Текст книги "Частное расследование"

Автор книги: Джонатан Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

– Это отслеживание цепочки, которое ты только что описал, – его может провести частный адвокат?

Майло посмотрел на меня, не отрываясь от тако.

– Ты имеешь в виду обычного, среднего адвоката? Нет. Не может ни за какой приемлемый отрезок времени. Адвокат, заручившийся услугами хорошего частного детектива, мог бы провернуть такое дело, но и тогда частному сыщику потребуется время, и немалое, – разве только у него есть крупные связи в полиции.

– Скажем, как у отставного полицейского?

Он кивнул.

– Некоторые частные сыщики – бывшие полицейские. Все они работают с почасовой оплатой, а такое дело потребует немало часов. Так что совсем не мешает иметь богатого клиента.

– А тебя самого такое дело случайно не заинтересовало бы?

Он положил свое тако на стол.

–  Что?

– Небольшая частная консультация, Майло. Настоящеехобби. Тебе разрешается подрабатывать, когда ты временно отстранен?

– Я такой же гражданин, как и все. Могу делать все, что захочу. Только почему, черт возьми, я должен захотеть?

– Это лучше, чем гонять мячики по ползучим сорнякам.

Он хмыкнул, подобрал свое тако, доел его и стал разворачивать следующее.

– Черт, – сказал он, – я даже не знаю, какую заломить цену.

– Значит, ты возьмешься?

– Я просто думаю. А твой пациент или пациентка – из пострадавших?

– Дочь пострадавшей, – ответил я. – Восемнадцать лет. Я лечил ее очень давно, когда она была еще ребенком. Ее приняли в университет в другом городе, а она не знает, ехать ей или нет, хотя, судя по всему, лучше этого для нее не придумаешь.

– Из-за того, что вернулся этот подонок?

– Там есть и другие причины, питающие ее сомнения. Но присутствие этого подонка не дает возможности устранить ни одну из них. Я не могу советовать ей, чтобы она уехала, когда этот тип маячит на горизонте, Майло.

Он кивнул и продолжал есть.

– У семьи есть деньги, – сказал я. – Вот почему я спросил насчет адвокатов – они могут позволить себе их целый батальон,а уж одного-то и подавно. Но если за дело возьмешься ты, у меня будет уверенность, что оно делается как следует.

– О, проклятье, – проворчал он и откусил еще несколько кусков тако. Потом поднял воротник рубашки и воровато огляделся. – Майло Марлоу, Майло Спейд – что звучит забористее, как ты думаешь?

– А если Шерлок Стерджис?

– Тогда кто же будешь ты сам? Ватсон Нашей Эры? Ладно, можешь сказать этим людям, что если они хотят идти таким путем, то я прощупаю того типа.

– Спасибо.

–  No problema.– Он поковырял в зубах и посмотрел на свою пропитанную потом одежду. – Жаль только, что климат не дает прилично одеться.

Мы покончили с напитками и расправились еще с некоторым количеством еды. Когда шли к машине, к нам подошел еще один из попрошаек – грузный человек неопределенной расы и религии. На лице у него была заискивающая ухмылка, а тело содрогалось от параличной тряски, словно в каком-то жутком танце. Майло свирепо посмотрел на него, потом полез в карман и вынул горсть мелочи. Сунув деньги бродяге, он вытер руки о штаны, отвернулся, не слушая его невнятного благодарственного бормотания, и выругался, берясь за ручку дверцы. Но эпитеты на этот раз звучали как-то неубедительно – мне доводилось слышать от него и кое-что получше.

* * *

Доктор Урсула Каннингэм-Гэбни звонила в мое отсутствие и оставила номер телефона, по которому ее можно застать вечером. Я набрал этот номер, и мне ответил грудной, хорошо поставленный женский голос.

– Доктор Каннингэм-Гэбни?

– Я слушаю.

– Это доктор Делавэр. Спасибо, что ответили на мой звонок, доктор Гэбни.

– А это случайно не доктор АлександрДелавэр?

– Да, он самый.

– А, – сказала она. – Я знакома с вашим исследованием о ночных страхах у детей. Мы с мужем включили эту работу в список литературы по расстройствам, вызванным беспричинным страхом, мы составили его в прошлом году для «Американского журнала по психиатрии». Статья очень стимулирует мысль.

