Текст книги "Частное расследование"

Автор книги: Джонатан Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц)

7

После его ухода я сел писать. Без какой-либо видимой причины дело пошло как никогда гладко, и быстро наступил полдень, возвещаемый вторым за сегодня звонком в дверь.

На этот раз я заглянул в глазок. То, что смотрело на меня оттуда, было лицом незнакомки, но не совсем: остатки черт девчушки, которую я когда-то знал, сливались с лицом на фотографии из газетной вырезки двадцатилетней давности. Я вдруг понял, что в момент нападения ее мать была лишь немногим старше, чем сейчас Мелисса.

Я открыл дверь и сказал:

– Здравствуй, Мелисса.

Она от неожиданности вздрогнула, потом улыбнулась.

– Доктор Делавэр! Вы совсем не изменились.

Мы пожали друг другу руки.

– Входи.

Она вошла в дом и остановилась, сложив руки перед собой.

Трансформация девочки в женщину была почти завершена, и то, что получилось, свидетельствовало о плавном изяществе процесса. У нее были скулы манекенщицы под безупречно гладкой, слегка загорелой кожей. Ее волосы потемнели, стали каштановыми с отдельными выгоревшими на солнце прядками и свисали, совершенно прямые и блестящие, до самого пояса. Вместо прямой челки теперь был боковой пробор и зачес. Под естественно изогнутыми бровями светились огромные, широко расставленные серо-зеленые глаза. Юная Грейс Келли.

Грейс Келли в миниатюре. Она была ростом едва больше метра пятидесяти, с тонюсенькой талией и мелкими костями. Серьги в виде больших золотых колец украшали каждое похожее на раковинку ухо. В руках она держала небольшую кожаную сумочку. На ней была синяя блузка с застежкой донизу, джинсовая юбка чуть выше колен и темно-бордовые мокасины на босу ногу.

Я провел ее в жилую комнату и пригласил сесть. Она села, скрестила ноги в щиколотках, обхватила колени руками и осмотрелась.

– У вас очень хорошо дома, доктор Делавэр.

Я подумал о том, какое впечатление могли произвести на нее мои полторы сотни квадратных метров красной древесины и стекла на самом деле. В замке, где она росла, были, вероятно, комнаты побольше всего моего дома. Поблагодарив ее, я тоже сел и сказал:

– Рад видеть тебя, Мелисса.

– И я рада видеть вас, доктор Делавэр. И большое спасибо, что согласились так быстро встретиться со мной.

– Не стоит благодарности. Трудно было меня найти?

– Нет. Я воспользовалась томасовским справочником – совсем недавно узнала о его существовании. Он потрясающий.

– Да, верно.

– Просто удивительно, как много информации может уместиться в одной книге, правда?

– Правда.

– Я раньше никогда не бывала в этих каньонах. Здесь действительно красиво.

Улыбка. Застенчивая, но не растерянная. Такая, как надо.Настоящая молодая леди.Может, это все рассчитано на меня, и в компании друзей она превращается в нечто хихикающее и дурно воспитанное?

Она ходит гулять по улицам?

У нее есть друзья?

До меня вдруг дошло, что эти девять лет сделали ее совершенно мне незнакомой.

Придется начинать с нуля.

Я улыбнулся в ответ и, стараясь не слишком явно это показывать, стал изучать ее.

Держится прямо, может быть, чуть скованно. Это понятно, учитывая все обстоятельства. Но никаких явных признаков тревоги. Руки, которыми она обхватила колени, оставались неподвижными. Никакой «лепки теста», никаких следов опрелости кожи на пальцах.

Я сказал:

– Давненько же мы не виделись.

– Девять лет, – уточнила она. – Почти невероятно, правда?

– Правда. Я не жду от тебя полного отчета за все эти девять лет, мне просто любопытно знать, что ты поделывала.

– Ну, что обычно, – сказала она, пожимая плечами. – Училась в школе, в основном.

Она наклонилась вперед, выпрямила руки и еще крепче обняла колени. Плоская прядь волос скользнула ей на один глаз. Она отбросила ее и снова обвела глазами комнату.

Я сказал:

– Поздравляю с окончанием школы.

