Текст книги "Свидетели Цусимы"

Автор книги: Джон Вествуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

– Дальше от бортов! Черт возьми, вас затянет водоворотом! Дальше отплывайте!

В этот момент, перед лицом смерти, он был великолепен.

Броненосец перевернулся вверх килем и, задирая корму, начал погружаться в море.

Гребной винт правой машины продолжал еще работать, сначала он вращался в воздухе, а потом, номере погружения судна, забурлил воду. Это были последние судороги погибающего корабля».

Из машинистов и механиков ни один не выпрыгнул за борт. Все они, в числе двухсот человек, остались задраенными в своих отделениях. Каждый моряк может себе представить, что произошло с ними. При опрокидывании броненосца все они полетели вниз вместе с предметами, которые не были прикреплены. В жаркой тьме вопли смешались с грохотом и треском падающих тяжестей. Но одна из трех машин и после этого продолжала работать, разрывая попадавших в нее людей на части. Водой эти закупоренные машинные отделения наполнились не сразу. Значит, те, которые не были еще убиты, долго оставались живыми, проваливаясь в пучину до самого морского дна. И, может быть, прошел не один час, прежде чем смерть покончила с ними.

В это время эсминец «Бедовый» находился в трехстах шагах. Видя, что броненосец тонет и люди бросаются в воду, командир эсминца – капитан Баранов – не нашел ничего лучшего, как дать полный ход и позорно бежать с места гибели судна. Когда он отошел на милю, он остановился и спокойно наблюдал, как люди с «Осляби», выбиваясь из последних сил, захлебываясь, борются с волнами.

Этот «подвиг» Баранова потряс офицеров эсминца, не говоря уже о младших его чинах. Начался всеобщий ропот, и многие в открытую спрашивали командира: почему не спасаются люди?

На сей раз Баранов решил прислушаться к подчиненным и подошел к тонущим. Однако было уже поздно: эсминцы «Буйный» и «Грозный» уже поднимали людей, хотя отстояли они от места катастрофы гораздо дальше, чем «Бедовый». «Бедовый» не спас ни одного.

На самом деле у «Бедового» было оправдание: он имел приказания не отходить от «Суворова».

Было 2.25, когда «Ослябя» покинул строй и остановил машины, а в 2.50 он затонул.

Эти 25 минут были временем тяжелых испытаний для «Суворова». Уже в 2.05 русская линия вынуждена была прогибаться вправо, чтобы не позволить Того пересечь ее Т-образного строя. Равным образом, нажимая на русских, одерживал вправо и Того, сохраняя свою позицию у левой скулы головных русских кораблей.

Итак, русские описывали свой – внутренний – круг на скорости 9 узлов, японцы же описывали свой внешний, гораздо больший, круг на 15 узлах, и эта разница в скорости удерживала почти постоянным их положение относительно друг друга.

Семенов, не прекращавший делать свои записи, встретил командира «Суворова» капитана Игнатиуса (который вскоре был убит, возглавляя пожарную партию): «Позади меня, на площадке трапа, появился командир. Вся голова его была в крови, и, шатаясь, он трясущимися руками хватался за поручень. Где-то совсем близко разорвался снаряд, и взрывом его сбило с ног. Он полетел по трапу вниз головой, к счастью, мы вовремя это увидели и поймали его. «Ничего. Пустяки. Голова закружилась!» – уверял он нас, вскакивая па ноги и пошатываясь. Но поскольку до перевязочной было еще целых три трапа, мы, невзирая на его протесты, уложили его на носилки.

«Кормовая башня взорвалась!» – донеслось откуда-то (позже мы узнали, что с других кораблей видели, как крыша этой орудийной башни взлетела выше мостика, а потом рухнула на кормовую палубу. Что там в точности случилось, никому не известно). Почти одновременно над нами раздался необычный треск и замораживающий кровь в жилах скрежет разрываемого металла; вслед за этим что-то огромное и тяжелое рухнуло вниз, хрустнули и были расплющены шлюпки в своих кильблоках.

