Текст книги "Стеклянный суп"

Автор книги: Джонатан Кэрролл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

Однажды, когда им было по двадцать лет, Флора шутки ради подарила ей бутылочку зеленого лака. От нечего делать подружки намазали им ногти на руках и ногах. И даже сфотографировались в таком виде. Желая подтвердить свою догадку, прежде чем обращаться к Хейдену с вопросами, Лени продолжала смотреть на дорогу. Через некоторое время она заметила кое-что еще, и это убедило ее окончательно.

Машины были все время одни и те же. Семь разных марок и моделей неслись в обоих направлениях снова, снова и снова. Одна и та же семерка, все время одна за другой. Всегда одного и того же цвета. «Опель» всегда был темно-синий, микроавтобус «фольксваген» бежевый; каждый проезжавший мимо фургон «мерседес-бенц» был белый. Как только она поняла, что машин всего семь, ей все стало ясно и про цвет. Чтобы исключить ошибку, она еще некоторое время проверяла каждый проносящийся мимо «мерседес». На заднем стекле, точно в одном и том же месте, виднелась переводная картинка – Астерикс и Обеликс. Лени узнала картинку, потому что приклеила ее туда сама, когда в возрасте двенадцати лет по многу раз перечитывала комиксы про хитрого Астерикса и его друга гиганта Обеликса.

Все до единого автомобили на этой конкретной «Дороге в ад» принадлежали однажды Лени Саломон. «Опель-кадет», «фольксваген» и «мерседес» – это были машины ее родителей; с ними она росла, пока не стала достаточно взрослой, чтобы начать водить собственные. И они тоже были здесь – желтый «фольксваген»-«жук», подарок на окончание школы, черный «БМВ-320» с наклейкой футбольной команды «Рапид» на заднем стекле. На заднем сиденье этой самой машины она занималась любовью с Саймоном Хейденом. «Интересно, а это он помнит?» – подумала она. Серая «ланчия», которую она купила и разбила в период увлечения скоростной ездой. И красная «хонда-сивик». Машина, которой она владела, когда умерла.

– Это ведь я там, правда? В каждой машине я. Я всегда пила колу с тремя ломтиками лимона. И зеленые ногти…

– Тепло.

– Что значит «тепло», Саймон? Я это или не я?

– Тепло значит близко. Не останавливайся.

– Близко? Это не игра.

Больше для себя, чем для нее, он сказал:

– Нет, это твой Ропенфельд.

– Что? Что ты сказал?

Рядом снова взревел клаксон.

– Ничего, Лени. Ты почти угадала. Посмотри еще. Ты все поймешь.

Ей хотелось узнать, что такое Ропенфельд, но это было не так важно. Теперь, когда у нее сложилось какое-то представление о происходящем, она стала смотреть на все другими глазами. Но, сколько бы она ни щурилась и ни приглядывалась, ей так и не удалось разглядеть, кто был внутри каждой машины, – одни силуэты. Как она ни старалась, знакомых лиц и фигур не замечала. Окружающий мир, ее собственное творение, был к ней безразличен. И когда она обратилась к самым глубинам своего сердца и попросила помощи, то никакого ответа не получила.

Какой-то запах проложил путь через все происходящее прямо к ее мозгу. Лени переставала замечать одни свои ощущения, когда она сосредоточивалась на других. Пристально вглядываясь во что-то, она могла забыть или перестать обращать внимание на запахи, звуки, холодные ноги или кислый металлический привкус во рту. Но этот запах был таким настойчивым, что не заметить его было невозможно. Он окутал ее со всех сторон, и она наконец обратила на него внимание.

Мокрая псина – пахло мокрой псиной. Животный, густой, не тошнотворный, но и не приятный запах. Придя в себя и сфокусировав на нем свое внимание, Лени поняла, что это такое. Она знала, что это за запах, и удивилась и устыдилась одновременно.