– Спасибо. Меня приняли в Гарвард.

– Потрясающе. Тогда поздравляю вдвойне.

– Я удивилась, что они меня приняли.

– А я больше чем уверен, что они ни секунды не сомневались.

– Очень мило с вашей стороны так говорить, доктор Делавэр, но я думаю, что мне просто повезло.

Я поинтересовался:

– Круглые «отлично» или около того?

Снова застенчивая улыбка. Руки остались на коленях.

– Кроме спортивной подготовки.

– Ай, какой стыд, юная леди!

Улыбка стала шире, но для ее поддержания явно требовались усилия. Она продолжала осматривать комнату, словно надеялась что-то найти.

Я спросил:

– Так когда ты едешь в Бостон?

– Не знаю... Я должна им сообщить в течение двух недель, приеду или нет. Так что надо, наверное, решать.

– Иными словами, ты думаешь не ехать?

Она облизнула губы, кивнула и посмотрела прямо мне в глаза.

– Об этом... об этой проблеме я и хотела с вами поговорить.

– Ехать или не ехать в Гарвард?

– О том, какие последствияможет иметь мой отъезд в Гарвард. Для мамы. – Она опять облизнула губы, кашлянула и начала чуть заметно раскачиваться. Потом расцепила руки, подобрала с кофейного столика хрустальное пресс-папье и, прищурившись, стала смотреть сквозь него. Наблюдать, как преломляются в нем припудренные золотой пылью лучи южного света, льющиеся в окна комнаты.

Я спросил:

– Что же, мама против твоего отъезда?

– Нет, она... говорит, что хочет, чтобы я ехала. Она совершенно не возражала – напротив, всячески одобряла. Она говорит, что правдахочет, чтобы я ехала.

– Но ты все равно беспокоишься за нее.

Она положила пресс-папье на место, сдвинулась на самый краешек кресла и подняла руки ладонями кверху.

– Я не уверена, выдержитли она это, доктор Делавэр.

– Разлуку с тобой?

– Да. Она... Это... – Она пожала плечами и вдруг стала ломать руки. И это огорчило меня больше, чем должно было.

Я спросил:

– Она все еще... Ее состояние не улучшилось? Я имею в виду ее страхи.

– Нет, все остается по-прежнему. Эта агорафобия. Но чувствует она себя лучше. Благодаря лечению. Я в конце концов смогла убедить ее пройти курс лечения, и это помогло.

– Прекрасно.

– Да. Это хорошо.

– Но ты не знаешь, достаточно ли помогло ей лечение, чтобы перенести предстоящую разлуку с тобой.

– Я не знаю, то есть как я могу быть уверена? – Она покачала головой выражением такой усталости, что показалась очень старой. Потом опустила голову и открыла сумочку. Покопавшись в ней, извлекла оттуда газетную вырезку и протянула мне.

Февраль прошлого года. Материал из колонки «Стили жизни» был озаглавлен: «НОВАЯ НАДЕЖДА ДЛЯ СТРАДАЮЩИХ СТРАХАМИ: СУПРУЖЕСКАЯ ПАРА ВРАЧЕЙ ПРОТИВ ИЗНУРИТЕЛЬНЫХ ФОБИЙ».

Она снова взяла пресс-папье и стала вертеть его в руках. Я стал читать дальше.

В статье рассказывалось о Лео Гэбни, практикующем в Пасадене психологе-клиницисте, который ранее работал в Гарвардском университете, и его жене, психиатре Урсуле Каннингэм-Гэбни, выпускнице и бывшей сотруднице этого почтенного заведения. На сопровождавшей статью фотографии оба врача сидели бок о бок за столом, разговаривая с сидящей напротив пациенткой. Был виден лишь ее затылок. Рот Гэбни был открыт, он что-то говорил. Его жена, казалось, искоса наблюдала за ним. На лицах у обоих было выражение крайней серьезности. Подпись под фотографией гласила: ДОКТОРА ЛЕО И УРСУЛА ГЭБНИ ОБЪЕДИНЯЮТ СВОИ СПОСОБНОСТИ ДЛЯ ИНТЕНСИВНОЙ РАБОТЫ С «МЭРИ», КОТОРАЯ СТРАДАЕТ ЖЕСТОЧАЙШЕЙ АГОРАФОБИЕЙ. Последнее слово было обведено красным.