Когда вниз свалились раскаченные обломки и нас окутало непроницаемым дымом, мы поняли, что случилось: сбита передняя дымовая труба».

Примерно в 2.30 осколки снаряда, проникшие в боевую рубку, убили или ранили тех, кто там находился. Руль заклинило в таком положении, что броненосец повернул на 180 градусов и пошел вдоль колонны своих кораблей, сопровождаемый какое-то время «Александром Третьим», так как там подумали, что это намеренная перемена курса. С этого момента ни «Суворов», ни Рожественский активного участия в событиях не принимали. Семенов описывает эвакуацию из боевой рубки: «Одновременно с повреждением рулевых приводов и выходом «Суворова» из строя в рубке были ранены в голову адмирал и Владимирский. Последний ушел на перевязку, и его заменил, вступив в командование броненосцем, третий лейтенант – Богданов. Адмирал приказал, управляясь машинами, следовать за эскадрой. Попадания в передний мостик все учащались.

Осколки снарядов, массами врываясь под грибовидную крышу рубки, уничтожили в ней все приборы, разбили компас. По счастью, уцелели телеграф и переговорная труба. Начался пожар на самом мостике: загорелись койки, которыми предполагалось защитить себя от осколков, и маленькая штурманская рубка, находившаяся позади боевой.

Жара становилась нестерпимой, а главное – густой дым застилал все кругам, и при отсутствии компаса держать какой-либо курс оказывалось невозможным. Надо было переносить управление в боевой пост, а самим уходить из рубки в другое место, откуда было бы видно окружающее.

В рубке в это время находились: адмирал, флаг-капитан и флагманский штурман – все трое раненные, лейтенант Богданов, мичман Шишкин и один матрос, как-то до сих пор уцелевшие. Первым вышел из рубки на левую сторону мостика лейтенант Богданов. Смело, расталкивая горящие койки, бросился он вперед и исчез в пламени, провалившись куда-то. Шедший за ним флаг-капитан повернул на правую сторону мостика, но здесь все было разрушено, трапа не было.

Оставался только один путь – вниз, в боевой пост. С трудом растащив убитых, лежавших на палубе, подняли решетчатый люк над броневой трубой и по ней спустились в боевой пост. Адмирал, несмотря на то, что был ранен в голову, в спину и в правую йогу (не считая мелких осколков), держался еще довольно бодро.

Из боевого поста флаг-капитан отправился па перевязку, адмирал же, оставив здесь легко раненного флагманского штурмана (полковника Филипповского) с приказанием, если не будет новых распоряжений, держать на старом курсе, сам пошел искать места, откуда можно было видеть бой.

Верхняя палуба представляла собою горящие развалины, а потому адмирал не мог пройти дальше верхней батареи (все то же место у судового образа). Отсюда он пытался проникнуть в левую среднюю 6-дюймовую башню, но этого не удалось, и тогда он пошел в правую. На этом переходе адмиралом была получена рана, сразу давшая себя почувствовать жестокой болью – осколок попал в левую ногу, близ щиколотки, и перебил главный нерв. Ступня оказалась парализованной.

В башню адмирала уже ввели и здесь посадили на какой-то ящик. Он, однако, еще нашел в себе достаточно сил, чтобы тотчас же спросить: отчего башня не стреляет? И приказал подошедшему Крыжановскому найти комендоров, сформировать прислугу и открыть огонь. Но оказалось, что башня повреждена и не вращается».

В это время японские корабли не были отнюдь такими не тронутыми, как это казалось. Племянник Того, старший офицер на «Асахи», вспоминал позднеe, что после одного взрыва он не знал, собственно, куда шагнуть: искалеченная палуба была усеяна оторванными человеческими руками, ногами, внутренностями. Когда он позвал людей, чтобы убрать это, они попятились. Тогда он сам подал им пример, убирая останки голыми руками.

Позднее он посетил раненых. По его словам, даже самый безнадежный пытался, хоть слабо, прокричать свое «банзай».