Так всю жизнь пахло ее собственное тело всякий раз, когда ей было очень страшно. Запах остался с ней и в смерти. Она была чистюлей, и все же начинала пахнуть мокрой псиной, – когда больше, когда меньше, – каждый раз, когда ей было по-настоящему страшно. Один доктор, к которому она ходила на консультацию, сказал, что это всего лишь небольшое гормональное отклонение и ничего с ним не поделаешь. В конце концов, это был только запах, который исчезал, как только опасность проходила. Доктор сказал, что на удивление многие люди страдают тем же самым. Не удовлетворенная его диагнозом, она сходила к двум известным эндокринологам, которые, в общем-то, повторили его слова. По иронии судьбы в любой критической ситуации именно Лени оставалась самым хладнокровным и надежным человеком. Но всякий раз, когда ее кожа начинала издавать этот характерный запах, она знала – это тело на своем языке кричит ей: УБЕГАЙ!

Ошибиться она не могла, но что-то тут было не так, ведь теперь она не испытывала страха. Любопытство – да. Тревогу и нервозность от происходящего. Но не тот страх, который всегда вызывал этот запах в прошлом.

Запах усилился, но лишь потому, что теперь все ее внимание было сосредоточено на нем. В нескольких футах от нее продолжали пролетать машины. Саймон Хейден по-прежнему стоял рядом и молчал.

Ответ пришел, когда три ломтика лимона в стакане из-под колы неожиданно напомнили ей одно имя – Генри Каунти. Так звали мальчика, с которым Лени время от времени встречалась, когда училась в школе. Он был американец, ужасно умный и склонный к маниакально-депрессивному психозу. Она так и не поняла, нравился ли он ей на самом деле, или ее завораживал его эксцентричный характер. Но он и впрямь обладал какой-то странной неодолимой притягательностью, которая какое-то время удерживала ее на его орбите.

Однажды, уже перед самым концом их отношений, они поехали в кино, и он вдруг рассердился на нее по дороге. Она пила колу из бумажного стаканчика. Выхватив стаканчик у нее из рук, он швырнул его в окно. В коле были три ломтика лимона. Стремительность и дикость его поступка напугали ее настолько, что запах тут же вырвался наружу.

А в день, когда они с Флорой и Изабеллой накрасили ногти зеленым лаком, по дороге домой к ней пристал какой-то тип. Он сидел через проход от нее в автобусе номер тридцать пять-А, потом сел рядом. Завязал разговор, засыпав ее вопросами о ее «интересных ногтях». Начиная с четвертого она перестала отвечать и отвернулась к окну, делая вид, что не замечает попутчика. Но он не желал оставаться незамеченным. К счастью, скоро автобус подъехал к ее остановке, и она вышла. Но незнакомец тоже вышел и пошел за ней следом. А когда она сделала вид, что не обращает на него внимания, он попытался коснуться ее руки.

– Убирайся! Не трогай меня! – сказала она громко и зло.

Он помешкал, думая, что она блефует. Поняв, что она серьезно и что у него могут быть из-за нее неприятности, он отступил на два большущих шага и улыбнулся. Всю дорогу до дома Лени больше не оглядывалась. Но ей было страшно, а вдруг он где-нибудь поблизости, и она хромала вперед, чувствуя собственный запах. Она ненавидела того типа за то, что напугал ее, и ненавидела собственное тело за то, что оно ее выдало.

– Это я в машинах, во всех до единой, – сказала она ровным голосом, по-прежнему не сводя глаз с шоссе.

Несмотря на шум, Саймон был уверен, что не ослышался. Когда она заговорила снова, ему не терпелось услышать, как она до этого додумалась.

– Но правит машинами страх, а не я. Я просто пассажир. Туда или обратно они едут, не важно. Все до одной. И вот почему здесь так пахнет – в каждой машине сижу я со своими страхами. – И она повела рукой слева направо, словно рисуя в воздухе арку, которая охватывала всю сцену. В конце этой арки ее поднятая рука замерла на мгновение, указывая вперед. Наконец медленно опустилась, словно придавленная к земле этим печальным открытием. И тут, к удивлению Хейдена, Лени как будто хихикнула. – Ты был прав, Саймон. Это действительно шоссе в ад. Мой собственный. – Стоя к нему спиной, она крепко зажмурилась и даже втянула губы, словно борясь со слезами. Может быть, так оно и было. – Он поступил в Гарвард. У меня никогда не было другого знакомого, который поступил бы туда. И после того, как он уехал, я никогда о нем больше не слышала.