– Благодарю вас. Я также знаком с вашими работами.

– Где вы практикуете, доктор Делавэр? Дети не наша специальность, и нам часто приходится направлять маленьких пациентов к врачам детского профиля.

– Я базируюсь на Западной педиатрической, но не занимаюсь лечением. Работаю в области судебной медицины. Кратковременные консультации.

– Вот как. Но из записи на автоответчике я поняла, что вы чей-то лечащий врач.

– Мелиссы Дикинсон. Я был ее врачом. Много лет назад. Я всегда остаюсь в распоряжении своих старых пациентов. На днях она ко мне приходила.

– Мелисса, – сказала она, – такая серьезная молодая женщина.

– У нее немало причин, чтобы быть серьезной.

– Да. Несомненно. Семейная патология имеет глубокие корни. Я рада, что она наконец обратилась за помощью.

– По-видимому, она главным образом волнуется за мать, – пояснил я. – В связи с предстоящей разлукой. Как она перенесет ее отъезд в Гарвардский университет.

– Мать очень гордится ею. И хочет, чтобы она уехала.

– Да, я слышал об этом от Мелиссы. И все же она беспокоится.

– Не сомневаюсь в этом. Но, кроме самой Мелиссы, ее отъезд больше ни у кого не вызывает беспокойства.

– Значит, у вас нет опасения, что в случае отъезда Мелиссы в состоянии ее матери произойдет рецидив?

– Вряд ли, доктор Делавэр. Напротив, я уверена, что Джина – миссис Рэмп – будет рада своей вновь обретенной свободе. Мелисса – умная девушка и любящая дочь, но иногда бывает несколько... утомительной.

– Это выражение матери?

– Нет, миссис Рэмп никогда так не скажет. Но она это чувствует. И поэтому я надеюсь, вы сможете сразу заняться амбивалентностью Мелиссы и справитесь достаточно быстро, чтобы она успела реализовать свой шанс. Я понимаю, что существует какой-то крайний срок. В Гарварде склонны проявлять нетерпение – я знаю это по опыту. Так что ей придется связать себя обязательствами. Будет жаль, если какая-то формальность помешает ей двигаться вперед.

Подумав о Макклоски, я спросил:

– Нет ли у миссис Рэмп каких-то других тревог, которые могли бы передаваться Мелиссе?

– Передаваться? Как при эмоциональной инфекции? Нет, я бы сказала, что все как раз наоборот – есть риск, что тревога Мелиссы скажется на ее матери. Случай миссис Рэмп – это один из самых тяжелых случаев фобии, с которыми нам приходилось иметь дело. А через наши руки прошло немало пациентов. Но прогресс миссис Рэмп можно назвать феноменальным, причем и дальше дело у нее пойдет так же. Если ей дать этот шанс.

– Вы хотите сказать, что Мелисса является угрозой ее прогрессу?

– У Мелиссы добрые намерения, доктор Делавэр. Я вполне могу понять ее беспокойство. То, что она росла при неполноценной матери, давало ей стимул к необычно быстрому взрослению. До какого-то уровня это не очень мешало. Но все меняется, и теперь ее опека лишь подрывает уверенность матери в себе, в собственных силах.

– И в чем же выражается эта опека?

– В том, что ее присутствие отвлекает внимание в самые критические моменты лечения.

– Я все еще не уверен, что понимаю, о чем идет речь.

– Хорошо, – сказала она, – я объясню. Возможно, вам известно, что лечение от агорафобии по необходимости проводится в натуре, то есть в реальном окружающем мире, где находятся и факторы, вызывающие страх. Ее мать и я, мы в буквальном смысле слова делаем шаги вместе. Выходим за ворота, идем вокруг квартала. Это медленный, но стабильный процесс, выверенный таким образом, что пациент испытывает минимальный страх. Мелисса поставила себе за правило присутствовать при лечении в самые важные его моменты. И наблюдать. Со скрещенными на груди руками и этим абсолютно скептическимвыражением на лице. Это выглядит почти комично, но служит, несомненно, отвлекающим фактором. Дошло до того, что я стала строить всю работу вокруг нее – старалась планировать так, чтобы моменты лечения, нацеленные на крупные сдвига, приходились на время, когда она в школе. Теперь она закончила школу, и ее присутствие стало еще более... заметным.