Что касается «Миказы», флагманского корабля Того, то это судно претерпело десять попаданий снарядов крупного калибра (хотя взорвалась из них только половина). Его 6-дюймовая броня была дважды пробита русскими с расстояния 8000 метров, и примерно в это же время 12-дюймовый снаряд разорвался на мостике справа – осколки пронеслись в шаге от места, где стоял Того.

Броненосный крейсер «Асама» вынужден был покинуть строй уже в два часа дня, после того как три попадания привели в негодность его руль (он получил еще несколько попаданий, но к трем часам все же был в состоянии стать в свою линию).

После того как «Император Александр Третий» стал головным кораблем, русская линия повернула на север, надеясь пройти японский тыл либо незамеченной, либо же, если и замеченной, то имея хорошую позицию для анфиладного огня. Того, угадав этот замысел, изменил свой курс одновременным поворотом на 180°, при этом его прикрывали корабли Камимуры. Этот отряд вошел в интервал между надвигавшимися русскими и броненосцами Того, выполнявшими свое перестроение.

Броненосные крейсера Камимуры сосредоточили огонь на «Александре», а потом, когда тот выпал из линии, перенесли огонь на следующий броненосец – «Бородино». В этот период Камимура двигался на юг, идя на правом траверзе русских, с тем чтобы пресечь им возможность прорыва в восточном направлении.

Между тем Того держал курс на норд-вест, находясь впереди и слева от русских.

В 2.50 «Бородино», не в состоянии дальше выдерживать огонь Камимуры, поворачивает на северо-запад. Но Камимура поворачивает на 16 румбов с целью догнать 2-ю эскадру на параллельном курсе. Того теперь тоже был почти на параллельном курсе, только впереди русских кораблей.

Попавшие между двух огней, русские неожиданно были спасены сгустившимся туманом. В 3.05 японцы потеряли контакт с противником и искали с ним соприкосновения, продолжая свой курс на северо-запад.

В 3.15 Камимура заметил одинокий «Суворов», превратившийся наполовину в развалину, и подверг его бомбардировке с 2000 м. «Суворов» мог отвечать только с кормы своими второстепенными пушками. Затем броненосец атаковали пять миноносцев; ни одна из десяти торпед его не задела, зато один из миноносцев был тяжело поврежден. Тем временем 2-я эскадра повернула и шла в течение десяти минут на зюйд-ост, а затем, еще через десять минут, возобновила свой прежний курс, на Владивосток. В это время в линию вступил и вышедший из нее ранее «Александр Третий».

С борта «Суворова», которого расстреливали с двух сторон Того и Камимура, увидели выплывающего из тумана «Александра». На часах было 3-40.

Семенов запомнил эту картину: «Из правых портов батареи мы могли теперь хорошо видеть «Александра», который был у нас почти на траверзе и держал прямо на «Суворова». За ним следовали остальные. Расстояние уменьшалось. В бинокль уже отчетливо видны были избитые борта броненосца, разрушенные мостики, горящие рубки и ростры, но трубы и мачты еще стояли. Следующим шел «Бородино», сильно горевший.

Японцы уже успели выйти вперед и завернуть на пересечку. Наши подходили справа – они же оказались слева от «Суворова». Стреляли и в нас, и через нас. Наша носовая 12-дюймовая башня (единственная до сих пор уцелевшая) принимала деятельное участие в бою. На падающие снаряды не обращали внимания. Меня ранило в левую ногу, но я только досадливо взглянул на рассеченный сапог.

Затаив дыхание, все ждали... По-видимому, вся сила огня японцев была сосредоточена на «Александре». Временами он казался весь окутан пламенем и бурым дымом, а кругом него море словно кипело, взметывая гигантские водяные столбы... Ближе и ближе... Расстояние не больше 10 кабельтовых. И вот – один за другим целый ряд так отчетливо видимых попаданий по переднему мостику и в левую 6-дюймовую башню. «Александр» круто поворачивает вправо, почти на обратный курс и уходит. (Был ли этот поворот намеренным или случайным – вследствие повреждения рулевых приводов – навсегда осталось тайной.) За ним поворачивают «Бородино», «Орел» и другие. Разворачиваются поспешно, даже не выдерживая линии кильватера, не то «последовательно», не то «одновременно».