Она говорила о Генри Каунти, но Хейден этого не знал. Он решил, что благоразумнее всего будет помолчать и дать говорить ей.

Но Лени нечего было больше сказать. Вместо этого она просто сделала глубокий вдох и шагнула к шоссе и его чудовищному движению. Машины неслись в обе стороны бесконечным потоком. Они и так уже стояли настолько близко, что ощущали порывы ветра от проносящихся автомобилей. Чем ближе она подбиралась к дороге, тем интереснее становилось Хейдену, что же она будет делать дальше. Похоже, собирается шагнуть прямо под колеса. Неужели такое возможно? И она это сделает?

Ступив на дорогу, она протянула обе руки вперед и резко развела их в стороны, как будто раздвигала шторы. Без единого звука картина перед ними разорвалась надвое, словно кусок вспоротого полотна, и за ней открылась глубокая чернота.

Впечатление было такое, как будто все, что они видели до сих пор, проецировалось на колоссальный экран, который Лени только что уничтожила, разорвав надвое. Дорога, машины, небо, горизонт… Там, где она стояла теперь, зиял огромный провал до самого центра Вселенной. Он шел вверх до самого неба и вниз до самой земли. Из расщелины на них смотрела густая тьма. Без колебаний Лени шагнула в ею самой сделанный проем и скрылась.

– Как она узнала? Как ей удалось так быстро во всем разобраться? – спрашивал Хейден, оглядываясь в поисках кого-нибудь, кто мог бы дать ответ. Но он один стоял у обочины оживленной трассы. Одинокий и несчастный. – Похоже, я полный дебил. Черт! – Он поспешно подошел к длинному разрыву в мире снов Лени, развел его болтающиеся края в стороны и нырнул за ней в темноту. – Вот черт!

* * *

– Большую часть своих страхов мы создаем при жизни. Так мы всегда при деле: все время есть чем заняться. Но когда мы умираем, нет смысла продолжать бояться.

Произнеся это, Лени посмотрела на Боба, как будто ожидая подтверждения. Зверь молчал, но его огромная медвежья башка медленно качнулась в знак полного и глубокого одобрения.

Саймон Хейден ничего не сказал. Он просто сидел рядом и дулся. Время от времени он бросал несчастный взгляд на медведя Боба; тот тепло и с полным одобрением смотрел на Лени. Все трое сидели на высоких хромированных табуретах посреди пустой сцены. Хейден был так расстроен происходящим, что даже начал потихоньку надеяться, что его друг Боб свалится со своего табурета. Белый медведь все время ворочался на нем, так что тот дрожал и скрипел от тяжести. Медведь-то был здоровенный, и задница у него была соответствующая. Как он вообще ухитрился устроиться на таком крохотном сиденье? Наверное, это все равно что сидеть на двадцатипятицентовике.

– Продолжай, – сказал Боб, по-прежнему не спуская глаз с Лени.

Она потерла ладони, как будто согреваясь.

– Я увидела три ломтика лимона в стаканчике, а потом руку с зелеными ногтями. То и другое напомнило мне случаи, когда я просто каменела от страха. И вдруг до меня дошло, что я принесла эти страхи сюда из жизни… Но это же глупо, зачем? Когда человек мертв, то, что происходило с ним в жизни, больше не имеет значения. По крайней мере, не должно. Я никогда больше не увижу Генри Каунти, если только сама его не вызову. А уж того типа из автобуса я ни за что вызывать не стану. Так зачем я позволяю этим страхам мчаться по моему шоссе? – И она даже головой затрясла, до того глупой показалась ей эта идея. – Это как если бы человек переезжал из Финляндии в Бразилию и взял с собой свою самую теплую куртку. Зачем? В Бразилии ведь всегда жара. И никакая куртка там не нужна… Когда я была жива, то больше всего боялась умереть. А теперь я умерла. И вся дребедень, которая так пугала меня раньше, теперь позади. Все кончилось, потому что теперь я здесь.

