он претендует на то, что все сущее создано его руками, и требует, чтобы его называли Богом. Он грезит о том мгновении, когда родится поколение людей, чистых душой и телом, которые будут достойны Эдема. Он мечтает поселить этих людей на своей планете и даровать им вечную жизнь, а себе – блаженство. Пока же он довольствуется обществом одного–единственного человека – Танна, того самого, что зажигает звезды. Пользуясь своим умением манипулировать пространством и временем, Творец на долю секунды похищает Танна из его корабля, перебрасывая в иное измерение, которое не является ни прошлым, ни будущим, ни даже настоящим. Творец утверждает, что Вечность не подлежит временному исчислению, ибо она владычествует над временем как абсолют над относительностью. Порой он развивает на этот счет целые теории, но так и не смог привести доказательств ни одной из них. Фонарщик воспринимал Творца как неизбежность, скорее малоприятную.

Творец не обладал обаянием Сатаны, но принимал своего гостя подчеркнуто радушно, порой даже пышно, однако в словах его и жестах проскальзывал налет фальши. Даже лицемеря, он неизменно переигрывал.

Еще он был величайшим любителем моралей. Он читал их по поводу и без него. Фонарщик подозревал, что само слово мораль выдумано Творцом. Порой Фонарщик с тоской ощущал, что является для Творца не более чем объектом для очередной морали. Другому это было бы лестно, но Фонарщик не желал менять свои звезды даже на общение с тем, кто претендовал на сотворение сущего. Он был немножко атеист, и еще – страшно признаться! – верил в человечность и любовь.

Впрочем, Эдем имел одну привлекательную сторону. Здесь произрастали необычайно вкусные плоды, а кроме того, можно было насладиться лучами малиновой звезды, зажженной много лет назад самим Фонарщиком.

Почему–то Творец всегда с завидным упрямством доставлял своего гостя на одно и то же место – на большую лужайку у лесного озера. И требовалось проделать немалый путь, чтоб очутиться в покоях, где ждал хозяин. Фонарщик смутно догадывался, что это ритуал, призванный подчеркнуть величие Творца, и в глубйне души прощал эту позволительную в общем–то слабость, но порою сердился. И потому он не очень–то спешил во дворец. Он гулял по тенистым аллеям, нежился на пушистой траве, объедался сочными грушами и яблоками, которые в изобилии росли вокруг, игрался веревочкой с мурлыкающими тиграми, питавшимися манной, что посылал им Творец. Не в силах дождаться строптивого гостя, Творец оставлял свои покои и отправлялся на поиски. О, как же он злился, обнаружив Фонарщика спящим под цветущим кустом терновника! И как ловко скрывал свою злость.