Глухой ропот пробежал по батарее.

– Бросили! Уходят! Сила не взяла! – раздавались отрывочные восклицания среди команды. Они, эти простые матросы, конечно думали, что наша эскадра, возвращаясь к «Суворову», собиралась выручить его. Их разочарование было тягостно, но еще тягостнее было тем, кто понимал истинное значение происходившего.

Беспощадная память, неумолимое воображение так ясно, так отчетливо воссоздавали перед моими глазами другую, такую же ужасную картину: после сигнала князя Ухтомского так же спешно, в таком же беспорядке уходили на NW наши броненосцы 28 июля.

– Сила не взяла!

И страшное роковое слово, которое я даже мысленно не смел выговорить, неумолчно звенело в мозгу, казалось, огненными буквами было написано и в дыме пожара, и на избитых бортах, и на бледных, растерянных лицах команды.

Рядом со мной стоял Богданов. Мы переглянулись и, кажется, поняли друг друга.

Он уж хотел сказать что-то, но вдруг остановился, потом оглянулся и промолвил делано равнодушным тоном:

– А ведь у нас порядочный крен на левую!

– Да, градусов восемь будет, – согласился я и, вынув часы и записную книжку, отметил: «3 часа 25 мин. пополудни; сильный крен на левую; в верхней батарее большой пожар».

Не раз потом я думал: зачем мы прятались друг от друга и от самих себя? Почему Богданов не решился громко выговорить, а я не посмел, даже в собственной памятной книжке, написать это безотрадное слово – поражение?»

Возобновив контакт с русской эскадрой, Того продолжал давить нa голову русской линии, принуждая ее постепенно отворачивать на восток. В 4.05 2-я эскадра в весьма неровном строю держала путь на Восток, японцы же били с расстояния всего 2200 ярдов и по-прежнему угрожали пересечь ее «Т». Тогда русские поворачивают на юг. Того, боясь, что русские опять проделают круг и в конце концов у него за кормой, пойдут на север, сам поворачивает на норд. Одновременно он посылает четыре эсминца, чтобы покончить с «Суворовым». Однако «Суворов» отбил и эту атаку (по сведениям Того, одна торпеда попала в кормовую часть броненосца, в левый борт, вызвав крен 10 градусов, но два дестроера были серьезно повреждены то ли огнем «Суворова», то ли ближайших русских кораблей).

Пока Того шел на север, Камимура продолжал двигаться на юг, стараясь измотать русскую линию. Но в 4.20 туман разобщил обе стороны. Того поворачивает на юг в попытке найти утерянный контакт с русскими.

В то время как японские и русские броненосные корабли выясняли свои отношения, разгорелся второстепенный бой между японскими крейсерами – с одной стороны и русскими крейсерами с транспортами – с другой. Сознавая свое меньшинство и огромную ответственность за сохранность грузовых пароходов, русские крейсера в этом бою дрались отчаянно.

Еще в 1.30, когда Того был замечен, транспортам с крейсерами было приказано отойти назад, в тыл, и правее от броненосцев. Эта колонна включала четыре оставшихся транспорта: «Анадырь», «Иртыш», «Камчатку» и «Корею» и два буксира «Свирь» и «Русь». В конец этой колонны были поставлены три крейсера разведочной группы: «Светлана», «Алмаз» и вспомогательный крейсер «Урал». На левом траверзе колонны находились крейсера «Олег», «Аврора» и «Дмитрий Донской», а справа от нее нес охранение «Владимир Мономах».

В 1.50 на правом крамболе возник японский крейсер «Идзуми» и с расстояния 8000 м открыл по «Мономаху» огонь. Тогда другие шесть крейсеров двинулись на помощь «Мономаху», и «Идзуми» ретировался.

В 2.30 в кильватерном строю подходят 3-й и 6-й крейсерские отряды японцев и на подходе открывают огонь по русскому тылу с 8600 ярдов.