Я стал рассматривать фотографию. Я знал, кто такой Лео Гэбни, читал все, что он публиковал, но никогда с ним не встречался лично. Судя по фотографии, ему было лет шестьдесят или около того, у него была пышная седая шевелюра, узкие плечи, темные, полуприкрытые веками глаза за стеклами очков в массивной черной оправе и круглое, некрупное лицо. На нем были белая рубашка и темный галстук, рукава закатаны до локтей. Руки тонкие и худые, почти как у женщины. В моем воображении он рисовался как нечто более гераклоподобное.

Его жена была брюнетка, красивая, с несколько строгими чертами; в Голливуде ей предложили бы сыграть роль угнетенной старой девы, созревшей для пробуждения чувств. Она была в чем-то вязаном, в накинутой на одно плечо пестрой шотландской шали. Короткие волосы с перманентной завивкой красиво обрамляли ее лицо. Очки на цепочке висели у нее на шее. Она была так молода, что могла бы приходиться Лео Гэбни дочерью.

Я поднял глаза. Мелисса все еще вертела в руках хрусталь. Делала вид, что не может оторваться от игры света на гранях.

Защита с помощью безделушки.

Я совсем забыл об этой конкретной безделушке. Антикварная вещь, французская. Истинная находка, извлеченная с задних полок малюсенького сувенирного магазинчика в Левкадии. Мы с Робин... Защита в виде амнезии.

Я вновь обратился к чтению. Статья была написана в смущенно-хвалебном тоне пресс-релиза, претендующим на журналистское звучание. В ней подробно излагался передовой опыт Гэбни в области исследования и лечения расстройств, восходящих к беспричинному страху. Упоминались его «выдающийся успех в лечении солдат корейской войны от боевой психической травмы и стрессов, когда клиническая психология как наука была еще в пеленках, его передовые исследования душевных расстройств и состояний человека» и отслеживалась его карьера в Гарвардском университете на протяжении трех десятилетий по изучению животных и человека. Тридцать лет плодовитого научного писательства.

Об Урсуле Каннингэм-Гэбни говорилось как о бывшей студентке ее мужа и обладательнице двух докторских степеней – по психологии и медицине.

«Мы шутим, – сказал ее муж, – что она представляет собой парадокс».

Супруги Гэбни были штатными сотрудниками медицинского факультета Гарвардского университета, а два года назад переехали в Южную Калифорнию и основали Клинику Гэбни. Лео Гэбни объяснил их переезд «поисками менее напряженного стиля жизни, а также представившейся возможностью привнести в частный сектор наше объединенное богатство исследовательского и клинического опыта».

Далее он перешел к описанию духа взаимодействия, который характерен для подхода Гэбни:

«Медицинская подготовка моей жены особенно полезна при обнаружении физических расстройств, таких, как гипертиреоз, которые дают симптомы, сходные с симптомами расстройств на базе беспричинного страха Она также обладает уникальной возможностью оценить и назначить некоторые из более эффективных седативных препаратов, которые сейчас появились».

«Несколько этих новых препаратов кажутся перспективными, – сказала в дополнение Урсула Каннингэм-Гэбни, – но ни один из них не является достаточным сам по себе. Многие врачи склонны рассматривать применение лекарств в качестве волшебной палочки и выписывают их, не давая себе труда тщательно сопоставить стоимость этих препаратов с их эффективностью. Наши исследования ясно показали, что наиболее эффективным лечением в случаях изнурительных расстройств на почве беспричинного страха является сочетание поведения и тщательно контролируемого приема лекарств».

«К сожалению, – добавил ее муж, – обычный психолог несведущ в лекарствах, а если и знает что-то, то не в состоянии назначить подходящее. Обычный же психиатр недостаточно подготовлен или совсем не подготовлен в области бихевиоральной терапии».