– Вы говорили с ней об этом?

– Я пробовала, доктор Делавэр, но Мелисса не проявляет интереса к разговорам со мной.

– Странно, – заметил я. – Ей это представляется совсем иначе.

– Вот как?

– Она видит себя пытающейся получить от вас информацию, но получающей категорический отказ.

Пауза. Потом она сказала:

– Да, это на нее похоже. Но я вижу здесь невротически искаженное истолкование фактов. Я отношусь с определенным сочувствием к ее ситуации, доктор Делавэр. Ей приходится иметь дело со множеством внутренних противоречий – с сильным ощущением угрозы и чувством ревности. Уверена, что ей нелегко. Но мне необходимо сосредоточиться на своей пациентке. А Мелисса может прибегнуть к вашей помощи – или чьей-нибудь еще, если в ваши планы это не входит, – чтобы привести свои дела в порядок.

Я сказал:

– Она просила меня поговорить с ее матерью. Чтобы уточнить, как мать действительно ко всему этому относится, и решить наконец, как быть с Гарвардом. Я звоню, чтобы узнать, нет ли у вас возражений. Не хотелось бы мешать лечению.

– Очень разумно с вашей стороны. А о чем конкретно вы хотите говорить с миссис Рэмп?

– Только о том, как она отнесется к отъезду Мелиссы. Судя по тому, что вы мне рассказали, здесь все достаточно ясно. Услышав это из первых уст, я смогу развеять сомнения Мелиссы.

– И используете свою роль заступника, чтобы побудить ее двигаться вперед?

– Именно так.

– Ну, никакого вреда я в этом не вижу. Особенно если ваша беседа будет ограничена определенными рамками.

– Вы назовете какие-то конкретные темы, которых мне следует избегать?

– Пока, мне кажется, будет правильным исключить все, что не касается университетской карьеры Мелиссы. Постараемся обойтись без сложностей.

– Похоже, однако, что в данном случае как раз одни сплошные сложности.

– Верно, – сказала она с ноткой веселости в голосе. – Но тем и прекрасна психиатрия, не так ли?

* * *

Я позвонил Мелиссе в девять часов, и она сняла трубку после первого же гудка.

– Я поговорил со своим знакомым – он полицейский детектив, сейчас пока в отпуске, так что у него есть свободное время. Если ты все еще хочешь проверить Макклоски, то это можно сделать.

– Хочу, – сказала она. – Скажите ему, чтобы приступал к делу.

– Для этого расследования может потребоваться какое-то время, а частные сыщики обычно взимают почасовую плату.

– Это не проблема. Я возьму все на себя.

– Ты собираешься сама платить ему?

– Разумеется.

– В конечном итоге сумма может оказаться значительной.

– У меня есть свои деньги, доктор Делавэр, – я давно уже оплачиваю разные расходы. Я собираюсь оплатить вашсчет, так что почему бы...

– Мелисса...

– Никаких проблем, доктор Делавэр. Правда. Я очень хорошо умею распоряжаться деньгами. Мне уже восемнадцать, так что и юридически все законно. Если я собираюсь уехать и жить самостоятельно, то почему бы не начать прямо сейчас?

Почувствовав, что я колеблюсь, она сказала:

– Это единственный путь, доктор Делавэр. Я не хочу, чтобы мама узнала о том, что он вернулся.

– А Дон Рэмп?

– И его я не хочу ни во что посвящать. Это не его проблема.

– Ладно, – сказал я. – Мы обговорим детали, когда встретимся завтра. Да, кстати, я поговорил с доктором Урсулой, и она позволила мне повидать твою маму.

– Это хорошо. Я уже говорила с мамой, и она согласна встретиться с вами. Завтра – вот здорово, правда? Значит, мы можем отменить нашу с вами встречу и вместо этого назначить вашу встречу с мамой?

– Хорошо. Я буду у вас к двенадцати часам.