В 3.10 Энквист со своими «Олегом», «Авророй», «Мономахом» и «Донским» схватился с японцами в артиллерийском бою на дистанции 5600 ярдов.

Мичман Корецкий, командир одного из носовых орудий «Мономаха», вспоминал, что перестрелка была настолько горячей, что пустые снарядные ящики от 75-мм снарядов штабелями валялись на передней палубе. Так как их легко могли превратить в опасные щепки вражеские снаряды, он приказал их выбросить за борт. И к своему же несчастью, ибо с мостика тут же раздались крики, вопли вперемежку с жесткими русскими выражениями. Оказалось, что выбросить за борт пустые ящики – преступление. Они требовали надлежащего хранения, учета и сдачи по приходе во Владивосток, и незадачливый мичман, в самом разгаре боя, получил приказ немедленно подсчитать и записать, сколько ящиков было выброшено.

В этой стычке сильно пострадал вспомогательный крейсер «Урал». Позднее команда покинула его, кажется, без особой к тому причины. Так, пустым, нашли его линкоры Того и быстро с ним рассчитались, прикончив его торпедой. Капитан Того, описавший позднее эту встречу, по-видимому, не знал, что «Урал» был совершенно безлюден и дрейфовал сам по себе, по воле волн. По воспоминаниям этого капитана, японские броненосцы засыпали его 12-дюймовыми снарядами, и «Урал» потонул за пять минут, в течение которых «все кричали от радости и в восхищении хлопали в ладоши».

Транспорт «Иртыш» в это время тоже попал под обстрел, и Гаральд Граф, один из его младших офицеров, нашел это состояние крайне безрадостным. «В это время благодаря нескольким поворотам главных сил на юг, север и опять на юг, крейсера и транспорты с ними разошлись и за опустившейся мглой потеряли друг друга из виду. Одновременно крейсерские силы неприятеля начали нас обстреливать.

Японские снаряды близко ложились от «Иртыша». Часть из них со страшным свистом и жужжанием проносилась над нашими головами. Другие снаряды ложились, не долетев, подымая высокие столбы воды вокруг корабля. Каждый момент можно было ожидать, что следующий снаряд попадет в цель. Жуткое ожидание! Тяжело находиться в положении расстреливаемого и до отчаяния сознавать свое бессилие. Пять маленьких 57-мм пушек, которыми вооружили «Иртыш», молчали, так как до неприятеля было еще далеко, уже не говоря о том, что и вред бы они могли нанести противнику ничтожный. Он же нас расстреливал, как хотел: медленно двигающаяся, огромная цель была легкой добычей. Каждый снаряд мог принести нам, простому грузовому пароходу, внезапную гибель: 3200 пудов пироксилина и несколько сот 10-дюймовых снарядов и зарядов ускорили бы ее.

Большая опасность особенно тяжело переносится, если во время ее нет дела, которое бы всецело поглощало внимание. Оттого и нам оказалось не легко выдерживать этот обстрел и ждать рокового исхода.

Часто задается вопрос: было ли страшно в бою? На это можно ответить определенно, что, конечно, каждому человеку страшно в момент большой опасности, т.к. в нем начинает говорить инстинкт самосохранения. Но быть храбрым, не значит не ощущать страха, а значит не терять самообладания, т.е. не терять способности рассуждать и действовать. Истинно храбрым и является такой человек, а не тот, кто кричит, что он ничего не боится.

Град снарядов все увеличивался и неумолимо приближался к нам. «Иртыш» вздрогнул, и раздался сильный взрыв. Первый снаряд – боевое крещение. Снаряд попал во второй трюм, с правого борта, у ватерлинии, совсем близко от того места, где стоял я. В борту образовалась большая пробоина, через которую вливалась вода. Корабль сразу просел носом и несколько накренился. К счастью, никто из людей не пострадал.

Не успели мы очнуться, как другой снаряд, крупного калибра, попал в спардек: разорвался, сделал огромную дыру в палубе и его осколками оторвало ноги у кочегара, который только что вылез полюбоваться тем, что происходит наверху. От боли он стал пронзительно кричать, что угнетающе подействовало на всех. Это был первый раненый «Иртыша», и никто не привык еще к такому зрелищу. Сейчас же подбежали санитары с носилками и унесли несчастного в перевязочный пункт, на командную палубу.