"Лео Гэбни утверждает, что это привело к пререканию между специалистами и неудовлетворительному лечению многих больных, страдающих тяжелейшими расстройствами, такими, как агорафобия – патологическая боязнь открытых пространств.

Больные агорафобией нуждаются в комплексном лечении, которое было бы в то же время и творческим. Мы не ограничиваемся работой в кабинете. Идем к больным домой, на рабочее место – всюду, куда зовет нас реальная жизнь".

Здесь опять обведены красным слова «агорафобия» и «домой»

Остальная часть статьи состояла из историй болезни пациентов, настоящие имена которых были изменены. Эту часть я пропустил.

– Я прочел.

Мелисса положила пресс-папье.

– Вы о них слышали?

– Слышал о Лео Гэбни. Он весьма известен – ему принадлежит масса очень важных исследований.

Я протянул ей вырезку. Она взяла ее и положила обратно в сумочку.

– Когда я это увидела, – сказала она, – мне показалось, что это как раз для мамы. Я уже занималась поисками чего-нибудь подходящего. Знаете, мы ведь начали разговаривать, мама и я. О том, что ей надо что-то делать с этим... с ее проблемой. И представьте, проговорили несколько лет. Я начала заводить этот разговор в пятнадцать лет, когда стала достаточно большой, чтобы понимать, как это сказывается на ней. То есть я всегда понимала, что она... не такая, как все. Но когда вырастаешь с кем-то, знаешь лишь этот образ жизни и не имеешь понятия ни о каком другом, то поведение этого человека уже не кажется тебе странным.

– Это так, – согласился я.

– Но по мере того как я становилась старше, читала больше книг по психологии и больше узнавала о людях, я начала понимать, как ей, должно быть, трудно и что она по-настоящему страдает.И если я люблю се, то мой долг – помочь. Поэтому я стала заговаривать с ней об этом. Сначала она не хотела обсуждать свои проблемы со мной, старалась перевести разговор на другое. Потом стала настаивать, что с ней все в порядке, а мне лучше просто заниматься своими делами. Но я продолжала гнуть свое – небольшими дозами. Например, когда мне случалось сделать что-то хорошее – получить по-настоящему хорошую оценку или принести домой какую-то школьную награду, – я заводила такой разговор. Давала ей понять, что заслуживаю серьезного к себе отношения. И в конце концов она стала по-настоящемуразговаривать. О том, как ей трудно, как тяжел о чувствовать себя ущербной матерью, о том, что ей всегда хотелось быть такой, как все другие матери, но каждый раз, как она пыталась выйти, ее охватывал страх. И не просто в психологическом плане. Настоящие, физические приступы.Когда невозможно дышать. Когда такое чувство, будто сейчас умрешь. Как от этого ей кажется, будто она в ловушке, как это заставляет ее чувствовать себя беспомощной и ненужной и винить себя за неспособность заботиться обо мне.

Она снова обхватила колени, покачалась, посмотрела на пресс-папье, потом опять на меня.

– Она заплакала, а я сказала ей, что это просто смешно. Что она потрясающая мать. Она сказала, что знает, что это не так, но что все равно из меня получился чудесный человек. Вопреки ей, а не благодаря. Мне было больно это слышать, и я заревела. Мы с ней обнялись. Она все повторяла и повторяла, как ей жаль, что все так получилось, и как она рада, что я настолько лучше, чем она. Что у меня будет хорошая жизнь, что я выберусь отсюда и увижу то, чего она никогда не видела, и буду делать то, чего она никогда не делала.

Она остановилась, втянула сквозь зубы воздух.

Я сказал:

– Должно быть, тебе было очень тяжело. Слышать такое. Видеть, как ей больно.

– Да, – выдохнула она и разразилась слезами.

Я вытянул из коробки бумажную косметическую салфетку, дал ей и подождал, пока она успокоится.

– Я сказала ей, – заговорила она, шмыгая носом, – что я вовсе не лучше нее, ни с какой стороны. Что я вышла в мир только потому, что получила помощь.От вас. Потому, что онабеспокоилась обо мне и позаботилась, чтобы мне помогли.

Я будто снова слышал детский голос, записанный на пленку с телефона службы психологической помощи. Вспомнил надушенные письма-отписки, свои оставшиеся без ответа телефонные звонки.