Слово «дребедень» она произнесла с таким нажимом, что и Боб, и Саймон подняли головы.

– Спасибо тебе, Саймон, – сказала она ему и улыбнулась.

Застигнутый врасплох, он еще некоторое время продолжал бешено ей завидовать, потом удивился, а затем снова впал в скептицизм.

– За что спасибо?

– Пока не знаю. Я еще не во всем разобралась, но пока все равно спасибо… Боб, где мы? Что это за место?

– Это театр.

Они ожидали продолжения, но продолжение не последовало.

– Боб, это мы и так видим.

Медведь снова поерзал на своем табурете.

– Нисколько в этом не сомневаюсь, Саймон. Но я отвечал на вопрос Лени.

– Мертвые ставят пьесы?

– Здесь они только репетируют. Никаких пьес, одни репетиции.

– Какие репетиции?

– Особых снов, которые снятся людям по ночам, пока они еще живы. Это место было театром Лени. И у тебя тоже был такой, Саймон. Для отдельных, самых важных снов здесь отрабатывались постановка и хореография. На этой сцене определенные элементы снов Лени репетировали свои роли.

Хейден первым задал вопрос, который крутился на языке и у Лени:

– Каждый сон, который мы видим, имеет смысл? Все до одного? А как же сон, в котором я пришел на кухню и поджарил себе сырный сандвич на банджо вместо сковородки? Что означает этот сон?

– Нет, не все сны имеют значение, а только некоторые, может быть, десять-двенадцать за всю жизнь. К примеру, когда вы оба были живы, вам снилась эта встреча, каждому в свое время. Лени видела ее, когда ей было двадцать пять, а Саймон – когда ему было девять. Вы оба видели все, как оно есть сейчас, – сцена, мы трое сидим и разговариваем, декорации.

Теперь уже Хейден заерзал на табурете.

– Я видел Лени во сне, когда мне было девять лет? – спросил он недоверчиво.

– Да, но на утро быстро обо всем забыл. Единственное, что тебе запомнилось из того сна, это увеличенная копия меня, – побранил его медведь.

– Зачем нам снятся эти сны? Что толку видеть будущее, если не знаешь контекста?

Разговаривать с Лени Саломон было для медведя настоящим облегчением. Она была рациональнее Саймона Хейдена, и иметь с ней дело было куда проще. У нее не бывало вспышек гнева, она не предавалась утомительной, полной жалости к самой себе болтовне, что так часто случалось с Хейденом. Как истинный прагматик, Лени задавала вопросы по существу и, получив ответ, двигалась дальше, нравился он ей или нет.

– Помнишь такой тест, когда тебе очень быстро показывают десять-двадцать непохожих фотографий, а потом спрашивают, что ты запомнила?

– Это когда спрашивают про подробности?

– Именно.

Хейден и Лени кивнули как один – они помнили.

Боб продолжал:

– Наступало время, когда вы запоминали на этих фотографиях абсолютно все. Вы могли назвать точное число травинок на каждой из них. Или сказать, сколько там было облаков в небе, и описать форму каждого. Только я говорю не о фотографиях, а о ваших снах. Изначально человечество обладало двойным разумом. Один можно назвать дневным разумом, другой ночным. Они как нельзя лучше дополняли друг друга и были задуманы так, чтобы работать сообща. Когда в повседневной жизни человека возникала проблема, которую он не знал, как решить, ему нужно было только поспать, и все. Ночной разум со своим особым подходом играл во сне главную роль, он-то и помогал найти решение. Не всегда, но довольно часто. Двойной разум делал людей более совершенными, гибкими и разносторонними.

– Похоже на теорию про правое и левое полушария. В ней говорится, что каждое полушарие нашего мозга имеет свое предназначение. Одно создает, другое анализирует…

Огромной белой лапой Боб отмахнулся от предположения Лени.