Третий снаряд попал в носовое орудие и сбил его. Через минуту мы увидели на баке три страшно изуродованных, далеко отброшенных трупа матросов, а двух других нельзя было и найти. Пять человек погибли сразу. Вся палуба кругом была забрызгана кровью, валялись куски человеческих тел и внутренностей.

«Иртыш» оказался, выражаясь техническим языком, под накрытием, и не было возможности проследить, куда попадают снаряды: непрерывно слышались взрывы: в носу, середине и корме. В воздухе стоял сплошной стон. На спардеке то и дело возникали пожары, которые команда по мере своих сил тушила.

Казалось, целая вечность прошла в каком-то оцепенении, а на самом деле – всего несколько минут. Наконец, поток снарядов стал ослабевать, а затем и совсем прекратился. Надолго ли? Может быть, они опять сейчас загудят, зажужжат и начнут взрываться? Но нет, как будто бы все тихо: мы удивленно, и не веря своим глазам, стали осматриваться. Всюду стоны раненых, тела убитых, кровь, следы разрушения, и кое-где тлеет огонь. Бросились подбирать раненых, чтобы скорее перевязать. Тушим пожары. Ужасное сознание своей беспомощности. У всех невыносимая тяжесть на душе, в ожидании, когда же начнется новый обстрел и наступит конец. Уж скорее бы! Но «Иртыша» больше не трогали, и он продолжал идти в кильватер «Анадырю», который описывал какие-то циркуляции.

В этот момент боцман доложил старшему офицеру, что поврежденный трюм все больше наполняется водою и переборки в соседние трюмы начинают выпучиваться и того и гляди лопнут».

В ходе столкновения крейсеров «Анадырь» наскочил на «Русь», и последний был покинут командой (но опять же остался на плаву, как и в случае с «Уралом», пока японцы позднее его не потопили). Капитан «Камчатки», создавший столько проблем на Доггер-Банке, был убит, а его судно лишилось руля. Крейсер «Светлана» имел пробоину, пропускавшую воду. С другой стороны японский крейсер «Такачихо» получил серьезные повреждения и вступил в строй лишь к 6 вечера.

Около 3.15 подошли 5-й и 6-й крейсерские отряды японцев, но адмирал Энквист решил взять «Олега» и «Аврору» и идти на помощь избиваемому «Суворову». Когда же он приблизился к нему, он увидел подходившие сюда русские броненосцы. Тогда Энквист поспешил назад, чтобы вновь схлестнуться в горячем бою с японскими крейсерами. Вскоре (примерно в 4.30) русские броненосцы, следуя на юг после того, как туман избавил их от Камимуры и Того, пришли на спасение сильно зажатым японцами крейсерам и транспортам. Они вошли в промежуток между противоборствующими крейсерами, дав тем самым небогатовским кораблям береговой обороны единственный шанс попробовать их стволы на приемлемой для них дистанции (5—6 тысяч метров). Японский командующий адмирал Дева вынужден был передать командование адмиралу Уриу, после того как его флагман получил пробоину в ватерлинию. Его, вышедшего из строя, сопровождал крейсер «Читозе».

В 5.10 флагман адмирала Уриу «Нанива» получил, в свою очередь, тяжелое попадание в ватерлинию, а «Мацусима» вышел из строя в связи с повреждением руля.

«Между тем в нижних отсеках крейсера «Аврора» свирепствующий наверху бой слышался словно издалека. Люди, находившиеся в машине, помещавшейся ниже уровня воды, были защищены сверху задраенной наглухо броневой палубой, а по бокам угольными ямами со слоем угля вышиной в две сажени. Здесь, в кочегарках, кипела горячая работа. Об опасности некогда было думать, следовало моментально исполнять приказания, которые через каждые 2—3 минуты передавались из боевой рубки.