– Спасибо, доктор Делавэр. Я скажу, чтобы для вас приготовили ленч. Чего бы вам хотелось?

– О ленче не стоит беспокоиться, но все равно спасибо.

– Точно?

– Точно.

– Вы знаете, как нас найти?

– Я знаю, как попасть в Сан-Лабрадор.

Она проинструктировала меня, как найти ее дом.

Я все записал и сказал:

– Ладно, Мелисса, до завтра.

– Доктор Делавэр?

– Да, Мелисса?

– Мама волнуется. Из-за вас. Хотя я и рассказала ей, какой вы хороший. Она беспокоится, что вы о ней подумаете. Из-за того, как она обошлась с вами тогда, столько лет назад.

– Скажите ей, что я все понимаю и что рога у меня вырастают только в период полнолуния.

Она не засмеялась.

Я сказал:

– Я не собираюсь вести себя с ней грубо, совсем нет, Мелисса. Все будет хорошо.

– Надеюсь на это.

– Мелисса, часть того, с чем тебе приходится иметь дело, – причем гораздо более важная, чем умение распоряжаться деньгами, – это отход от прошлой жизни. Тебе предстоит найти свою дорогу и позволить маме делать все самой. Я знаю, что это трудно, – думаю, тебе потребуется много мужества, чтобы пройти весь этот путь. Просто позвонитьмне – для этого тоже нужно было набраться мужества. У нас обязательно все получится.

– Я понимаю, – сказала она. – Просто это трудно. Когда кого-то так сильно любишь.

9

Начало отрезка шоссе, соединяющего Лос-Анджелес с Пасаденой, обозначено четырьмя тоннелями, входы в которые украшают изящные каменные фестоны. В наши дни такую вещь вряд ли утвердил бы какой-нибудь муниципальный совет, но этот кусочек прогресса был врезан в котловину давным-давно, он был для города первым, этот подземный путь для непрестанного движения, которое отождествлялось со свободой.

Сейчас это грязная и некрасивая асфальтовая лента. Три узкие полосы движения на уровне улицы, окаймленные уродливыми от выхлопных газов кленами и разношерстными по стилю домами. Психотические сооружения эстакад возникают без предупреждения. Бетонные пешеходные мосты, побуревшие от времени, – претензии Лос-Анджелеса на собственную патину – бросают жутковатые тени на асфальтовое покрытие. Каждый раз, выезжая на это шоссе, я думаю о Натаниеле Уэсте и Джеймсе Кейне – фигурах из истории Южной Калифорнии, которых, вероятно, никогда в действительности не существовало, но которых представляешь себе с каким-то мрачным удовольствием.

Я также думаю о Лас-Лабрадорас и о том, что места вроде аристократических частей Пасадены, Сьерра-Мадре и Сан-Лабрадора могли бы с таким же успехом находиться на луне – такова степень их общения и обмена с огромным человеческим муравейником, расположенным на другом конце шоссе.

Лас-Лабрадорас. Сельские Девушки.

Встреча с ними произошла у меня за много лет до того, как я познакомился с Мелиссой. В ретроспективе схожесть между прошлым опытом и нынешним показалась очевидной. Почему же я раньше не сообразил?

Это были женщины, называвшие себя девушками. Две дюжины женщин, которые в студенческие годы принадлежали к женским университетским общинам, потом весьма удачно повыходили замуж, смолоду вписавшись в «поместную» жизнь, отправили по парочке детей учиться и стали искать, чем бы заполнить время. Видя прибежище в общении, они сошлись вместе и образовали добровольное объединение – эксклюзивный клуб, как бы возродив дни студенческого землячества. Их штаб-квартира расположилась в одном из бунгало отеля «Кэткарт» – это «гнездышко», которое стоило 200 долларов в день, досталось им бесплатно, включая обслуживание, так как одному из их мужей принадлежал немалый кус этой гостиницы, а другой был владельцем банка, державшего закладную. После того как был разработан регламент и избраны должностные лица, женщины стали присматривать себе какой-нибудь смысл существования, raison d'etre. Очень привлекательной казалась работа в больнице, поэтому большую часть своих усилий на первоначальной стадии они посвятили переделке и функционированию магазина подарков при больнице Кэткарта.