– Нет, Лени, это совсем другое. Люди потому с таким трудом разбираются в жизни, что ее нужно воспринимать сразу на двух уровнях – сознательном и бессознательном. Представь, что твоя жизнь – это кусок мяса, и ты сразу поймешь, что его можно прожевать, только имея две челюсти, верхнюю и нижнюю.

В качестве иллюстрации медведь положил одну лапу поверх другой. Потом несколько раз похлопал ими, подражая жующим челюстям.

Хейден был не согласен.

– Большинство моих снов – смехотворная чушь. А остальные и помнить не стоит.

– Ты прав, но это сейчас, а не в прошлом.

– Почему же наши два разума больше не работают в согласии?

– Хаос, – ровно и спокойно ответил Боб.

– Объясни.

Хейден взглянул на Лени, слушает ли она. Потом он медленно наморщил нос, сощурил глаза и поднял указательный палец, давая другим понять, чтобы подождали секундочку, пока его тело решит, хочет оно чихнуть или нет. Оно хотело. Хейден был из тех людей, которые чихают так громко, что могут заглушить любой звук в комнате. Лени но его лицу увидела, к чему идет дело, и поспешно отвернулась – она еще при жизни испытала Саймонов артиллерийский чих.

Отвернувшись, она случайно заглянула в дальний угол за сценой и увидела там кое-что такое, на чем задержался ее взгляд. Хейден чихнул опять. Лени стало любопытно, она слезла со своего табурета и заковыляла посмотреть, что она увидела. Наклонившись, она подняла с пола ярко-желтый прямоугольный электрический фонарь. Из тех, у которых наверху ручка и луч такой силы, что прорезает самую густую тьму. Корпус фонаря был весь оклеен переводными картинками с персонажами диснеевских мультиков.

– Господи, это он.

Обхватив фонарь обеими руками, она уставилась на него, как на святыню. Она так расчувствовалась, что даже поднесла фонарь к губам и поцеловала.

– Что это такое? Что ты там нашла? – спросил Саймон, шмыгая носом.

Она подняла фонарь повыше, чтобы он увидел, и счастливым голосом сказала:

– Я его двадцать пять лет не видела. А он спас мне жизнь, когда я была ребенком. Боб, это ведь он, настоящий?

– Да.

– Как здорово. Я так рада.

Она вернулась на свой табурет, поставила фонарь на колени и прикрыла его обеими руками.

– Что такого особенного в этом фонаре, Лени?

– В детстве я ужасно боялась темноты. Мои родители зажигали в моей комнате ночники, оставляли открытой дверь в коридор, даже брали меня в свою постель, когда становилось совсем плохо, но ничего не помогало… Как-то летом я уехала в лагерь. Пока меня не было, отец покрасил потолок моей комнаты в сверкающий бирюзовый цвет и нарисовал на нем золотые звезды, вот такой величины. – Она развела большой и указательный пальцы, чтобы показать размер звезд: с крупную монету. – Но лучше всего было то, что он подарил мне его. – И она погладила фонарь, словно любимую зверушку. – Папа сказал, что, как только мне ночью станет страшно, я могу включить фонарь и направить луч в голубое небо наверху. И тогда я увижу, что в темноте нет ничего, кроме золотых звезд, а они все мои друзья… Знаете, сколько раз я включала его, чтобы поглядеть на звезды, когда была маленькой? Чуть ли не каждую ночь много лет подряд, и почти всегда это помогало. Много звезд, и все такие безупречные. Они были моими друзьями и защищали меня от темноты. Я поворачивалась на другой бок и засыпала.

– Попробуй сейчас.

Лени едва сдерживала нетерпение:

– Правда можно?

– Конечно – включи его и направь в потолок. – Ни голос, ни интонация Боба его не выдали, он просто предложил включить и попробовать.

– Ладно. – Ее большой палец скользнул на кнопку включения.

– А как же Хаос, Боб? Я думал, ты объяснишь нам про это.

– Да, потерпи минутку. Давай, Лени – жми.

Она включила фонарь. Луч света прыгнул через сцену и начертил яркий белый круг на противоположной стене. Лени направила луч к потолку.

– О боже!