Глухо доносились выстрелы. Часто были слышны удары в борт от снарядов и осколков; последние давали впечатление рассыпавшейся дроби. Собственно, в машину попаданий не было. Но в носовую кочегарку было; помещение ее наполнилось удушливыми газами. Два кочегара, Герасимов и Егорченко, находившиеся ближе других, наглотались газов и упали в обморок. Произошла суматоха, думали разобщать котел, боясь, что его взорвет.

Осколки содрали обшивку одной паровой трубы и повредили самую трубу. Если бы они ударили чуть сильнее, труба разорвалась, и все люди сварились бы заживо. В этой сложной ситуации отличился своей распорядительностью инженер-механик Малышевич.

После крупных пробоин в передней и средней трубах тяга сильно упала, и уже нельзя было держать пар так хорошо, как раньше.

Вода, затопившая через 12 небольших пробоин правые верхнюю и нижнюю угольные ямы, дала 4° крену. Этот крен вызывал в людях, находившихся в машинах, весьма неприятное ощущение. Разобщенные с внешним миром, они не знали, в чем дело, где пробоины, насколько опасны они. При поворотах крейсера крен резко увеличивался, и люди должны были невольно схватываться за поручни, чтобы не попасть в машину под быстро и со страшной силой вращавшиеся мотыли, думая в то же время о том, не переворачивается ли судно. Строились разные предположения, но никто не думал покидать свой пост и выбегать наверх узнавать, в чем дело.

Воду из угольных ям приходилось выкачивать беспрерывно. Впоследствии, чтоб уравнять крен, пришлось затопить две ямы нa левом борту, что и привел в исполнение трюмный инженер-механик Шмолинг.

В кормовой машине под холодильником находилась центральная станция беспроволочного телеграфа, перенесенная туда перед боем. Аппарат все время принимал японские депеши. Все возмущались, почему не перебивают их. Вдруг какой-то более сильный аппарат стал мешать, японцы замолчали. Оказалось, наш «Урал» вызывал «Суворова». Вместо «Суворова» ему ответил кто-то другой, кому он и сообщил: «имею подводную пробоину, на меня напали крейсера, прошу помощи».

Самое неприятное – это неизвестность: лишь изредка доходили слухи, но самые сбивчивые, противоречившие один другому. То передавали, что неприятельский снаряд попал в боевую рубку, смело всех, командира и офицеров за борт, баковое орудие тоже; на перевязочном пункте доктор ранен, священник убит. Но приказания, которые снова стали передаваться из рубки, разубедили в этом.

После 4 часов в машину несколько раз спускался уже в роли старшего офицера лейтенант Старк, как всегда, невозмутимый, и хладнокровно уверял нас, что все в порядке:

– «Ослябя» перевернулся?

– Нет! Да пет же, говорю вам!

А рассыльный за его спиной кивал головой, что, мол, да, перевернулся. Или;

– «Бородино» вступил в строй, великолепно идет.

А рассыльный сзади:

– Никак нет, Ваше Благородие, уже потонул.

В общем, до гибели «Бородина» настроение в машине было очень жизнерадостное, победоносное. Но весть о гибели «Бородина» повлияла на всех удручающим образом.

Страшно томила жажда; на каждую машину было заготовлено по 10 ведер. Но вода скоро стала горячей и противной на вкус. На жару, однако, жалоб слышно не было. Тропики приучили нас еще не к такой температуре.

Воздух был очень худой, сизый. Энергично действовавшие вентиляторы нагнетали прямо какую-то отравленную гадость, удушливые газы; временами их примесь резко усиливалась, тогда все чувствовали тошноту, сладкий вкус во рту и странную слабость».

Тем не менее, по общему отзыву всех инженер-механиков, команда работала поразительно спокойно, ловко и умело. Машины работали без отказа, давая все, что они должны были дать. А раздергивали их вовсю. Как с 2 часов посыпались беспрерывные приказания, так они и продолжались до поздней ночи.