Потом у сына одной из этих дам оказалась редкая мучительная болезнь, и он был помещен в Западную педиатрическую клинику – единственное место в Лос-Анджелесе, где лечили это заболевание. Ребенок выжил, но болезнь перешла в хроническую форму. Мать ушла из клуба, чтобы уделять больше времени сыну. Лас-Лабрадорас решили предложить свои добрые услуги Западной педиатрической.

В то время я работал в ее штате третий год, вел программу психосоциальной реабилитации для тяжелобольных детей и их родителей. Главный врач вызвал меня к себе в офис и предложил найти нишу для «этих девушек», говоря о проблемах финансирования гуманитарных наук и подчеркивая необходимость «контактировать с позитивными силами внутри общества».

В один из вторников мая я облачился в тройку и поехал в отель «Кэткарт». Там отведал вареных креветок на ломтиках поджаренного хлеба и сандвичей со срезанными корками, выпил слабого кофе и познакомился с «девушками».

Их возраст приближался к сорока, все они были жизнерадостны, привлекательны и неподдельно очаровательны, от них веяло чувством долга с примесью некоторого смущения. Шестидесятые были их студенческими годами, и хотя это в общем означало четыре года жизни без тревог и забот в Южнокалифорнийском или Аризонском университете, или в каком-то другом месте, еще не охваченном недовольством и враждебностью, дыхание бурного времени коснулось даже защищенных сеньорит.Они знали, что они сами, их мужья и дети, то, как они живут и будут продолжать жить, – все это являло образ Врага. Бастиона избранных, к штурму которого яростно призывали все эти немытые радикалы.

В то время я носил бороду и ездил на «додже-дарт», который балансировал на грани смерти. Несмотря на костюм и только что сделанную стрижку, я предполагал, что в их глазах я должен был выглядеть как воплощение Радикальной Опасности. Но они приняли меня тепло, с напряженным вниманием слушали мою послеобеденную лекцию, не отрывали глаз от экрана во время демонстрации слайдов – больные дети в палатах, операционные. Такой показ мы, штатные сотрудники, в самые черные минуты называли «слезодавильным дневным сеансом».

Под конец у них у всех глаза были на мокром месте. И они еще никогда не были так уверены, что хотят помочь.

Я решил, что лучшим применением их талантов была бы работа с семьями только что продиагносцированных пациентов. Такие ассистенты-социопсихологи могли бы прорубаться сквозь бюрократическую волокиту, которую больницы плодили еще быстрее, чем долги. Еженедельные двухчасовые дежурства в форменной одежде, сшитой по их собственным моделям, улыбки и приветствия и сопровождение экскурсий по этой юдоли страданий. Работа внутри системы, с тем чтобы смягчить некоторые из наиболее жестких ее граней, но без погружения в глубины травмы и трагедии, в кровь и внутренности. Главврач счел эту идею замечательной.

Девушки тоже так считали. Я составил программу обучения. Лекции, списки литературы, обходы больницы, беседы, дискуссионные группы, ролевые занятия.

Они оказались отличными слушательницами курсов, вели подробные записи, делали умные замечания. Полушутя спрашивали, не собираюсь ли я их тестировать.

По прошествии трех недель они окончили курс обучения. Главврач преподнес им дипломы, перевязанные розовыми ленточками. За неделю перед тем, как должен был вступить в действие график дежурств, я получил письмо, написанное от руки на бумаге ледяного цвета.

ЛАС-ЛАБРАДОР

БУНГАЛО В, ОТЕЛЬ «КЭТКАРТ»

ПАСАДЕНА, КАЛИФОРНИЯ 91125

Дорогой доктор Делавэр!

От имени Сестер и себя лично я хочу поблагодарить Вас за то внимание, которое Вы нам оказывали на протяжении этих последних нескольких недель. Мы все единодушны в том, что очень много узнали и что этот опыт был нам весьма и весьма полезен.

Однако мы, к своему сожалению, не сможем участвовать в программе «Добро пожаловать», так как такое участие создает некоторые проблемы стратегического свойства для некоторых членов нашей общины. Мы надеемся, что это не причиняет Вам чрезмерных неудобств, и взамен своего участия в Вашей программе вносим пожертвование в Рождественский фонд Западной педиатрической клиники.