Первое, что она вспомнила, увидев картину у себя над головой, это маленькие пластмассовые купола, которые надо потрясти, чтобы внутри началась метель. Снежинки в них обычно белые, но изредка встречаются золотые или серебряные. Теперь Лени показалось, как будто она сама находится внутри такого купола. Потому что луч ее фонаря высветил в воздухе миллионы разноцветных искорок и снежинок, медленно падавших на землю со всех сторон вокруг них. Пораженная, она водила лучом туда и сюда, вперед и назад, влево и вправо по потолку над сценой. Все небо было полно искрящихся сверкающих снежинок.

Но приглядевшись как следует, она обнаружила нечто еще более удивительное: то, что она приняла поначалу за снежинки, оказалось крошечными викторианскими елочными игрушками. Она сама увлеченно коллекционировала их много лет, и теперь по виду узнала многие, пока те проплывали мимо.

Что-то вдруг заставило ее перевести взгляд на Боба. Медведь смотрел прямо на нее, не обращая внимания на бурю. Многоцветная вьюга снежинок/украшений медленно падала на пол вокруг них. Хейден и Лени то и дело переводили взгляд с этого великолепия на Боба и обратно. Но медведь ничего не говорил, а только наблюдал за их реакцией.

– Протяните руки.

Сделав это, они сразу заметили, что ни одна упавшая на них снежинка не задержалась на месте. Коснувшись тела, они продолжали падать – сквозь плечи, руки, колени… пока не достигали пола. Хейден и Лени наблюдали, как падают разноцветные украшения, касаясь их тел и пролетая сквозь них, как будто те были из воздуха. Лени это восхитило. Она широко улыбнулась, глядя на свою раскрытую пустую ладонь, пошевелила пальцами и сказала:

– Наверное, мы и вправду призраки.

После ее слов в театре на миг установилась такая тишина, какая бывает лишь на безлюдной улице в три часа ночи в сильную метель.

Потом снова заговорил Боб:

– Вот так все и началось. Не спрашивайте меня когда, потому что я этого не знаю. Восемь миллиардов лет назад. Пять триллионов тысячелетий. Какая разница. Был большой взрыв. Вообще-то их было несколько, но до этого мы еще доберемся… Прежде чем разлететься на части, оно было Богом.

– Что было Богом?

– Все, соединенное вместе в один огромный орнамент. Он и был Богом. Но Бог разлетелся на части, разослав свои куски и кусочки по разным уголкам разных Вселенных. Из Его кусков и кусочков сложились эти Вселенные.

Медведь замолк, чтобы они глубже прониклись его словами, прежде чем продолжать. Лени поймала себя на том, что пристально вглядывается в пургу, бушевавшую вокруг, как будто теперь, когда она узнала, какую роль снегопад этот играет в истории, он сделался значительнее.

– А теперь представьте, что каждая из этих снежинок – это чья-то жизнь. Вот эта – дерево, а та – жук, а вот это человек… каждая снежинка – жизнь. Некоторые из этих живых существ наделены разумом, другие – нет. Жук умнее дерева. Но это никогда не имело значения, до недавнего времени. Каждое существо проживает свою жизнь, накапливает свой опыт и умирает.

– Потом что? – бросила Лени.

Хейден был поражен резкостью ее вопроса.

– А потом все, как видишь, оказываются здесь.

– Не тебя спрашивают. Боб, что потом?

Обиженный ее грубостью и тем, как она от него отмахнулась, Хейден бросил в ответ:

– Под ноги посмотри.

До сих пор Лени была так захвачена метелью и созерцанием медведя, который объяснял Бога, что ей и в голову не приходило посмотреть вниз. Теперь она посмотрела, и то, что она увидела на полу, ее поразило.

Снежинки, которые уже упали, и те, которые продолжали падать, прямо у нее на глазах складывались в великолепный абстрактный орнамент. Никогда раньше она не встречала ничего похожего, но изящество и простота, которые были в этом узоре, глубоко трогали. Это было все равно что набрести в музее на абстрактную картину и, поразившись сочетанию цветов и пропорций, фигур и эмоциональной силы, так и застыть перед ней, не в силах отвести глаз.