– ...Что люблю ее и хочу, чтобы ейтоже помогли. Она согласилась, что нуждается в помощи, но, по ее мнению, лечение ей уже не поможет, да и никто, наверное, не сможет ей помочь. Потом она еще сильнее заплакала и сказала, что боится врачей – знает, что это глупо и по-детски, но не может преодолеть свой страх. Что ни разу даже не поговорила с вами по телефону. Что я на самом деле вылечилась вопреки ей. Потому что я сильная, а она слабая. Я сказала ей, что сила – это не то, что просто есть у человека. Это то, чему он может научиться. Что она тоже по-своему сильная. Пережив то, что ей пришлось пережить, она осталась прекрасным, добрым человеком – она правда такой человек, доктор Делавэр! И даже если она никогда не выходила из дому и не делала того, что делали другие матери, я не сердилась на нее. Потому что она была лучшевсех других матерей. Тоньше, добрее.

Я молча кивнул.

Она продолжала:

– Она чувствует себя такой виноватой, но на самом деле держалась со мной замечательно. Терпеливо. Никогда не раздражалась. Ни разу не повысила голос. Когда я была маленькая и не могла спать – до того, как вы меня вылечили, – она прижимала меня к себе, и целовала, и говорила мне снова и снова, что я чудесная и красивая, самая лучшая девочка на свете, и что будущее – это мое «золотое яблоко». Даже когда я не давала ей спать всю ночь. Даже когда я писалась в постель и портила ее постельное белье, она все равно прижимала меня к себе. На мокрых простынях. И говорила, что любит меня, что все будет хорошо. Вот какой она человек, и я хотела помочь ей – хоть немного отплатить за ее доброту.

Она уткнулась в бумажную салфетку. Та превратилась в мокрый комок, и я дал ей другую.

Через некоторое время она вытерла глаза и взглянула на меня.

– Наконец после многих месяцев разговоров, после того, как мы обе выплакались досуха, я добилась ее согласия на то, что если я найду подходящего врача, то она попробует. Врача, который будет приходить к ней домой. Прошло впустую еще какое-то время, так как я не знала, где найти такого врача. Я позвонила по нескольким телефонам, но те, кто перезвонил мне, сказали, что не посещают пациентов на дому. У меня было такое чувство, будто они не принимали меня всерьез из-за возраста. Я даже думала позвонить вам.

– Почему же не позвонила?

– Не знаю. Наверное, постеснялась. Глупо, правда?

– Ничуть.

– Как бы там ни было, тогда я и натолкнулась на эту статью. И мне показалось, что это именно то, что надо. Я позвонила к ним в клинику и поговорила с ней, с женой. Она сказала да, они могут помочь, но яне могу договариваться о лечении за другого человека. Пациенты должны звонить им сами и обо всем договариваться. Они настаивают на этом, принимают только тех пациентов, у кого есть сильное желание, стимул.Она говорила так, словно речь идет о поступлении в колледж – будто у них тонны заявлений, а принять могут лишь несколько человек. Ну, я поговорила с мамой, сказала, что нашла врача, дала ей номер телефона и велела позвонить. Она по-настоящему испугалась – начался один из ее приступов.

– Как это выглядит?

– Она бледнеет, хватается за грудь и начинает дышать очень сильно и часто. Хватает ртом воздух, словно никак не может вдохнуть. Иногда теряет сознание.

– Довольно жуткая картина.

– Да, наверно, – согласилась она. – Для кого-то, кто видит это в первый раз. Но, как я уже говорила, я выросла со всем этим, так что знала, что ничего с ней не случится. Вероятно, это звучит жестоко, но именно так обстоит дело.

Я сказал:

– Это не жестоко. Просто ты понимала, что происходит. Могла связать это со всеми остальными обстоятельствами.