Желаем Вам всяческих благ и искренне благодарим за огромную работу, которую Вы ведете.

Искренне Ваша,

Нэнси Браун,

Президент Лас-Лабрадорас

Я нашел домашний телефон миссис Браун в справочнике и позвонил на следующий день в восемь утра.

– О, здравствуйте, – сказала она. – Как поживаете?

– Ничего, Нэнси, держусь. Только что получил ваше письмо.

– Да. Мне очень жаль. Знаю, это выглядело ужасно, но мы просто не можем.

– Вы упомянули о каких-то проблемах стратегического свойства. Не могу ли я чем-нибудь помочь?

– Нет, я сожалею, но... Это никак не связано с вашей программой, доктор Делавэр. Просто ваше... окружение.

– Мое окружение?

– Больницы. Окружающая обстановка. Лос-Анджелес. Голливуд. Многих из нас буквально поразило, насколько все скатилось вниз. Некоторые девочки считают, что им просто слишком далеко ездить.

– Слишком далеко или слишком опасно?

– Слишком далеко ислишком опасно. Многие мужья тоже против этих поездок.

– Но у нас никогда не было с этим никаких проблем, Нэнси. Вы бы приезжали сюда в дневное время и пользовались специальной парковочной площадкой.

Молчание.

Я сказал:

– Пациенты ездят туда-сюда каждый день, и ничего не случается.

– Ну... вы знаете, как это бывает.

– Да, наверно, – сдался я. – Что ж. Всего хорошего.

– Я знаю, для вас это звучит глупо, доктор Делавэр. И, честно говоря, самой мне эта реакция кажется чрезмерной – я пробовала им это высказать. Но у нас в уставе записано, что мы в чем-то либо участвуем всей группой, либо не участвуем вообще. Мы проголосовали, доктор Делавэр, и вот что получилось в итоге. Приношу вам свои извинения, если мы создали для вас проблемы. И мы искренне надеемся, что больница примет наш дар – он от чистого сердца.

– Не сомневаюсь, что больница именно так и поступит.

– До свидания, доктор Делавэр. Желаю вам удачного дня.

* * *

Записки на хорошей бумаге, денежные откупные, телефонные отговорки. Наверно, это и есть сан-лабрадорский стиль.

Я думал об этом на всем пути до конца шоссе, потом на Арройо-Секо, потом когда повернул на восток по Калифорнийскому бульвару, мимо Калифорнийского технического. Затем быстрая серия петляний по тихим улицам пригорода, и передо мной возник бульвар Кэткарта, по которому я продолжил свой путь на восток, в дебри Сан-Лабрадора.

Святой. Покровитель сельских тружеников.

Канонизация, прошедшая мимо внимания Ватикана.

Даже само происхождение этого места уходит корнями в откупные.

Бывший когда-то частным владением Кэткарта, наследника династии, которой принадлежала железнодорожная компания Восточного побережья, Сан-Лабрадор имел вид города старой застройки, но на картах значился городом лишь последние пятьдесят лет.

Кэткарт приехал в Южную Калифорнию в начале века на разведку коммерческих возможностей для семьи. То, что он здесь увидел, ему понравилось, он начал скупать рельсовые пути и гостиницы в деловой части города, апельсиновые рощи, бобовые фермы и скотоводческие земли к востоку от Лос-Анджелеса и набрал себе феод площадью в четыре квадратных мили в предгорьях хребта Сан-Гэйбриел. Построив подобающий особняк, он окружил его садом мирового класса и назвал имение Сан-Лабрадор – такое небольшое самовозвеличение, задавшее работу епископальным языкам.

Потом, в середине Великой депрессии, он обнаружил, что его средства не безграничны. Оставив себе триста с небольшим акров, он поделил остальное на участки. И сдавал их в аренду другим богатым людям – магнатам немного помельче, чем он сам, которые были в состоянии содержать участки от двух до семи акров. Причем обставлял все сделки ограничительными условиями, которые гарантировали, что он будет доживать остаток жизни в ничем не омрачаемой гармонии с природой и вкушая сладкие плоды западной цивилизации.