Не менее удивительно было представлять, что каждая снежинка – это чья-то жизнь и что она точно знает, где именно в этом орнаменте ее место, и падает прямо туда. Белые к белым, голубые к голубым, и так далее. Прямо на глазах у людей слои становились плотнее, краски ярче и богаче.

– Что это? – тихим, почтительным голосом спросила она.

– Мозаика.

– А что такое мозаика?

Теперь она обращалась к Хейдену, потому что это он велел ей смотреть вниз и сказал, как называется эта чудесная вещь у ее ног. Очевидно, он знал, что происходит.

– Откуда ты знаешь такие вещи, Саймон?

– Боб объяснил мне все еще до того, как мы с тобой встретились. Поэтому я и пошел тебя искать.

– Что такое мозаика?

– Воссоединившийся Бог. – Он взглянул на Боба, чтобы убедиться, что ничего не напутал. Медведь одобрительно кивнул.

Держась обеими руками за сиденье, Лени указала на мозаику ногой.

– Это Бог?

Хейден хотел было ответить, но Боб его перебил.

– Теория Большого взрыва говорит, что до определенного момента Вселенная будет расширяться. Но со временем ее движение замедлится, потом остановится, а затем повернет вспять. В конце концов все сожмется снова. Так же и здесь… Мозаик вообще-то две, Лени: одна – это твоя жизнь, и другая, побольше, это Бог. Возникают они одинаково. Когда ты родилась, твое бытие, как взрыв, ворвалось в новую для тебя жизнь и стало распространяться по ней во всех направлениях. Все, что с гобой происходило, все, что ты выбирала, все, из чего складывалась та личность, которой ты была, пока не умерла…

– Меня убили. – Лени помолчала, а потом, не в силах сдерживаться, процедила сквозь сжатые зубы снова: – Меня убили!

Боб отвел глаза. Даже он не смог вынести ее напряженного взгляда.

– Да, извини, – прежде чем тебя убили. Сколько бы ни жил человек, он складывает из своей жизни мозаику вроде этой. Со своим уникальным рисунком, сложить который мог только он один и никто другой. А когда человек умирает, то первое, что ему предстоит сделать в посмертии, – это узнать, каким способом добавить уникальную мозаику своей жизни к большой мозаике Бога.

– Протяни руку снова и смотри. – Лени сделала, как он ей велел, и стала ждать. Скоро на ее ладонь приземлилась ярко-зеленая снежинка/украшение и осталась лежать. Остальные по-прежнему, касаясь в падении ее руки, пролетали насквозь. А эта зеленая осталась.

– Она – это ты, – сказал Боб.

Услышав это, она страшно обрадовалась и улыбнулась крошечному зеленому многогранному объекту у себя на ладони. Потом перевела взгляд на рисунок на полу. Вспомнив слова Боба, она задумалась, где в этой мозаике ее место.

– А теперь посмотри на мозаику внимательно. Видишь в ней окошки – темные пятна, припорошенные другими снежинками?

Да, она их увидела. Более того, теперь, когда ее внимание привлекли к этим темным провалам, рассыпанным по всей мозаике, она заметила кое-что необычное: снег, который падал на них, таял немедленно и исчезал, едва коснувшись черноты. Темные пятна оставались темными, несмотря на густо валивший снег.

Чтобы убедиться, что она все поняла, Боб повторил еще раз.

– Время от времени случается Большой взрыв, и кусочки разлетаются в разные стороны, но потом в конце концов возвращаются. Возвращаясь, они складываются в новый узор.

– Они образуют другого Бога?

– Совершенно верно. Расстояние, которое они пролетают, и то, что случается с ними по пути туда и обратно, – все это их меняет. И когда они все-таки возвращаются, чтобы сложиться в мозаику, они уже другие. Твоя зеленая снежинка вполне могла быть белой в начале своего путешествия. Как и ты, Лени: в детстве ты была совсем иным человеком, чем в тот день, когда ты умерла. Так что твои изменившиеся форма и цвет изменили не только твою мозаику, но и Бога.

– Бог все время меняется? Бог?