– Да. Именно так. Поэтому я просто ждала, когда приступ пройдет – они обычно длятся не больше нескольких минут, а потом она чувствует сильную усталость, засыпает и спит пару часов. Но в тот раз я не дала ей заснуть. Я обняла ее и поцеловала, и стала с ней говорить – очень тихо и спокойно. О том, что эти приступы ужасны, что я знаю, как ей плохо, но разве ей не хочется попробовать от них избавиться? Чтобы больше никогда таксебя не чувствовать? Она заплакала. И сказала да, хочется. Да, она попробует; она обещает, но только не сейчас, у нее просто нет сил. Я отстала от нее, и после этого несколько недель ничего не происходило.

В конце концов мое терпение кончилось. Я поднялась к ней в комнату, набрала номер в ее присутствии, попросила позвать доктора Урсулу и сунула ей трубку. И встала над ней. Вот так.

Поднявшись на ноги, она скрестила руки на груди и сделала строгое выражение лица.

– Наверно, я застала ее врасплох, потому что она взяла трубку и стала говорить с доктором Урсулой. Больше слушала и кивала, но под конец разговора условилась о визите.

Она уронила руки и снова села.

– Во всяком случае, именно так было дело, и вроде бы лечение ей помогает.

– Сколько уже времени она лечится?

– Около года – как раз будет год в этом месяце.

– Оба Гэбни занимаются с ней?

– Сначала они приезжали оба. С черным саквояжем и уймой всякого оборудования. Наверно, делали ей общее обследование. Потом приезжала только доктор Урсула, с одной записной книжкой и ручкой. Они с мамой часами сидели вместе в маминой комнате наверху – каждый день, даже в субботу и воскресенье. И так несколько недель. Потом они наконец спустились вниз и стали прогуливаться по дому. При этом они разговаривали. Словно приятельницы.

Она сделала ударение на слове «приятельницы» и едва заметно нахмурилась.

– О чем именно они говорили, я не могу вам сказать, потому что она – доктор Урсула – всегда заботилась о том, чтобы держать маму подальше от всех – от прислуги, от меня. Не то чтобы она прямо это говорила, просто у нее была манера так смотреть на тебя, что становилось понятно – ты здесь лишняя.

Она снова нахмурилась.

– Потом, примерно через месяц, они вышли из дома. Стали прогуливаться по участку. Занимались этим очень долго – несколько месяцев – без видимого невооруженным глазом прогресса. Мама и так всегда могла это делать. Сама. Без всякого лечения. Этот этап казался мне нескончаемым, и никто не говорил мне, что происходит. Я начала задавать себе вопрос, знают ли они... знает ли она,что делает. И правильно ли я поступила, приведя ее к нам в дом. Единственный раз, когда я попыталась справиться об этом, мне было очень неприятно.

Она замолчала и сжала руки.

Я спросил:

– Что же произошло?

– После очередного сеанса я догнала доктора Урсулу, когда она уже садилась в машину, и поинтересовалась, как идут дела у мамы. Она просто улыбнулась мне и сказала, что все прекрасно. Ясно давая мне понять, что я лезу не в свое дело. Потом она спросила, а что, меня что-то беспокоит? – но совсем не так, как если бы ей было не все равно. Не так, как спросили бы вы.Я чувствовала, что она раскладывает меня по полочкам, анализирует. По мне поползли мурашки. Я так и отскочила от нее!

Она повысила голос, почти кричала. Поняв это, вспыхнула и зажала рот рукой.

Я ободряюще улыбнулся.

– Но потом, позже, – продолжала она, – я не могла этого понять. Наверно. Необходимость в конфиденциальности. Я стала думать и вспоминать, как все было во время моего лечения. Я без конца задавала вам все эти вопросы – помните, о других детях? – просто чтобы посмотреть, нарушите вы тайну или нет. Испытывалавас. И когда вы не уступили, я потом чувствовала себя успокоенной, и мне было очень хорошо. – Она улыбнулась. – Это было ужасно с моей стороны, правда? Испытывать вас таким образом.

– Это было на все сто процентов нормально, – сказал я.

Она засмеялась.

– И вы выдержали испытание, доктор Делавэр. – Ее румянец стал ярче. Она отвернулась. – Вы мне очень помогли.

– Я рад, Мелисса. Спасибо, что ты так говоришь.

– Наверно, это приятное занятие – быть психотерапевтом, – сказала она. – Все время говорить людям, что с ними все в порядке. И не надо никому причинять боль, как другие врачи.