Остаток жизни оказался у него небольшим – в 1937 году он умер от инфлюэнцы, оставив завещание, по которому его владения переходили к городу Сан-Лабрадору, если таковой будет существовать до истечения двух лет. Магнаты-арендаторы быстренько составили соответствующий документ и протолкнули его через окружной надзорный совет Лос-Анджелеса. Особняк и сад Кэткарта превратились в принадлежащие округу, но финансируемые частным образом музей и ботанической сад, которые никто не посещал, пока не построили шоссе.

В послевоенные годы землю поделили на еще более мелкие участки – по пол-акра – для быстро развивающегося класса людей свободных профессий. Но ограничительные условия не были сняты: здесь по-прежнему не разрешалось селиться ни цветным, ни выходцам с Востока, ни евреям, ни мексиканцам. Никаких многоквартирных домов. Никакого алкоголя в общественных местах. Никаких ночных клубов, театров или мест «низменных развлечений». Размещение торговых заведений было ограничено территорией в восемь кварталов вдоль бульвара Кэткарта, причем ни одно здание не должно было быть выше двух этажей, его архитектурный стиль неизменно выдерживался в духе испанского Возрождения, а чертежи представлялись на утверждение в муниципалитет.

Законы штата и федеральное законодательство впоследствии аннулировали эти расистские ограничения, но остались лазейки, позволяющие обойти закон, и Сан-Лабрадор сохранился белым, словно лилия. Прочие ограничения выдержали испытание временем и судебными тяжбами. Возможно, это объяснялось их солидным юридическим обоснованием. Или какую-то роль играло и то, что многие судьи и по крайней мере два окружных прокурора жили в Сан-Лабрадоре.

Каковы бы ни были причины, но иммунитет округа к переменам оставался действенным. Проезжая сейчас по Кэткарту, я не замечал, чтобы что-то изменилось с тех пор, как я был здесь последний раз. Когда же это было? Три года назад. Выставка Тернера в музее, прогулка по библиотеке и парку. Вместе с Робин...

Движение на шоссе было редкое, но очень неторопливое. Бульвар рассекала широкая разделительная полоса зелени. По южной стороне тянулся все тот же набор магазинов, уютно устроившихся в похожих на шкатулки для драгоценностей зданиях в стиле испанского Возрождения и казавшихся еще меньше по соседству с тронутыми красноватым оттенком ржавчины фисташковыми деревьями, которые посадил в те давние времена сам Кэткарт. Врачи-терапевты, стоматологи... множество ортодонтистов. Магазины одежды для обоих полов, предлагающие такие модели, что по сравнению с ними «Брукс бразерс» покажутся представителями «новой волны». Изобилие химчисток, цветочных магазинов, художников по интерьеру, банков, брокерских контор. Три магазина канцелярских товаров на два квартала – я вдруг понял, почему так много. Почти на каждой вывеске красуются «эсквайр», «лтд.», псевдовикторианские изыски. Негде поесть, негде попить, негде отдохнуть. И на каждом шагу указатели, направляющие бродячего туриста в сторону музея.

Латиноамериканец в синем муниципальном комбинезоне толкал перед собой по тротуару пылесос промышленной мощности. Редкие седовласые фигуры обходили его стороной. В остальном на улицах было пустынно.

Так видится высшему обществурешение проблем бегства из больших городов в пригородные поселки. Почти как на картинке. Подкачало только небо, тусклое и закопченное, затянувшее дымкой предгорья. Ибо деньги и связи ничего не могли поделать с географией: ветры с океана сдували сюда смог, и он, оказавшись в образуемой холмами ловушке, оставался здесь надолго. Воздух Сан-Лабрадора был непригоден для дыхания сто двадцать дней в году.

Следуя указаниям Мелиссы, я проехал шесть кварталов после торговой зоны, повернул налево в первом же разрыве разделительной полосы и выехал на Котсуолд-драйв, затененную кронами сосен прямую дорогу, которая начала петлять и взбираться в гору уже почти через километр, туда, где царили прохладная тень и безмолвие, как после ядерной войны: характерный и обычный для Лос-Анджелеса дефицит человеческого присутствия был здесь особенно заметен.