Со 130—125 оборотов командовали сразу на стоп, а иногда тотчас же на задний ход – едва успевали переводить кулисы. Эта частая и быстрая перемена хода страшно вредна механизмам, но они ни разу не сдали, ничего не сломалось, подшипники не грелись, пар не садился. Очевидно, механизмы хорошо приработанные, испытанные, содержались в полной исправности, а команды прекрасно владели ими.

Нужно отдать должную справедливость господам судовым инженер-механикам. Работавшая на боевой вахте без смены с 12 часов дня до 12 ночи команда сильно переутомилась, люди чуть не вались с ног. Но были и такие, которые простояли и 28 часов. (Между прочим, следовало бы увеличить комплект боевой вахты хотя бы на одну треть).

Вот, например, образец скромной деятельности этих тружеников: машинист Богаевский должен был при беспрестанных переменах хода то открывать, то закрывать главный детандер. На индикаторной площадке была адская жара от цилиндра высокого давления. Всякий раз, слезая оттуда, Богаевский прямо метался от жары взад и вперед и совал свою голову под струю холодного воздуха из вентиляторной трубы. Через минуту-две приходилось опять лезть к детандеру. Когда же Богаевскому предложили смениться, он отказался.

Да будут же помянуты хотя бы здесь, хотя бы одним добрым словом эти незаметные герои, «духи», закопченные дымом, углем, маслом, не похожие на людей, в своих мрачных подземельях, в душных угольных ямах, трюмах, в раскаленных кочегарках исполнявшие свой скромный долг перед Родиной.

В то время как русские броненосцы вели бой с вражескими крейсерами, их, каждый в отдельности, разыскивали Того и Камимура. В 4.50 Камимура, услышав в отдалении артиллерийскую канонаду, повернул на шум и скоро увидел 2-ю русскую эскадру. Около 5 часов его броненосные крейсера открыли огонь, и через три четверти часа русские броненосцы и эсминцы, на сей раз сопровождаемые крейсерами, отошли.

Тем временем адмирала Рожественского, слишком обессиленного от полученных ранений, чтобы принимать деятельное участие в бою, старались эвакуировать. И хотя его судьба теперь никак уже не влияла на исход боя, много труда и даже героизма было положено, чтобы спасти его. В данном случае адмирал был чем-то вроде пчелиной матки или полкового знамени, которые должны быть сохранены любой ценой.

Семенов рассказывает, как обессилевшего адмирала забирают из орудийной башни, в которой он укрывался, и передают с превращенного в руины «Суворова» на эсминец «Буйный»: «Плот готов. Кстати, пришел и Филипповский. Я бросился к башне:

– Ваше превосходительство! Выходите! Филипповский здесь!

Адмирал молча смотрел на нас, покачивая головой. То ли соглашался, то ли нет. Положение было затруднительное.

– Что вы разглядываете! – вдруг закричал Курсель. – Берите его! Видите, он весь израненный!

И словно все только и ждали этого толчка, этого крика. Все сразу заговорили, заторопились. Несколько человек пролезли в башню. Адмирала схватили под руки, подняли, но, едва он ступил на левую ногу, как застонал и окончательно лишился сознания. Так было даже лучше.

– Тащи! Тащи смелее! Легче, черти! На бок, на бок ворочай!

– Стой, трещит!

– Что трещит?!

– Тужурка трещит!

– Тащи, мать твою! – раздавались кругом суетливые голоса.

Адмирала с большими усилиями, разорвав на нем платье, протащили сквозь узкое отверстие заклиненной двери на кормовом срезе и уж хотели подвязывать к плоту, когда Коломейцев сделал то, что можно сделать только раз в жизни, только по вдохновению. Он пристал к наветренному борту искалеченного броненосца с его повисшими, исковерканными пушечными полупортиками, торчащими враздрай орудиями и перебитыми стрелами сетевого ограждения. Мотаясь на волне, миноносец то поднимался своей палубой почти в уровень со срезом, то уходил далеко вниз, то отбрасывался от броненосца, то стремительно размахивался в его сторону, каждое мгновение рискуя пропороть свой тонкий борт о любой выступ неподвижной громады.