– Иногда все-таки бывает и больно, но в целом ты права. Это великолепная работа.

– Тогда почему же вы больше не... Простите. Это меня не касается.

– Ничего, – сказал я. – Нет никаких запрещенных тем, пока ты можешь мириться с тем, что не всегда получишь ответ.

Она засмеялась.

– Ну вот, вы опять в своем репертуаре. А говорите, что со мной все в порядке.

– А с тобой и есть все в порядке.

Она тронула пресс-папье пальцем и тут же убрала его.

– Спасибо вам. За все, что вы для меня сделали. Вы не только избавили меня от страхов, но и показали, что люди могут меняться – могут побеждать.Это иногда бывает трудно понять, когда увязнешь в середине чего-то. Я уже думала, не заняться ли мне самой изучением психологии. И может, стать психотерапевтом.

– Из тебя получился бы неплохой специалист.

– Вы правда так думаете? – спросила она, посмотрев на меня и явно приободрившись.

– Правда. Ты умная, толковая. Люди тебе не безразличны. И ты терпелива – из того, что ты мне рассказала, как пыталась заставить мать обратиться за помощью, я понял, что ты обладаешь огромным терпением.

– Ну, я люблю ее, – сказала она. – Не знаю, насколько мне хватило бы терпения по отношению к кому-то другому.

– Вероятно, это было бы еще легче, Мелисса.

– Да, наверно, так оно и есть. Потому что, честно говоря, я не чувствоваласебя особенно терпеливой, когда это происходило – ее сопротивление, ее увиливание. Были такие моменты, когда мне даже хотелось накричать на нее, сказать, что ей просто пора вставать и начинать меняться.Но я не могла так поступить. Это ведь моя мама. Она всегда чудесно ко мне относилась.

Я сказал:

– Но теперь, после всех этих мучений, которых тебе стоило уговорить ее лечиться, тебе приходится наблюдать, как она и доктор Урсула месяц за месяцем прогуливаются по участку. И ничего не происходит. И это по-настоящему испытывает твое терпение.

– Вот именно! Я в самом деле начала относиться к этому скептически. Потом совершенно неожиданно кое-что стало происходить. Доктор Урсула вывела ее за ворота. Всего на несколько шагов, до края тротуара, и там ей стало плохо. Но все-таки она в первый раз вышла за пределы участка с тех пор, как... я впервые видела такое. И доктор Урсула не спешила из-за приступа вернуть ее в дом. Она дала ей какое-то лекарство – в ингаляторе, вроде тех, какими пользуются астматики, – и заставила остаться на месте, пока она не успокоилась. Потом они снова это сделали на следующий день, и на следующий, и каждый раз ей становилось плохо. Было в самом деле тяжело на это смотреть. Но в конце концов мама смогла постоять на краю тротуара, и ничего с ней не случилось. После этого они начали ходить вокруг нашего квартала. Рука об руку. И наконец, пару месяцев назад, доктор Урсула уговорила ее проехаться в автомобиле. В ее любимом – это маленький «роллс-ройс серебряная заря», выпуска 54-го года, но в превосходном состоянии. Сделан по специальному заказу. Мой отец заказал его по своим спецификациям, когда был в Англии. Один из первых автомобилей, имевших рулевой привод с усилителем. И тонированные стекла. Потом он подарил его ей. Ей всегда нравилась эта машина. Она любила иногда посидеть в ней, когда та была только что помыта, с выключенным мотором. Но никогда не водила ее. Должно быть, она что-то сказала доктору Урсуле о своем пристрастии, потому что, не успела я опомниться, как они вдвоем уже раскатывали на этой машине. По подъездной дорожке и прямо за ворота. Сейчас ситуация такова, что она может вести машину, если рядом с ней сидит кто-то еще. Сама ездит в клинику с доктором Урсулой или с кем-нибудь – это недалеко, в Пасадене. Может, это все звучит и не слишком впечатляюще. Но когда вспоминаешь, где она была год назад, то это кажется просто фантастикой, вы согласны со мной?

– Согласен. Как часто она ездит в клинику?