Это из-за автомобилей – их просто не было. Ни одной машины у обочины. Надпись на табличках «ПАРКОВКА ЗАПРЕЩАЕТСЯ В ЛЮБОЕ ВРЕМЯ» проводится в жизнь с помощью полицейского сапога и грабительских штрафов. Возвышаясь над пустынными улицами за покатыми лужайками, стояли большие дома с черепичными крышами. По мере подъема дома становились больше.

На вершине холма дорога разделялась: к западу она вела в Эссекс-Ридж, к востоку – в Сассекс-Ноул. Здесь никаких домов не было видно, только зелеными стенами высотой в два этажа росли мирты, можжевельник и фотинии с красными ягодами, а дальше за ними – лес из дуба, гингко и амбрового дерева.

Я сбросил скорость и ехал потихоньку, пока наконец не увидел того, что искал. Сосновые ворота ручной резьбы на толстых столбах, крытых патинированным железом – сосна того твердого, вощеного сорта, который видишь в буддийских храмах и на стойках восточных баров. К столбам примыкали чугунная ограда и почти четырехметровая живая изгородь. Цифра 1 стояла на левой створке ворот, а 0 на правой. Слева от цифры 1 располагались фотоэлемент и переговорное устройство.

Я остановил машину, высунул из окна руку и нажал кнопку устройства.

Из динамика послышался голос Мелиссы:

– Это вы, доктор Делавэр?

– Привет, Мелисса.

– Секундочку.

Послышался скрип и скрежет, и ворота открылись внутрь. Я поехал вверх по крутой каменной дорожке, которую только что полили, и в воздухе еще висела водяная пыль. Мимо посаженных в правильном порядке ладаноносных кедров и пустующей сторожки, в которой могла бы разместиться пара семей из среднего класса. Потом еще множество деревьев – целая роща монтеррейских сосен, за которой не видно было неба и которая тянулась несколько мгновений, прежде чем уступить место родственникам помельче: искривленным, похожим на карликовые деревья бонсай кипарисам и горному кизилу в окружении свободно растущих групп багряных рододендронов, белой и розовой японской камелии.

Темная дорожка. Тишина казалась угнетающей. Я подумал о Джине Дикинсон, о том, как она идет сюда, к воротам, совсем одна. По-новому взглянул на ее несчастье. И оценил ее прогресс.

Деревья наконец кончились, и взору открылась лужайка размерами с футбольное поле – трава на ней так великолепно выглядела, что могла показаться свежеуложенным дерном, – по краю ее были разбиты круглые клумбы бегонии и жасмина. В дальнем западном конце, среди кипарисов я увидел вспышки света. Движение, блеск металла. Двое – нет, трое мужчин – в одежде цвета хаки, но слишком далеко, чтобы их можно было хорошо рассмотреть. Сыновья Хернандеса? Теперь мне стало понятно, зачем ему нужно было пятеро.

Садовники обрабатывали растения ручными садовыми ножницами, приглушенное лязганье которых почти не нарушало тишину. Никаких пневматических или моторных инструментов. Еще одно ограничительное условие? Или правила этого дома?

Дорожка окончилась безупречным полукругом, дугу которого украшали две финиковые пальмы. Между узловатыми стволами пальм – два пролета лестницы с широкими ступенями из букейканьонского камня и увитой глициниями каменной балюстрадой вели к дому; он был персикового цвета, трехэтажный, шириной с целый квартал.

То, что могло быть просто монолитно-грубым, было всего-навсего монументальным. И удивительно приятным для глаза, ибо визуальный полет направлялся причудливыми поворотами архитектурного карандаша. Тонкое смещение углов и подъемов, богатство деталей. Высокие освинцованные арочные окна защищены коваными решетками в неомавританском стиле, красивого ярко-зеленого цвета. Балконы, веранды, карнизы, обломы и средники вырезаны из известняка кофейного цвета. На восточном конце – известняковая колоннада. Испанская черепица уложена с мозаичной точностью. Вставки из цветного стекла в виде пятилистников размещены с полным пренебрежением к синхронии, но с безошибочным чувством гармонии.