Идея показалась ей зловещей и увлекательной одновременно.

– Да. Меняешься ты, меняется и Бог.

– А что происходит, когда все фрагменты возвращаются и новая мозаика складывается полностью?

– Происходит новый Большой взрыв, и все начинается сначала.

Все было так сложно и в то же время так просто. Не отрывая глаз от замечательного орнамента у ее ног, Лени обдумывала услышанное.

– Но есть еще кое-что, и это все меняет.

Она заставила себя оторвать взгляд от мозаики, чтобы посмотреть на Боба. Информация еще не уложилась в ее сознании. Она металась внутри нее, рикошетом отскакивая от ее настоящего и прошлого. Лени примеряла сказанное к одному, другому, третьему, к вещам, которые имели значение в ее жизни. Тайны, которые когда-то озадачивали или подчиняли ее себе, значительные события, которые происходили с ней, происшествия начинали обретать смысл сейчас, потому что она увидела общий контекст.

– Впервые за все время в нынешней мозаике Хаос обрел сознание – он научился думать. Хаос всегда был частью мозаики, но только в качестве силы, такой, как погода, к примеру. Но представь себе, насколько изменилась бы жизнь, если бы погода могла думать.

– Ну и что с того, что Хаос умеет думать? Какое это имеет отношение к нам?

Запрокинув голову, Хейден широко раскрыл рот. Несколько секунд он пытался ловить снежинки на язык. Потом повернулся к ней и сказал:

– Представь себе, что было бы, если бы тебя невзлюбила молния.

– И что с того?

– Ну как же, Лени, ведь если бы ты ей не понравилась, она гонялась бы за тобой при каждой возможности. Как те несчастные, в которых молния умудряется попасть пять-шесть раз в жизни. Почему? Почему именно они? А может, настоящая причина именно в том и есть, что они не понравились молнии, вот она и ударяет в них снова и снова.

Она взглянула на Боба – что он об этом думает. Медведь посмотрел на нее, но ничего не сказал. Он хотел, чтобы она как можно больше усвоила сама. Если она будет задавать свои собственные вопросы, приходить к собственным заключениям и выводам, дело пойдет значительно быстрее.

– Ну ладно, бог с ней, с погодой, – что там насчет Хаоса?

– Хаос не хочет, чтобы складывалась новая мозаика, ему нравится эта; ему нравится уметь думать. Вот он и делает все возможное, чтобы новая мозаика не сложилась. Поэтому в рисунке так много черных пятен – он уже нашел способ нарушить процесс.

– Как?

Хейден усмехнулся, потому что такой же односложный вопрос таким же воинственным тоном задал и он, когда услышал объяснение.

Боб сказал ей то же, что и Хейдену раньше:

– Простой ответ – люди. У каждого индивидуума в мозаике есть свое определенное место. Но когда Хаосу удается превратить человека в хаос, тот покидает свое место, и оно остается пустым, потому что ни для кого другого оно не подходит.

– Это Джон Фланнери меня убил?

– Тебя убил Хаос, а Фланнери – его часть.

– Но если он так силен, то почему он просто не возьмет и не переделает все по-своему?

– Потому что он еще не настолько силен и не понимает до конца, на что способен. Но, становясь умнее и сообразительнее, он сделал людей более склонными к хаосу. Он весь мир сделал более склонным к хаосу. Скоро равновесие нарушится.

– А какое отношение это имеет ко мне?

– Ты стала одной из первых, в чью жизнь он активно вмешался и чью судьбу переменил. До сих пор он действовал не так прямо; он убеждал людей делать то или это, но никогда ничего сам не менял.

– А почему он выбрал меня?

Хейден сказал:

– Потому, что ты лучшая подруга Изабеллы Нойкор.

– А при чем тут Изабелла?

– Ее ребенок. Дитя, которое она родит, может помочь остановить Хаос. Мы должны рассказать ей об этом, а еще мы должны рассказать ей, как это сделать, пока не поздно.

– Но как мы с ней свяжемся?

Боб сказал:

– Только ты можешь это сделать. Ты с ней и поговоришь.