– Два раза в неделю. По понедельникам и четвергам, на групповую терапию. Вместе с другими женщинами, у которых та же проблема.

Она откинулась назад, с сухими глазами, улыбаясь.

– Я так горжусь за нее, доктор Делавэр. И боюсь, как бы все не испортилось.

– Тем, что поедешь в Гарвард?

– Вообще боюсь сделать что-то такое, что может все испортить. Я хочу сказать, что мысленно представляю маму как бы на чашке весов – знаете, такие весы с коромыслом. Страх перетягивает в одну сторону, счастье – в другую. Сейчас чаша весов склоняется в сторону счастья, но меня не покидает мысль о том, что любой пустяк может столкнуть ее в другую сторону.

– Ты считаешь маму довольно хрупкой.

– Она действительнохрупкая! Все, что ей пришлось пережить, сделало ее такой.

– Ты говорила с доктором Урсулой о том, каковы могут быть последствия твоего отъезда?

– Нет, – сказала она, сразу помрачнев. – Нет, не говорила.

– У меня такое ощущение, – сказал я, – что, хотя доктор Урсула немало помогла твоей маме, она все же не принадлежит к числу людей, которые тебе приятны.

– Это правда. Она очень... Она холодная.

– Тебе в ней еще что-нибудь не нравится?

– Ну, я же говорила. Как она меня анализирует... Думаю, что она чувствует ко мне неприязнь.

– Почему ты так думаешь?

Она покачала головой. На одну из ее сережек упал луч света, и она сверкнула.

– Просто что-то такое... от нее исходит. Я знаю, это звучит... неточно – просто в ее присутствии мне делается не по себе. И как она сумела тогда дать мне понять, чтобы я не совалась не в свое дело, хотя и не сказала ничего такого. Разве после этого я смогу обратиться к ней с чем-то личным? Она просто окатит меня ушатом холодной воды. Я чувствую, что она хочет отделаться от меня.

– А с мамой ты не пробовала об этом поговорить?

– Я говорила с ней о лечении пару раз. Она сказала, что доктор Урсула ведет ее со ступеньки на ступеньку, и она, хоть и медленно, но поднимается вверх по этой лестнице. Что благодарна мне за то, что я заставила ее лечиться, но что теперь она должна повзрослеть и сама о себе позаботиться. Я не стала спорить, боялась, как бы не сказать или не сделать чего-нибудь такого, что... все поломает.

Она помяла руки. Откинула волосы.

Я спросил:

– Мелисса, а не чувствуешь ли ты себя немного обойденной? В том, что касается лечения?

– Нет, совсем нет. Конечно, я хотела бы знать больше – особенно из-за интереса к психологии. Но не это для меня важно. Если для эффективного лечения нужно именно это – вся эта скрытность, – то и на здоровье. Даже если нынешнее состояние – предел, все равно это большой прогресс.

– Ты сомневаешься, пойдет ли этот прогресс дальше?

– Не знаю, – сказала она. – Если наблюдать изо дня в день, то дело продвигается ужасно медленно. – Она усмехнулась. – Видите, доктор Делавэр, я совсем не терпеливая.

– Значит, хотя твоя мама проделала большой путь, ты не убеждена, что этого продвижения будет достаточно, чтобы ты могла безболезненно для нее уехать?

– Вот именно.

– И ты испытываешь досаду и разочарование – тебе хочется больше узнать о мамином прогнозе, но ты не можешь, потому что доктор Урсула так с тобой обращается.

– Точнее не скажешь.

– А что доктор Лео Гэбни? Может, тебе было бы приятнее поговорить с ним?

– Нет, – сказала она, – его я совсем не знаю. Как я уже говорила, он появлялся только в самом начале и был похож на настоящего ученого – ходит очень быстро, все записывает, отдает распоряжения жене. У них в семье он – босс.

Выдав это проницательное замечание, она улыбнулась. Я сказал:

– Хотя твоя мать говорит, что хочет, чтобы ты поехала в Гарвард, ты не уверена, что с ней будет все в порядке после твоего отъезда. И чувствуешь, что тебе не у кого будет об этом спросить.